Портал «Наша среда» продолжает публикацию книги Агаси Айвазяна «Долгая, долгая, мучительная жизнь Иуды».  Благодарим Грету Вердиян за предоставленную возможность публикации.

• Ага-Хан
• Простой человек
• Белый рай
• Заристы
• Шестой палец
• Небородная
• Протяжённость слова
• Низведение
• Рассказ, написанный на парижской салфетке
• Идея
• Вечер пожилых волков
• Будущее позади
• Испанский язык
• Пожилой боксёр
• Месяц туты
• Амкарство часовщиков
• Стереотип
• Занятие на этой земле
• В объятиях жизни
• Мухамбаз с дудуком
• Яма
• Список
• Долгая, долгая мучительная жизнь Иуды
• Мопассан
• Две стилистические ошибки Кнута Гамсуна
• Борхес
• Бунин

ПОВТОРЯЮЩИЕСЯ ПОСЕЩЕНИЯ МОНЫ ЛИЗЫ, ИЛИ ТРАГЕДИЯ ПРЕДМЕТНОСТИ

О колбасной начинке, втискиваемой в кишки;
Многие сделают кишки своим жилищем и поселятся в собственных кишках.
ЛЕОНАРДО  ДА ВИНЧИ

Я вновь пришёл к тебе. Как приходят многие, желая приоткрыть хоть какую-то створку над загадкой бытия. Есть, например, крупные и мелкие рыбы. Крупные поедают мелких. Но меня смущает другое — есть рыбы, которые питаются лишь особым видом рыбы, предназначенной им свыше. Бог, значит, создает этих мелких рыбешек в каком-то смысле только как корм для больших рыб. Я позволю себе предположить, что рыбы лишены чувств, лишены души и способности осмысления. Пусть так. Но почему Господь Бог создает тип людей, которые должны стать пищей для другого типа людей? И не будь первого сорта людей, вторые бы исчезли. Я бы смог понять это в нашем богатом библиотеками мире. Но одна простая вещь тем не менее не поддается логике. Зачем же надо было давать этим людям способность анализировать, наделять их совестью, чувством собственного достоинства, непорочной любовью — ну какой был в этом смысл?! Может быть, ответ кроется в твоей улыбке, связывающей мгновение и вечность?.. И которая из них длиннее, не поймешь… Подобную улыбку лишь Бог мог дать твоему лицу — как ответ на все наши вопросы. Тот Бог, что создает мелких рыбешек для крупных и маленьких людей — для сильных. И ни маленькие не виноваты, ни сильные…

Для меня существуют в этом мире две святыни, одна, прости, принадлежит только мне, это Хачатур Абовян, святой Хачатур. Второй — это Леонардо да Винчи, святой Леонардо. Святой Хачатур свят своей высшей национальной устремленностью, которая возвышает его над людской предметностью — во имя этой же предметности. Святой Леонардо свят своей властью над чудом предметности людского рода и своими внутренними нечеловеческими муками во имя отрицания человеческой предметности.

В 1948 году институту физической культуры понадобился труп для изучения анатомии человека. В Армении в те годы нелегко было достать труп — не было сумгаита, не было баку, не было землетрясения… А имевшиеся трупы или имели родных и близких или бесследно исчезали в северном направлении. К тому же для этой цели годился не любой труп. Он должен был иметь сильный скелет, жилы и мышцы, развитую мускулатуру. Наконец нашелся бесхозный одинокий старик, у которого все было как надо — крепкое сложение, атлетические мускулистые руки, голова с крупными, выразительными чертами лица и, по всей видимости, имевший нелегкую судьбу. Кто знает, какое детство армянина он имел, какую юность армянина он прожил, какой путь беженца прошел…

Труп старика был внушителен, его тело было подобно недавно остановившемуся могучему механизму. На челе — отпечаток забот и достоинства, а мускулы еще хранили в себе напряжение… Он лежал на длинном столе, а лектор по отдельности указывал на мышцы и называл их по-латыни. И вдруг, когда профессор на минуту отвернулся от трупа, две студентки, мелко хихикая, лезвием бритвы отрезали старику член. Шутка показалась им удачной и, прижав ладони ко рту, они смеялись в кулачок до конца лекции. И сейчас, спустя сорок три года, этот легкомысленный смех глумления звучит у меня в ушах и всегда удобно устраивается в твоей улыбке.

