ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

Продолжаем публикацию книги Агаси Айвазяна «Долгая, долгая, мучительная жизнь Иуды».  Благодарим Грету Вердиян за предоставленную возможность публикации.

• Ага-Хан
• Простой человек
• Белый рай
• Заристы
• Шестой палец
• Небородная
• Протяжённость слова
• Низведение
• Рассказ, написанный на парижской салфетке
• Идея
• Вечер пожилых волков
• Будущее позади
• Испанский язык

ПОЖИЛОЙ БОКСЕР

Из тьмы возникли двое. В косом тусклом свете уличного фонаря различались лишь их верхние половины — так, обычные парни, подошедшие с липкими улыбочками.

— Спичек не найдется… дядя? — Один из парней, с сигаретой во рту, подался вперед и украдкой бросил взгляд на женщину, которую он держал под руку.

Он выпустил руку женщины и полез в карман за спичками.

Второй парень тоже подошел поближе — такой же наигранно вежливый — и осклабился:

— А способна ли твоя рука, дядя, вместо спичек вытащить деньги?

И все это так игриво и запросто, будто на карнавальном действе.

Он на мгновенье задержал руку в кармане, поднял глаза на парня, просившего спички, и взгляд его наткнулся на лезвие ножа. Все остальное произошло как бы независимо от него: левой рукой он оттолкнул одного парня, резко двинул локтем другого, схватил женщину за руку и побежал. Через несколько шагов ладонь женщины выскользнула из его пальцев, но он продолжал бежать, думая, что женщина следует за ним… Нет, даже не думая — думать не было времени, подумать об этом он смог лишь потом. И самым главным и решающим в этом «потом» был один-единственный определяющий миг — когда ладонь женщины выскользнула из его пальцев. Именно этот миг превратил его бег в бегство и перевел его смутное опасение в совершенно определенный страх.

Так убежал бывший боксер от двух хулиганов, от их нагловатых улыбочек и голо мерцавшего лезвия ножа. Так оказался унижен и увял полный самоуважения бывший боксер, для которого мужественность была доминантой бытия и форштевнем поведения.

Мгновенье, когда рука женщины выскользнула из его ладони, стало окончательным крахом его первородной иллюзии… его индивидуальности… неповторимой личности… девственности его бытия… Мгновенье потери женской руки было самым тяжелым и роковым из всех его поражений, самым горьким из отчаяний и крайней точкой падения по шкале потери нравственного облика.

Самое первое поражение, еще времен юности, было для бывшего боксера, пожалуй, гораздо более страшным, но то было лишь первым отступлением-отливом и ни в коей мере не могло нарушить меру и значение его собственного самоуважения и самооценки. Постыдное избиение, которому подвергся молодой еще боксер, не поколебало его отношения к собственной личности: он еще обладал огромным жизненным капиталом и никакая расточительность или мотовство не могли отразиться на этом состоянии. Тогда он обладал неизбывной способностью слышать голос своей особой исключительности, чувствовал в себе силу возвыситься над окружающим. Черный туман первого поражения он воспринял как случайную несправедливость, как проявление неверного расклада вещей, как временное преобладание грубых сил или перевес уродства над совершенством. А свою неприглядную слабость он расценил и воспринял для себя как отзвук собственной чистоты и благородства. Даже начало отчуждения от него любимой девушки лишь окончательно оформило в нем чувство гордого и исключительного одиночества. Он возлюбил себя еще больше и тем большую ценность приобрела для него не понятая другими трагедия собственной избранности.

Бывший боксер в первый раз вышел на ринг еще почти совсем мальчиком: его чуть ли не случайно заявили на студенческие соревнования по боксу. А все потому, что он сумел обмануть не только себя или своих однокурсников, но и такую многоопытную в боксе лису, как его тренер. Он не боксировал, а лишь изображал бой: движения его были столь красивы, что даже он, глядя на себя со стороны, восхищался своим боем. Он изображал удары, изображал красоту, изображал отвагу и мужественность. Изображал и сам вместе с другими восторгался этим. До первого НАСТОЯЩЕГО боя… До мига горькой и неприглядной правды — до собственного нокаута. И поражение этой воображаемой красоты вызвало первую трещину в его нарциссовской натуре. Ниточка пошла разматываться, и любое самое легкое подергивание за ее кончик еще более уменьшало клубок его самоуверенности.

