Маленькая Европа. Промышленность и наука шестидесятых

ПРАЗДНИК ФОРМИРОВАНИЯ КУЛЬТУРЫ
(Опыт культурного перевода)

МАЛЕНЬКАЯ ЕВРОПА

Армен Давтян

Автор долго не мог решить — как обосновать включение в рассказ о Ереване описание нескольких телефильмов-комедий. Наверное, моё желание рассказать об этих фильмах имеет две веские подсознательные причины. Во-первых, далее мне предстоит описание не очень приятного личного образа части ереванцев, и хочется привести пример установившегося в начале 1960-х совершенно европейского образа жизни, поведения. Раскованности, сочетавшейся с внутренней сдержанностью. Ощущения полноты жизни, почти напрочь лишённого агрессивности. Наслоения 1970-х—1980-х (которые я постараюсь честно описать) могут оставить читателю вне Армении впечатление глубокой, сущностной «азиатчины». Хотелось бы с фактами в руках показать, что внутри-то, сначала, как раз была «Европа»!

И вторая причина. Очень трудно это передать, но демонстрация кинокомедий, о которых пойдёт речь, была для ереванцев чем-то вроде, скажем, крашения яиц на пасху или ёлки на Новый год. Их почти всегда показывали на 7 ноября и 1 мая. Если же вдруг не показывали, ереванцы начинали волноваться: а не собирается ли кто-то посягнуть на ереванский образ жизни? Шли годы, теледиктор извиняющимся голосом объявлял: «А теперь, по многочисленным просьбам телезрителей мы показываем…». И праздник становился праздником! В 1980-х годах телестудия уже отчаялась прекратить показ этих комедий, и их просто и без эмоций стандартно включали в праздничную программу передач: переписали друг за другом на одну плёнку и гнали в эфир полдня без перерыва …

Я попытался передать эмоциональный подтекст, но боюсь, что слов все же не хватило. Нет, это было не похоже на еженовогодний показ «Иронии судьбы». Психологически это было ближе к тому метроному, что звучал на ленинградском радио по ночам в блокадные дни, и ещё десятилетия после войны продолжал звучать по просьбам слушателей: сигнал того, что жизнь не прервалась, что город цел…

В серию короткометражек, о которых пойдёт речь, входили «Хозяин и работник» по сказке Туманяна, армянский аналог «Сказки о Попе и работнике его Балде», только без бесовщины. Далее, «Золотой бычок» — история про жадного колхозного председателя. На этих двух фильмах здесь мы не будем останавливаться, хотя фразы из них на десятилетия вошли в поговорки, а раскованная (да и просто — весёлая) игра актёров сама по себе может служить доказательством «европейскости» тогдашней Армении.

Расскажем о двух других фильмах — историях из ереванской жизни «01-99» и «Губная помада №4».

«01-99» — комедия положений, по сюжету которой из-за подвыпившего колхозника перепутались номер телефона и номер автомашины… Самое смешное в фильме — пьяный человек в городе Ереване. Прямо на ереванской улице!

Но ещё одно удовольствие ереванский зритель получал от образов горожан, которым невольно насолил подвыпивший. Солидный профессор виноделия, опаздывающий на матч интеллигентный футболист, двое абсолютно положительных стиляг (парень и его бойкая подруга-модница) на своём «Москвиче» (это они подобрали на дороге «пострадавшего» героя), наконец, комическая парочка милицейских работников — глуповатых, но наделённых манерами английских лордов. Всё это — рафинированные горожане, жители очень культурного, давно забывшего о безобразиях города. Неожиданная и сложная проблема, с которой они столкнулись, — вот этот путаник из деревни, везший профессору бочонок опытного вина, да хлебнувший из него и уснувший на обочине …

Окончательно запутавшийся милицейский начальник в печальных думах выходит на увитый виноградом роскошный балкон и смотрит на большой красивый мирный город, который взбудоражил… даже не «хулиган и пьяница», а … «ну и ну, вот так человек»…

