• «Ереванская цивилизация». Необходимые комментарии к публикации книги
• Феномен Еревана. Ереван как воплощение героического мифа. Живущие в империях. Миф о Ереване. Воплощение мифа
• Традициология как наука о Ереване
• Как функционирует этническая культура. К теории формирования традиции
• К теории формирования традиции. Функционирование социокультурного организма
• Праздник формирования культуры. Первые стройки. Фон проекта Таманяна
• «Майлы», «таги» и чудаки. «Ахпары»
• Откуда ты? Чей ты?

ПРАЗДНИК ФОРМИРОВАНИЯ КУЛЬТУРЫ

(Опыт культурного перевода)

ПЕРВАЯ УЛИЦА НОВОГО ЕРЕВАНА

Автор: Армен Давтян

Этой улице повезло — она стала символом расцвета. Этому городу повезло — у него был такой символ, который породнил людей по-настоящему новой жизнью. «Вот это и будет Ереван», — наконец-то поняли люди, собравшиеся в незнакомой среде большого города из глухих деревень и разных стран. Этот символ — улица Саят-Нова, построенная к 250-летию поэта, отмечавшемуся в 1963 году. Не знаю, кто её придумал и спроектировал — модную, стильную, фантастическую улицу …

… Посреди города с домами тяжёлой туфовой архитектуры протянулся проспект, устланный (впервые!) бетонной плиткой «в клеточку». Через каждые две сотни шагов его украшали маленькие декоративные фонтанчики из меди с миниатюрными бассейнами, какие-то небывалые стелы с мозаикой. В начале улицы стояло кафе с цветным портретом поэта на глиняной плите, выполненным в таком доселе невиданном «стиляжном» стиле, что люди поначалу боялись поднимать на него взгляд (понимаю, что сейчас трудно это представить, но тогда на эту мозаику ходили смотреть именно тайком). Красавец придворный поэт (реальный облик которого на самом деле неизвестен) был изображён с кяманчой (смычковый муз. инструмент) рядом с длинноокой ланью. Роскошные (нескромные!) для того времени краски кафе дополнял декоративный бассейн с большими живыми золотыми рыбками. От кафе вдоль проспекта тянулись газоны, сплошь засаженные алыми и белыми розами (любимыми цветами поэта-лирика) и фруктовыми деревьями: в основном — черешней, кое-где — сливой, яблоней и шелковицей. Под стенами домов были предусмотрены специальные лунки с бетонной оградкой для выращивания декоративного винограда, которому предстояло обвивать балконы домов. По осевой линии улицы тянулся ряд алюминиевых колпачков. Часть из них скрывала лампочки для ночной разметки проезжей части. Другая часть колпачков — это специальные фонтанчики, которые включались ранним утром и поливали улицу. На остановках, кроме новомодных скамеечек без спинок, были предусмотрены и вовсе фантастические устройства: метровой высоты фонарики с кнопками — для остановки такси (вместо поднятия руки). И, конечно, освещение … Помимо огромных люминесцентных фонарей на фонарных столбах (раньше всё освещение улиц подвешивалось на растяжках) вдоль улицы то там, то тут стояли светящиеся столбики — цилиндры высотой от полуметра до метра, собранные из разноцветных пластмассовых колечек. Светились они на всю высоту — от земли до колпака. Кроме того, кромка тротуара возле остановок подсвечивалась спрятанными под бордюром люминесцентными лампами.

Вместе с улицей построили всего два новых дома. Но каких! Бетонные серые восьмиэтажки (в «туфовом» Ереване это смотрелось лихо), с какими-то немыслимыми «дырявыми» прогулочными балконами, стоящими на пилонах. Дома были украшены «модерновым» орнаментом из медных проволочных «бубликов». Необычные дома тут же окрестили «бубличными домами». Они стали достопримечательностью ещё во время строительства. Дело в том, что их строили без подъёмного крана — новым методом подъёма этажей, придуманным строителем-технологом Зурабяном из Москвы. В столице Союза к новшеству отнеслись без понимания, и Зурабян принялся реализовывать свою технологию в Ереване. Горожане с удовольствием наблюдали строительство «домов наоборот»: появлялся сперва 8 этаж, потом снизу подтягивался 7-й, 6-й и так до 1-го… Из Еревана этот метод начал своё распространение по всему СССР, чем ереванцы очень гордились.

