• «Ереванская цивилизация». Необходимые комментарии к публикации книги
• Феномен Еревана. Ереван как воплощение героического мифа. Живущие в империях. Миф о Ереване. Воплощение мифа
• Традициология как наука о Ереване
• Как функционирует этническая культура. К теории формирования традиции
• К теории формирования традиции. Функционирование социокультурного организма
• Праздник формирования культуры. Первые стройки. Фон проекта Таманяна
• «Майлы», «таги» и чудаки. «Ахпары»

ПРАЗДНИК ФОРМИРОВАНИЯ КУЛЬТУРЫ

(Опыт культурного перевода)

ОТКУДА ТЫ?

Автор: Армен Давтян

Труднее всего рассказать о годах с 1953-го по 1962-ой, времени срабатывания одновременно многих обстоятельств, породивших единый удивительный результат. Думается, легче дать сначала общую схему, а потом вникнуть в подробности.

Во-первых, с уходом Сталина у людей появилась возможность свободнее общаться.

Во-вторых, в Ереван, на производство, стали стекаться люди из обнищавших колхозов — да в таком количестве, что никто уже не мог чувствовать себя «в своей тарелке». Все были как бы среди чужих, все были «новосёлами» и «приезжими»…

В-третьих, благодаря успехам энергетики, в Ереване появилось мощное наружное освещение.

Наконец, архитектурный образ города сильно изменился. Строительство больших проспектов, заводов поставило всех жителей — старых и новых — в одинаковое положение. Все жили теперь в новом для себя городе, находили новых друзей, соседей. Знакомство людей друг с другом начиналось теперь с вопроса: «Откуда ты?». Из какой деревни, из какой страны, из какой переставшей существовать старой ереванской «майлы». Находили земляков, людей, сходных по наречию (наречия различались порой сильнее, чем различаются между собой славянские языки). «Ахпары», находя своих, спрашивали не только «откуда», но и «с каким караваном ты приехал?» — «караванами» поэтично называли рейсы судов с иммигрантами, прибывавших в Батуми и Одессу.

Хотя последние верблюды исчезли вместе с караван-сараем ещё в 1930-е годы, караван был очень популярным образом в Армении. В печальной песне «На чужих пустынных путях / Затерялся мой караван…» он символизировал тоску по Родине, а в послевоенное время стал символом надежды, весны. На картинах и чеканках даже изображали караван верблюдов на фоне горы Арарат. Такие чеканки и картины были не столько художественными произведениями, сколько знаками возвращения домой, талисманами нового дома, обретения крова на родной земле. В поставленной в это время опере Тиграняна «Ануш» по поэме Туманяна была песня «Бин-гел», в которой верблюжий караван играл роль символа прихода весны.

Один из тогдашних кумиров, певец Каро Тоникян пел о своём пути на родину предков:

Пусть откроется взору
Родная страна,
Слезы счастья мои
Пусть увидит она!

Шагай легко,
Мой караван,
В лучистый край,
Мой Айастан!

Это танго с патефонной пластинки было ответом на старую песню о затерявшемся караване. Мелодия нового, овеянного надеждой «Каравана» стала гимном встреч и воспоминаний новоприезжих армян уже в Армении, на родной земле. «Братец! С каким караваном ты приехал?!».

Итак, в Ереван стекался очень разнородный люд, не объединённый пока ни новым образом жизни, ни образом новой малой родины. При этом в людях было сильно желание найти «своих» — по прошлой жизни, по традиционному укладу. Контраст между приехавшим из деревни Сисиан и бывшим парижанином был пока настолько велик, что работа на одном заводе не приводила к их дружескому сближению. Отсутствовал и какой-либо доминирующий образец, которым обычно становится уклад жизни старожилов. Но в Ереване готового образца не было. Старых ереванцев переселяли вместе с приезжими на новые места, в новые дома, а большинство старых «майл» и «тагов» либо перестали существовать, либо не могли служить положительным примером: уровень жизни обитателей новых застроек был куда выше. Это отсутствие общественного образца одновременно с удивительной устойчивостью старых семейных образцов поведения постепенно становилось источником бытовых конфликтов, где стороны предпочитали не подчёркивать своего происхождения и не приводить уклад своего прежнего места в качестве аргумента. Попытки навязывания своих правил были редки, поскольку их общезначимость в новых условиях оказалась крайне сомнительной.

Невозможность приложить к оценке бытовых эпизодов какой-либо значимый для всех образец породила анекдот, которому суждено было войти в поговорку.

