Агаси Айвазян. Список | Наша Среда online

ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

Продолжаем публикацию книги Агаси Айвазяна «Долгая, долгая, мучительная жизнь Иуды». Благодарим Грету Вердиян за предоставленную возможность публикации.

СПИСОК

ИАКОВ. Он знал, что будет не один, но вот сколько еще будет людей — десять, пятьдесят, сто? — трудно было сказать. Может, половина народа?.. Ну, если половина всего народа… Если всего соберется народу человек пятьдесят, то половина составит двадцать пять человек… если же соберется несколько тысяч, то даже половина такого количества людей будет ощутимым ударом по кошельку Ирода. Хотя кто знает, кому и сколько он платит… Он, Иаков, из самых низовых агентов, и вознаграждения меньше, чем он, никто не получает… Впрочем, чур, чур!— он нисколько не ропщет. Живет себе потихоньку, перебивается. Лишь бы не оскудел источник его доходов. От него ведь что требуется? Покричать «позор!», «казнить!», «обманщик!», «враг народа!» да швырнуть те несколько камней, которые он держит в подоле одежды. Вот и все. А сколько будет остальных, сколько слов им надо выкрикивать и сколько камней бросать — их собственное дело, да еще того, кто им платит. Впрочем, Иаков даже не знал толком и знать не хотел, кто платит. Ничего нет опасней лишнего знания!.. Одно только подспудно ощущал Иаков: он — за тех, кто высоко. Выше всех Ирод, потом первосвященники со своими большими и малыми прихлебателями, всевидящими и вездесущими. Вот и сейчас ощущает он их невидимое, но многоглазое присутствие. И пусть вокруг никого. Иаков был уверен, что за ним следят, и чуть только он попробует поволынить, тут же лишат его куска хлеба. И дай Бог, чтобы только этим все и кончилось…

Начать он должен был возле рынка. Когда люди соберутся, ему надлежит незаметно примкнуть к толпе и развернуть надлежащую деятельность.

Изнывая в ожидании, Иаков слонялся возле прилавков. Скосив глаза, обшарил вокруг настороженным взглядом и придал лицу сразу два выражения. Одно говорило: я — человек народа, второе — я самый что на есть верноподданный житель государства.

АХАЗ. Он уже не отставал от стены: боялся шевельнуть телом, уподобившемся ныне ветхому ящику с побитыми яйцами. Сырость его гниющего тела впиталась в стену, и стена сама уже пропахла его болезнью, источая запах проказы… Вся подвижность тела перешла лишь в одну руку и одну ногу, и сейчас они мелко-мелко дрожали… Ногти сами собой отделялись от пальцев. Мочился Ахаз независимо от своей воли, и застарелый запах мочи ежесекундно напоминал ему о скором конце…

РЕБЕККА. Никак не могла угомониться внутренняя и внешняя дрожь ребеккиного тела, чтобы женской своей мозгой смогла она прикинуть и взвесить собственную выгоду и невыгоду, желаемое и полученное. Четыре месяца провалявшись у ее ног, теперь вот ушел Иоанн, и вот уже который год, измаянный непрекращающимися преследованиями Ребекки, жалобно спрашивает ее охрипшим голосом: «Ну чего ты хочешь?!..». «Ничего! — бледными губами ответствовала каждый раз Ребекка, однако чувствовала, что хочет, хочет многого. Не Иоанновой любви, конечно. «Люблю!» — с ухмылкой вспоминала она слова Иоанна, его водянистые телячьи глаза, его самоуничижительные выражения. «Мне твоя любовь не нужна, мне нужен ты — от головы до пят! Хотя ты тоже мне не нужен… А что мне нужно?..». Ребекке порой действительно хотелось понять, что же на самом деле ей нужно, но пыл ее не позволял появиться ответу. Так и не знала, чего же домогается, что ей нужно, ну да авось станет когда-нибудь известно… А пока она будет преследовать его, злословить, отравлять его жалкое существование, позорить перед людьми… везде и всюду искала она Иоанна. Вот и сейчас хищным глазом принялась высматривать его…