Завершался проспект Саят-Нова сквериком в модном стиле, резко контрастировавшим с солидным зданием Оперного театра. В центре сквера был большой декоративный бассейн в форме озера Севан, где плавали белые и чёрные лебеди. Бассейн назвали Лебединым озером. Чудеса царили и на этом озере, и вокруг него. По берегам стояли все те же чудные «светящиеся столбики». Остров в озере, который соединялся с берегом выгнутым мостом, был сложен из грубых камней, в расщелинах которых по вечерам светились цветные лампочки. Ещё более удивительной была скульптура (первая декоративная скульптура, а не памятник), которую расположили на берегу: обнажённая девушка, играющая на арфе. И снова — тот же непривычный «модерновый» стиль, да и необычный материал — литой алюминий.

На проспекте Саят-Нова (собственно, слова «проспект» тогда в армянском языке не было, называли его просто улицей) закипела совершенно новая жизнь. Люди осваивали её прямо на глазах, делились впечатлениями, с одобрением принимали новые правила. Например, сразу привыкли, что розы рвать нельзя, а рыбок в бассейне нельзя не только пугать, но и пытаться кормить. Сразу решили, что, когда деревья начнут плодоносить, рвать с них фрукты разрешено будет только детям. Дети получили и ещё одну привилегию — лазить на остров в Лебедином озере через мостик.

Не помню случая нарушения этих правил. Не помню чьего-либо контроля за тем, чтоб не ломали столь доступные фонари из тонкой и несовершенной ещё пластмассы. Люди чувствовали себя по-новому, радовались, и были удивительно едины — от мала до велика. Ходили в кафе, слушали джаз (а позже — рок: когда в Ереване появились первые в Союзе электрогитары «Крунк» производства Чарбахского завода вычислительных машин).

Этой улице, этой радости предстояло сыграть огромную роль в становлении образов Еревана и ереванца. Думаю, эта роль была бо́льшей, чем роль плана Таманяна, хотя последний гораздо более известен.

Потом появились другие улицы, множество кафе, другие «озёра». Все они, так или иначе, следовали заданному улицей Саят-Нова и «Лебединым озером» стилю: те же непременные «висящие в воздухе» лестницы в кафе и возле фонтанов (летний зал кинотеатра «Москва», кафе «Крунк», «Каскад», «Поплавок» на Новом озере), острова с нагромождением камней, арочные мостики (на «озере» в парке «Победа»). Все бассейны без фонтанов стали называть «озёрами» … От улицы Саят-Нова ведут своё начало и панно в театре им. Сундукяна, выполненное по картине Мартироса Сарьяна, и мозаика в гастрономе «Ануш» на улице Туманяна, и оформление множества уголков по всему городу, и даже такие далёкие от архитектуры вещи, как книжные шрифты, стиль журнальных иллюстраций и, думаю, многое другое.

В то время это и стало «армянским». И уж, конечно, это стало «Ереваном».

Интересно, что образ эпического героя Давида Сасунского, прекрасную конную скульптуру которого установили на Привокзальной площади в 1959-м году, не так воодушевил ереванцев, как образ поэта-лирика в 1963-м. Очевидно, поэт легче ассоциировался с образом горожанина, чем грозный богатырь с мечом в руках.

Лёгкий молодежный стиль, к которому шёл Ереван, скрепился со словом «весна». Армения переживала свою весну. Страна жила в годы «оттепели». Побед стало больше, они были красивыми, мирными, и жизнь стала открытой для всех.

«Приезжайте к нам в Ереван!», — стали говорить армяне.

Комментарий культуролога

Автор: Светлана Лурье

Так произошло узнавание Еревана в одном культурном образце из той палитры, что предлагал разрастающийся город. Это был образец не просто городской среды, но и межчеловеческих отношений на её фоне, дающий возможность психологически адаптироваться к среде обитания и сконструировать вокруг неё схему человеческого взаимодействия, основу «сценария», который потом определит структуру всей коммуникации формирующегося социума. Таким образцом стала улица Саят-Нова.

Ереван (и вся крошечная Советская Армения как, по сути, его пригород) становилась маленьким армянским миром под защитой России — убежищем и надеждой. Очевидно, что идеал любви между нашедшими в Ереване приют остатками почти перебитого народа утешал и вдохновлял, Ереван строился на идее воскресения народа, радости и праздника. Мы увидим в разных проявлениях ереванского этоса две взаимосвязанные составляющие: гипертрофированную, может быть, социальность, подчёркнутое, порой даже чуть навязчивое услаждение взаимной любовью, от которой порой не убежать, и услаждение радостью, праздником жизни.

Все формирование нового традиционного социума шло на этой волне восторга от простого присутствия друг друга, возможности быть вместе таким разным армянам, общаться, радости от возможности раскрепоститься, домашнего уюта, общего праздника, подчёркнутой нарядности, может быть, даже несколько излишне блестящей мишуры, украшающей дом в день торжества. Ереван — дом, где затянулся на годы праздник нового дня рождения. Русские говорят: «Будет и на твоей улице праздник». Армяне начали с того, что нашли ту самую улицу, где перманентный праздник. И её взяли за образец формирования всей своей новой традиции.