… В некоем селе был обычай: выставлять в праздник на сельской площади ночной горшок. Какой-то чужак, проходя по селу ранним утром, обнаружил этот горшок и — использовал по его прямому назначению … Проснувшись, селяне возмутились и хотели побить чужака. Остановил их старейшина, сказав:

— Не бейте его! Наш обычай — выставлять на площади горшок. Кто знает, может то, что сделал чужак — это тоже обычай. Обычай его деревни!

«Может у них в деревне такой обычай», — эта поговорка-шутка стала как бы обязательством Еревана не принимать какие-то обычаи в качестве данности и, более того, уважать чужие обычаи даже на своей территории …

«В чужой монастырь со своим уставом не ходят». А если в отсутствие своего «устава» местные жители согласны уважать любой чужой устав? Это очень важный момент. В каждой области жизни достаточно было задать ровно один пример: один пример «истинно армянских» взаимоотношений между соседями, один пример «настоящей ереванской» песни, картины, стиля одежды и т.п.

Знаковым стал кинофильм «Песня первой любви». Содержательно фильм как бы наводил мосты между индивидуалистским поведением молодого героя и традиционной моралью старшего поколения. Однако, не зная социальной ситуации в Армении, нельзя понять, почему мелодраматический сюжет этой картины был вовсе не тривиальным для ереванцев. Дело в том, что за отцом героя (всё тот же актер Рачия Нерсесян, по сюжету — строитель-каменщик) не стоит закоснелая и аскетическая советская жизнь, когда он критикует беспутное поведение сына — ресторанного певца (актёр Хорен Абрамян). В лице отца героя читается мудрость и опыт человека, видевшего и «заграницу», и «ресторанную жизнь». Ему не скажешь: «Что ты понимаешь в хорошей жизни!». Не критикует отец и джаз (впервые прозвучавший в советском послевоенном кино). Какую позицию ни занимай зритель, он не найдёт аргументов в защиту героя, окружённого вовсе не противостоянием, а искренней любовью. В конце фильма герой поет ту же песню, что пел в пьяном виде в ресторане в начале: исправившись, он как бы ничем не пожертвовал, всего лишь отплатил любовью тем, кто его любил и ждал — отцу и жене. Любившие героя не встали «в позицию», не стали выпячивать своё «я», жена ни секунды не уделила другому ухажёру. А тот, в свою очередь, не стал на неё «давить». Кроме того, в этом фильме соседи без всякого исключения помогают друг другу, делятся всем, вместе переезжают в новый дом … В результате возникает ощущение всеобщей безграничной любви и преданности: вокруг столько исключительно положительных людей, и все они безоговорочно любят не только друг друга, но и нашего героя в его мерзком образе пьяницы, вруна и чванливого себялюбца. Ещё раз подчеркну — обычно отрицательные герои исправляются, когда от них отворачиваются окружающие или меняется жизнь, обстановка. В этом фильме, сыгравшем роль образца поведения на многие годы, всё не так: у героя просто нет альтернативы. Свои внутренние проблемы он решает, не сталкиваясь с «жестокой жизнью», а наоборот, в обстановке почти навязчивой поддержки и веры в него со стороны близких людей.

Рассказав почти всё о роли, которую сыграла обычная мелодраматическая кинокартина с простым сюжетом (написанным корреспондентом газеты «Правда» в Армении М. Овчинниковым) для жителей Еревана, я вынужден буду, между тем, возвращаться к ней ещё не раз: став знаковой, она продолжала играть роль не для одного поколения. Воистину, фильм «Песня первой любви» стал настоящей первой любовью для ереванцев. Любовью друг к другу. Как мне кажется, это само по себе редкость, и мне хочется обратить внимание на необычность ситуации: фильм оставляет отпечаток на несколько последовательных поколениях. Между поколениями есть связь. Для меня, ереванца, это представляется обычным, и только общение с людьми из разных стран и городов заставило меня обратить внимание на уникальные свойства общества моего родного города. Общества, где присутствовали многие проблемы, а вот конфликта поколений, «отцов и детей», не было.

Однако у всякого явления есть причины, и в дальнейшем повествовании мне хотелось бы раскрыть их в той мере, в которой удалось понять.

И ещё на мгновение вернёмся к самому фильму, его значимости для Еревана: раз в 10 лет ереванцы непременно и очень торжественно отмечали и отмечают юбилей фильма «Песня первой любви»!

Комментарий культуролога

Автор: Светлана Лурье

Фильмом «Песня первой любви» был создан поведенческий миф, этос (зачаток культурного сценария), отражающий основу взаимоотношений членов возникающего социокультурного организма — миф о взаимной любви всех горожан, любви даже к кажущимся не самыми лучшими ереванцам. Эта модель легко легла на доброжелательно-терпимую среду того времени и задала в ней множество частных моделей поведения и действия, преобразив, прежде всего, сферы родственного общения, как самых близких любому ереванцу. По сути, был создан образ ереванца, любящего, любимого и до предела социализированного.

