Образ женщины шестидесятых. Образ мужчины шестидесятых. Звания, имена и интонации

ПРАЗДНИК ФОРМИРОВАНИЯ КУЛЬТУРЫ
(Опыт культурного перевода)

ОБРАЗ ЖЕНЩИНЫ ШЕСТИДЕСЯТЫХ

Армен Давтян

Возникновение новых образов мужчины и женщины в Ереване 1960-х годов — явление не исключительное. Шестидесятые принесли с собой большое количество героев многим странам мира, в особенности странам-победителям во Второй мировой войне. Поколение детей войны искало свои черты очень активно. Достаточно вспомнить образы, связанные с молодёжным движением во Франции и США (1965 — 1970 годы), образы первых космонавтов, героев таких кинофильмов, как «Я шагаю по Москве», «Здравствуй, это я» и др.

Обрести национальный образ было, по-видимому, очень важно всем трём народам Закавказья. Одновременно в трёх республиках вышли в свет национальные героические эпосы в новых редакциях. В Ереване был установлен памятник Давиду Сасунскому (одному из героев армянского эпоса). Национальные киностудии одновременно сделали фильмы в более личностном ключе, в стиле, близком итальянскому неореализму. Песни о Тбилиси, Ереване и Баку тоже появились одновременно, и одновременно же «канонизировались».

Первый национальный женский образ появился в Грузии. Его «собирательно» создали молодая шахматистка Нонна Гаприндашвили, юная певица Ирма Сохадзе и героиня одной из знаменитых «грузинских короткометражек» — «Зонтик». Большеглазые романтичные горожанки не в первом поколении, с непременной чёлкой на лбу и обязательным атрибутом самостоятельности в руках: будь то шахматы, нотная папка или зонтик (по сюжету одноименного фильма-пантомимы — символ самостоятельности выбора женщины).

В Армении аналога им не нашлось. Женские героини кино были удивительно безликими, с единственными выделяющимися чертами — преданностью и терпеливостью. Такой же образ поддерживали театральные образы Ануш, Гаянэ, Офелии и Дездемоны (в 1960-е годы несколько исполнительниц именно этих четырёх ролей стали «звёздами» оперной и драматической сцены в Ереване). Что касается кино, то более половины главных женских ролей в армянских фильмах 1960-х годов сыграли русские актрисы …

Запоминающийся образ ереванки на телеэкране создала чтица Сусанна Габриелян. Благодаря её вдохновенному исполнению стихов Сильвы Капутикян, Эдуардаса Межелайтиса, Паруйра Севака и Андрея Вознесенского, на некоторое время в Ереване прижился образ романтичной девушки с книжкой стихов в руках. Даже художники отдали дань власти этого нового образа: появился сразу ряд работ, изображавших девушек с небольшими книжицами (очевидно, стихотворными сборниками), девочек в школьной форме и т.п.

В целом же в 1960-е в Ереване была актуальна любовь к Еревану, а любовь к женщине ещё не нашла обобщений в культуре. Кроме того, образ суперактивного мужчины-ереванца совершенно «забивал» женские образы. И, увы, они в Ереване так и не появились. Ереванцы частично осознавали это: вот, в Тбилиси есть свой женский образ, а в Ереване его нет.

Хотя, конечно, главное для становления образа женщины в Ереване сделали всё же именно 1960-е годы. С этих времен Ереван населяли уже несомненные горожанки: уверенные в себе, научившиеся одеваться, следить за собой, высказывать своё мнение. От своих сестёр в других городах Союза они отличались разве что гораздо меньшей самостоятельностью и ответственностью, да ещё … почти полным отсутствием косметики. Впрочем, один элемент косметики уже стал потихоньку входить в женский обиход: это была помада.

Почти единственным художественным образом женщины, оставшимся от 1960-х годов, можно считать слова из песни «Оф, сирун, сирун»: «Невиннейшей любовью я полюбил тебя, / А ты, несправедливая, обманула меня». Армянский мужчина придавал собственным чувствам к женщине немножко большее значение, чем самой этой женщине …

Комментарий культуролога

Светлана Лурье

Образ женщины в Ереване — лакуна в ереванской культуре, не успевшая заполниться. Он относится к прежней восточно-сельской альтернативе. Женщина несамостоятельна, от неё не требуют ответственности, её роль пассивна и страдательна. Женщина же в ереванском обществе, кажется, остаётся не до конца социализированной, её образ расплывчат. Причина тому — повышенная маскулинность, хотя и весьма специфическая, ереванской культуры. Отношение «старший-младший» стало базовой моделью для ереванских отношений. Женщина зависела от мужчины, младшие от старших. Порой и взрослые мужчины выглядели несамостоятельными, подчинёнными родителям: «Потерялся мальчик, ему сорок лет».

ОБРАЗ МУЖЧИНЫ ШЕСТИДЕСЯТЫХ

Армен Давтян

«Потерялся мальчик, ему сорок лет, / Мама с папой плачут — где наш Карапет?» — так ереванцы подтрунивали над собственным показным образом инфантильного «маменькиного сыночка». Подтрунивали и одновременно очень любили этот образ.

Это был образ «себя» для «внешнего употребления», для объяснения собственного поведения «чужим». Для родных и близких, для таких же ереванцев, которые ценили в мужчине пылкую любовь к родителям, к детям, заботливость, способность советоваться с родными, преданно им служить, держать слово — объяснения не требовалось.

Другое свойство, мало известное в армянах другим народам, это «мягкость», схожая с той gentleness, от которой происходит слово gentleman.

Наконец, самым ценным положительным свойством ереванца была способность оставаться самим собой, таким, каким был раньше. «Он изменился» — это трагедия.