Это ещё один миф Еревана. Хотя он и содержал в себе ценностное наполнение, но это был лишь один из срезов ереванской культуры, причём далеко не самый глубокий. Точнее, он был нарочито упрощённым, абстрагирующимся от векового трагического трансцендентного опыта армян. В нем есть что-то непосредственно-детское, что может удивлять в столь древнем народе, как армяне, и даже вызвать недоумение. Но миф улицы Саят-Нова — однодневка. Он активно интерпретировался в течение недолгих лет, но в памяти народа не задержался, улетучился так же быстро, как сменяется мода. В моду вошли другие улицы и скверы. Но значение мифа улицы Саят-Нова не в длительном ценностном влиянии на культуру Еревана. Простота его эксплицитного содержания имеет свой функциональный смысл. Он задал такие же ясные, как он сам, модели поведения ереванцев (простые и ясные сценарии коммуникации, событий), послужил образцом, который лёг в основание многих сфер жизни города, определил на многие годы вперёд поведенческий стиль его жителей, саму маркировку «ереванскости», ещё один слой многослойного культурного кода нарождающегося традиционного социума. Эта модель восприятия и репрезентации окружающего постулировала, как ереванцы отныне видят и представляют себе мир: героика уходит, её во многом заменяет лиричность. Возможно, что в ней и причина некоторого гедонизма, чувственности ереванской культуры на первом её этапе.

Так формировалось субъективное поле ереванца с его особыми закономерностями межличностных отношений. Модель улицы Саят-Нова культивировала инаковость, особенность. Здесь все было «невиданным», необычным, побуждающим человека рассматривать самого себя как особенного, имеющего свою, не бывшую до него форму. Поощрялась демонстрация «инаковости», но, что характерно, совокупность субъективностей представляла собой не рядоположенные «энергетические сгустки», а плотную ткань социальности.

Улица Саят-Нова становилась для ереванцев моделью «поля действия», на котором должен был разворачиваться их сценарий-этос. «Поле деятельности» было перенесено и на другие улицы, скверы, в кафе, дворы, в квартиры, но структура первого ереванского образца городского пространства сохранялась. Модель коммуникации, улицей Саят-Нова как первообразцом порождённая, распространилась на весь Ереван, стала ведущей моделью коммуникации и социальности.

* * *

Полагают, что люди воспринимают выход из старой традиционной структуры как «праздник», но негативный. Гораздо более праздничную окраску имеет процесс становления новой традиционной структуры, переход от «хаоса» к «космосу». Это естественно, поскольку процесс формирования социокультурной системы, традиций и ритуалов, превращение хаотичной среды в среду структурированную требует громадного выплеска энергии, приподнятого тонуса общества. Внешне процесс этот напоминает интересную игру, правила которой складываются по ходу дела. В неё вовлечены все члены общества без исключения, и она кажется искромётным полётом фантазии. Абсолютно свободная, как кажется, игра приводит, однако, к формированию очень плотной социальной среды. Но, если присмотреться к процессу внимательно, он имеет свои вполне чёткие закономерности.

* * *

Как избирается основной культурный образец, который ложится в основание зарождающейся традиции? Образцы эти предлагает вновь становящаяся культура, когда назревает в них потребность, и, наверняка, — во множестве. Культура сама же производит выбор образца в соответствии: (1) с ценностными доминантами, которые избирают носители культуры (читай — идеало-центрированные члены социума), (2) с достаточными адаптационными свойствами,  (3) с пригодностью к интерпретациям и реинтерпретациям, (4) с возможностью его переноса на другие культурные подсистемы. Образец, пригодный на то, чтобы стать в культуре основным, центральным, не может быть просто образцом организации одной какой-то сферы (например, городского пространства), он должен быть ещё и образцом для межчеловеческих отношений, задаваемым этой организацией. Соответствующие этим качествам разные предлагаемые культурой образцы «эксплуатируются» в ней, и тот из них, который оказывается наиболее подходящим по запросам людей, начинает доминировать.

Перенос образца в другие сферы культуры происходит, как правило, неосознанно, по той простой причине, что именно такой образец нравится, именно такой стиль хочется видеть вокруг себя и в своих отношениях, именно так легко действовать — вне зависимости от того, думает об этом носитель культуры или нет. Так культурный образец и связанные с ним модели отношений и взаимодействия заполняют все лакуны в материальной и идеальной сферах, проецируются на большинство носителей традиционного сознания в данной культуре и создают единый, достаточно плотный социум.