Это не проходная идея, ибо она контрастировала с тем миром, в котором армяне жили до того — отверженные, скитальцы на земле, сирые и отчаявшиеся. Ереван, ранее захудалый уездный городок Эривань, на осколках прежних армянских цивилизаций возникал как дом, пристанище, для разбросанных и изгнанных армян. Эта идея была заложена в его основании. Ереван (и вся крошечная Советская Армения как, по сути, его пригород) становилась маленьким армянским миром. Очевидно, что идеал любви между нашедшими в Ереване приют остатками почти перебитого народа утешал и вдохновлял, Ереван строился на идее воскресения народа, радости и праздника. Мы увидим в разных проявлениях ереванского этоса две взаимосвязанные составляющие: гипертрофированную, может быть, социальность, подчёркнутое, иногда даже чуть навязчивое услаждение взаимной любовью, от которой порой не убежать, и услаждение радостью, праздником жизни.

Взаимное доверие и взаимная любовь соответствовали складывающейся социокультурной системе. Ведь это была пост-катастрофическая социокультурная система народа, пережившего геноцид, требующая особой теплоты и особой защищенности, словно бы обволакивающая защитной мягкой пеленой. Это общество, которое обыгрывает культурную тему взаимной любви, любви имманентной и оттого — несколько трагической в своей самозабвенной теплоте. Ереванское общество замкнуто на себя, охраняет свои границы, в жизни ему достаточно его самого, его переживаний и чувств.

* * *

Экспликация культурного мифа традиционного общества — процесс, отчасти, осознанный. Людям свойственно искать объяснения того, что с ними происходит, и пытаться выразить это в слове и различными художественными средствами. И они (а это, скорее всего, будет идеало-центрированные члены социума, в нашем случае — авторы фильма) выбирают из палитры возможных объяснений то, что больше всего соответствует их внутреннему настрою, их ценностным доминантам. Социальная система пропускает этот выбор через себя и либо принимает его, либо нет, точнее сказать, либо его поддерживают другие идеало-центрированные члены социума, либо нет, поскольку именно они выбирают ценностные доминанты традиционного социума.

Краткий период экспликаций культурного мифа в жизни социокультурного организма самый важный, именно тогда он выбирает ценностное основание своей культуры на десятилетия, а то и на века.

* * *

Возможно, доверие и терпимость свойственны любой традиции на заре её существования. Затем традиция может стать сколь угодно жёсткой, авторитарной, но есть краткий период в её истории, когда она существовала как одна из возможностей в принципиально терпимой среде. Терпимость эта, конечно, скорее субъективна, чем объективна. Пределы вариативности жёстко ограничены ценностными доминантами идеало-центрированных членов социума. Но присутствует и субъективное чувство начала процесса, когда ничего не предзадано, оно вызвано слабой структурированностью системы межличностных отношений, строящихся на неформальном доверии.

* * *

Структурирование социально-коммуникативной среды начинается с установления в ней «политеса», утверждающего взаимное приятие, — по сути, единого культурного кода, который объединяет систему. Это предварительный этап самоструктурирования социокультурного организма, выражающий готовность системы к включению в единый культурный процесс, готовности к трансформациям картины мира и изменению трансферов культурных констант, формированию новых культурных сценариев. Возникновение специфического «политеса» на первом этапе формирования традиции — явление закономерное, оно призвано снизить острую конфликтность между различными частями системы, между внутрикультными группами. Снятие возможной напряжённости во внутрикультурном общении происходит путём усложнения системы коммуникации. Когда слой традиции ещё тонок, на систему коммуникации падает особая нагрузка, она разрастается, утончается, получает особое значение.

Иногда этот «политес» может сам становиться первым этапом, первым слоем эксплицитной традиционной системы коммуникации. Но это не всегда так. Его внешние проявления могут затем быть вытеснены последующими наслоениями традиционной коммуникации, но его ядро сохраняется в традиции имплицитно.

Так система получает код, «сшивающий» общество, делающий его единым, который придаёт положительный эмоциональный фон процессу формирования традиции. Но то, что в начале внутрикультурного процесса служит максимальной открытости социокультурной системы, доступности её для множества не похожих индивидов и внутрикультурных групп, желающих или вынужденных в неё вливаться, — её «политес», — превратившись в культурно-коммуникационнный код общества по завершении бурной фазы процесса, делает систему максимально закрытой для желающих в неё влиться индивидов. Тогда владение имплицитным культурным кодом становится условием членства в социокультурной системе.