Невероятна активность армянских мужчин. Тотальное право на инициативу, и тотальная же ответственность, инструментом которой является собственное «я». Я — это моя жена, моя работа, мои дети, мои родители. Я за них полностью отвечаю, я за них все решаю, да все сам за них и делаю.

На женщин и детей активность ереванского мужчины производит парализующее инициативу действие. С другой стороны, вся активность мужчины целиком направлена на удовлетворение желаний близких, особенно тех же детей и женщин. Последние же оказываются поставленными в зависимость от инициативы мужчины. Однако такая жизнь «как за каменной стеной» не очень располагает к борьбе за собственные права в их европейском понимании …

В 1960-е этот образ обогатился современными «шестидесятными» чертами. Ум, самостоятельность и глубокая мужественность в сочетании с внешней инфантильностью создали образ армянского интеллигента. В искусстве образ армянского мужчины отразился очень чётко. Клоун Лёня из фильма «Путь на арену», друзья-физики Артём Манвелян и Олег Пономарев из «Здравствуй, это я», герой-любовник из фильма-оперетты «Каринэ» (и её киноверсии) — всё это мужчины, которые изначально «знают» свою цель в жизни, которая как бы «написана у них на роду». Живые, подвижные люди, конфликт которых с окружающим миром разрешается путём «демонстрации» своей позиции и «уговаривания» окружающих не стоять на пути к цели. Это «мужчина-загадка», который только и делает, что сам «разгадывает» себя на виду у окружающих: он с самого начала точно знает, чего он хочет. Задача в том, чтобы его (в неизменном виде!) приняли другие, которым он желает добра. Герой непременно обещает встречное уважение достоинства окружающих.

В фильме-оперетте «Каринэ» это горячее понимание достоинства раскрывается не только в образе суперактивного влюблённого главного героя, но и в комической ситуации бунта «рассерженных продавцов воздушной кукурузы (поп-корна)» (крайний пример весьма тихих, ничтожных, «маленьких людей» в городском ландшафте начала XX века), которые неожиданно проявляют сплочённость, заявляют о своих правах. «Марш кукурузников» для ереванцев остался символом права любого человека на поддержку со стороны «своих» в отстаивании собственных интересов. И главное — символом выдвижения угрозы в «предварительной», полушутливой форме: «кукурузники» грозятся «всех вздуть по первое число» (тщательно, кстати, избегая указывать, кого именно и за что, собственно), но потом им идут навстречу, и всё заканчивается благополучно. То есть — это такая «предварительная» угроза, которая заранее готова смениться компромиссом.

Достоинство в ереванском обществе означает отсутствие отверженных, маргиналов. И то сказать — даже в гротескной комедии самые что ни на есть «отверженные» «кукурузники» — это всё равно какие-никакие торговцы, маленькие «бизнесмены». А ниже — никого нет!

Стоит добавить, что в те годы ереванцы сразу приняли и стали считать «своим» и знаменитый индийский фильм «Бродяга». Герой Раджа Капура по своей цельной самобытности и по отношению к окружающим был очень похож на ереванца … В такие же «ереванцы» по одержимой целеустремлённости и способу подачи себя окружающим был записан и герой фильма «Грек Зорба» в исполнении Энтони Куина.

Образ жителя Еревана «на экспорт» начал формироваться именно в 1960-е годы, когда частыми стали поездки молодых людей за пределы Армении, да и в Армению стало приезжать множество гостей. Этот образ нёс на себе печать имитации приемлемой за пределами Армении «мужественной брутальности», которая в армянском исполнении получалась довольно злобной и нервной. Это естественно, поскольку шла она «от головы», строилась осознанно. У самих же ереванцев озлобление вызывала неожиданная «нечитаемость» их настоящих символов мужественности со стороны представителей других народов.

Может быть, самый главный вариант конфликта с представителями других народов заключается в следующем. Действия армянина в среде «своих» начинаются обычно с публичной декларации или демонстрации своих намерений, своих мотивов. Это «прочитывается» окружающими, что позволяет человеку избежать неодобряемых средой действий (чего он бы ни в коем случае не хотел). Не встретив неодобрения на своё «преддействие», армянин приступает к самому действию. Если же «преддействие» не было понято окружающими, и уже само развернутое действие получает неодобрение или встречает отпор, армянин может расценить это как «предательство», может понять так, что его намеренно «подставили».

Демонстративность поведения ереванцев создавала проблемы именно в 1960-е годы. Ереванская среда, где молодёжь разных взглядов довольно свободно высказывала своё мнение, а демонстративность поведения одного не означала ущемления прав другого (наоборот, была способом реализации вежливого поведения), всё-таки разительно отличалась от общесоветской действительности. Вне Армении демостративность воспринималась как стремление лидировать, как намерение отхватить кусок побольше, а за слишком свободные взгляды ереванцы 1960-х снискали всесоюзную славу невоздержанных на язык, бесшабашно смелых «антисоветчиков» и развратников.

Например, ереванца, носящего бороду, за пределами Армении тут же относили к числу тех отчаянно храбрых борцов за право молодёжи носить бороды, дискуссии о которых шли во всех газетах. В то время как армянский бородач не имел за спиной опыта борьбы за свою бороду. Он носил её для красоты, подражая, например, поэту-лирику Саят-Нова. Что, конечно, «дома» не встречало никаких «комсомольских» реакций.