* * *

Формирование поведенческого и коммуникативного слоёв культуры относительно слабо рефлексируется, слабо рационализируется и далеко не всегда эксплицируется даже в образной форме. Но эти слои составляют основное ядро культуры, будучи наиболее тесно сопряжёнными с культурными константами социокультурного организма. Формирование моделей действия — почти полностью неосознаваемый процесс: так делают просто потому, что так нравится, потому что так соответствует положительному настрою и потому что так кажется правильным, то есть ценностно оправданным. Но в действительности любые возможные модели действия оказываются наиболее жёстко детерминированными культурой. Носитель традиционного сознания, как правило, не может избирать или отвергать по своему произволу какую-нибудь из них.

* * *

Сначала формируется фрагмент традиционного мира или их ограниченная совокупность, из которой культура производит выбор наиболее адекватного ей образца. Итак, сценарий-этос культуры начинает формироваться в мини-мире культуры как культурный образец и распространяется на весь её макси-мир, проникая в различные другие мини-миры той же культурной традиции. При формировании сценария-этоса, принятая культурой за свой образец схема переносится на все (одна за другой) прочие сферы жизни, подчиняя их себе, и разные сферы жизни оказываются связанными единым культурным сценарием, который выступает основанием данной традиционной культуры.

Сценарий-этос формирует также схему-репрезентацию культурного материала в сознании членов складывающегося традиционного социума, включающую представления о возможных и допустимых моделях действия в её рамках. По схеме-репрезентации происходит насыщение конкретным культурным материалом всей жизни, в соответствии с идеальной основной культурной темой социума и принятыми его ведущими группами ценностными доминантами, процесс этот распространяется всё шире, начиная с частного фрагмента культуры, на всю культуру в целом.

* * *

На пространстве улицы Саят-Нова формировалась новая армянская всеохватывающая социальность. Именно плотная, может быть даже, гипертрофированная социальная среда, и стала выражением и источником счастья тех, кто ещё недавно был отверженным, беженцем, ещё недавно укрывающимся в своей скорлупе, часто, с безотчётным страхом скрывая и свою национальность (хотя, собственно, армян по миру нигде уже и не преследовали). Образно говоря, так сформировалась не просто культурная среда улицы Саят-Нова, но сложилось и прочно закрепилось в уме понимание и новый модус поведения: почему фрукты дозволено рвать только детям, но никому нельзя рвать розы на улице Саят-Нова.

РОЖДЕНИЕ «СТАРИННЫХ АРМЯНСКИХ ТРАДИЦИЙ»

Автор: Армен Давтян

Почему нельзя рвать розы на улице Саят-Нова? Здесь стоит остановиться на такой черте армянского характера, которую в большой мере можно считать генетической, изначальной. Армянину довольно трудно даётся выполнение внешних, навязанных кем-то правил. Он уверен, что никто не вправе диктовать ему, что делать, а чего — нет. В армянском языке нет слова «дисциплина» …

Чтобы перейти улицу, ереванец смотрит в глаза водителей машин, безмолвно с ними договаривается. Тот, кому уступили — взглядом благодарит уступившего, и вот тогда можно переходить улицу. Общаться со светофором куда скучнее: нет личного контакта, светофор «навязывает своё мнение», а подчиняться ему — ниже достоинства ереванца…

В годы, когда появилась улица Саят-Нова, стало понятным, что жизнь меняется, и надо к ней, этой новой жизни, привыкать. Потребовалось, во-первых, как-то словесно оформлять передачу между собой новых правил поведения, а во-вторых, максимально обезличить их источник — чтобы выполнение правил не ассоциировалось с «подчинением» друг другу или ещё кому-то там неведомому. Вот в это-то время остроумные ереванцы и придумали ту самую шутку, которая навсегда вошла не только в речь, но и в способ построения мотивации практически любого армянина. «Почему нельзя?» — «Ну что ты, братец, это же стари-и-и-нная армянская традиция!».

Соль шутки была в том, что «старинной традицией» соблюдение, к примеру, правил уличного движения быть никак не могло! Зато появилась возможность выполнять правила без ущерба для личной гордости. Традиция — это самое необидное ограничение. Да и занудой тебя не сочтут — все же знают, что это шутка (для тогдашнего «стиляжного» поколения ничего важнее этого просто быть не могло)!

Все правила были новыми, ничего старинного в них не было. И ереванцы забавлялись тем, что объявляли всё, буквально всё, «старинными традициями». За год-два это занятие стало не то, что расхожей шуткой. Гораздо больше! Это стало повседневной всенародной потехой, увлечением, хобби. Своеобразное освоение меняющейся жизни путём шутливого поиска «традиций». Подчеркну, что никакой информации о реальных традициях у большинства людей не было. Традиции родной деревни или общины — в их «армянскости» или «всеармянскости» ереванец, во-первых, сомневался, а во-вторых, их приложимость к городской жизни была очень спорной.