Несмотря на сложность «политеса», ставшего первичным коммуникативным кодом, культура, которая первоначально за ним стоит, проста, она выступает ещё как неструктурированная, но единая совокупность. Коммуникативный код культуры, получается, предшествует самому её развёртыванию. Его можно сравнить с некоторой матрицей, на которую настраивается культура.

Коммуникативный код есть первое проявление адаптивного механизма культуры, и в качестве такового должен рассматриваться как не до конца вербализируемый. Он не соотнесён с ценностями конкретной культуры, а является выражением неких «предварительных» ценностей, таких как доверие и терпимость, которые дают толчок культурному процессу. Последующее существование многих черт этого «политеса» выглядит как рудимент (ибо доверие и терпимость часто уходят из традиционной культуры по истечении первой фазы её существования), он остаётся в качестве, казалось бы, пустой формы, но эта форма позволяет различать своего и чужого. Невербальный коммуникативный код служит самоидентификации этноса (социума) даже более, чем язык, поскольку чужой язык можно сознательно освоить, не принадлежа к культуре его носителей, а код усваивается только в процессе инкультурации, владение им означает принадлежность к данной культуре. Лишь в исключительных случаях его можно имитировать. На матрицу этого коммуникативного кода наслаивается «картина мира» этноса (социума).

За стадией формирования культурного кода, определяющего рамки «свой–чужой», следуют процессы, с одной стороны, подспудного формирования новых трансферов культурных констант и формирования на этой базе новых культурных сценариев, с другой — экспликация культурной темы социокультурного организма, формирование её образов и мифологем, вербализированных или нет. Здесь стоит говорить, скорее, о завершении активной фазы трансферов (поскольку начинаются они с началом процесса самоструктурирования социокультурной системы). Экспликация культурной темы даёт трансферам культурных констант более точное наполнение в сознании человека, делает переносы бессознательных образов на реальные объекты ценностно более адекватными. Это тот период, когда закладывается этос традиционного социума. Из него пойдут формироваться различные частные культурные сценарии, представляющие все сферы жизни социума.

* * *

Эти сценарии в первую очередь сшивали социальные выражения жизни нового социокультурного организма, формировали очень сложную и разветвлённую ереванскую социальность, которая начиналась со сложных родственных связей армян.

ЧЕЙ ТЫ?

Автор: Армен Давтян

Сложные родственные связи армян — не предмет этих заметок, однако на некоторых остановиться необходимо. Рассказывать о них можно бесконечно, поскольку это довольно сложная и развитая система связей. Но отметим лишь те из них, которые надо упомянуть в связи со становлением образа Еревана в 1950-х — 1970-х годах.

Объём родственных связей, которые поддерживает типичный армянин, очень велик. Однако кровное родство и степень этого родства не играют здесь решающую роль. «Требуется» общаться лишь с каким-то количеством родственников, а кто именно это будет — дело личного выбора.

Во-первых, родственные «звания» — удачный повод для установления личных отношений с кем-либо. Во-вторых, выяснение, проявление и реализация в общении родственных связей — своего рода национальное «хобби», интересное, приятное занятие для многих армян. Это часть того увлечения «поиском сходства», о котором уже упоминалось. С каким смаком армянин упомянёт, что, например, такой-то приходится братом посаженному отцу тёщи его дяди! Это может означать одно из двух: либо говорящий как-то заинтересован в налаживании личных отношений с этим человеком, либо отдаётся чувству «единения с миром», хочет почувствовать или подчеркнуть свою связь с жизнью, доброжелательность к ней, надежду на благосклонность мира к себе. Ведь быть собой — значит быть в родстве с другими, не быть чужим, не быть одиноким.

Человек, связанный с кем-либо, вызывает доверие. Достаточно рассказать собеседнику о своих детях, родителях, близких друзьях. Конечно, рассказать только хорошее, выразить гордость за них. И наоборот, «ничей человек» вызовет или острую жалость, или подозрение. Например, человек, рассказавший кому-то в подробностях о своей ссоре с матерью или с братом, рискует больше не восстановить доверия собеседника.

Для армянина-горожанина не так остро стоит вопрос самостоятельности в связи с такими «плотными» отношениями с близкими. С одной стороны, он не испытывает сомнений в своей сущностной, изначальной самостоятельности, и она не представляет для него проблемы. С другой — он осознает, что живёт и будет жить среди связанных с ним людей, и чаще предпочитает не делать «резких движений»: разорвав одни связи приобрести новые труднее, чем, проявляя свою способность, наоборот, беречь имеющиеся отношения. Собственное «я» он старается выражать таким образом, чтобы оно было понятно окружению: несколько демонстративно и как бы растолковывая и «вменяя». Любой конфликт должен найти своё завершение в присутствии тех же свидетелей, при которых он начался и, конечно, «дальние» родственники не должны знать о конфликте «ближних».