Аналогично, исполнители джазовой музыки, выезжая на гастроли в другие республики, видели не только тёплый прием, но и непомерно бурные, «идеологические» реакции как «борцов за джаз», так и «бойцов идеологического фронта», что повергало нетренированных музыкантов в ужас. По рассказам одного из них, прошло немало времени, прежде чем они стали осознавать, что занимаются рискованным и неугодным властям делом. Дома, в Армении, ничто им не говорило об этом …

Этот контраст осознавался уже в 1960-е годы, об этом много шутили. Разговоры 1960-х были полны «охотничьих рассказов» о поездках и успехах (в командировочных делах ли, у женщин ли), связанных с нежданным «геройским» поведением. Однако радовались, да не очень: такой образ носил опасные, конфликтные черты, что, на взгляд большинства армян, было сродни неприличному, неподобающему поведению в гостях.

Ереванцы постепенно старались перестроить сложившееся у других народов мнение о себе в сторону более «безопасного» и понятного, что удалось только к 1980-ым годам. Здесь отметим лишь, что именно этой «спасательной операции» по искусственному созданию безопасного образа в глазах соседей были посвящены многие кинофильмы армянского производства.

Вечно ищущий общих черт с внешними сообществами, армянин, а особенно ереванец 1960-х, открывавший для себя Россию, Грузию, Прибалтику, США, Францию, учился объяснять свои действия словами и мотивами, взятыми из других культур. Шла адаптация без адаптации. Скорее, старательный «перевод», чем заимствование чужого. Армяне нашли себя, и намерения менять себя ради связи с внешним миром у них не было. Надо было научиться просто получше себя «объяснять».

Комментарий культуролога

Светлана Лурье

Исследуя образ мужчины в ереванской культуре, мы обращаем внимание на то, как многие черты ереванца «не читаются», если смотреть на них из других культур. Это — показатель специфичности культуры Еревана, которая ярко выразилась в образе ереванца-мужчины. Но это говорит нам и о том, что само по себе поведение в разных культурах может быть очень отличным и может не восприниматься за её пределами. Поведенческий комплекс, поведенческий код в каждой культуре не повторим. Культура с её «образом себя для своих» в поведенческом смысле представляет замкнутую среду, а межкультурной коммуникации требуется создание «образа себя для других», который может быть более или менее удачным.

Среди характерных черт культуры, понятных только для её носителей — имена и интонации, а потому интересно познакомиться с Ереваном через «звания» людей, его населявших.

ЗВАНИЯ, ИМЕНА И ИНТОНАЦИИ

Армен Давтян

Интересно познакомиться с Ереваном через «звания» людей, его населявших. Здесь, как и в родственных отношениях, имеются свои именованные роли.

Начать с того, что для ереванцев основной формулой обращения друг к другу было «ехпайр» и «куйрик» («братец» и «сестрица»). К женщине могли обратиться также со словом «тикин» («сударыня»), а к незамужней — «ориорд» («барышня»), к мужчине помоложе — «еритасард» («молодой человек»), но это скорее на улице: во дворе и дома все были «братья» и «сестры», а все дети и молодёжь были «балик джан» (очень приблизительно —«милое дитя»). И даже совершеннолетние парни и девушки на это не обижались.

Источником ереванских «званий» был, без сомнения, двор. В ереванском дворе не было «парней», «ребят», «девчат», «пацанов», «девушек», «малышни». Все дети и более-менее молодые люди звались исключительно только «мальчиками» и «девочками». В армянском разговорном языке слова «сын» и «дочь» не используются. Говорят «тгхас» («мой мальчик»), «ахчикс» («моя девочка»). Так что все молодые были, по сути, сыновьями и дочерьми для всего двора. «У дяди Ашота жена — девочка другого двора», — то есть, выходит, дочь того двора. «Я мальчик Кировского двора», — гордо рассказывал как-то на встрече с пионерами герой-летчик, успешно посадивший аварийный самолёт. Это была сыновняя гордость …

Просторечное деревенское обращение «ара» («мужик») и «кник» («баба») в городе считалось грубым, задиристым. Эти слова могли прозвучать во время драки, скандала. Их могли простить сельскому родственнику, рыночному торговцу из деревни. Наконец, они позволялись близким друзьям одного пола в шутливом разговоре.

В званиях старших существовало довольно забавное разделение: дети называли старших «дядями» и «тётями», а взрослые к старшим по возрасту людям обращались как к «айрик» («папа») и «майрик» («мама»). В русском языке есть обращения «папаша» и «мамаша», чётко ставящие разделительную черту между настоящими отцом и матерью и чужими людьми. В ереванском обществе для взрослых людей не было не только речевой границы, но и чёткой эмоциональной разницы: взрослые люди это и вправду наши отцы и матери, считали ереванцы. По отношению к старшим существовало и правило «приуменьшения возраста»: о стариках говорили, что они просто «метцсер» («взрослые»), и только маленьким детям позволительно было называть их «папик» («дедушками») и «татик» («бабушками»).

Обычно армяне называют друг друга по имени, и когда обращаются на «ты», и когда — на «вы». При этом только на интонацию и построение предложения ложится нагрузка по передаче уважительного отношения, дружеского расположения, либо, наоборот, отстранения собеседника, демонстрации возрастной дистанции, безразличия или неприятия.

Называя собеседника, армянин использует только ту форму имени, которой тот сам назвался. Назовись собеседник Васей (или Василием Евгеньевичем), его армянский собеседник и в дальнейшем не перейдёт на «вы» (которое больше бы шло к имени-отчеству, или не произведёт уменьшительной формы и не перейдёт на «ты» во втором случае). Зато какую гамму контактной информации он вложит в интонацию обращения! Даже обращаясь на «ты», он сможет тоном выразить такой респект, который вполне заменит обращение на «вы».

