ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

Продолжаем публикацию книги Агаси Айвазяна «Долгая, долгая, мучительная жизнь Иуды».  Благодарим Грету Вердиян за предоставленную возможность публикации.

• Ага-Хан
• Простой человек
• Белый рай
• Заристы
• Шестой палец
• Небородная
• Протяжённость слова
• Низведение
• Рассказ, написанный на парижской салфетке
• Идея
• Вечер пожилых волков
• Будущее позади
• Испанский язык
• Пожилой боксёр
• Месяц туты
• Амкарство часовщиков
• Стереотип

ЗАНЯТИЕ НА ЭТОЙ ЗЕМЛЕ

Узколобый тифлисский кинто…

ЕГИШЕ ЧАРЕНЦ

С обликом Христа — восково-бледный, голубоглазый, с длинными до плеч светлыми волосами — доносчик вышел из монастырского двора. Он шел легким шагом, касаясь плечом стен, и в ночной мгле слабо вырисовывался его стройный силуэт. Прошел по мрачным, заплаканным улицам и приблизился к пункту уполномоченного Вагаршапатского [1] ГПУ. Без имени и характерного облика в памяти времени, распространяя в бесстрастной и равнодушной вечности бесконечную скуку, донос от районного уполномоченного ГПУ попал в Ереван, где, минуя армянское правительство, нацелился на Тифлис и очутился на столе Берии. Этот так называемый донос был простой вестью, которая и без того должна была пройти тот же путь… Но новость сама желала отмежеваться от простой вести и упорствовала в своем желании быть доносом. Это было ее внутренним волеизъявлением, стремлением сохранить маленькую разницу, делающую сообщение доносом, и тем самым самоутвердиться.

А новость была следующая — епископы Эчмиадзина избрали нового католикоса. Не поставив в известность партийные органы, без ведома центра, сами по себе выбрали католикоса. ВЫБРАЛИ. Собрались и, сзободно все обсудив, выбрали.

— Выбрали?.. — не понял Лаврентий Берия. И мгновенно все взвесив и прикинув в уме, нашел это событие довольно-таки забавным — Эчмиадзин, епископы, выборы… И улыбнулся:— Чокнутые! Мать их… (многоточие означает продолжение матерщины).

— Что делать? — спросили гепеушники Гоглидзе, Кримян и Кобулов.

— Нет, — сказал Берия, — это не вашего ума дело…

Через полчаса на одном конце провода был Берия, на другом — Сталин.

— Кого избрали? — с хорошо скрытым удивлением спросил Сталин.

— Католикоса, — сказал Берия.

— А что, у них не было католикоса?

— Последний умер в позапрошлом году.

После долгой паузы Сталин пробормотал:

— Знаю.

Потом еще долго молчал и, наконец, лениво сказал:

— Армяне еще не порвали своих связей с Богом?

— Не порвали, товарищ Сталин.

— История ничему их не научила, — уже четче произнес Сталин и стал набивать табаком трубку. На другом конце провода Берия весь напрягся, напряглись его нервы и жилы, напряглись ушные перепонки, кровь со всего тела прилила к уху, чтобы расшифровать такой долгий шорох в трубке, уловить в ней голос «хозяина». И он мучительно пытался понять —произносит ли Сталин что-то, а он не может разобрать, или это линия барахлит. А спросить не осмеливался. Воистину в трудном положении был Лаврентий.

Сталин зажег трубку и наконец спросил:

— Сколько их, этих епископов, которым католикоса захотелось?

— Я вас понял, Иосиф Виссарионович, — оживился Берия.

— Только не спеши, — сказал Сталин и положил трубку.

Одна из центральных московских улиц была пустынна, и по ней двигался черный лимузин. Сидевший на заднем сидении Сталин еще не замечал безлюдья вокруг, ибо был занят устройством своей внутренней улицы. Надо было без конца распутывать, отделять кривые, ухабистые переулки Нахаловки, Вокзальной, Харпуха и Арсенальной — этих кишок Тифлиса,— и строить из них прямой и ровный путь, чтобы мысль его без препятствий, легко и гладко скользила по нему. А ноги его в рваных чувяках еще ощущали острые камни переулков, и болели пальцы ног.

Мелочи исчезали из мыслей Сталина труднее, чем важное. И эта мелочь постоянно рождала в душе досадные воспоминания. «Неужели в Армении еще остались люди, которым нужен католикос? Для чего он им? Для какой цели? Бога хотят?»