«Губная помада №4» — о мужьях-ревнивцах, у каждого из которых есть своя «идея фикс» о супруге. И снова — даже ревность тут не азиатская, а европейская. Жёны — балерины (хотя и из клубной самодеятельности), мужья — ереванские рабочие-бюргеры в элегантных костюмах. Ревность «старомодна и недостойна культурного человека», уверяют они друг друга. Но — не удерживаются от безумных поступков из-за этой самой ревности. А потом жёнушек приходится выручать: исполнять вместо них на сцене «Танец маленьких лебедей» …

Наилучшим сравнением для «образа себя» тогдашнего ереванца, отражённого в кино, мне представляется неореализм, особенно, если брать жанр комедии — известный итальянский фильм Пьетро Джерми «Дамы и господа»: да, южный темперамент, да страсти, доходящие до нелепости, но, несомненно, все это — в очень цивилизованной, культурной европейской среде с давно установившимися традициями и порядком вещей …

Комментарий культуролога

Светлана Лурье

Здесь хочется поспорить с автором историко-мемуарного текста Арменом Давтяном. Да, Ереван периода расцвета действительно не был Азией. Но он не стал и Европой. Он и не синтезировал их. Ереван был словно бы между мирами. Географическое положение Армении погранично, она находится на разломе между Европой и Азией, и часто в различных вариациях армянской культуры наблюдаются порождённые этим противоречия. Но вот в новой ереванской традиции таких противоречий не возникало. Это был действительно свой мир. Раскованность и динамичность ереванского мира шла не из Европы (не так уж много в ереванском обществе было европейцев), не из заимствований (для которых в советском Ереване не было оснований), а всё от того же бурного процесса формирования традиции, который предполагает общую приподнятую тональность. Открытость и раскованность были собственно ереванскими чертами, следствием объективной подвижности городской социальной системы, пусть и при субъективном ощущении её устойчивости и незыблемости.

Может быть, ереванцам тех времен их раскованность казалась европейской чертой на фоне других городов СССР, от которых они всё-таки не были отделены пропастью. Но по законам антропологии одна и та же черта в разных культурах имеет разное значение и содержание. В Ереванской цивилизации раскованность означала свободу творчества, захватывающего и профессоров, и стиляг, и милиционеров, и домохозяек. Но не стоит вырывать эту черту из ереванского контекста и встраивать в европейский. И флёр только что возникшей культуры создаёт иллюзию давно устоявшейся, как будто воспринятой от предков и даже консервативной среды. Едва ли прошел десяток лет с момента начала процесса, а среда уже воспринимается как давно устоявшаяся и консервативная, «с традициями». Однако новая традиция, напротив, была ещё слишком хрупкой, только что вылупившейся из яйца, а потому ритмы этой новой культуры ереванцы хотели слышать как удары метронома: Ереван жив, новая традиция жива, процесс народного творчества продолжается.

* * *

После краткого бурного периода первичного формирования традиции наступает её консервация. Она сопровождается возникающим чувством, будто это новое, только что появившееся было всегда, сложилось исторически. Так появляется само ощущение традиции, традиционного. Консервативные элементы традиции сочетаются с творческими, креативными. В какое-то время может происходить балансирование на грани этих двух начал, когда свобода самовыражения (креативное начало) видится уже как устоявшаяся традиция (консервативное начало).
Креативный и консервативный периоды существования традиции могут быть выделены лишь условно. С момента возникновения традиции в ней действует консервативное начало, а весь срок жизни традиции в ней можно проследить креативное начало. Однако в краткий первый период существования традиции, креативное начало в ней кажется особенно активным, ведь это время формирования имплицитного обобщённого культурного сценария и его распространения на все сферы культуры. Но менее ли активно консервативное начало? О его активности можно судить по тому, как в момент своей максимальной подвижности культура может казаться, тем не менее, незыблемой. Консервативные элементы содержатся в самом обобщённом культурном сценарии и распространяются вместе с ним. Действуют они, в частности, через структурирование времени, которое внутри культуры в период её расцвета воспринимается как малоподвижное (не так, как при смене культурных парадигм в периоды крушения культуры). Активно функционирующая культура наводит флёр незыблемости и на прошлое, тогда время смены культурных парадигм вытесняется из памяти. Это можно сравнить с восприятием времени в детстве и в старости.
Консервативным элементом является и социальность. Причём, чем она динамичнее, чем лучше действуют её механизмы, тем консервативнее она субъективно. То же относится и коммуникативному коду: чем он гибче, подвижнее, тем меньше конфликтов вызывает и тем более стабильное, устоявшееся впечатление производит. Несколько утрируя, можно сказать, что чем моложе традиция, тем более консервативной, старинной она кажется. В объективно старинной же, но хорошо отлаженной традиции активно действуют и креативные начала. Оттого она субъективно и кажется подвижной, изменчивой, словно вовсе и не традицией в обычном, общепринятом смысле слова.