В ночной темноте неаполитанского порта, где стонал на земле выброшенный с разных кораблей мусор, от голой плоскости стены отделилась и подошла ко мне, советскому туристу, женщина с печальной красотой и с утомленной улыбкой сказала мне: «Синьор!». Нетрудно было догадаться, что она предлагает себя. Ее улыбка выбрасывалась наружу ценой огромных усилий, сквозь несколько слоев горя и боли, страданий и отчаяния. Но все это оставалось лишь фоном ее улыбки. Не такая у тебя улыбка, Мона Лиза. Это было бы очень однозначно и являло бы примитивность бытия. Жизнь раздавила эту женщину, сломила ее гордость, способность радоваться, низвела ее до неаполитанской ночи, до портовой пустоты, прижала ее к стенке стыда, от которой она проделала несколько неуверенных шагов ко мне. Предположим я, кое-как сохранившийся на другой стороне жизни, более или менее прилично выглядевший, принял бы эту ее жизнь… Предположим, движимый желанием облагодетельствовать, я присоединил бы ее отверженную сущность к моей гармонии, к моей гордости, к моей любви, к моей жизни, к этой моей способности как-то продержаться на коре мира. И как от смещения красок возникает на палитре новый цвет, так и к выражению ее лица добавился бы новый, незаконнорожденный слой — некая студень страдальческого чванства, жадного самоутверждения, неистового желания перетянуть на свою сторону чашу весов… И этот новый симбиоз переворошил бы мою структуру, выбросив мою сущность из предоставленной мне сферы… И слияние этих двух начал, еще не решенное человечеством, я вижу спрятанным в твоей улыбке, Мона Лиза.

Итальянские искусствоведы пишут, что на закате жизни Леонардо рисовал карикатуры… Насмешка могла быть порождена и всеобщей меланхолией… Человеческая мысль уже дошла (или доходит) до вывода, что душа предметна и что предмет имеет свои высшие и низшие состояния. Вещественное человечество только пытается нащупать едва вырисовывающийся облик духа. И это расстояние между низменным предметом и духовностью кроется в твоей улыбке, Мона Лиза, этой точной копии улыбки Леонардо. Мне кажется, бывали моменты, когда Леонардо удивлялся, что мозгу человека нужно питание — речь идет не о мудрости или опыте, а о самом грубом, гастрономическом питании. Неужели мысль должна питаться столь низменными предметами! И пока существует необходимость питать его, мысль остается рабом предмета. И потому ты, Мона Лиза, не можешь безоговорочно довериться человеческой мысли. Может быть, эту грубую предметность и высмеивал Леонардо в своих карикатурах? В своих «Предсказаниях», этом Апокалипсисе Леонардо да Винчи, он изображает трагедию вещественности, жестокость и абсурдность предмета, его самоубийственную страсть. Логику Вельзевула, вырождение предмета… Леонардо пишет:

«О МЕТАЛЛАХ». Из темных и мрачных пещер выползет некто, кто подвергнет род человеческий величайшим мукам, опасностям и смерти. Многим своим последователям он, после множества страданий дарует и радость, но тот, кто не станет его сторонником, того он умертвит жестокой и мучительной смертью. Он совершит множество измен, будет расти и уговорит людей идти на разбой, убийство и предательство. Он заразит болезнью мнительности своих соратников, он отнимет власть у вольных городов, он лишит жизни многих и хитростями, обманом и клеветой натравит людей друг на друга. О чудовищный зверь!».

Не случайно в своих «Предсказаниях» он говорит о предметах этого мира, включая и нас. И кажется, Мона Лиза, ты даже по именам знала грядущее. И ведь так прост закон предметности!

Легко управляющий предметностью, расшифровывающий все ее способы и проявления, гармонически сочетающий ее свойства и превращающий их в чудо — святой Леонардо не нашел в предмете смысла. Владея всеми формами предмета, зная его до мозга костей и властвуя над ним, он почувствовал безумие предмета. Он понял, что предмет шал и нелогичен и что он сам, увы, частица этого предмета. И он создал тебя, Мона Лиза, противницу предметности и предметную своим лицом, своей загадочной улыбкой над трагедией предметности.

АГАСИ АЙВАЗЯН

Перевод И.Карумян