СОЦИУМ
Продолжаем публикацию глав из книги Эдуарда Авакяна «Мозаика Еревана». Благодарим переводчика книги на русский язык Светлану Авакян-Добровольскую за разрешение на публикацию.
Предыдущие главы:
- Певец Еревана
- Первый — Ван, последний Ереван
- Старая крепость Еревана и дворец сардара
- Три похода или взятие Ереванской крепости
- О чем рассказывают названия старых кварталов Еревана
- О чем рассказывают улицы и дома старого Еревана
- Конд. Саят-Нова
МУЖИ И ОТЦЫ ЕРЕВАНА
- Мелик-Агамаляны с кондской улицы Тапабаш
- Братья Мнацаканяны
- Преданные рода Тер-Аветикянов
- Еще одно забытое имя
- Врач Арам Тер-Аветикян
- От мастерской до завода Занги
- Старейшина армянской медицины
- Есаи Джанполадян
- Торговый дом «Максанакан»
- Возвращая воспоминания прошлого
- Эриванский род Африкянов
- Акоп-ага
- Увы, как же жаль…
- Наполненный музыкой
- Один из первых
- Известный армянский педиатр
- Одиссея армянского архитектора
- Учёный и его дети
- Мать и сын
- Новое в старом Ереване
- Рафаэль Флорин. Он мог бы жить
- Тарагрос
- Жизнь или судьба
- Он украсил Ереван
- Традиции рода Джанибекянов
- Врача помнят все
- Архитектор Рафо
- В нашем мире у него был свой мир
- Вдохновлённый камнем
- Неутомимый рыцарь культуры
- Тот славный дом
ШАЛЬНЫЕ ЕРЕВАНЦЫ
- Мшо
- Сашах и Псти-Пучур
- Одноногий Кероб
- Ахпар Затик
- Гиж Коля
- Поэт и Кара-Бала
- Свирель из Вана
- Далуле
- Анкер Джапон
- Голый Арам
ВИНОВАТЫЙ АКО
Дом был небольшой, сложенный из неотесанного камня, неуютный. Облупленные стены, плоская земляная крыша, на которой весной росли цветочки. Единственным достойным внимания в доме был большой балкон с деревянными колоннами и витыми узорчатыми перилами. Старый дом и в нем — старые люди, много жильцов. Дом напоминал пчелиный улей.
Когда вы входили через ветхие ворота во двор, вам казалось, что вы и вправду попали в растревоженный улей: шум, жужжание, куча ребятни, визги, крики.
Жизнь проходила на балконе верхнего этажа с наступлением тепла: с весны до поздней осени. Там с утра до вечера на тахте, покрытой карпетом, на котором были разбросаны мутаки — длинные и круглые подушки, подобно падишаху сидел, скрестив ноги, бывший хозяин всего дома Асатур.
Очень давно, пока в стране все не перевернулось, на Гантаре — старом ереванском рынке, у него был мануфактурный магазин, где продавался только ситец. Поэтому Асатура и называли Чит Асатур («чит» по-армянски — ситец!). Настали жестокие дни, магазин отобрали, ситец поделили между собой те, кто его отобрал, и кличка Асатура позабылась. Потом национализировали дом, заполнили его жильцами, но его самого пожалели, особенно больную жену, разрешили поселиться в одной комнате на втором этаже. Сыновья Асатура со страху и в поисках заработка уехали в Россию. Не было от них ни ответа ни привета. Так Асатур и остался с больной женой в одной комнате своего бывшего дома. Так и сидел целыми днями в хорошую погоду на тахте и глядел на все, как старый хозяин.
Во дворе у новых жильцов по обычаям старого Еревана были свои клички, упрямые и верные, накрепко привязанные к ним. Казалось даже, что их так назвали с рождения, а настоящие имена просто ненужные.
Почти все соседи Асатура были ремесленниками, и все их клички были связаны с ремеслом каждого. На втором этаже, прямо напротив комнаты Асатура, жил починщик обуви, иначе — пиначи Аракел. Он очень любил музыку, и долгие годы собирал по копейке на граммофон. Возвращаясь с работы вечером, он выносил граммофон на балкон, заводил его и двор наполнялся звуками дудука Уста Маркара. Соседи, забыв старую кличку Пиначи Аракел, придумали новую: Граммофон-Аракел!
При звуках граммофона все соседи выходили из своих жилищ, устраивались, где придется, на камнях, на стульях и грустно слушали задушевную музыку.
«Почему наша армянская музыка такая грустная?!» — говорили соседи и покачивали головами.
У Граммофон-Аракела были и другие пластинки, но соседи хотели слушать только Уста Маркара. Слушали, грустили, и каждый вспоминал свою боль.