Однако черт с ним, с боксом, но ведь у него была масса и других достоинств — благородство, честолюбие, гордость, умение точно оценивать события, проницательная мысль, уверенность в своих так и не проявившихся способностях и одному Богу ведомо, в чем еще. Он достоин, и точка! Он так чувствует, значит, это и есть доказательство. Но разве они способны увидеть, разглядеть?.. В толпе зримее всего и наиболее сильно проявляются лишь вульгарность да примитивизм… Тогда как самые главные добродетели, носителями которых он является, — нравственные. Взять хотя бы его прямоту…

Правда, прямота его, собственно, не проявилась ни разу, ибо была замурована глубоко внутри. Но зато она была жесткой, не идущей ни на какие уступки и именно поэтому, наверное, не проявлялась. А во внешнем мире прямота была подернута напыщенной жеманностью, она не имела корней, была энергичной и практичной. И во время всех его столкновений с жизнью его непорочность свято блюла свою девственность, не смешиваясь с гибкой прямотой бытия. И от него ушли друзья. Все больше разматывался и тощал клубок его самоценности. И однажды размотался до конца… Годы проредили его зубы и волосы, ослабили мышцы и память. И как-то он вдруг обнаружил, что ничего больше у него не осталось, и его обуяло тоскливое сомнение: а хоть когда-нибудь было у него то, что есть у всех? Не есть ли он в самых низах человеческих? Ужели он — всегда лишь мутный осадок дна?..

А после ночного бегства бывший боксер потерял даже ту катушку, на которую намотаны были обрывки былой самоуверенности и самоутверждения.

И переживший самого себя бывший боксер опустился на самое дно. Всегда зоркие глаза собственного уважения и самоконтроля он ослепил водкой, и тогда на поверхность сознания всплыло ощущение собственного ничтожества. Исконного и извечного…

Пенсия бывшего боксера оказалась самой мизерной из всех возможных. А в магазинных очередях он окончательно понял, что он — последний человек. И не только сейчас, под грузом прожитых лет, но и вообще. И всегда был последним человеком. Однако время от времени под слоем пепла он обнаруживал вдруг в себе искорки незатухающей любви к собственной исключительности. В такие звездные часы он скрючивался в постели, подтягивал к животу тощие, костлявые, покрытые сморщившейся кожей ноги, как в детстве, совал меж коленей сложенные ладони и, лелея чувство неповторимости собственного существования, долго любил и боготворил себя.

А утром бывший боксер, протрезвевший и отошедший от любви к себе, вновь выходил в мир. и в его плоском и невесомом мозгу просыпалось осознание неполноценности. Но мысль дневная была белой и мелкой, а недовольства — незначительными и преходящими… Но когда его избитая, измятая, словно пластилиновая голова уставала, белизна мозга окутывалась некоей пленкой, под которой одиноко и печально тлело лишь одно чувство: он выше всех, он самый достойный, до слез святой и пречистый… А по утрам, умываясь под своим неисправным краном, который никак не удавалось починить, он смотрел в зеркало и думал: ты многогрешен и некрасив, слаб, труслив и лишен каких бы то ни было достоинств, но что же тогда заставляет тебя забыть обо всем этом и бережно хранить в себе первоначальную оценку собственной личности? Не осталось ни молодости, чтобы подкрепить это свое ощущение, ни красоты (ее, пожалуй, вообще не было), чтобы хоть обманывать себя, ни боксерского таланта, чтобы хотя бы этим самоутвердиться среди окружающих, даже беззаветной доброты не сохранил он, так что же тогда становится опорой его и позволяет ему любить свою сущность и лелеять превосходство своих достоинств?