Пожалуй, это было время наименьшей расслоённости ереванского общества. В центре внимания оказались именно общие черты, объединившие, наконец, жителей города.

Правила поведения поначалу носили очень неформальный характер, представляли собой скорее из раза в раз повторяющийся эмоциональный порыв, реакцию на событие. Затем уже — вошли в привычку, и каждый факт выполнения их перестал дотошно обсуждаться (правила, которые возникнут в 1970-х — 1980-х будут совсем иной природы).

Ереванцы привыкли уступать детям, старикам и женщинам (не только место в транспорте, но и в массе других случаев). Обгоняя прохожего в нелюдном месте, непременно нужно повернуть голову в его сторону. Ереванцы научились очень осторожно обращаться с другими людьми в толпе (на улице, в транспорте): как свой личный дискомфорт, так и дискомфорт окружающих мог стать поводом для конфликта, остановить который было бы крайне тяжело. Не выполнять все усложняющиеся правила вежливости считалось настолько неудобным, что ереванец частенько терялся, если такое выполнение оказывалось невозможным (например, тот, кому уступили место, поблагодарив, отказывается сесть: в результате оба оставались стоять, и хорошо, если обходилось без нервозных препирательств, вроде: «Что вам, трудно сесть, что ли? В какое положение вы меня ставите!»).

Ещё более «неудобным» считалось напоминать о каком-либо правиле другому человеку. Если такой факт и случался, это наверняка кончалось скандалом и истерикой. Правила поведения воспринимались поначалу чрезвычайно эмоционально. Стоит вспомнить такой детский «аттракцион». Играли в «Москву» — мальчики садились на скамейку, а девочки просто оставались стоять рядом. Веселье было в том, что эта противоестественная (не беру в кавычки) позиция щекотала нервы, доставляла просто острые ощущения и тем, и другим.

В «саморощенной» ереванской культуре 1960-х не возникали правила как бы персонального предупреждения, дабы случайно не обидеть человека. Например, такого правила, как «нельзя мусорить на улице», так и не возникло, увы. Если города с традициями многих поколений, такие как Тбилиси и Ленинакан, сверкали чистотой, то в Ереване мусор был повсюду.

Ещё пример. Нечастые в 1960-е годы очереди в Ереване превращались в престранное действо: «порядка» никто не хотел соблюдать. Вместо очереди возникала толпа равоноудаленных от прилавка очень напряжённых граждан, которая, между тем, ревностно следила за соблюдением дистанции между людьми. Ситуация, в которой кто-то мог, паче чаяния, толкнуть другого, могла стать поводом для такого длительного (на много дней!) конфликта, что часть людей предпочла бы, скорее, уйти без покупки, чем создавать себе проблему.

Одновременно с правилами вошли в обиход и новые элементы образа жизни. Во-первых, употребление кофе. Это занятие «оторвалось» от привнёсших его «в общий котёл» новоприезжих и стало общим для всех. Во-вторых, вошло в традицию проводить время в кафе, вне своих дворов. Кафе посещали компаниями, поначалу именно дворовыми, а потом кафе стали бо́льшим центром притяжения и образования компаний, чем сами дворы. Далее, неожиданно появилось массовое увлечение поэзией, эстрадой, театром. Молодёжный литературный журнал «Гарун» («Весна») читали как откровение, поэзию — в первую очередь, она в те годы открыла много имён: Паруйр Севак, Наири Зарьян, Ованес Шираз, Сильва Капутикян, Ваагн Давтян, Амо Сагиян, Геворк Эмин. Поэтические сборники раскупались мгновенно. Книжные магазины в эти годы считались, в первую очередь, магазинами поэзии.

Поэзия служила в те годы как бы рекомендацией для прозы: рассказы, эссе или повести, написанные известными поэтами, имели бо́льший шанс на успех. Прозаиков в 1950-е — 1960-е годы было, впрочем, довольно много, и они имели своих читателей. Однако число любителей армянской прозы не шло ни в какое сравнение с числом любителей поэзии. Кроме своих авторов (Вардкес Петросян, Серо Ханзадян, Гурген Маари), читали переводы. Причём с удовольствием читали переводы на армянский произведений, с которыми были знакомы на русском языке. Казалось, у людей появилась потребность освоить заново свой литературный язык. И переводчики оправдывали ожидания: переводом на армянский Шекспира, Гёте и Лопе де Вега армяне гордятся до сих пор, а перевод «12 стульев» Ильфа и Петрова, выполненный Арменом Ованесяном, получился уморительно смешным.