В советское время к учителям (в армянских школах), руководителям было принято официальное обращение по фамилии — «энкер Погосян» («товарищ Погосян»). Здесь возникала неопределённость — мужчина Погосян или женщина? (Армянские фамилии не различаются по родам.) По негласному договору всячески ограничивали сферу обращения по фамилии. Постепенно, к середине 1970-х даже в официальную речь вернулось обращение «тикин» («госпожа»), а к концу 1980-х и «парон» («господин»). Но и тут ереванцы стремились отойти от «фамильной» формы, предпочитая «господин Арамаис» и «госпожа Сатеник». И понятно: человек вряд ли представился бы фамилией, а не именем. А раз уж назвал себя по имени, так и следует его называть.

Хотя к слову «энкер» («товарищ») относились неплохо, но пытались «подсластить» его, употребляя «энкер джан» («джан» — очень приблизительно «милый», «душа моя»). Просто «энкер», считалось, может произнести только милиционер, да и то — когда он злой.

Армянин очень чувствителен даже к интонации, с которой его называют, и градации тона при произнесении имени уже несут ему информацию: просьба ли это, требование, симпатия, безразличие?

В Ереване было принято хорошо помнить имена чуть ни всех знакомых и их родственников и знакомых. Преуспевший в этом подвиге считался человеком внимательным и дружелюбным. Это тем более интересно, если добавить, что число только лично знакомых у ереванца могло легко перевалить за сотню или даже за две.

Ещё одним украшением речевого политеса является то, что в армянском языке вместо пары указательных местоимений «этот» и «тот» имеется целых три, причём «личностно-указательных»: «этот мой (или наш с тобой)», «этот только твой» и «тот (одинаково далёкий от нас обоих)». Представьте, как можно в беседе деликатно выказать степень своего внимания к теме разговора, как можно передать, что предмет разговора тебе близок, как и собеседнику, или, например, что ты помнишь, что упомянул его первым не ты, а твой визави.

Конечно, во всяком языке есть множество слов, которые трудно перевести на другие языки. С армянского, думается, труднее всего перевести именно личностную окраску построения предложения. А значит, совершенно безнадёжное дело пытаться передать, каким числом градаций отношений пользуется армянин …

Но вернёмся к сверстникам, которые называли друг друга «братьями» и «сёстрами». Кажется, раз уж на то пошло, все ереванцы должны были чувствовать себя одной дружной семьёй? Ничуть не бывало! Шрджапатные различия были настолько сильны, что само произношение слов «брат» и «сестра» имело несколько «шрджапатных» вариантов, ни один из которых с литературным словом не совпадал. Человека следовало называть именно его (а не говорящего) словом «брат»! Иначе это означало бы осознанное провоцирование конфликта. В лучшем случае после долгих препирательств и извинений обиженная сторона пришла бы к выводу, что уж такой попался на редкость грубый и неотёсанный субъект, который совершенно не разбирается в людях!

Комментарий культуролога

Светлана Лурье

На примере имён и интонаций мы понимаем, насколько тонка и прихотлива культурная коммуникация. И тем более это так для ереванской культуры с её гипертрофированной социальностью. Ереванская социальность имела массу оттенков, была именно что игрой оттенков. Она постоянно проигрывалась и интерпретировалась в межличностных отношениях. Но не является ли это пустым формотворчеством? Видимо тут в образе ереванца не хватает самого важного.

СТЕЖКИ НА КАНВЕ ХАРАКТЕРА: ШЕСТИДЕСЯТЫЕ

Армен Давтян

Автор сознаёт, что в рассказе об образе ереванца не хватает самого важного. Земляки-ереванцы, проходили ли их детство и юность в 1960-х, 1970-х или в 1980-х годах, знают или, по крайней мере, чувствуют, чего не хватает в моём предыдущем рассказе. Возможно даже, как те из знакомых, с которыми я советовался, они скажут, что мои попытки межкультурного перевода этого совершенно безнадёжны. И все же я сделаю попытку, заранее зная, что даже сам способ вызовет нарекания земляков …

Итак, спорная основа, которую я выбрал для рассказа о некоторых чертах армянского характера — «революционная» кинокомедия «Парни музкоманды». Само по себе любопытно, как сняли «вольнодумцы» армяне кино о революции. Конечно же, без невиданных для того времени фортелей не обошлось.

Приключенческая история о военном оркестрике, состоящем из расхристанных армянских шалопаев в латаной-перелатанной форме непонятно какой армии. Не оркестр — позорище! И во главе этой братии стоит поджарый старенький дирижер-австрияк.

Вокруг кипят революционные события 1920-го года, а Маэстро уверен, что «музикант заниматься политик нихт», да и молодым, беспечным, совсем «не военным» ребятам тоже до политики нет дела. И есть ещё в этом коллективе живописнейших «швейков» юное дарование по прозвищу Птенчик, «настоящий композитор», «ундервуд» (в смысле — вундеркинд), написавший замечательный марш …

Марш из фильма «Парни музкоманды» действительно хороший: весёлый, беззаботный, с какой-то комической хитринкой. Совершенно не боевой, и уж тем более — не революционный …

«Швейки» всё же не удерживаются от участия в революционной борьбе: по просьбе симпатичной девушки помогают спрятать от полиции большевика Арташеса … Но главное, будто не подвластные тревожности времени, музыканты-проказники вовсю дурачатся: пытаются нырнуть в тарелку с супом «для подсчёта гороха», разоружают подвыпившего маузериста, «лечат» поповского сына от «страшной инфлюэнцы» при помощи матрацев, прячут листовки в тромбонах, являются на парад в рваной одежде и т.п. Одним словом — очень несерьёзные люди.