Более интересной темой, отражающей подоплёку ереванской культуры, является не европейский флёр ереванцев, а его наука и промышленность, которые создавались под покровом тайны.

ПРОМЫШЛЕННОСТЬ И НАУКА ШЕСТИДЕСЯТЫХ

Армен Давтян

Если «Ереван культурный» рождался у всех на виду, и многие старшие ереванцы могут рассказывать о нём без конца, то Ереван промышленный и научный создавался под покровом тайны.

Между тем, и здесь кроется много интересных загадок. Даже в нынешней Армении, уверен, немногие знакомы с секретами создания армянской промышленности.

Уже в 1990-е годы по долгу службы знакомясь с данными Госкомстата о промышленных предприятиях Армянской ССР, я был поражён, не увидев в их списке ни одного из известнейших заводов или институтов. «Данные о стратегически важных предприятиях хранились в Москве и не были доступны руководителям республики», — объяснили мне. Выходило, что руководство Армянской ССР «на месте» осуществлялось без учёта таких предприятий, как ПО «Поливинилацетат», Армэлектрозавод, Канакерский алюминиевый завод … Как такое могло быть?

Мечта армян о своём городе была в большой мере именно промышленной. В знаменитом стихотворении «Кудрявый мальчик» Егише Чаренц представлял «зелёный город, где рядом жилые дома и заводы: и ни дыма, ни пыли вокруг». 1950-е—1960-е годы создали много рабочих мест в горной промышленности и энергетике, однако желание рабочих кадров и иногородней интеллигенции жить в Ереване создавало такой сильный приток их в столицу, что нужда в новых предприятиях стала быстро расти.

Собственные инженерные кадры, обученные в Москве, переехавшие из Тбилиси, Баку, и, наконец, городов зарубежья, были очень инициативны, стремились занять хорошие места на производстве и в науке. Конечно, препятствием на пути всяких инициатив была партийно-номенклатурная система, директивное управление советским хозяйством …

…К которой, однако, армянская научно-инженерная мысль сумела найти свой «ключик»…

В то время в СССР существовало 2 типа министерств: союзно-республиканские (имевшие в республиканском совмине свои аналоги) и союзные (руководившие предприятиями прямо из Москвы, в обход республиканских властей). Эти последние владели самыми важными, стратегическими отраслями промышленности, самыми наукоемкими и передовыми технологиями оборонного профиля. По сути, это были «государства внутри СССР», обладавшие к тому же огромной мощью. Должностные лица от министра до руководителей заводов входили в «золотой запас» руководящих кадров страны.

Вот к этим защищающим от местных властей министерствам и обратили в свой взор инициативные руководители предприятий Армении. Первыми, как ни удивительно, оказались вчерашние «иностранцы» — новоприезжие армяне. А конкретнее — те, кто не нашёл места в Ереване в качестве директора очередной сапожной мастерской, парикмахерской или фотоателье (любимые сферы приложения сил новоприезжих), и был поселён «на выселках» — в частности, в городках Лусаван (Чаренцаван) и Арарат, целиком застроенных «хрущевками». Они добивались для своих градообразующих заводов перевода в подчинение союзным оборонно-промышленным министерствам, и их жизнь сразу изменилась. Получив военные заказы, они вышли из-под опеки республиканских властей, а «око Москвы» было все же достаточно далеко. У руководства заводов появилась некоторая самостоятельность. Вслед за ними в Ереване начался бум. Каждый год возникали десятки заводов и институтов, подчинённых Миноборонпрому, Минрадиопрому, Минэлектротехпрому, Минсудопрому, Минавиапрому, Минприбору, Мингео, Минэлектронпрому, Минсредмашу (ядерному ведомству).