И вспомнилась Сталину тифлисская духовная семинария, настоятель Абашидзе, серебряный крест на его груди, постоянно качавшийся у Coco над головой, припомнился громоподобный голос монаха, который погребал под собой тщедушного Coco.

«Каждый явившийся в этот мир совершенствует человеческую душу, заключенную в бывших до него людях. Ибо человек — частица общего и может быть счастлив лишь в гармонии с всеобщим… И всеобщее — это Бог…»

Coco толкнул локтем сидящего рядом Дарчо, и его горийский товарищ-семинарист издал отвратительный кишечный звук, от которого отец-настоятель окаменел — в наступившей мертвой тишине лишь эхо его голоса отразилось с противоположной стены.

«Бо-ог!..»

Крест  монаха закачался над головой Coco.

Аудитория, затаив дыхание, следила за святым отцом.

Абашидзе не доверился собственному слуху и, прочистив пальцем ухо, продолжил:

«Человек — всего лишь материальное выражение духовного…».

Дарчо краешком глаза покосился на Coco.

Coco кивнул, и Дарчо вновь издал тот же гнусный звук.

Отец-настоятель побледнел — самообман на сей раз не помог. Семинаристы едва сдерживали в горле хохот.

Из глубины взгляда Coco Джугашвили стрельнула улыбка.

-Вон! — крикнул монах. — Вон отсюда!.. Бесстыдники! Подонки… Чертовы объедки!».

Из затянутого паутиной хлева кавказских воспоминаний Иосиф Сталин с легким вздохом вышел на самую центральную и пустынную улицу Москвы.

— Товарищ Власик,— сказал он,— сейчас не раннее утро, почему Москва пустая?

Сидевший рядом с водителем генерал Власик огляделся вокруг, словно только что заметил безлюдие улицы, и обернулся к Сталину.

— От народа меня защищать не надо. Народ хорошо знает своих врагов.

Зрачки глаз Сталина сказали Власику, что ему надо сейчас же сесть к нему спиной. На затылке Власика был запечатлен катехизис порядка.

Сталин наблюдал за улицей. Он заметил, как из подъезда выбежала женщина и вошла в ближайший двор. За ней тут же возник встревоженный милиционер и, убедившись, что женщина исчезла в глубине двора, вновь юркнул в свой тайник.

— Смотри, чтобы в следующий раз люди были…— сказал Сталин…

— Слушаюсь, товарищ Сталин,— снова повернулся к нему лицом Власик.

— Вперед смотри, — уже жестче приказал Сталин. Власик отвернулся, и теперь  его пульс находился на затылке.

Из-за московских крыш время от времени показывала головку забытая русская церквушка, она словно становилась на цыпочки, чтобы рассмотреть ход этой исполненной величия машины.

Власик увидел в зеркале выражение лица Сталина, мгновенно понял, что церковь попала в поле зрения хозяина, и, предупреждая его реакцию, сказал:

— Указания не было.

— Разве в Москве нет общества воинствующих безбожников? — после некоторого молчания произнес Сталин, вроде бы спрашивая.— А вот грузинские товарищи даже журнал издают в Тифлисе — «Безбожник Грузии».

Сталин вновь посмотрел на мелькающий между крыш крест, и в памяти всплыл настоятель Абашидзе с крестом, покачивающимся над головой Coco.

После того, как Coco Джугашвили выгнали из семинарии, он появлялся и исчезал тут и там, а для его горийского друга Дарчо самым приятным местом стал «Солдатский базар». Еды было вдоволь (кусок хлеба он всегда мог добыть), кинто [2] были веселы, карачохели [3]— щедры, а женщины пышные, сладкие… На «Солдатском базаре»  было все — магазины, лазочки, доол и зурна, была и река Кура, и типография, и церковь. А когда появлялся Coco, Дарчо утопал в блаженстве. Он больше не принадлежал самому себе, да и времени не имел думать, стоит ли ему быть самим собой. Coco был такой мастер на забавные штучки, он умел так ловко разыгрывать людей… И люди, похоже, за это его и любили. Поди разберись — не догадывались или испытывали потребность быть высмеянными. Дарчо-то догадывался, но что он мог поделать?.. Coco делал это со смаком, потому он и был обаятелен… И восхищался Дарчо. Coco от него одного не скрывал своих проделок, его он не высмеивал. Так, по крайней мере, казалось Дарчо. Даже имя Дарчо, грузинский вариант имени Мнацакан, что означает «постоянный», дал ему Coco. А потом так и пошло. И в Гори, и в Тифлисе его настоящее имя было забыто и все называли его Дарчо.