Одно отличие ереванской культуры от общесоветской стоит подчеркнуть особо. Даже наиболее «экстремальные» проявления типа абстрактной живописи, джаза, поэзии «времен оттепели» не встречали выраженного сопротивления со стороны властей или старшего «сталинского» поколения. Наоборот — принимались всеми довольно естественно. Поэтому «активность» в Ереване не приобрела, в отличие от других городов, никаких признаков «борьбы», противодействия официозу, «кухонных чтений ксероксов по ночам», альтернативности или диссидентства.

Итак, воссозданный литературный язык, книги, культурная жизнь, джаз, новая бытовая культура — это и были «старинные армянские традиции», в созидании которых сыграл главную роль культурный слой, интеллигенция.

А что же действительно было взято из прошлого, от настоящих народных корней?

Комментарий культуролога

Автор: Светлана Лурье

Новые правила жизни возникали словно не совсем всерьез, как игра. В традиции играли, но ведь сложились именно ТРАДИЦИИ, сперва в тех сферах, где были очевидные лакуны, а потом получилась и целостная система. Игра задала коммуникацию, систему трансляции традиции. Она определила собой на время существования ереванской культуры способ мотивации армянина. Имплицитный обобщенный культурный сценарий распространялся на самые разные сферы жизни через традиции. Процесс формирования первого слоя традиций был вполне в стиле улицы Саят-Нова. Осмелевшие, своеобычные, исполненные творческого порыва люди придумывали новые правила своей жизни в атмосфере, кажется, перманентного праздника. Это действие очень сочеталось с «бубличными» домами и цветастыми модерновыми столбиками на улице Саят-Нова. В самом действии было что-то прихотливо нарядное и, вместе с тем, вызывающее, празднично-игровое и модерновое, что-то в советские годы ранее «невиданное». Вместе с тем, такой способ формирования традиций мог реализоваться лишь при плотной ереванской социальности, когда коммуникации объединяют своеобычных индивидов-«провокаторов», ищущих основу, чтобы «подружиться».

Создание традиций захватило людей, вовлекло в себя весь народ. Это было коллективным способом освоения жизни. Как правило, новые традиции касались каких-то частных моментов, но они цементировали большие смысловые куски реальности и подспудно ощущались как по преимуществу армянские, тогда как старые традиции отмирали ещё и потому, что всеармянскими не признавались. Ереванцы творили то, что воспринимали как армянский способ жизни.

В ереванской среде не было «харизматического лидера». А потому утверждение, что для переструктурирования общества необходим лидер (или лидеры), не всегда верно. Шло именно самоструктурирование общества, абсолютно спонтанное, никем не регулируемое. Да и новые традиции не создавались в качестве незыблемых правил. Традиция возникала словно сама собой в результате шутки. В действительности же шёл процесс, который люди сознательно регулировать не могут — распространение сценария-этоса новой культуры на различные сферы жизни социокультурного организма. Правила поведения сначала появлялись как ситуативные, каждый случай был исключением, особенностью, весёлой выдумкой. Затем новые правила переставали остро рефлексироваться. Из эмоционально-положительно окрашенного новшества — модели действия, коммуникативного сценария — они превращались уже в традиционные для нового социума установления. Система традиций, зарождавшаяся как внешняя, эксплицированная, должна была стать внутренней, имплицитной. Её источник должен был забыться, потеряться словно бы в веках.

Армяне создавали свой социум, как будто играя. Они действительно веселились, создавая все заново, все с чистого листа, формируя новый комплекс обычаев и норм, представлений о прошлом и будущем. Но игра создавала плотное переплетение норм и смыслов, плотную ткань значений, и, не переставая быть игрой, превращалась в пространство жизни. Но само создание этой ткани для членов становящегося традиционным социума было развлечением! Демографические процессы явно отражали объективное существенное усложнение социальной системы, но происходило это как всенародная потеха … Причиной тому был именно исходный миф нового социума, где взаимная любовь и радость возводились в культ. Миф нового города, новой родины армян, это — миф разрыва с трагическим прошлым, его преодолением. А пока ереванцы продолжали играть в традиции …

* * *

Изначально нормы новой традиции кажутся ситуативно обусловленными, их выполнение имеет часто идеальную экспликацию и сопровождается повышенной положительной эмоциональностью. Затем их выполнение становится рутинным и, как правило, уже несознаваемым. Но традиционными становятся не любые нормы и правила, а те, которые определяют модели действия, соответствующие имплицитному обобщённому культурному сценарию и соотносящиеся с ценностным доминантами первого раннего периода существования культуры, проистекающими из основной культурной темы этноса (социума). Потом доминанты культуры будут меняться, но сохранится её родовой знак, следы ценностных доминант её ранних лет — времени формирования норм и правил. Модели действия, которые поддерживаются нормами и правилами, консервировались в культуре, они составили её имплицитное ядро, встроившись в имплицитный обобщенный культурный сценарий.