ЕПРЕМ. Над ним еще и издеваться начали, а за что, так и не понял. А когда обиделся за издевательства, они его еще и побили за то, что обиделся. Избили молча, с ухмылочками, без особых усилий, и так же спокойно ушли восвояси. Весь вывалянный в пыли Епрем, сплевывая забившие рот кровь и песок, кричал им вслед, грозился и до того доорался, что жилы на шее вспухли, как жгуты. Тихо-мирно ведя с собой внутреннюю беседу, для всех окружающих он дико орал, нанизывая одно ругательство на другое… Вот так, не прекращая изрыгать непристойности, и присоединился он к появившейся толпе. Даже идя куда-то вместе со всеми, не переставал он ругаться…

ТАРСИС. С годами он все больше укреплялся в том мнении, что и среди человеков имеются свои львы, лошади, быки и… зайцы. И что сам он — заяц. Исконно слабое и не подлежащее переделке или исправлению существо, которое могут словить и которое должно постоянно спасаться от сильных, должно всегда быть настороже и начеку, и страх, непременный спутник его,— с дрожащим хвостиком. И никогда не будут любить его и уважать. Быть любимым — это Тарсис считал, пожалуй, самым важным для себя. Он знал, что любят львов, иногда, случается, быков, порою лисиц, но зайцев — никогда. И он хотел быть львом или хотя бы быком, в крайнем случае, лисой. Потому и беспредельны были муки и потуги Тарсиса. что не хотел он жить зайцем, но, тем не менее, продолжал влачить свое постыдное и вынужденное заячье существованье.

Льющаяся по улице толпа в монолитности своей казалась могучей, а поэтому — притягательной для Тарсиса. И он, мелко-мелко семеня, влился в толпу и стал
ее частицей…

САГАТИЕЛ. Раскаленная кровь неустанно долбила в одну точку, и точкой этой было то, что его, купца Сагатиела, надули. Сорок четыре сребреника вместо пятидесяти!.. И это его, Сагатиела!.. На что он теперь годится?.. Самая оглушительная оплеуха по его гордости, самое постыдное из всех позорных поражений… Как же теперь ему восстановить свою привычную и отшлифованную сущность, как утешить, да и чем утешить себя? Вот и метался он из лавки в лавку, а кровь все долбила и долбила в одну и ту же точку. Невероятной огромности протест вспухал в нем, но не знал он, кому и куда направить его, поэтому и метался по улицам, и бился Сагатиел внутри самого себя. Все тщета, все суета сует и всяческая тщетность!..

И протест Сагатиела слился с толпой протестующих людей и стал частицей всеобщего протеста — просто втуне, протест в себе…

ЗАКАРИЯ. Нет, не энергия бурлила в Закарии — это Закария был вложен в ножны энергии. Подвижный и ловкий, неунывающий и пронырливый, всегда впереди всех людей и любых дел. Везде первый: слово ли сказать, руку ли подмять; первым осознавал, первым воспринимал, первым соглашался, первым впрягался и первым же отлынивал. Энергии его хватало на все, да еще оставалось и на завтра. И вместе с тем, как это ни удивительно, был он самым тихим. Закария произносил лишь первое слово, после чего пожинал плоды откликов.

И когда Закария увидел в конце улицы кучку людей, которая словно граблями подтаскивала и присоединяла к себе разрозненных людей со всей округи, то немедленно присоединился к ней, а вскоре и очутился впереди.

Толпа фонтанировала, в нее со всех сторон вливались новые и новые группы, потом эта толпа влилась в такую же — и даже больше — другую громаду, и Закария вновь очутился в голове. И тут увидел буквально в двух шагах: в кольце солдат едва волочил ноги под тяжелым деревянным крестом человек с рассыпавшимися по плечам кудрями.

— Кто это? — поинтересовался Закария.