В московских ведомствах ценили изобилие грамотных кадров, к тому же их пополнением занялись отличные местные институты и техникумы. Все это давалось союзным ведомствам легко: без «завоза» рабочих и инженеров (как было во всех других республиках).

В 1960-е годы в Ереване производились уникальные полимеры для военных целей, клеи, станки, кабели, вычислительные машины. В многочисленных институтах велись исследования в передовых областях физики и химии, кибернетики и электроники, энергетики и точной механики. Все большее число институтов и заводов добивалось для себя статуса секретности. Для этих целей союзным чиновникам отвозили дефицитный коньяк, обустраивали их приезд на отдых в Армению… Несомненно то, что большим количеством шикарных пансионатов и домов отдыха Армения обязана руководителям предприятий, которые имели долгосрочную программу «обработки» своих московских «патронов» с целью усиления их покровительства.

Для предприятий, например, России или республик Прибалтики статус секретных был тяжким бременем. Особенно для тех, которые располагались не в «закрытых» (эти последние получали хоть какие-то привилегии), а в самых обычных городах.

Армянские же предприятия использовали секретность в свою пользу. Удалённость от Центра дарила руководителям предприятий лазейки для вольного обращения с финансами, сырьём, реже — с конечной продукцией. Создалась возможность пускать часть ресурсов «налево». Это была та золотоносная жила, которая срастила часть руководства предприятий с криминалитетом. Побочным эффектом этого стало резкое снижение банальных квартирных и карманных краж: бывалые преступники переключились на более «престижные» дела — махинации и подпольные производства.

Республиканской осталась практически только обувная «несекретная» промышленность. Спроси ереванца, какая специальность была самой популярной в 1960-е, наверняка скажет — «обувщик и строитель». В то время как на самом деле это были электронщик и химик. Только электронщики, химики, физики и механики были засекреченными — даже родной армянский Госкомстат о них «не знал»…

В результате засекречивания и тайной «приватизации» секретными стали даже такие заводы, которые производили, к примеру, обычные болты и гайки (завод «Метиз»: остановку трамвая у этого завода так и называли — остановка «Болт и гайка»), или столовые приборы (у «секретного» завода в Эчмиадзине во все «времена дефицита» толпились приезжие, желающие приобрести отличные подарочные наборы вилок, ножей и ложек).

Молчание носителей «военной тайны» — от директора до рабочего — не было соблюдением режима секретности как такового: это было почти «молчание сообщников». Чем прочнее была завеса секретности, тем легче было директору обеспечивать себя лично и свою команду каналами для увеличения личного благосостояния.

Однако личное личным, а социальный результат «тепличного» развития промышленности и науки был крайне благотворным для всей Армении. Во-первых, армянская любовь к образованию подкрепилась успехом тех, кто занял ведущие позиции в науке и промышленности на первых её шагах. Имена многих из них, в отличие от «варпетов» (мастеров) культуры, не стали общеизвестными. Но в людях упрочилось желание непременно дать как можно лучшее образование детям, усилилось внимание к институтам, уважение к учителям, преподавателям.

Надо сказать, образ инженера, учёного и учителя (да и врача) в Армении резко контрастировал с общесоюзным. Как и во всей стране, это были не самые высокооплачиваемые люди (кроме крупных руководителей). Но в Армении отношение малообразованных рабочих к интеллигентам оформилось в 1960-е годы как отношение отцов к любимым детям: за интеллигенцию «болели», её любили слушать, считали цветом нации. Старшие, малообразованные слои считали: «Это наши дети, мы трудились, чтобы они получили образование. Они — наше будущее».

Мало кто из моих знакомых вне Армении верит, что интеллигент (в его правильном смысле, т.е. — специалист, профессионал) носил тут своё звание с гордостью. Его по возможности оберегали от бытовых проблем, без которых не обходилась жизнь других людей, его искренне уважали: работники ЖЭКа и милиционеры в том числе.