Что же до самостоятельной жизни, то особо вожделенной, например, для характерного ереванца она не является. В дальнейшем изложении будет рассказано об армянском детстве — наиболее самостоятельном периоде жизни армянина. Годы прибавляют ему любви к близким и ответственности за них. Снять с себя ответственность и потерять при этом любовь — это ли не трагедия? Даже слово «инкнуруйн» («самостоятельный») имеет оттенок понятия «своеобразный», «оригинальный», а не «независимый», «отдельный». Своеобразие поведения приветствуется окружением, лишь бы оно не сопровождалось противопоставлением себя всем.

Само по себе кровное родство не является залогом «близости». Слово «азгакан» (строго — «родственник»), кроме буквальной, никакой нагрузки не несёт. Не означает оно ни «родной», ни «близкий».

Настоящие отношения выражало слово «барекам» («желающий мне добра», «благоволящий»), которым с 1960-х годов называют и добрых родственников, и добрых знакомых.

Смысл слова «ехпайр» (или «ахпер» — брат) был в 1960-е годы расширен для обозначения не только родных, но и двоюродных, троюродных братьев и даже близких друзей. Если человек говорил: «он мой брат», то иногда его переспрашивали: «естественный» брат или нет?

Армянин может выбрать «братьев» среди родственников и знакомых. С кем-то действительно сблизиться, с другими поддерживать прохладные отношения. Но сделав свой выбор, он не вправе его менять. Ухудшение отношений с «братом» воспринимается как драма не только им лично, но и его окружением («шрджапатом»). Кто прав, кто виноват — не важно. Окружение, скорее всего, воспримет такой поступок как «крайне жестокий», как бы ни был виноват в этом сам «брат». Такой строгий подход «шрджапат» применит ко всяким родственным отношениям: «родители — дети», «муж — жена» и любым другим. Ухудшение отношений с близкими характеризует человека с плохой стороны. Прежде чем сделать такой шаг, человек подумает: а не лишусь ли я главного гаранта своего места в обществе — своего окружения? Кстати, от культурного уровня «шрджапата» его «строгость» во все времена зависела в минимальной степени. Точнее, почти безо всяких исключений «шрджапат» следовал самому жёсткому из мнений своих членов.

Один из интересных способов пополнить состав «братьев» предоставляет армянину такое родственное отношение, как «баджанаг». Баджанагами приходятся друг другу мужья сестёр. Само слово означает «поделившие [сестёр] между собой». Женатыми на сёстрах, конечно, могут оказаться люди очень разных интересов, разной культуры. Единственное — обычно разрыв в возрасте у них невелик. «Баджанагное братство» (над которым сами армяне привыкли подтрунивать как над самым «пустопорожним» вариантом дружбы) обычно являет собой крайний пример способности человека поддерживать приятельские отношения в отсутствие реальных точек соприкосновения (и даже тем для разговоров) для того, чтобы воспользоваться этими отношениями при решении каких-то бытовых проблем, вроде ремонта, организации торжеств или похорон и т.п. Именно во время «разовых», неожиданных событий раскрывалась способность «баджанагов» действовать слаженно, приходить на помощь друг другу практически безотказно.

Ещё одна схема отношений, возникающая вокруг молодой семьи, это «хэнами» (слово означает что-то вроде «со-попечители», «хранители» или «пестователи»). Этим отношением связаны родительские семьи супругов. Часто такие семьи заводят дружбу помимо молодых, сами ходят друг к другу в гости (даже если молодая семья живёт отдельно). Такая дружба старших ставит молодых в состояние совместной ответственности перед родителями, порой лишает их возможности жаловаться «своим» на «чужих», чаще же всего просто «намертво» скрепляет их брак: посягать на такой клубок отношений становится очень трудно.

Собственно, даже свадьбу армяне представляют не как соединение двух людей, а как соединение двух семей, повод для новых отношений, которые им интересны и открывают новые возможности. Отношения супругов не отличаются какой-то «особостью» по сравнению с другими родственными отношениями. Главная их роль — служить центром для строительства сопутствующих отношений: родителей с детьми, старших семей, детей с внуками. Большее значение имеет, например, способность супругов служить образцом для детей (чему детская среда придаёт особое символическое значение). В типичном случае родители блестяще с этой ролью справляются.