На первой этаже жила большая семья Мкртыча, которого называли Коцкем (Лудильщик) Мко. Каждое утро, спозаранку, он со своими инструментами на плече уходил со двора. Шел на работу. Годы были трудные: дороговизна, и на простой обед заработать стало непросто. На новую посуду денег не хватало и приходилось склеивать старую. И делал это Коцкем — Мко.
Он ходил из квартала в квартал, от одного двора в другой и кричал своим тонким голосом: «Посуду чиню, тарелки склеиваю, кастрюльки лужу!» Его звали, усаживали во дворе, он открывал свой ящик, доставал инструменты и начинал колдовать над посудой, тарелками…
На первом этаже жил другой сосед — пекарь по кличке Лаваш-Андо. Долговязый, с головой похожей на дыню, с впалой грудью и красным носом на худом лице. И откуда только эта краснота — от огня тонира или от пьянки?! А может, от того и другого. Вечером он возвращался домой пьяным, сильно или не очень, а под мышкой лаваш, такой же красный, как и его нос! У ворот его обступали ребятишки и кричали: «Лаваш! Лаваш!» Лаваш-Андо любил детей, своих и чужих, а своих у него было семеро — сыновей и дочек. Он начинал раздавать лаваш всем, приговаривая: «Бери, сынок!» Он раздавал лаваш, улыбался и все повторял: «Кушайте, кушайте, на здоровье!» Нос у него становился еще краснее . Он был доволен собой. А вот жена его Сато совсем не радовалась такой щедрости мужа.
Лаваш Андо входил в дом с одним или двумя лавашами, иногда с пустыми руками. Сато уже не сердилась, привыкла к характеру мужа. Но когда он бывал совсем пьяным, говорила: «Чтоб тебе пусто было, Лаваш-Андо, глупая твоя дыня-башка! Только бы деткам нашим голодными не заснуть!» Лаваш-Андо улыбался: «Всем семерым достанется, даже больше достанется, достанется, говорю!»
Так и жили в старом дворе с большими и малыми заботами. Но с годами, в тяжкие дни, добро ушло, истончилось, как старая одежда. Настали годы обысков, арестов, когда, как говорил Асатур: «Голова человека, что луковица»…
Во дворе жил только один одинокий мужчина, которого звали Виноватый Ако. Молчаливый, замкнутый, какой-то испуганный. Все жалели его, помогали, кто чем мог: одеждой, обувью, едой. Как же иначе, не было у Виноватого Ако никого на белом свете. Был Акоп немного тронутый умом, все звали его Виноватый Ако. Но почему Виноватый? Никто не мог объяснить. Он появился во дворе годы назад, попросился переночевать. Асатур, бывший тогда хозяином, пожалел его и поселил в подвале без окон. С одной только дверью. Асатур поставил новому жильцу старую кровать. Так он и прижился. Беженец, повидавший дорогу скитаний, выросший в приюте, он не помнил ни отца, ни матери, не знал, были у него братья или сестры, ничего не помнил! И нес в себе свою боль, и в глазах часто появлялись слезы.
Странным был Виноватый Ако. Все молчал, весь в себе. Но самым странным было то, что он никогда не снимал с головы шапки. Говорили, что он даже спит в шапке! А шапка? Какая там, старая, потрепанная, вот-вот съедет на нос, если бы не уши…
Соседи часто смеялись: «Эй, Ако, если б не уши, не удержать тебе шапку на голове, на нос бы съехала!» Он глупо улыбался в ответ. А когда его спрашивали, почему спит в шапке, отвечал: «А кто его знает?!» И, чтобы избавиться от насмешек, добавлял: «Не снимаю, чтобы по голове не дали!» — «Кто?» — удивлялись соседи. А он виновато расширял глаза и тихо шептал: «Турки»…
Так случилось, что годы назад один из соседей спросил его, как он потерял родителей? Он обхватил голову руками и застонал… Потом ответил: «Кто знает?! — мол, откуда мне знать? — Не виноватый я…» — «А, кто виноватый?! Эй, ты, виноватая душа!» — грубо оборвал его сосед. Так с того дня и пошло: «Виноватый Ако!» Но ответа он так и не дал, и люди не понимали, в чем его вина, в чем боль… Время изменилось, добро уходило, исчезало, как истрепанная одежда. Пришли жестокие времена.
Случалось, хлеб долго не привозили, бывали дни — не привозили вообще. «Это все ты, Виноватый Ако…» — говорили соседи.
Виноватый Ако!
Если ребятишки дрались во дворе, бросали друг в друга камнями, снова виноватым оказывался Ако. Он сердился, тихо подвывал «У-у-у…». Люди замолкали, старшие одергивали молодых. А Асатур сверху орал: «Да хватит! Жалости у вас нет!»