И вдруг … сюжет выходит за рамки комедийного жанра буквально за пять минут до конца картины. Ребят поймали враги. Не выдадут друга — будут расстреляны. Зритель неожиданно обнаруживает, что это уже не игра, но — как же так? Героями должны быть совсем не такие люди, должна же за ними стоять хоть какая-то идея. Не идея, так хоть кусочек прошлой жизни (как это обычно бывает в кино: родной дом, любимая девушка и т.п.). А тут — сущие балбесы, комики («оинбазы»-проказники, как ругает их Маэстро) — что у них за душой? А «балбесы» — все такие же нелепые и неуклюжие — стоят под дулами маузеров, да и то «не по-людски»: хихикают, глупо изворачиваются. Но друга они не выдают …

Защищая своих учеников, такую же нежданную отвагу проявляет старенький Маэстро: забыв о «политик нихт», бросает в лицо дашнакскому офицеру: «Это вы погубить Армения! Это вы делать, чтоб в Армения быть голод и бедность!». Парни сами удивлены — того, что происходит, они не ждали ни друг от друга, ни от Маэстро … Среди них нет даже явного лидера: не считать же лидером главного «оинбаза» — Дмбуз-Арсена (достаточно сказать, что этого «самого героического» из парней играет Фрунзик Мкртчян).

… Ночью дашнаки с позором бегут из города. Бегут от невидимых на экране сил. Никакого «наступления доблестной Красной Армии» — просто паническое бегство.

… И вновь на красивую старинную улицу один за одним выходят музыканты, и звучит марш юного композитора. Остались ли чудом живы наши герои, или это их музыка сама шагает по улице — мы не знаем. Но примечательно: во главе оркестра всё тот же Маэстро. Учитель. В общем строю со всеми, на правах рядового, не более того — ничем не примечательный большевик Арташес, окончательно ставший музыкантом. И завершает фильм счастливая физиономия Птенчика: мальчишки, ребёнка. Собственно, ради него, любимого «ундервуда», ради его будущего, его музыки и полезли парни в эту нелёгкую заваруху под названием «революция» …

Вот такой получился у ереванцев «революционный» фильм. Такая легенда отношения своего народа к большевизму. Неожиданно свободная от жёстких идеологических догм того времени (не говоря уж о «положительном» германоязычном дирижёре: ведь после Великой Отечественной войны прошло не так много времени). Ни одной смазливой физиономии или мужественного и решительного лица. Разномастные, «нестроевые», несерьёзные … и способные на большой поступок люди. Настоящие армянские мужчины …

… Вот такой ответ официозу: «Хотите, чтобы мы считали революцию своей? Так и быть! Но тогда она должна иметь причиной борьбу за будущее детей. И слушаться мы будем нашего старого учителя, и наш большевик встанет в общий строй».

С позиции сегодняшнего дня трудно оценить, наверное, что сотворили авторы фильма. Теперь представьте: это 1959 год! То самое время, когда вышли на экраны «идеологически выдержанные» (в самых жёстких рамках соцреализма) «Судьба барабанщика» (1955) или, скажем, «Высота» (1958) или чуть-чуть более свободный «Друг мой, Колька!» (1961), в котором прозвучал слегка отклоняющийся от канона марш «Встань пораньше» Булата Окуджавы, и фильм был запрещён.

«Доживём до понедельника» будет только через 9 лет, «Республика ШКИД» — и то через 7. Они выйдут на экраны тогда, когда уже будет разрешено как-то варьировать мотивы поведения героев, шутить на тему революционных годов, когда власти решат заменить истрёпанные догмы на более соответствующую времени «революционную романтику» …

Собственно, «Парни музкоманды» была первой из небольшого числа картин, которые армяне делали «для себя». Большинство же других фильмов были, наоборот, попытками говорить сразу на языке понятном «всем на свете», что редко когда хорошо удавалось.

Этот фильм удивительно раскрывает некоторые ереванские черты. Живут люди, никогда не впутываясь в «борьбу за идею», пока конкретный кто-то не попросит помочь (как бы себе лично). Тогда мгновенно, не сговариваясь, мобилизуются, эффективно помогают … Потом стремятся побыстрее вернуться к основной жизни, константы которой не хотят утратить ни за что. А в основной жизни негоже быть «со-ратниками», плохо иметь лидера, наконец — негоже «постоянно бдить». Ведь это всё — признаки беды, несчастья! Они могут присутствовать какое-то время, но от них надо избавляться как можно быстрее и возвращаться к «неорганизованной» жизни.

Это кое-что объясняет и в мотивации действий ереванцев во время карабахских событий, и причину того «духа беды», который сопровождал правление «мобилизованного», чересчур «алертного» правительства 1990-х, и тех странных на внешний взгляд комментариев, которые имели место после расстрела в парламенте в 1999 году: «Ну вот … Теперь придётся быть бдительными, придётся охранять парламент». Мол, вот оно — армянское несчастье: бдить, быть начеку …

Главным стремлением ереванцев в переменчивой обстановке остается одно — не меняться. Либо, в крайнем случае, пережить перемены и вернуться к прежнему, устойчивому состоянию. «Свои», «хорошие люди» — стабильны. «Чужие», «враги» в глазах ереванца тем уже слабы и обречены на поражение, что переменчивы, непостоянны. Для ереванца важно оставаться самим собой. Причём — в доступной для референтной группы форме. Ереванец постоянно «публикует» себя, причём — только для «своих». Возможно, в 1960-е — 1970-е годы поведенческий стереотип ереванца был как бы устной формой «самиздата», выражением свободы взглядов, причём именно в «теоретическом», принципиально словесном виде.

В 1941 году один из поэтов писал, обращаясь к фашистским агрессорам: «Мы стояли, как наши горы. / Вы, будто ветры вторглись, дикари. / Но мы останемся стоять вечно, как наши горы. / Вы же, как ветры, сгинете, дикари», — враг обречён потому, что переменчив, а мы победим потому, что неизменны.