— Ты — Дарчо,— говорил Coco.— Ты будешь всегда. Ты вечен. Все остальные ненастоящие. Ты подлинный, создание Дарвина. Ты бессмертен. Ты образец человека.

И Дарчо принимал и ликовал. Но ликовал, сознавая, что имеет в виду Coco. Вот, например, когда Coco предложил как следует насолить владельцу постоялого двора Цатурову — при всем честном народе на рынке показать его жене свой член, Дарчо похолодел, смутился, но от благожелательного взгляда Coco смягчился, убедился, что так нужно, и согласился. Поделом Цатурову. Лживый представитель эксплуататорского класса.

И прямо в центре «Солдатского базара» Дарчо обнажил свой член и показал мадам Цатуровой, приговаривая:

— Ялла, ялла!..

Мадам Цатурова упала в обморок. И потешался несколько дней «Солдатский базар», смеялись студенты, грузчики-амбалы, сквернословили кинто и банщикики-сачи, посмеивался себе под нос Coco. А после и народ «Шайтан-базара» пригласил Дарчо. «Дадим целый туман,— сказали,— чтобы ты осчастливил и мадам нашего Адельханова».

Сталин ступил в Георгиевский зал Кремля и не спеша двинулся к своему месту. И пока шел, своей медлительностью держал в напряжении членов правительства, оставляя за собой возможность занять любое место, еще раз желая подчеркнуть, что никто из них, кроме него, не имеет постоянного места. И Сталин сел на обычное место Сталина.

На трибуне молодая узбечка продолжила свое выступление, прерванное продолжительными аплодисментами.

— …Наш великий учитель, гениальный вождь Сталин предначертал светлый путь не только для узбекского народа, но и для всего человечества.

И вновь из острых камней Харпуха вылезли слова «католикос», «выбрали» и больно коснулись его вылезающих из рваных чувяков пальцев ног. И продолжение слов узбечки он уже слышал в стенах духовной семинарии, из уст настоятеля Абашидзе. Трубным голосом изреченные библейские слова монаха не то что доходили до слуха Сталина, а будто выходили из ушей Coco:

«На Моисеевом седалище сели книжники и фарисеи…Любят предвозлежание на пиршествах и на сборищах. И приветствия в народных собраниях, и чтобы люди звали их: «учитель! учитель!». И вы не называйте учителями, ибо один у вас учитель — Христос, все же вы — братья».

Слух Сталина вернулся к узбечке, которая восклицала:

— …отец народов, гениальный вождь мирового пролетариата, товарищ Сталин. Да здравствует наш отец Сталин!

Последние слова вновь отступили вместе с обликом узбечки, и из ушей Coco вышло евангельское слово Абашидзе:

«И отцем себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец. Который на небесах».

Спустя несколько дней ученики армянских школ Тифлиса ставили свои неуверенные подписи под обращением, где говорилось, что армянский народ просит власти снести Ванкскую церковь (ту церковь, крест которой всегда сверкал над «Солдатским базаром») и на ее месте построить среднюю школу. Дети подписывались с большим воодушевлением, потому что делали это на уроках математики и физики, день был свободный, жизнь беспечна и детство — счастливое…

В тот же день черный рынок Сабуртало, где продавалось и покупалось все на свете, и среди прочего также Ветхие и Новые заветы, был окружен солдатами НКВД. За полчаса собрали все Библии, а продающих их пожилых людей и ветхих старцев взяли в кольцо штыков и по улицам Песков повели в ГПУ.

В библиотеках Ленинграда, Москвы, Еревана и еще ста двадцати тысяч четырехсот пятидесяти шести городов и населенных пунктов конфисковали все имеющиеся Библии и прочие религиозные книги и арестовали несколько тысяч библиотечных работников.

Для взрыва церквей с различных строек страны были откомандированы передовые строители.

Поздно вечером Сталин говорил по телефону с Берией.

— Все будет сделано,— сказал Берия.
Богдан Кобулов положил перед Берией папку.

— Библейская операция закончена,— сказал он.— Один из четырех эчмиадзинских епископов у следователя Акопова…— незавершенные слова были самыми ясными.— Второй стал «грушей» у Асланова… (Следователь Асланов был боксером, чемпионом общества «Динамо», а «груша» —тренировочный снаряд). — Третий был верующим… (невысказанные слова были красноречивее слов.) — Четвертого епископа в тюрьме уголовники…

— Как?..— удивился Берия.