Пожалуй, социальная обстановка вокруг научной и промышленной интеллигенции стала главным залогом тех успехов, которых добились учёные и производственники Армении. Сведения о них не очень распространены, поскольку частично имели оборонное значение. Но теперь их можно хотя бы перечислить. В промышленности это уникальные производные ацетилена, полимеры, резины и строительные материалы, солнечные батареи для космических аппаратов, точные измерительные приборы и эталоны, электроника от первых транзисторов до микросхем, первые в Союзе электромузыкальные инструменты, лучшие в стране вычислительные машины (в 1980-х Армения выпускала уже 6 серий компьютеров — от микро- до больших), лазеры и лазерные кристаллы, одна из первых в мире систем лазерной телефонии, целый ассортимент систем связи, навигации и слежения, датчиков и автоматики, СВЧ-аппаратуры и промышленных роботов… Добывающая промышленность давала в Армении 1960-х не более 5% валового продукта. Остальные 95% — обрабатывающие производства, год от года все более наукоемкие и высокотехнологичные, в основном — не металлоёмкие. В науке — целый ряд достижений мирового класса в области физики высоких энергий, космических лучей, астрофизики, радиофизики, кристаллографии, тонкой органической химии, молекулярной биологии, и, наконец, мощнейший в Союзе исследовательский потенциал в области электроники.

Начало всему этому дали 1960-е годы. А главное, именно тогда создался образ ереванца — высокограмотного, активного, крепко связанного со своей средой и ищущего пути в будущее для своей семьи, своего окружения, для любящего его народа.

…В основу кинофильма «Здравствуй, это я» была положена биография физиков братьев Алиханянов, создавших станцию для изучения космических лучей на горе Арагац и основавших Ереванский физический институт с его знаменитым электронным ускорителем. Финальный эпизод фильма знаменателен. Шагающий по горам, как по городской улице, молодой физик в модной рубахе пузырём и штиблетах встречает старого священника. «Сын мой, куда ты идёшь? Не потерял ли дорогу в этих горах?», — философски-распевно спрашивает батюшка (в русском варианте фильма интонация, увы, «смазалась»). «Не беспокойся отец, места тут мне знакомы», — совсем с другой, «городской» интонацией отвечает физик. Эти горы — продолжение улиц Еревана, его дел, его целей. Для физика станция космических лучей почти на вершине горы — что родной дом на улице родного города.

Комментарий культуролога

Светлана Лурье

Новый Ереван возникал и как промышленная культура. Формировались не только социальная, пространственная и художественная среда, не только личностные и коммуникативные модели, но и образ специфической ереванской промышленности и науки, который стал одним из доминирующих во всей ереванской культуре и влиял на многие прочие её стороны. В случае Еревана нельзя говорить об особой промышленной или научной субкультуре — промышленность и наука сами по себе уже были ереванской культурой. Но образ ереванской науки отличался как от советской, так и от внеереванской армянской науки.

Любовь к образованным людям как к цвету нации характерна для народов с трудной исторической судьбой. У армян же она ещё больше обострилась в период геноцида. Интеллигенцией восхищались и любовались, но при этом ереванцы относились к ней как к предмету покровительства. В чём-то на интеллигенцию переносится образ ереванского детства. Интеллигент — как ереванский ребёнок, самый любимый, самый оберегаемый и самый свободный, и благодаря этой свободе самый творческий, но не совсем самостоятельный. Интеллигенция — покровительствуемая ценность.

Особенный интерес представляет собой армянский военно-промышленный комплекс (ВПК). Его невозможно объяснить только прагматическими причинами, такими как стремление уйти от ока местной власти и прибиться к Москве, которая-де далеко и из которой Армении не видно, и всегда можно откупиться бутылкой коньяка. В сфере ВПК Москва тщательно контролировала качество и объёмы производства. Чтобы проявлять незаурядную активность в стремлении перевести армянские предприятия в разряд ВПК, подчинить себя непосредственно Москве, должна быть серьёзная причина.