Порой (и это частично будет раскрыто далее), стараясь сохранить статус-кво, ереванцы не успевают вовремя мобилизоваться: из-за боязни оказаться в ситуации «ложной тревоги». Такой, если можно так сказать, «фальстарт», представляется им позорным, «неудобным», более того — потерей достоинства. В то время как проиграть, потерпеть поражение из-за наивности, доверчивости — это как бы меньший из грехов.

Вот характерный пример «конфликта бдительности».
1970-е годы, ереванский и ленинградский стройотряды на одной стройке в Марийской ССР. Живут в палаточном городке. Командир зоны на вечернем построении объявляет, что, мол, в округе объявился голодный медведь, примите меры предосторожности. Ленинградцы, посовещавшись, выставили перед палатками лопаты, положили посподручнее топоры и легли спать.
Ереванцы тоже долго совещались. Однако легли спать, ничем не «вооружась» …
«Что ж вы так, ребята? А вдруг медведь бы пришёл?», — спросили их наутро. «Вот пришёл бы — тогда… как-нибудь договорились бы с ним! А если бы он не со злыми намерениями пришёл, а у нас тут — топоры … Неудобно бы получилось» …

«Бороться» — ругательное слово. Побеждать среди армян считалось не очень хорошим, «вынужденным» занятием. Вместо этого слова обычно использовалось слово «танел» (выиграть, заполучить трофей). А слово «бороться» часто использовалось в ироническом смысле. Например, чтобы мягко осадить, умерить чей-то пыл, говорили «да ты что — борешься, что ли?».

Явно показывать своё желание занять место (скажем, в транспорте), успеть быстрее, опередить, победить считалось невежливым. Человек такого склада воспринимался как «сиротка», «бедняга». Настойчиво добиваться чего-то можно было от «невменяемой» природы. Люди же — «понимающие существа»! Настаивать на своём, давить на людей — большой грех! Гораздо легче «объясниться» или попытаться решить проблемы собеседников, рассчитывая, что они в ответ вникнут в твои, и решат их для тебя.

… Ереванец не побежит к трамваю, если не уверен абсолютно, что успеет до закрытия дверей. (Иначе — зря бежал, а лишнее напряжение — это «мерзко»).
… Ереванец не выкажет своей радости, если ему что-то удастся ценой видимых другим людям усилий («ура, успел сесть в трамвай» — да ни за что!). Успех должен приходить сам собой. По крайней мере,.. так должно казаться со стороны.
… Ереванец не станет демонстрировать недоверия, тревожности. Более того, он не будет проявлять себя так, чтобы стал виден его отрицательный опыт в чём-то. Но это не американский «человек успеха», не одиночка, это «ереванский человек, о котором всегда было кому позаботиться».

Забота, принцип «я уступаю слабому», генетически связан с осознанием: «я не боюсь сильного», «я не подчиняюсь диктату», «я действую только по своей личной инициативе». Действительно, в среде, где доминирование личности не может выражаться через навязывание своей воли, должна была появиться форма выражения, опирающаяся на опеку над слабым.

То, что «опека» — стержневая форма доминирования в армянской среде, подтверждает и тот факт, что эта форма отношений между людьми выражена в языке словом «терь» (обычно переводимым как «хозяин»). Армяне говорят: «хозяин ребёнка», «хозяин больного». Очевидно, что в «армянском случае», слово «хозяин» не несёт оттенка смысла «владелец», а имеет смысл «опекун». Основой «хозяйствования» является «опека», «оберегание».

Ещё одним подтверждением этого является понятие «хихч». Это слово в армянском языке означает одновременно «совесть» и — «пощада», «жалость» (без обидного оттенка для «слабой стороны»). Хотелось бы подчеркнуть, что это не одно слово для двух понятий, а именно единый смысл: собственная совесть это и есть щадящее, заботливое отношение к другим.

В отличие от важных «жалости» и «пощады», для армянина гораздо менее важен подсчёт «справедливости» того или иного шага: по справедливости стараются поступить, когда уже не хватает душевных сил просто пожалеть и пощадить …

Поэтому в ереванской среде постоянно шло соревнование за право первому уступить младшему, слабому. Конкурс со все уточняющимися правилами. Скажем, при уступке места в транспорте оказывался первым тот, кто раньше проявил инициативу, а вот у питьевого фонтанчика право уступать всем было только у старшего по возрасту — армянская поговорка гласит: «Вода — младшему, слово — старшему». Вот старшие и старались запастись на случай чего правом на «решающее слово»: постоянно уступая младшим, проявляя о них заботу.

… За спиной ереванца, что бы ни пришлось ему пережить в реальности, — как бы одна только «лёгкая жизнь», — на его характере будто бы оставили след одни только люди, заслуживающие полного доверия.

Комментарий культуролога

Светлана Лурье

Ереванцы не любили меняться, хотя и жили в эпоху глобальных изменений их культуры (формирования совершенно новой традиции) и под её влиянием колоссально менялись сами. Для них, субъективно, основная черта — быть неизменным. Вероятно, в их памяти эта эпоха глобальных изменений слабо зафиксировалась потому, что ереванцы слабо её отрефлексировали: им не казалось, что они меняются. Носителями идеала стабильности стали люди, которые находились в процессе очень быстрого изменения. Ещё какой-то десяток, а то и меньше, лет назад для них жизнь была совершенно другой, иными были и нормы, и система отношений. Тогда просто не было ещё ереванской культуры, которая теперь кажется вечной и незыблемой. Образ ереванца все ещё находится в постоянном движении, перемены следуют за переменами, но каждое своё новое состояние ереванец осознает, как предбывшее. Ереванское общество кажется очень стабильным, даже консервативным.