Лишь совсем недавно бывший боксер обнаружил для себя, что в человеке имеется нечто неизменное, хотя так и не смог выяснить, Бог это или Сатана, а может быть, Разум. Но в любом случае не природа. Нечто высшее, чем природа, отдельное от природы, противостоящее природе… Бывший боксер всегда ощущал двуличие, коварство, несправедливость и нелепость природы. Во время своих раздумий он связывал, отождествлял это нечто с Богом и становился рабом природы. И со временем он все больше подчинялся и отдавался природе, чтобы освободить это сидящее в нем Нечто. Так и жил он с этим парадоксом — сам себя высмеивая, и друг себе, и враг, и вообще какой-то непонятный… Не в силах раскрыть сущности Нечто, он называл это душой, называл вечностью, так и не зная его настоящего имени. Если природа создана волею и руками творца, то Нечто — всего лишь его пленник. Может, так оно и называется — Пленник?.. Да, конечно, ВЕЛИКИЙ ПЛЕННИК. Тот самый, кто стесняется, встав с супружеского ложа Тот, кто не принимает участия в жизнедеятельности слепой страсти и трезвого рассудка. Тот, кто стыдится игр природы и, ослепленный на миг, тем не менее рушится под тяжестью природы, растворяясь в ней, как гений в толпе и открывает глаза лишь в миг изнеможения природы.

И лишь совсем недавно понял бывший боксер, что предмет его уважения, любви и почитания — именно этот угнездившийся в нем Великий Пленник, который не имеет ничего общего с судьбой его. с его жизнью и вообще ни с чем. Бывший боксер может пасть, может опозориться, может быть побежденным боксером, обманутым мужем, униженным мужчиной, изнасилованной шлюхой, ограбленным нищим, носителем СПИДа, а он… Он всегда останется чистым и ангелоподобным. Совершенно другим явлением — Великим Пленником в природе. Наивысшей изначальной подлинностью…

Очередь двигалась медленно. На прилавке оставалось лишь несколько пачек творога и баночек сметаны. Вывший боксер был последним в очереди, поэтому сердце его екнуло: достанется ли ему сметана или хотя бы творог? Его ужин. В этот холодный день. В этот сырой и промозглый вечер. Он встревожился, засуетился… Под кожей появился какой-то болезненный зуд. Купили одну баночку сметаны, потом другую… Сметана кончилась. Хоть бы творог достался, он вполне удовлетворится и этим. Разбирают и творог… Остается одна пачка. Последняя… В мокрой, слюнявой обертке. Но все равно даже этот творог возьмут. Хотя бы стоящая впереди него женщина. Тревога бывшего боксера сменилась слабостью в теле, но и — что действительно удивительно! — приятным млением нервов. Ничего, он смирится… Может, это даже к лучшему, что ничего ему не останется. Даже не имея ничего, можно чувствовать удовлетворение. Неимение тоже имеет свой смысл. Конечно, имеет. Оно вызывает в человеке ощущение возвышенности. Подчеркивает собственное превосходство. Охватывает одухотворенностью полного Ничто… Лишенность и неимение поднимают его на нравственные высоты, вливают в замерзшее тело благородную кровь анахоретов…

Бывший боксер уже повернулся было, чтобы выйти из магазина, и тут заметил, что стоящая впереди него женщина отказалась от оставшейся пачки творога — уж слишком мокрой, мятой и неприятно осклизлой была она.

Поднявшаяся откуда-то от живота волна панической радости залила румянцем лицо бывшего боксера.

— Мне дайте, я возьму!.. — торопливо выкрикнул он и высыпал на прилавок заранее приготовленную мелочь. Взял неприглядную пачку, сунул в целлофановый пакет, который всегда носил в кармане, вышел из магазина и направился домой.

После ужина бывший боксер забрался в постель, опять, как и каждую ночь, пережил за несколько секунд всю свою жизнь от самого детства до этого вот мига и заплакал от любви к своему Великому Пленнику. Потом свернулся калачиком и уснул. И во сне освободил своего Великого Пленника от оков природы…

Перевод Н.Алексаняна

Продолжение