Тут встаёт в новом ракурсе тема армян и империи, в ракурсе очень далёком от того, как она стояла во времена функционирования «мирской» армянской альтернативы. Армяне — народ, по сути, имперский, готовый служить любой империи, лишь бы она принимала их службу. С Российской, позднее Советской, империей это было так вдвойне, поскольку на Россию в различных вариациях армянского традиционного сознания (в том числе в ереванском традиционном сознании) был перенесён образ «покровителя». Для армянского сознания характерно, что защитник воспринимается как находящийся далеко и не играющий роли в обыденной жизни. Поэтому понятно, что ереванский технический интеллигент, работающий на советскую оборонную промышленность, может воображать, что его не видно из Москвы. Это одна сторона армянского сознания.

Но есть и другая черта армянского взаимоотношения с «покровителем». Ему служат не на страх, а на совесть. Ереван сформировался «как дитя советской империи за короткий период 1930-х—1980-х годов, — пишет армянский политолог Манвел Саркисян. — Это был город, развивающийся и творящий сам себя. Высшим авторитетом для него была центральная советская власть, которой только он и готов был служить от души… Существовала бесконечная благодарность советской империи, обеспечивающей возможность проявления национальной мечты. Бесчисленные учреждения и предприятия союзного подчинения стали символами воодушевлённого служения империи» (См. Саркисян М. Ереван против Степанакерта. (Казусы внутриполитических трансформаций девяностых) / 1998, Машинопись).

Империю любили не просто как гарант мира и спокойной жизни армян, не просто из восхищения сильным государством, её любили из-за своей причастности к ней, как бы к её тайне. Ереван был её порождением, её ребёнком, он мог расти и хорошеть под её заботой и отвечать ей своей любовью. Причастность армян к деятельности «покровителя» распространяется и на защиту самих себя и самой империи: как в Российской империи, так и в Советской служение армян более выражалось не в гражданской, и экономической сферах (для армян вроде бы более традиционных), а в военной, которая долгое время, до переноса образа «покровителя» на Российскую империю, у армян была, казалось, менее развита. (Хотя истории и до этого известны выдающиеся военноначальники и даже императоры армянского происхождения.) Через «покровителя» армяне защищают сами себя. Это слияние с «покровителем» было характерно для армянского сознания и в XIX веке, когда армяне составили немалую и выдающуюся часть участвующих в Кавказской войне генералов и офицеров.

Служение образу «покровителя» является модусом связи образа «мы» и образа «покровителя» и одновременно культурной константой «условия действия», трансфером которой выступает союзное подчинение промышленности Армении. Причастность к покровительствующей силе давала ощущение свободы и могущества, столь необходимое для воплощения центральной культурной темы, для формирования новой традиционной культуры.

Так трансфер образа «покровителя» частично осуществляется на самих себя, но не в своём имманентном состоянии, а в качестве служащих империи, как силы, имеющей внешний источник. Армянский ВПК в некотором смысле выступает как «рука Москвы», если убрать из этого выражения негативную коннотацию, привнесённую позднее, когда непосредственная связь с империей была утрачена. В начале 1990-х крупный армянский писатель Грант Матевосян писал: «Для гражданина Армении самая большая утрата — это утрата статуса человека империи. Утрата защиты империи в лучшем смысле этого слова, как и утрата смысла империи, носителем которого всегда была Россия. Имперского человека мы потерями. Великого человека, возвышенного человека, утвердившегося человека. Можете называть этого человека дитём царя, дитём Москвы, или же дитём империи. И я осмелюсь утверждать, что армяне, начиная с семидесятых годов прошлого века [то есть XIX века — С.Л.] и по наши дни, были более возвышенными, более могущественными и, хотя это может показаться парадоксальным, более свободными армянами, чем те, которые освободили нас сегодня [то есть уже в конце XX века — С.Л.] от имперского ига». (См. «Азатамарт», 1992, N 14, С. 5) Служение империи, основанное на причастности к ней, делало армян свободными, утвердившимися людьми, вносило новый смысл в их жизнь, но психологически не предполагало какого-либо непосредственного ответного действия, отклика империи. Отсюда и ощущение отдалённости, «слепоты» покровителя. Активное действие его предполагается только тогда, когда наступает опасность.