* * *
Сочетание очень быстрой, стремительной трансформации культурных форм с субъективным ощущением их укоренённости, стабильности — характерная черта нарождающейся новой культуры. Чтобы окончательно кристаллизоваться, культуре необходимо субъективное ощущение её протяжённости, неподверженности влиянию времени. Людям не заметны процессы формирования традиции, они их не просто не рефлексируют, напротив, период формирования традиции может восприниматься ими как самый стабильный. Это отчасти объясняется тем положительным настроем, который такие эпохи сопровождает. Отсюда субъективное ощущение, что за традицией стоят поколения и поколения. «Древность», «неизменность» — основная иллюзия традиции, которая вызывается свойством имплицитного обобщённого культурного сценария структурировать не только пространство, но и время. Так, например, может появиться легенда о «золотом веке» в прошлом или будущем, в также ощущение, что традиция ведёт своё происхождение из этого «золотого века». В разных культурах течение времени воспринимается по-разному, и это отчасти зависит от того, интериоризирует ли культура конфликтность или экстериоризирует. 
Субъективно интериоризирующая конфликтность культура более динамична, чем экстериоризирующая, которая ценит стабильность и отсутствие напряжённости в обществе. Объективно же экстериоризирующая конфликтность культура может быть очень напряжённа и подвижна. Дело здесь в типе социальности обеих культур и их представлении о должном. Экстериоризирующая конфликтность культура имеет более сложную социальность, призванную поддерживать перманентный баланс общества, тогда как интериоризирующая допускает социальные скачки и переходы. Социальный баланс при экстериоризировании конфликтности создаёт субъективное ощущение стабильности, даже неподвижности, которое распространяется и на прошлое.

* * *

Стремление не меняться — характерная черта ереванской культуры, одна из тех, которые с трудом прочитываются из других культур. Культура такова, что назывными предложениями её не объяснишь. Порой, например, надо для пояснения характера ереванца включить в рассказ о Ереване описание нескольких телефильмов-комедий.

Мой дополнительный комментарий к разделам «Образ женщины шестидесятых», «Образ мужчины шестидесятых» и «Звания, имена и интонации»

Олег Гаспарян

Мы, пожалуй, подступаем к самому животрепещущему в книге этой. Наш прекрасный рассказчик всё явственнее проявляет себя и как … культуролог. Да-да, именно что как культуролог. И комментарии профессионального культуролога становятся всё более специальными, более сосредоточенными в своей авторской концепции, которую я сам, признаюсь, далеко не сразу вполне правильно воспринял тогда, лет 20 тому назад. Сегодня это тем более может быть понятно, что за эти 20 и более лет очень многое изменилось в Армении (да и в России немало тоже), и многие как бы теоретические предпосылки, увы, оправдались и на армянской практике. И есть ещё такая особенность у нас, тут повествующих. Мы все коренные ереванцы, не на все 100, как говорят. И такое, скорее, характерное для этой «ереванской цивилизации», города новой цивилизации, и сегодня — той цивилизации уже в прошлом. И как правильно замечает рассказчик: «Обрести национальный образ было, по-видимому, очень важно всем трём народам Закавказья». Но мы продолжим разговор о ереванцах той цивилизации.

Армен Давтян (сын родителей из Тбилиси, если не ошибаюсь) хорошо передаёт своё восприятие и интерпретацию того Еревана, в котором, собственно, и я родился (сын русской матери-сироты из Киева и отца, родившегося в Кировакане (ныне Ванадзор) и бо́льшую часть жизни прожившего вне Еревана), вырос и прожил даже бо́льшую часть из жизни своей, бо́льшую, чем Армен и, тем более, бо́льшую, чем профессиональный культуролог Светлана Лурье (она-то сама родом из Петербурга, да ещё петербуженка по роду своему ещё с петровских времен). И вот, читатели, вам предлагается по этой причине ещё и воззреть на Ереван в точке пересечения трёх лучей интерпретаций воспринятого от увиденного, пережитого, прочитанного и переосмысленного. Будут, конечно, и более или менее неточности исторические, идеологические и политические. Но вот это все самое и составляет особенность культурологической проблемы для любого общества, этноса, социума — проблема восприятия и интерпретации!

И сразу такое дополнение относительно изумительного памятника-монумента герою эпоса о Давиде Сасунском. Дело в том, что первый памятник Давиду Сасунскому был наскоро слеплен и водружён из гипса и установлен ещё в 1939 году, в год празднования тысячелетнего юбилея эпоса. Но случилось то, что случалось часто тогда в СССР: автор скульптуры — Ерванд Кочар — был обвинён «в недоброжелательности к дружественной Турции и посажен в тюрьму». (Прошу запомнить формулировку обвинения. Мы ещё вернёмся к отношениям с Турцией, как Армении, так и России!) И да, новое открытие памятника состоялось много позже — 3 октября 1959 года.

У Армена Давтяна довольно резкое отношение к армянским женщинам, я бы даже сказал, выраженно маскулинное. Вот пожалуйте, его заключение: «Армянский мужчина придавал собственным чувствам к женщине немножко большее значение, чем самой этой женщине». С ним, собственно, соглашается тут и культуролог Светлана Лурье: «Женщина не самостоятельна, от неё не требуют ответственности, её роль пассивна и страдательна. Женщина же в ереванском обществе, кажется, остаётся не до конца социализированной, её образ расплывчат. Причина тому — повышенная маскулинность, хотя и весьма специфическая, ереванской культуры. Отношение “старший-младший” стало базовой моделью для ереванских отношений. Женщина зависела от мужчины, младшие от старших». Правда, мне самому больше импонирует такое наблюдение культуролога: «Порой и взрослые мужчины выглядели несамостоятельными, подчинёнными родителям: “Потерялся мальчик, ему сорок лет”», — иронизирует она вместе с ереванцами 1960—1970 годов. Я мог бы добавить, как этот «армянский мальчик» не совсем бережно и уважительно относился и к «славянским девочкам», но … в другой раз.