Стоит отметить интересную роль «старших наставников», которыми становятся (при желании), посаженный отец и его жена — «кавор» и «каворкин». «Кавором» можно попросить быть кого-либо из старших родственников или знакомых перед свадьбой. Молодожёны делают это по взаимному согласию. Тяжкие обязанности кавора начинаются с традиционно самого большого подарка, который он дарит к свадьбе, и продолжаются всю жизнь: к «кавор» и «каворкин» идут молодые, прося заступничества, протекции, совета, денег в долг и др. «Кавор» и «каворкин» периодически «инспектируют» молодую семью: неожиданно приходят в гости, звонят, интересуются успехами в работе и воспитании детей.

Не успевшие обзавестись «кавором» к свадьбе, могут найти «кавора» к рождению ребёнка, его крестинам или ко дню рождения, когда малышу исполнится год. «Кавор» ребёнка нередко и в дальнейшем остаётся его наставником и защитником. Пожалуй, только с «кавором» и его женой сын может поделиться проблемами, которые есть между ним и отцом, матерью.

На примере «кавора» особенно важно подчеркнуть, что для практичных ереванцев все ритуалы — всего лишь повод поступать так, как самому хочется: наладить взаимосвязи с семьёй, с которой желательно сблизиться, причём отношения абсолютно добровольные. С другой стороны, надо обратить внимание на само это желание обустроить, обогатить свой круг, своё общение именно через семейные связи. А ещё стоит отметить искреннее желание молодых людей иметь старшего советчика. Это желание не выглядит странным в Армении и почти не встречается в европейских культурах.

Тот факт, что каждая родственная связь несёт свой неповторимый стиль, особенно ярко виден на примере разницы образов двух «дядей» армянина. Брат матери — это «кери», то есть собственно «дядя», и ему чаще приходится быть конфидентом, советчиком, даже проводником молодого человека во взрослую жизнь. Тогда как брат отца так и называется «братом отца», «hор егhпайр»… Быть «дядей» ему доверяют, обычно, во вторую очередь. Для сравнения — две тёти армянина практически «симметричны». Когда встал вопрос о переводе на армянский язык понятия «тёти вообще», «чужой тётеньки», то долго сомневались, как её называть — «моракуйр» (мамина сестра) или «hоракуйр» (папина сестра). Признали допустимыми оба варианта.

Конечно, отношения с ближайшими родственниками (родителями, детьми, супругами, братьями и сёстрами, бабушками и дедушками) ещё более личностные. Типичным для таких отношений в Армении является искренняя любовь, желание во что бы то ни стало найти взаимопонимание, готовность с удовольствием проводить свободное время с семьёй, активно общаться со всеми её членами. Ни возраст, ни социальное положение обычно не могут помешать армянину часто и помногу общаться с родными. Подросток не лишит себя удовольствия погулять с дедом или бабушкой. Деловые встречи будут отложены, если взрослый армянин соскучится по тёте и захочет её навестить. Молодожёны часто охотно живут у родителей мужа (гораздо реже — у родителей жены). И, конечно, люди любого возраста будут отдавать максимум времени прогулкам с малышами — будь то собственные дети, младшие братья и сестры или племянники. Особенные старания будут приложены к тому, чтобы собственные дети общались с кузенами и кузинами, а также с детьми близких друзей.

Традиции родственных отношений, конечно, идут из давних времен. Однако, например, до 1960-х годов они были как бы замороженными. В 1960-е годы армяне стали «меркантилизовать» эти традиции, использовать номинальные отношения как повод для налаживания личных связей.

Из родственных отношений армян происходят другие характерные отношения: к детям, к старикам, между полами. О них будет рассказано отдельно.

Комментарий культуролога

Автор: Светлана Лурье

Культурный код, политес того времени с его подчёркнутой теплотой и «ласковостью» спроецировался на социальные отношения. Теплота и «ласковость» пронизала их плотной сеткой-основой. Ереванец сам оказался встроен в их структуру. Так произошёл трансфер его образа «я» как плотно оплетённого любовью, заботой, лаской. Ереванец находится словно бы в паутине подчёркнуто тёплых, терпимых, дающих возможность самовыразиться без страха осуждения, прямо-таки материнских, оттого ещё более тёплых и плотных социальных связей. Из этого образа «я» вызреет чуть позже «образ коллективности» ереванца (составляющая образа «мы») — образ общности, готовой ради каждого своего члена на жертвы, но очень плотной, не допускающей одиночества в принципе социальной среды. Коллективность пронизывает любовь, а индивид всегда внутри коллектива. Он особенный, своеобразный, но он никогда не отде́лен, не независим. Ценность независимости невелика. Любовь и доверие между своими важнее независимости. «Я» всегда находится в коллективе, коллектив облекает «Я». И отвечает «Я» скорее не за себя, а за близких. А близкие, в свою очередь, отвечают за него. Отношение с близкими отслеживаются обществом, «более дальними близкими», социальным окружением. Невыполнение правил любви по отношению к кому бы то ни было из близких отзывается и на периферии социальной системы: не выполняя свою роль по отношению к близким, человек рискует потерять уважение дальних.