— Иешуа! — ответила какая-то старуха с нависшим над губой носом и визгливо засмеялась: — Новый царь Иудеи,., хи-хи-хи!..

Закария не уступал своего места, забегал то справа, то слева, то подходил к Иешуа сзади — и тогда запах его страданий трепетал в ноздрях Закарии, — то оказывался впереди солдат… Солдаты не отгоняли его — присутствие Закарии воспринималось как непременное исключение, не подлежащее сомнению: известно ведь, что всегда найдется кто-то, так удивительно похожий на своих, что ему разрешалось быть таковым.

…Хищными ищущими глазами Ребекка обвела вокруг себя, увидела шумную толпу и присоединилась к ней. Среди моря голов искала она несколько вытянутую и начавшую уже лысеть макушку Иоанна. Взгляд ее прыгал по головам, как по мячикам.

…Тихоня Епрем, в согласии с окружающим, оглашал округу потоком ругательств… В толпе это получалось даже лучше: со всех сторон слышались выкрики, вопли, так что его одинокая и жалкая, беспомощная и безадресная ругань сливалась с шумом и гамом и обретала некий единый смысл.

…Ахаз кое-как отлепил от стены тело, поднялся и, оставляя на своем пути ногти с пальцев ног и куски кожи, поплелся за крестом, то цепляясь за чьи-то руки, то опираясь на чьи-то плечи…

…Иаков всматривался в людей вокруг: которые свои, кому поручено следить за ним, кто поставлен считать, какие слова и сколько камней швырнет он в Иешуа?.. Число людей превосходило все его ожидания, и это возбудило в нем тревогу: дело, значит, слишком уж государственное и большое, следовательно, значение придается его действиям…

Толпа дошла до Голгофы, и здесь установили крест. А когда солдаты подняли Иешуа и начали примащивать на кресте, крики и улюлюканье толпы стали громче, люди совсем распоясались, орали кто во что горазд, выплескивая самое нутряное и непотребное, и грязная пена тысячелетней людской гнили подступила под самое горло толпы и стала постепенно заплескивать через головы.

— Да вы на этого позорника поглядите! — надрывалась Ребекка. — Говорит, возлюбите друг друга!.. Подонок!.. Чтобы мужчина — любил?!. Недоумок! Баба! Позорник!.. — Ребекка видела в Иешуа Иоанна, поэтому пусть убьют его, это хоть ненадолго уймет ее желчь, успокоит.

— У, мать твою!..— крикнул Иаков как можно громче, и хотя это были первые его слова, вылетели они как-то неуверенно. — Ишь, царем хочет стать!.. Самозванец! Позор, позор!..

Он швырнул один из припасенных камней. Камень попал в ногу солдата, и Иаков осекся и затрепетал: а вдруг увидел кто и счел злонамеренным покушением?!. Страх влил в ого руку такую силу, что второй камень попал прямо в кончик креста и упал на грудь Иешуа. Иаков облегченно перевел дух и завопил:

— Прикончить его! Убить врага царя Ирода!..

…Ахаз горящими глазами смотрел на молодое, крепкое, здоровое те ло Иешуа; сейчас, вот сейчас гвозди вопьются в эту молодую здоровую плоть, и она истлеет, сгниет даже раньше, чем его тело. А он, пропитанный гноем и разлагающийся заживо Ахаз, проживет на земле дольше его: хоть на день, хоть на час, но зато — дольше! И нервный нутряной гогот принес облегчение бессмысленности Ахаза.

…В глазах Сагатиела взблескивала злобная, коварная улыбка. Он прикидывал про себя, что есть большая потеря — шесть сребреников или молодая жизнь? -Этот человек, наверное, теряет все-таки больше, и обманут он больше. Я тоже среди тех, кто провел его, ибо я здесь, в толпе, а он — на кресте. А значит, я не так уж и обманут и по сравнению с ним вовсе даже и не проиграл!». И кровь его, все бившая в одну точку, постепенно утихомиривалась. Но мысль: «А вдруг казнь не состоится?» — вдруг ужаснула Сагатиела. И обуреваемый этим страхом, он завопил:

— Обманщик! Презренный обманщик!.. Убить его!.. Распять обманщика!..