— Очень просто…

И оба одновременно покачали головами.

— Какие негодяи,— масляно засмеялся Берия.— Человек способен на все.

— Конечно!— с робкой попыткой близости цокнул языком Кобулов. — Всеобщая церковная работа проходит высокими темпами. Религиозная литература ликвидирована. Так что библейскую операцию можно считать завершенной.

Берия сжал губы, на краю рта подвесив иронию.

— Отец твой, Бахшо, случаем не был кинто?

— Карачохели был, Лаврентий Павлович.

— Лучше бы он бардак держал… А? Тогда кем бы он считался — опять карачохели или фабрикантом? — Берия коварно улыбнулся: — Говоришь, библейское дело кончено?.. Не кончено, Бахшо. Только начинается. Это дело не так-то легко закончить. Две тысячи лет не могут закончить. — И посерьезнел: — Слушай, Бахшо… у меня есть для тебя очень серьезное задание. В два дня ты должен доставить сюда Дарчо Минасханова. Тактично и заботливо. С самым лучшим обращением.

— Откуда? Из Эривана? — спросил Кобулов, и хотя Берия еще не поднял головы, Кобулов почувствовал росток его недовольства.— Из-под земли его добудем, батоно Лаврентий…

— Одно только могу подсказать,— вполголоса произнес Берия…— Он родился в Гори, учился в тифлисской духовной семинарии…

Кобулов   все  понял.   То  было   распоряжение «хозяина».
Ребята Кобулова проникли во все дыры и щели Тифлиса, перерыли весь архив семинарии, ворвались в дома нескольких уцелевших бывших воспитанников, осмотрели все кладбища Кавказа, перевернули вверх дном Гори, до последней пуговицы проверили всех Минасхановых, Минасханянов, Минасхахишвили, всех Дарчо и Мнацаканов, за несколько часов как мешок из-под муки перетряхнули все ГПУ Армении и наконец в райцентре Кахетии Гурджаани, на базаре, на одном из пустых прилавков обнаружили разбухшее подобие человека. Простерев одну руку в пространство, он положил другую под голову и, тяжело дыша, спал. Из прорех его засаленных лохмотьев выпирали мягкие части тела. Директор рынка, в белом полотняном кителе, в сопровождении двух провинциальных гепеушников подошел и показал пальцем на него.

— Вот он.

Провинциальные гепеушники в черных кепи переглянулись, недоуменно перевели взгляд со спящего оборванца на директора.

— Это Дарчо,— подтвердил директор.— Столько раз приводили ко мне, что наизусть знаю его анкету. В день несколько раз колотят его…

И в самом деле, на потном лице спящего были ссадины и синяки.

Директор базара толкнул его в плечо, гепеушники в черных кепи потянули спящего за ноги, встряхнули толстое тело, но никак не могли разбудить эту тушу. Как туго набитый мешок, он перекатывался по прилавку (поразительным образом — точно до краев прилавка), чувствуя себя как бы в колыбели. Потом раскрыл глаза   и,   увидев  в   изголовье   столько   людей,   с несвойственным его толстому телу проворством легко вскочил и отбежал в сторону.

— Постой!.. закричал директор и вместе с двумя гепеушниками побежал за ним.

Прихрамывая от тяжести своего мясистого тела, Дарчо повалился на землю, вытянул вперед руки, защищаясь от побоев.

Подошедшие к нему директор базара и гелеушники натянуто улыбались. Дарчо удивился, потом, убедившись в подлинности увиденного, не сопротивлялся, когда его подняли с земли, и, став на ноги, попытался понять, чего от него хотят.

— Дарчо?.. Минесханов?..— осторожно спросил один из гепеушников.— Из Гори?

— Пойдем с нами,— любезным тоном предложил другой мужчина в черном кепи.

— За что? — осипшим голосом едва выдавил из себя не на шутку встревоженный Дарчо.— Я сегодня ничего не делал… Кого хотите спросите…— И обратился к директору рынка:— Шакро, скажи им… Сегодня я зелень крал? Поросенка крал? К хлебу притрагивался? Они сами напоили вином… Вон, спросите их… Эй, люди, скажите!..— закричал Дарчо.

— Знаем, знаем,— успокоили его гепеушники.

— Раз говорят, значит, иди,— предложил Шакро, не понимая, чего им надобно от Дарчо и кому понадобился этот больной и жуткий обормот.

