• Пт. Мар 29th, 2024

Агаси Айвазян. Две стилистические ошибки Кнута Гамсуна

Окт 22, 2015

ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

ayvazyan_dolgaya_zhizn

Продолжаем публикацию книги Агаси Айвазяна “Долгая, долгая, мучительная жизнь Иуды”.  Благодарим Грету Вердиян за предоставленную возможность публикации.

ДВЕ СТИЛИСТИЧЕСКИЕ ОШИБКИ КНУТА ГАМСУНА

Варварскую силу Турции норвежец Гамсун видел во всем. В уверенных движениях слуги, в молчании турка, в многословии грека, в разных предметах, таящих некий иррациональный, непонятный ужас, в шумной суете евнухов, в ядовитой пышности роскошных клумб… Даже направленный на него случайный тяжелый взгляд был для него напоминанием о могуществе Турции… И это не говоря еще о кривых ятаганах, полных золота базарах и строгом церемониале мечетей!.. Регламентированное и упорядоченное убийство может считаться в мире даже добродетелью. И гордое, и тупое молчание турка больше впечатляло Гамсуна и вызывало в нем больше уважения, чем красноречие грека о загадках бытия, пусть даже его устами вещал сам Гомер. Для европейского писателя мир имел один лик, и лик этот был отшлифован и устойчив, как клин, вбитый в тело земного шара. И рука, всадившая этот клин, была крепка и не ведала сомнений — есть лишь я, да моя воля наивного варвара! И вот теперь он обратил этот сиявший устрашающим блеском лик в сторону норвежца…

Ценой огромных усилий Гамсуну удалось, наконец, добиться аудиенции у султана Абдул-Гамида. И султанский дворец, и весь быт вокруг него, и обычаи лежали вне знакомого Гамсуну мира, и трудно было даже представить, что Европа, его знакомая, привычная, домашняя Европа находилась совсем рядом со всем этим. То была другая атмосфера, здесь царил другой миропорядок, и здесь дозволено было то, что где-нибудь в другом месте считалось недопустимым. У этого восточного мира была своя собственная мораль, и кровяные шарики Гамсуна с трепетом и дрожью поклонялись ей.

Султан Абдул-Гамид стоял перед ним.

— Что вы увидели в нашей стране? — спросил султан. Лицо Кнута Гамсуна выразило то, что должно было означать не только «все», но и то, что это «все» было «чудесно и невероятно»…

Абдул-Гамид был нелюдим со всеми, и только пристальный взгляд Гамсуна позволил ему увидеть на его лице чуть заметный проблеск снисходительного удовлетворения.

— Вы, европейцы, смотрите на нашу страну сердитыми глазами… Очень немногие понимают нас верно…

— Наверное потому, что лишь очень немногие верно понимают само бытие…— быстро ответил Гамсун, процитировав давно оформленную жизненным опытом собственную мысль, вполне уместную в данной ситуации. Сказал и даже почувствовал неловкость от того, что делал различие между европейцами и султаном, ибо Абдул-Гамид с самого же начала оставил впечатление прирожденно интеллектуального европейца. Его карие глаза открыто и добро глядели на писателя, и норвежец обнаружил в глазах султана гуманную личность.

Потом Гамсун, захлебываясь от своих впечатлений о Турции, произносил обрывочные фразы и не слышал сам себя — слова рождались лишь выражением лица султана, и лишь на ничтожный миг промелькнула на лице Абдул-Гамида почти неуловимая и ухваченная лишь отточенным пытливым чувством писателя тень недовольства,— и Гамсун сразу замолчал. Удостоившись под конец доброжелательных прощальных слов султана, он в сопровождении пышной почетной свиты покинул дворец.

Тридцать лет спустя Кнут Гамсун осуществил второе свое желание: он стоял перед Гитлером.

— Что вы увидели в нашей стране? — спросил фюрер. Лицо Кнута Гамсуна выразило то, что должно было означать не только «все», но и то, что это «все» было «чудесно и невероятно»…

— Вы, интеллигенты, смотрите на нашу страну яростным взглядом… Очень немногие понимают нас верно…

— Наверное потому, что лишь очень немногие верно понимают само бытие…— быстро ответил Гамсун, процитировав давно оформленную жизненным опытом собственную мысль, вполне уместную в данной ситуации. Сказал и даже почувствовал неловкость от того, что ставил различие между интеллигентами и фюрером, ибо Гитлер с самого же начала оставил впечатление прирожденно интеллектуального европейца. Его карие глаза открыто и добро глядели на писателя, и норвежец обнаружил в глазах фюрера гуманизм. Потом Гамсун, захлебываясь от своих впечатлений о Берлине, произносил обрывочные фразы и не слышал сам себя — слова рождались лишь выражением лица, и на ничтожный миг промелькнула на лице Гитлера почти неуловимая и ухваченная лишь отточенным пытливым чувством писателя тень недовольства,— и Гамсун сразу замолчал. Удостоившись под конец доброжелательных прощальных слов фюрера, он в сопровождении пышной почетной свиты покинул дворец.

В 1950 году девяностолетний Кнут Гамсун, нобелевский лауреат, вознамерился восстановить в памяти подробности бесед с Абдул-Гамидом и Адольфом Гитлером, и что-то в этих встречах наморщинило его мозг. Сохранив лишь яркое воспоминание о самих встречах, он в перипетиях и фанфарах прожитых годов напрочь забыл о самом содержании бесед. И лишь эта морщинка в мозгу все пыталась вспомнить причину столь мгновенно промелькнувшей на лицах Абдул-Гамида и Гитлера тени недовольства: что сказал он такого, что позволил себе в одной из фраз знаменитый мастер слова, если пусть даже почти, но скомкалась столь доброжелательная и вдохновенная беседа? И вспомнил Гамсун: в беседе с Абдул-Гамидом он произнес слово «армянин», а в беседе с Гитлером— «евреи». Скрипя натруженными костями, Кнут Гамсун повернулся на другой бок и с укоризненной улыбкой самокритично подумал: «Как можно было дважды повторить одну и ту же ошибку?».

АГАСИ АЙВАЗЯН

Перевод И. Карумян

Продолжение

Top