…Все это время Тарсис сновал в голове толпы, рвался все ближе к кресту, чтобы не пропустить ни одной, даже самой мельчайшей подробности, чтобы проникнуть в глубину глаз Иешуа, понять источник силы, которая позволяет ему противостоять боли. Ведь если он призывал возлюбить врага своего и подставить давшему ему пощечину и вторую щеку, то, значит, он слабее даже зайца, потому что заяц хотя бы убегает… А его возводят на крест. Что же это значит? Значит, не обязательно быть львом, значит, и в ничтожном зайце таится некая непонятная загадка?.. И только одна мысль владела Тарсисом, лишь одного страшился он: только бы Иешуа не стал львом, не избежал креста и не спасся от смерти. Именно так незыблемым останется его, Тарсиса, право на существование. И Тарсис присоединял свой голос к общему крику:

— Распять его!.. Распять!.. Распять!..

…Закария под крестом, под самыми ногами Иешуа,был в своей родной стихии. По собственной инициативе проявил он мастеровую смекалку: спокойно и деловито выбирал из ящика гвозди и вкладывал их в руки палача. Подсчитал: осталась одна нога Иешуа, а гвоздь у него подобран для руки, маловат, значит… Он отложил гвоздь, покопался в ящике и нашел — длинный, крепкий гвоздь с большой шляпкой. В самый раз! — восхитился он собственным выбором и протянул гвоздь палачу. И подумал, что тот останется доволен его сообразительностью и добросовестностью. Да, все правильно, ведь он все в жизни делал добросовестно, все в аккурат. Палач и на самом деле одобрил выбранный Закарией гвоздь, потому что та первая нога Иешуа несколько раз соскакивала с гвоздя-маломерки. Он одобрительно кивнул Закарии, и тот с самодовольным чувством добавил еще одно звено в нетленную цепь своего внутреннего самоутверждения. Как и раньше. Как всегда. И зачарованно глядел, как легко и плавно входит гвоздь ступню.

Эти семь человек находились в толпе, которая — и на глазах которой — был распят Христос. Толпа, говорим мы,— нечто абстрактное и бесформенное. Но был определенный СПИСОК. И он впечатался в тело вечности. И никто не мог выпасть из него. Поразительная, до безумия удивительная и поразительная истина — факт. Тело вечности — самая реальная среди впечатанных реальностей. Не стирается с нее ни единый вздох, ни единое пятнышко, ни единое движение.

Скольких включал этот СПИСОК? Девятьсот шестьдесят восемь? Тысячу? Две тысячи? Две тысячи шестьсот двадцать четыре? Или, может, всего несколько десятков человек?.. Так или иначе, но было определенное их число — очень и вполне определенное. И каждый из них впечатан в список бытия. Вас не интересует этот неповторимый список? Большой и конкретный образ, не менее определенный и конкретный, чем наш Христос. Меня мучительно преследует конкретность каждого из них — поименно,— та самая конкретность, из которой сложилась ужасающе могучая сила, тот великий мещанин, который является владыкой времени. Или, может, владыкой беспредельности. А скорее всего, вечность имеет двух властителей — Христа и СПИСОК. И не тяжелее ли креста этот СПИСОК? Не будь этого СПИСКА, Сын Божий не явился бы в облике сына человеческого. И облик этот скроен по модели СПИСКА… Помилуй нас, Господи…

Не забыть бы сказать, что в этом СПИСКЕ был еще и тянувший шею над головами толпы малыш, который молча рыдал, глядя на прекрасный, прекрасный, а от мук ставший еще более прекрасным лик Иешуа…

АГАСИ АЙВАЗЯН

Перевод Н.Алексаняна

Продолжение