Увидев, что побоями не пахнет, и почувствовав мягкое отношение этих людей, Дарчо сделал шаг. Его повели в гурджаанинское отделение ГПУ, и немного погодя Дарчо вышел оттуда в костюме, при галстуке и шляпе. Содержимое его головы начало звенеть-гудеть, и впервые за долгие годы Дарчо почувствовал, что в его голове водится что-то тяжелое, заржавевшее, и оно выдает одну только мысль — мысль-недоумение по поводу собственной экипировки: «Ваймэ, Дарчо… Теперь, чтобы почесать задницу, надо сунуть руку под штаны, брюки-то эти сверху донизу не имеют ни одной дыры… Ваймэ, Дарчо… Окружило тебя, взяло в клещи начальство Гурджаани… И куда ведут, и зачем?» В промежутке между этими мыслями он все же успел незаметно ущипнуть проходящую мимо женщину. Она увернулась, но увидев рядом с Дарчо уважаемых представителей района, не поверила собственному телу.

Дарчо усадили в самолет «У-2», и Минасханов впервые в жизни так высоко вознесся над землей… Когда его высадили в тифлисском аэропорту, отекшие ноги Дарчо подогнулись, и он сел прямо перед самолетом. Кобулов, Хазан, Гвамичава и Джолборди взяли его под руки и под заботливой опекой группы «вольняшек» отвели к Берии, Берия подал руку, потом, движимый необходимостью, обнял Дарчо, сразу попав в сферу его обитания, границы которой были очерчены едким запахом старческого тела. Берия знал, что даже тело Александра Македонского источало свой запах, однако аромат этот был так приятен и пленителен, что способствовал покорению мира. Но если бы у Македонского хватило сил устоять перед запахом Дарчо, то, по его, Берии, убеждению, границы его империи отодвинулись бы куда дальше. Лаврентий Павлович знал, что у каждого человека есть свой специфический запах, и это не просто запах, а признак человеческого вида, его сила, продолжение его сущности. И когда между Берией и Дарчо восстановилось нормальное расстояние и он смог разглядеть находившегося в его объятиях человека, то окаменел от внешности старого заскорузлого босяка. На минуту подумал связаться с хозяином, сообщить об этом оборванце и его запахе, но бдительный ум, отказавшись от анализа, сразу указал ему верный путь.

— Где же ты пропадал? — сказал Берия, положив Дарчо руку на плечо.— С ног сбились, тебя искали… Гори, Батум, Ленинград, Эриван… Думали, может, ты за границей был…

— Я на базаре был,— простодушно ответил Дарчо. Все засмеялись, и это был просто смех, ни на кого не направленный, без насмешки и без веселья, и был бы он, возможно, самым чистым на свете смехом, если б не носил официального характера, словно лозунг — все написано, но ничего за этим не кроется.

Транспортный самолет военно-воздушных сил приземлился на секретном московском аэродроме. Из него вышло несколько аккуратных и подтянутых «вольняшек» под предводительством Кобулова и помогли сойти измученному, бледному Дарчо.  Путь,  проделанный его кишками, был длиннее пути, который пролетел их хозяин,— от живота до горла, затем снова к животу и снова
к горлу, и так бесчисленное множество раз. Дарчо вырвало над Кавказским хребтом, его стошнило над окрестностями Ростова, стошнило над бескрайними лесами, вырвало над гидростанциями… пока он не долетел до места.

Самолет ожидали два закрытых автомобиля. Дарчо сунули в первую машину, остальные уместились во второй, проехали по всей столице и через Спасские ворота въехали в Кремль.
Поскребышев возле дверей ждал, пока Сталин кончит набивать свою трубку табаком и поднимет голову. Наконец он раскурил ее, выдохнул дым и посмотрел на своего секретаря.

— Товарищ Сталин, из Грузии прибыл Дарчо Минасханов.

Поскребышев хорошо знал все оттенки настроений Сталина, но это выражение его лица было очень незнакомым, сквозь клубы дыма, едва уловимая улыбка заиграла на щеках Сталина, игриво затрепетал даже кончик уса.

— Введите…

Поскребышев вышел, и в дверях появился Дарчо. Оторопело посмотрел на знакомый по портретам внушительный облик Сталина и не осмелился искать в нем черты Coco. Во многих переделках побывал Дарчо, во многих запутанных историях был замешан, но сейчас не мог увязать концы. Где-то в голове шевельнулось желание — сгинуть, исчезнуть, он оглянулся назад, но в это время Сталин сказал:

— Заходи, …не бойся, то, панта!