После того, как в новом социокультурном организме произошло формирование базовой социальности, начало формироваться и представление о присущей ему среде. В нашем случае речь шла в первую очередь о городской среде, улицах и площадях, на которых развёртывалась драма формирования нового традиционного социума. И какая-то улица, выразившая особую ереванскую специфику, должна была стать образцом всей городской среды, порождающей уже более сложные модели отношений – какой-то улице должно было повезти …

Мой комментарий к разделам «Откуда ты?» и «Чей ты?»

Автор: Олег Гаспарян

Итак, мы вплотную подступили к культурологическому анализу формирования нового Еревана из старой Эривани. Давайте постараемся внимательно проследить получение результата такого анализа не просто для повторения того, что хорошо и убедительно проделали сами авторы этой, можно смело назвать, необыкновенной историко-культурологической книги о Ереване, но и уловить методологию применения теоретичесих знаний и, ещё важнее и интереснее, для того чтобы попробовать выявить особенности настоящего Еревана, пребывающего вот уже сколько лет и десятилетий в очень непростых геополитических условиях.

После Великой Отечественной войны в Ереван съезжались десятки тысяч армян не только со всего света, но и с Союза, и с деревень республики. Они все разные настолько, что их единение и солидарность в новой столице Армении не могло быть иначе, кроме как через выработку определённого открытого кода общения, которому и придумали своеобразную экспликацию культурного мифа о традиционном обществе. Напомним, что традиционный социум именно тем и отличается от любого другого, что имеет этос, который представляет собой некий сценарий-принцип, сценарий-костяк, увязывающий различные стороны жизни самых разных групп людей с их частными подсценариями, касающихся присущим этим группам многообразных, но таки необходимо взаимосогласующимся явлениям. И вот таким согласующим и скрепляющим стержнем стал открытый коммуникационный код общения. Поначалу такая вдруг открытая консолидация разных групп собирающихся в Ереване армян, самоорганизуется очень скоро в плотную и закрытую для посторонних, неармян, среду.

Особенность авторского подхода в том и состоит, что традиционное общество не противопоставляется другим типам обществ. И традиционность выражается в такой качественной характеристике для общества, этноса, которая оказывается присущей ему на протяжении как нескольких столетий, так и всего лишь нескольких десятилетий, и тогда такое общество отличается бо́льшей жесткостью его структуры, бо́льшей привязанностью её компонентов к единому для него сценарию-костяку, то бишь этосу! Вот Ереван 1950 ― 1980 годов и стал в общей советской системе таким обществом с особенными традициями! И в этом его исключительная особенность, не повторившаяся ни в одной другой столице СССР. Увы, с пресловутой «перестройкой» все стало резко меняться, хотя предпосылки к изменениям зарождались и до того, как, собственно, и по всему Союзу нерушимого с «дружбой братских народов». («Дружбе народов» Светлана Лурье посвятила не одно своё исследование, и мы к ней ещё вернёмся.)

Ереван, ранее захудалый уездный городок Эривань, на осколках прежних армянских цивилизаций возникал как дом, пристанище, для разбросанных и изгнанных армян. Эта идея была заложена в его основании. Взаимное доверие и взаимная любовь соответствовали складывающейся социокультурной системе. Ведь это была тогда пост-катастрофическая социокультурная система народа, пережившего геноцид в первой четверти века, потом и Вторую мировую войну. И вот это общество в Ереване обыгрывает культурную тему взаимной любви, любви имманентной, и оттого — несколько трагической в своей самозабвенной теплоте. Не следует забывать и про «железный занавес» коммунистической системы, за который попадают из-за рубежа армяне-репатрианты, и хорошо ещё, если не транзитом в Казахстан, Сибирь. И вот ереванское общество замыкается на себя, охраняет свои границы — в жизни ему достаточно его самого, его переживаний и чувств. А пока краткий период экспликаций культурного мифа в жизни социокультурного организма самый важный, и да, именно тогда он выбирает ценностное основание своей культуры на десятилетия, а то и на века. Экспликация же культурного мифа традиционного общества происходит, отчасти, осознанно.