* * *

Период формирования традиции сопровождается максимальной консолидацией социума, который кажется единым и не делится отчётливо на слои, на внутрикультурные группы. Коммуникационные правила и правила межличностных отношений — первый слой традиции. За этим первичным следует слой моделей действия, затем — концепции «мы» и концепции «других»: «покровителей» и «врагов».

Но в причинно-следственном отношении, определяющим формирование всей системы традиций, в её основе лежит ценностный слой культуры, который придаёт форму моделям действия и взаимодействия. А вот то, что обычно определяют словом традиция — слой этнографических обычаев и фольклора, — он уже следствие сформированной культуры, её, если так можно выразиться, «побочный продукт».

* * *

И если видеть только этот «побочный продукт», то можно поверить в их древность и увериться, что эти традиции у армянского народа были всегда.

Мой комментарий к разделам «Первая улица нового Еревана» и «Рождение “старинных армянских традиций”»

Автор: Олег Гаспарян

Сразу замечу, что символ «Ереван-Эребуни» возникнет позже. А пока символом города тут стала новая улица Саят-Нова только в году 1963, она стала как-бы новым шаблоном для города-столицы всех таких разных армян, собравшихся тут со всего света, и их надо было объединить. При этом очень мило и шутливо ереванцы стали лепить и «старинные армянские традиции». И вот эти традиции оказывались тем «старее», чем моложе они «придумывались». Армения переживала свою весну. Страна жила в годы «оттепели». Побед становилось все больше, они были красивыми, мирными, и жизнь казалась открытой для всех…

И да, идеал любви между нашедшими в Ереване приют остатками почти перебитого народа утешал и вдохновлял. Город разрастался и наполнялся идеей воскресения народа, радости и праздника обретения своей, пусть и малой родины, защищённой большой и непобедимой Страной Советов. Армяне себя ощутили не только защищёнными у себя дома внутри большой страны, да они сами тоже стали «хозяевами и строителями» и той большой страны. В формировании ереванского этоса мы выделяем две взаимосвязанные составляющие: гипертрофированную социальность, подчёркнутое, чуть навязчивое услаждение взаимной любовью, от которой не убежать, и услаждение радостью, праздником жизни. И тут культуролог вспоминает русскую поговорку: «Будет и на твоей улице праздник», — а армяне начали с того, что нашли ту самую улицу — Саят-Нова, — где шёл перманентный праздник. И её взяли за образец формирования всей своей новой традиции. Правда, этот образец-миф однодневка имел свой функциональный смысл — ясные, как он сам, модели поведения ереванцев (простые и ясные сценарии коммуникации, событий), послужил образцом в основании многих сфер жизни города, определил на многие годы вперёд поведенческий стиль его жителей, саму маркировку «ереванскости», стал одним из слоёв многослойного культурного кода нарождающегося традиционного социума. Возможно, что в ней, такой маркировке «ереванскости», и причина некоторого гедонизма, чувственности ереванской культуры на первом её этапе. Ереванец чувствовал и демонстрировал свою не бывшую ранее форму — «инаковость», вплетённую в плотную ткань социальности с переходом от «хаоса» к «космосу».

Полагают, что люди воспринимают выход из старой традиционной структуры как «праздник», но более негативный. Но гораздо более праздничную окраску имеет процесс становления новой традиционной структуры при переходе от «хаоса» к «космосу». Это естественно, поскольку процесс формирования социокультурной системы, традиций и ритуалов, превращение хаотичной среды в среду структурированную требует громадного выплеска энергии, приподнятого тонуса общества. Внешне процесс этот напоминает интересную игру, правила которой складываются по ходу дела. В неё вовлечены все члены общества без исключения, и она кажется искромётным полётом фантазии. Абсолютно свободная, как кажется, игра приводит, однако, к формированию очень плотной социальной среды со своей культурной традицией. Если присмотреться к процессу внимательно, он имеет свои вполне чёткие закономерности. Стоит, пожалуй, кратко повторить, для укрепления сцепки со всем последующим материалом книги.

Культура в целом сама производит выбор образца в соответствии:

1) с ценностными доминантами, которые избирают носители культуры (читай — идеало-центрированные члены социума),
2) с достаточными адаптационными свойствами,  
3) с пригодностью к интерпретациям и реинтерпретациям,
4) с возможностью его переноса на другие культурные подсистемы.