И, только услышав это «панта», Дарчо уместился в своем теле в натуральную величину. Это было выражение Coco, так он обращался к Дарчо, когда бывал в духе. И Дарчо стал медленно двигаться навстречу Coco.

— Дарчо? Это ты?— каким-то странным тоном спросил Coco.

— Я,— ответил Дарчо, и все его тело набрякло, живот опустился ниже пояса, руки прилипли к телу, подбородок отвис…

— Ялла-ялла? — спросил Coco. Дарчо мелко закивал головой.

— Как это ты говорил, а?.. Ну-ка, напомни…

Дарчо стыдливо наклонил голову, но увидев, что Coco ждет, шепотом произнес:

— Ялла, ялла…

— Где ты был?.. Что делал?— спросил Coco и, обняв Дарчо за плечи, подвел к оттоманке.

Сели лицом к лицу, и Дарчо захотелось еще ближе разглядеть каждую оспинку на рябом лице Coco.

— Помнишь его преосвященство? — сказал Coco.— Как нам жизнь испортил, а? Не дал нам священниками стать.— И уже серьезно заключил: — Сам обманывал народ и нас учил обманывать…

Лица совсем сблизились, и Сталин заглянул в гноящиеся глаза Дарчо.

— Хочешь стать католикосом? — спросил Сталин.

Дарчо усадили в правительственный вагон Москва-Тифлис, заполнили состав глазами Кавказа— «вольняшками» в черных кепи и глазами Москвы — «вольняшками» с надвинутыми на глаза зеленоватыми шляпами и послали в Тифлис — для Эчмиадзина.

Где-то между Воронежем и Ростовом Дарчо Минасханов умер. Поезд на несколько минут остановили, не зная, как быть — путь по ту сторону смерти был им неизвестен.
Что было дальше, вряд ли кого заинтересует. Да и что в сущности, могло быть!.. Между нами говоря, это художественное повествование истории жизни Дарчо в архивах Тбилиси не оставило следа. Лишь документальный прототип его живет в воспоминаниях некоторых людей — под различными именами и в различных версиях. Быть может, секретные архивы когда-нибудь откроются для писателей, и факты будут уточнены. Так что, в отличие от распространенных художественных методов, здесь художественный образ служит прототипом документальной личности. И этот прототип даст возможность воссоздать, выяснить оригинал.

Однако во всем этом автора интересовало не само повествование, а вытекающая оттуда образная формула, которая была формулой создания особого человеческого типа в стране.

В 1937 году Берия арестовал и расстрелял самого образованного человека на Кавказе —гидростроителя с мировым именем Тер-Аствацатуряна — и вместо него главным инженером СеванГЭСа назначил виноторговца с трехклассным образованием, который находился в бегах по обвинению в убийстве.

В 1938 году были арестованы и убиты… и вместо них назначены…

В 1939 году расстреляны…  и вместо них назначены…

В 1940 году были расстреляны… и вместо них назначены…

В 1941 г. расстр. …и вместо них назн..

В 1946 г. расстр. …и вместо них назн…

В 1949 г. …

В 1977 году один из знакомых автору ответственных работников притворялся дураком и подонком, бабником и циником… Во вверенном ему учреждении время от времени щипал какую-нибудь сотрудницу, сквернословил, в узком кругу рассказывал анекдоты об убеждениях, честности и вдохновении. И постоянно в разных углах своего кабинета искал скрытые микрофоны. И это было его основным занятием.

Я очень поздно понял, что он боится показать свой ум и честность. А однажды я увидел его озабоченным, умные глаза его были где-то далеко от житейской суеты. «Я остался жив только по одной причине…» — грустно произнес он и вдруг, не докончив, опомнился, встревоженно огляделся вокруг и, найдя вдалеке молоденькую девушку, придал усталым своим глазам тупое, наглое выражение, смачно цокнул губами, потом издал нарочито булькающий звук, подал мне руку, повернулся и ушел. И чем дальше он удалялся, тем тяжелее делались его шаги. Дойдя до своего дома, он кое-как втащил в подъезд усталое, согнувшееся под бременем лет тело, и мне показалось, что наконец-то он встретится там с самим собой.

АГАСИ АЙВАЗЯН

Перевод И.Карумян

Продолжение
________________
1. Вагаршапат — название Эчмиадзина до 1945 года.
2. Кинто — мелкие уличные торговцы я Тифлисе
3. Карачохели — гуляки.