Людям свойственно искать объяснения того, что с ними происходит, и пытаться выразить это в слове и различными художественными средствами. И такими людьми выступают идеало-центрированные члены социума, как их обозначает автор культурологической концепции С.В. Лурье (Смирнова). Пределы вариативности жёстко ограничены ценностными доминантами идеало-центрированных членов социума, но не только: в случае советского тогда Еревана — ещё и жёсткой закрытостью коммунистического строя. И социальная система пропускает этот выбор через себя и либо принимает его, либо нет, ещё точнее сказать, либо его поддерживают другие идеало-центрированные члены социума, либо нет, поскольку именно они — имеющие осознанно или не вполне свои идеалы, ценности и пр. доминанты, — они и выбирают ценностные доминанты традиционного социума.

Итак, система получает культурный код, «сшивающий» общество, делающий его единым, который придаёт положительный эмоциональный фон процессу формирования новой ереванской традиции. Коммуникативный код, так, казалось, спонтанно выработанный в столь пёстрой тогда среде Еревана, стал первым проявлением адаптивного механизма культуры, хотя не до конца и вербализируемый. Со временем этот код становится имплицитным, и владение им определяется как условие членства в социокультурной системе Еревана, довольно скоро становящейся все более закрытой. Этот культурный код определяет рамки «свой-чужой», влияющие, с одной стороны, на подспудное формирования новых трансферов культурных констант и формирование на этой базе новых культурных сценариев, с другой стороны, идёт процесс экспликации культурной темы социокультурного организма, формирование её образов и мифологем, вербализированных или нет. На матрицу этого коммуникативного кода наслаивается «картина мира» этноса (социума). И код этот усваивается только в процессе инкультурации, а владение им означает принадлежность к новой культуре Еревана. Так формируется новая традиция нового Еревана, которой «сшивается» общество, делая его единым, несмотря на неимоверную пестроту его фрагментов, да ещё в условиях жёсткого коммунистического контроля, который «чудесным образом», тем не менее, реально внутри армянского социума имеет механизмы смягчения, некоторого сокрытия от «зоркого ока Москвы».

За стадией формирования культурного кода, определяющего рамки «свой-чужой», следуют процессы, с одной стороны, подспудного формирования новых трансферов культурных констант и формирования на этой базе новых культурных сценариев, с другой — экспликация культурной темы социокультурного организма, формирование её образов и мифологем, вербализированных или нет. Здесь стоит говорить, скорее, о завершении активной фазы трансферов (поскольку начинаются они с началом процесса самоструктурирования социокультурной системы). Экспликация культурной темы даёт трансферам культурных констант более точное наполнение в сознании человека, делает переносы бессознательных образов на реальные объекты ценностно более адекватными. Это тот период, когда закладывается этос традиционного социума. Из него пойдут формироваться различные частные культурные сценарии, представляющие все сферы жизни социума.

Экспликация культурной жизни проходила по разным сценариям, сшивая необычные для неармян социальные выражения жизни нового социокультурного организма, формируя очень сложную и разветвлённую ереванскую социальность, которая начиналась, да и немало определялась сложными родственными связями армян. И самое неповторимое, пожалуй, выражалось в том, как армянин выбирает «братьев» (по-арм. «барекам») среди родственников и знакомых неродственников, а то и знакомых знакомых, включая себя в то или иное окружение (по-арм. «шрджапат»). Традиции родственных отношений, конечно, древние. Однако до 1960-х годов они были как бы замороженными. В 1960-е годы армяне стали «овеществлять и осуществлять» эти традиции, использовать номинальные отношения как повод для налаживания личных связей! «Шрджапатная» структура общества формировала и особенную коллективность с пронизанной любовью, и индивид оказывался всегда внутри такого коллектива. Каждый армянин — особенный, своеобразный, но он никогда не отде́лен, не независим. Ценность независимости невелика. Любовь и доверие между своими важнее независимости. «Я» всегда находится в коллективе, коллектив облекает «Я». И отвечает «Я» скорее не столько за себя, а куда больше за близких. А близкие, в свою очередь, отвечают за него. (Не правда ли, не далеко от коммунистический отношений?)

***

Эти вот последние качества нового армянского социума я специально отмечаю особенно, поскольку метаморфозы их после 1980-х годов, в ходе всего Карабахского движения, развала СССР и объявления номинально государственной независимости, сыграют, как мне представляется, роковую роль! Эту особенность я постараюсь раскрывать дальше, по возможности хладнокровно сопоставлять тот Ереван с Ереваном сегодняшним.

Продолжение