Заметим также и постараемся всегда иметь в виду. Образец, пригодный стать в культуре основным, центральным, не может быть просто образцом организации одной какой-то сферы (например, городского пространства), он должен быть ещё и образцом для межчеловеческих отношений, задаваемым этой организацией. Соответствующие этим качествам разные предлагаемые культурой образцы «эксплуатируются» в ней, и тот из них, который оказывается наиболее подходящим по запросам людей в определённый период времени, начинает доминировать. Большинство носителей традиционного сознания в данной культуре и создают единый, достаточно плотный социум.

Формирование моделей действия представляются почти полностью неосознаваемым процессом: так делают просто потому, что так нравится, так соответствует положительному настрою и потому, что так кажется правильным, т.е. ценностно оправданным. При всем этом любые возможные модели действия оказываются наиболее жёстко детерминированными культурой. Носитель традиционного сознания, как правило, не может избирать или отвергать по своему произволу какую-нибудь из них. Со временем возможно, что найдут объяснение произошедшим трансформациям, и сделают это идеало-ориентированные люди.

Автор нарратива утверждает, что в армянском языке нет слова «дисциплина». Я сам не лингвист, но довольно заглянуть в словарь и там есть армянский перевод этого слова и в значении порядок — կարգապահություն. Допускаю, что он прав в смысле повышенного индивидуализма в самосознании армян. Согласимся пока с ним, поскольку тогда «рациональнее» нам будет объяснять в дальнейшем при рассмотрении поведение армян после Первой Карабахской войны. В 1950-х — 1960-х годах правила поведения «носили очень неформальный характер, представляли собой скорее из раза в раз повторяющийся эмоциональный порыв, реакцию на событие. Затем уже они вошли в привычку, и каждый факт выполнения их вовсе перестал дотошно обсуждаться (правила, которые возникнут в 1970-х — 1980-х будут совсем иной природы)». Тут, пожалуй, можно согласиться и с Арменом Давтяном. И ещё одно отличие ереванской культуры от общесоветской состоит в том, что даже наиболее «экстремальные» проявления, как то: абстрактная живопись, джаз, поэзия «времен оттепели», — не встречали выраженного противодействия властей или старшего «сталинского» поколения. Поэтому «диссидентская активность», немало преследуемая в Центре, в Ереване оставалась вполне «естественной», вплоть до того, что в клубах МВД и КГБ (sic!) демонстрировались фильмы «западного кинематографа», а то и Высоцкий выступал при полном аншлаге.

Итак, новые правила жизни возникали словно не совсем всерьёз, как игра. В традиции играли, но ведь сложились именно ТРАДИЦИИ, сперва в тех сферах, где были очевидные лакуны, а потом получилась и целостная система. Имплицитный обобщённый культурный сценарий распространялся на самые разные сферы жизни через традиции. Создание традиций захватило людей, вовлекло в себя весь народ, продемонстрировав редкий по натурализму «коллективизм» в жизни армянского народа в Советской Армении. Новые традиции, касаясь частных моментов, цементировали большие смысловые куски культурной реальности, ощущаясь как по преимуществу армянскими, а вот иные — действительно старые традиции, по преимуществу «гаварские», т.е. присущие каким отдельным областям Западной или Восточной Армении ещё до Первой Мировой Войны, — отмирали ещё и потому, что всеармянскими не были никогда! Ереванцы творили так, как воспринимали «армянский способ жизни».

И что немаловажно, что уже менее чем через полвека с армянами сыграет злую шутку. В ереванской среде не было «харизматических лидеров». А потому утверждение, что для переструктурирования общества необходим-де лидер (или лидеры), не всегда верно. Ереван прекрасно показал, что возможно самоструктурирование общества, абсолютно спонтанное, никем по очевидности не регулируемое. Но ереванцы — особенный народ. Они постфактум могут и придумать себе лидеров!

Важно заметить, что в период формирования традиции социум максимально консолидируется (как естественно, так и «по принуждению», в чем мы и далее убедимся не раз). Общество, социум представляется единым (или его принуждают таким казаться) и не делится отчетливо на слои, на внутрикультурные группы. Коммуникационные правила и правила межличностных отношений составляют первый слой традиции. За этим первичным слоем следует слой моделей действия, затем — концепции «мы» и концепции «других»: «покровителей» и «врагов».

***

Эти вот последние свойства нового армянского социума мы специально повторим и отметим особенно, поскольку метаморфозы их после 1980-х годов, в ходе всего Карабахского движения и последующего развала СССР, сыграют, как представляется, роковую роль! И да, эту особенность мы будем стараться раскрывать и дальше, по возможности, хладнокровно сопоставлять тот Ереван с сегодняшним.

Продолжение