Что ещё характерно в наблюдении Армена Давтяна, что следует, видимо, выделить для возможно лучшего понимания «метаморфоз» с ереванцами в следующем веке. Дома, в самой Армении, ничто не говорило об особенном восприятии армян в России. И казалось, что «”спасательной операции” по искусственному созданию безопасного образа в глазах соседей» и которому «были посвящены многие кинофильмы армянского производства» тогда вполне довольно для своего самоутверждения. И армяне, вот, ошибочно как бы нашли для себя решение проблемы, полагая, что «менять себя ради связи с внешним миром» им не надо. А надо «научиться просто получше себя “объяснять”».

Как же объяснить себя другим? Это действительно непростая проблема для ереванца, как подтвердило время, и что подтверждает Светлана Лурье, обращая внимание на то, как многие черты ереванца «не читаются», если смотреть на них из других культур. И такая специфичность культуры Еревана ярко выразилась в образе ереванца-мужчины. В каждой культуре есть свой не повторимый поведенческий комплекс. Этническая культура с «образом себя для своих» замыкается на себе, а межкультурной коммуникации требуется создание благоприятного «образа себя для других», который, увы, далеко не всегда положительно удаётся. (И такая неудача дурно отразится на армянах уже через полвека.)

Рассказ Армена Давтяна интересен ещё и тем, что он заостряет внимание читателя-неармянина и на этимологические особенности армянского языка и этическое своеобразие в поведении советского ереванца, в их числе и шрджапатные различия. Последнее обстоятельство немаловажно, поскольку, «метаморфозы» ереванца произошли немало по причине смешения, разрушения и трансформации именно вот тех шрджапатов, сложившихся в Ереване к 1960—1980 годам, с началом Карабахского движения. Но вот, оказывается назрел вопрос: а не было ли то пустым формотворчеством? Так и Светлана Лурье подчёркивает «насколько тонка и прихотлива культурная коммуникация». И это тем более так, что советская ереванская культура сложилась с гипертрофированной социальностью, которая «имела массу оттенков, была именно что игрой оттенков», которые постоянно проигрывались и интерпретировались в межличностных отношениях.

Особенность восприятия Еревана нашим рассказчиком ярко пронизана его отношением к Октябрьской революции, как он сам и называет «легендой отношения своего народа к большевизму». Со временем эта «легенда», замечу я, повернётся драмой, если не трагедией и катастрофой. Он же полагает, что для ереванца слово «бороться» — ругательное слово. Хотя уже в конце 1980 годов слово «пайкар» («борьба» по-арм.) станет лозунгом-кличем мощного Карабахского движения в конце ХХ века, а уже в десятые-двадцатые годы XXI века обернётся злой, если не чудовищной, иронией! Куда уж ироничнее, а то и не без сарказма, звучат сегодня вот эти слова рассказчика о том Ереване: «Ереванец не станет демонстрировать недоверия, тревожности. Более того, он не будет проявлять себя так, чтобы стал виден его отрицательный опыт в чем-то. Но это не американский “человек успеха”, не одиночка, это “ереванский человек, о котором всегда было кому позаботиться”». Тогда заботилась и заботиться должна была Москва! (Вспомним ещё раз Сильву Капутикян с её «От турецкой земли до моей, // Чрез Москву пролегает дорога» … Сегодня Москва, повторю, не просто далека, да ей просто не до Еревана, да ещё такого, что и не поймёшь, как и зачем, для какого своего будущего живут сегодняшние ереванцы.)

И вот комментарии культуролога сегодня видятся наиболее выпукло, хотя тогда, лет 20 тому назад, они мне не представлялись такими уж верными. Светлана Лурье и тогда замечала, что «ереванцы не любили меняться, хотя и жили в эпоху глобальных изменений их культуры (формирования совершенно новой традиции) и под её влиянием колоссально менялись сами. Для них, субъективно, основная черта — быть неизменным». Если тогда под опекой Москвы им такое как бы сходило с рук, то после все резко изменилось и ереванцы … стали судорожно меняться, после более десятилетия как бы оцепенения и неоправданной самоуверенности. И тогда ещё культуролог прозорливо отмечала, что «в разных культурах течение времени воспринимается по-разному, и это отчасти зависит от того, интериоризирует ли культура конфликтность или экстериоризирует». И приготовьтесь на более длинную и куда весомее цитату культуролога, это нам понадобится очень скоро (чуть ранее и далее выделения мои): «Субъективно интериоризирующая конфликтность культура более динамична, чем экстериоризирующая, которая ценит стабильность и отсутствие напряжённости в обществе. Объективно же экстериоризирующая конфликтность культура может быть очень напряженна и подвижна. Дело здесь в типе социальности обеих культур и их представлении о должном. Экстериоризирующая конфликтность культура имеет более сложную социальность, призванную поддерживать перманентный баланс общества, тогда как интериоризирующая допускает социальные скачки и переходы. Социальный баланс при экстериоризировании конфликтности создаёт субъективное ощущение стабильности, даже неподвижности, которое распространяется и на прошлое».

И в итоге на сегодня! «Стремление не меняться — характерная черта ереванской культуры, одна из тех, которые с трудом прочитываются из других культур».

Продолжение

Наша Среда online

Образ женщины шестидесятых. Образ мужчины шестидесятых. Звания, имена и интонации