Год назад во дворе появились новые соседи. Они поселились в небольшой комнатушке на первом этаже. В ней поместились две кровати, стол и два стула. Звали молодых людей Севак и Седрак. Они были студентами. Жили молодые люди мирно, все время читали. Севак был литературоведом. Сначала все думали, что Севак его литературный псевдоним, но скоро выяснилось, что звали его Гурген, а Севак — фамилия. Фамилии Седрака так никто и не узнал. Просто Седрак и дело с концом. Однажды Седрака увели, и никто его больше не видел, времена начались смутные, страшные…
А тогда студенты во дворе ни с кем не общались, только «Доброе утро» и «Добрый вечер». Утром уходили с книжками пол мышкой, шли в университет, вечером возвращались. В комнате зажигали настольную лампу, обкладывались книгами и тетрадями, читали, писали. Даже не разговаривали. Любопытные соседи заглядывали к ним в окно, удивлялись: сколько же можно читать?! И Асатур, спускаясь во двор немного погулять, тоже стоял у окна, смотрел, а потом качал головой и говорил: «Эти людьми станут! Тот, кто книги любит, особенные. Не то, что мои сынки-дураки. Ни отца, ни мать не помнят, ни дома своего!..»
И продолжал бы старый двор жить своей жизнью: Лаваш-Андо раздавать детишкам лаваши, Коцкем-Ако чинить разбитую посуду. Граммофон-Аракел ставить после работы на балконе музыку дудука Уста Макара, еще больше печалить сердца людей, если бы однажды ночью во дворе не остановилась черная машина. Приехали ночью, увезли Седрака и Севака. За что? Простых невинных студентов?! Никто ничего не мог сказать, спрашивать боялись… «Голова человека, что луковица!» — говорил Асатур и оглядывался по сторонам в страхе от собственных слов.
Через несколько месяцев Севака отпустили. Но в старый двор он не вернулся… Прошли годы, и Гурген Севак стал известным ученым, академиком, а Седрак пропал, сгинул навечно в ссылке…
А тогда утром, когда соседи услышали страшную весть, смотрели в страхе в сторону комнаты студентов, и ничего им не оставалось, как запереться в своих комнатах. Дверь комнаты студентов осталась открытой, и лампа на столе горела. Но никто не подумал войти и потушить ее, запереть дверь.
Начались годы страха. И только Сато пробурчала тихо: «Кто же виноват, Севак или Седрак?!» Сверху ее оборвал Асатур: «Да замолчи ты, жена, ты что львиной желчи напилась, храброй стала?» Неожиданно на эти слова выскочил из своего подвала всклокоченный Виноватый Ако. Глаза у него были опухшие, со слезами, ворот рубашки расстегнут. Соседи в изумлении высыпали во двор. А Виноватый Ако кричал:
— Увели! Увели! Я видел, я все видел! Я виноватый, я… Соседи удивленно переглядывались: бедняга, последнего ума лишился, совсем шальной!
— Да, — повторил Виноватый Ако и неожиданно заплакал.
— Что с тобой? — спросила его Сато.
— Я ночью вышел туда. — и он показал в сторону дощатого туалета. — И двое прямо на меня, черные люди, как турки. «Слушай, — говорят, — где студенты живут?» Я в сторону их комнаты посмотрел. Лампа горела, они за книжками сидели… Черт бы меня побрал! Чего я вышел, зачем в туалет пошел?!
Сказал Виноватый Ако и опустился прямо на землю, обхватил голову руками, завыл жалобно, неистово: «Виноватый я, виноватый Ако! На мне вина!»
И неожиданно случилось то, чего соседи никогда не видели: Виноватый Ако зло сорвал с себя шапку и бросил ее с силой оземь. Поднялась пыль, много пыли. Волосы у Виноватого Ако оказались густыми, кудрявыми, седыми. Кто знает, сколько времени они не знали мыла и сбились, только один завиток на лбу задрожал…
Кто-то попытался поднять его с земли. Он сопротивлялся, бился и стонал.
-Ты-то в чем виноватый? — спросил его Лаваш Андо.
— И то правда. Упаси нас Господь от напасти, — сказал Коцкем-Ако.
Сато ухватила его за рукав, соседи попытались ей помочь. Не сумели. Виноватый Ако как-то отяжелел, не отрывался от земли и плакал крупными слезами…
— Пусть поплачет, — крикнул с балкона Асатур. — Старая боль в душе, теперь — новая. Пусть поплачет, успокоится.
На балконе появился Граммофон-Аракел и растерянно смотрел во двор.
— Что случилось, люди? Чего это Виноватый Ако плачет? Ему рассказали, что случилось, и он молча ушел к себе, а потом вынес граммофон, завел его. Все обступили Виноватого Ако, а он все повторял и повторял: «Это я Виноватый Ако, я — Виноватый Ако!..»
И впервые во дворе рано утром зазвучала печальная мелодия дудука. Дудук плакал и вторил лежавшему на земле Виноватому Ако…