А социальная жизнь города с годами расширялась. Формировались внутренние альтернативы нового традиционного социума, различавшиеся в ценностях и мировоззрении, возникали споры, но они происходили в рамках городской среды, молодой город был как никогда готов переживать их «всем миром», выносить на улицы. Жизнь шла вперёд и уже был снесён колоссальный (самый большой в мире) монумент Сталина, стоявший над городом.

Мой дополнительный комментарий к разделам «Маленькая Европа» и «Промышленность и наука шестидесятых»

Олег Гаспарян

Читатель, полагаю, и раньше уже заметил, что рассказчик и культуролог Светлана Лурье (Смирнова) в этом повествовании о Ереване немало по-разному его воспринимают и интерпретируют, что не удивительно и нисколько не предосудительно, тем более, что культуролог подходит к этносам и государствам с более широких позиций: истории, этнопсихологии, политики региональной и общемировой. Армен Давтян же показывает Ереван, прежде всего, как ереванец, и у него взгляд на родной город имеет свою особенную этнографическую специфику. Но вот уже и сам рассказчик проявляет некоторую встревоженность: как бы не показать ереванца этаким полудиким азиатом, когда он, наоборот, совсем-совсем интеллигентный европеец. Я подчёркиваю это обстоятельство, поскольку сегодня и русских иные стараются представить этакими «евразийцами», тогда как русские и армяне имеют свои совершенно особенные цивилизационные признаки. И типы этих цивилизаций имеют как общие, вернее, очень похожие черты, так и особенные, а то и совершенно по-разному «закодированными». Вот об этом и рассуждает культуролог, и вот как она характеризует Ереван: «… Ереван периода расцвета… был словно бы между мирами. Географическое положение Армении погранично, она находится на разломе между Европой и Азией, и часто в различных вариациях армянской культуры наблюдаются порождённые этим противоречия. Но вот в новой ереванской традиции таких противоречий не возникало. Это был действительно свой мир. … Открытость и раскованность были собственно ереванскими чертами [выделено мной — О.Г.], следствием объективной подвижности городской социальной системы, пусть и при субъективном ощущении её устойчивости и незыблемости».

Cледует, пожалуй, и повторять, и стараться усваивать и культурологические основания для любого этноса, иметь их всегда в уме как бы ни непривычными они ни казались! Для этого настоятельно советую периодически перечитывать культурологические основания этого анализа, изложенные в начале книги (См. первые выпуски «Ереванской цивилизации» у нас, в «Нашей среде online»).

Для Еревана того времени — 1960-х—1980-х годов — и для того, чтобы по возможности объективно объяснить, что же произошло с Ереваном конца ХХ и начала ХХI веков, необходимо запомнить, как минимум, это: каждая традиция имеет креативный и консервативный периоды своего существования, и периоды эти могут быть выделены лишь условно. Далее: консервативные и креативные начала действуют, в частности, через структурирование времени, которое внутри культуры в период её расцвета воспринимается как малоподвижное, совершенно не так, как при смене культурных парадигм в периоды крушения культуры. Полагаю и утверждаю, что СССР в период «перестройки» и последующего распада пережил именно что катастрофу! И новое прочтение «Ереванской цивилизации», по меньшей мере, поможет лучше и объективнее разобраться с причинами и последствиями переживаемой очередной катастрофы, как минимум, в Армении (хотя мы все живём во времена величайших глобальных потрясений!). В таком ракурсе исключительно важное наблюдение культуролога в следующем. Оказывается, что в объективно старинной, но хорошо отлаженной традиции активно действуют и креативные начала. На первый взгляд, совершенно невероятное заключение, но недоразумение тут следует по причине ложной интерпретации старинной (то есть как бы консервативной) традиции именно что как хорошо отлаженной и безупречной, а от иных креативных начал, опять же ложно, ожидают, если не возвращения к прежним добрым традициям, то установление-де новой устойчивой традиции: иными словами, креативные начала принимают как совершенно положительные, а потому и гарантирующие стабильность и как бы уже улучшенную консервативность. (Тут мы сталкиваемся с проблемой новаций и инноваций, которую хорошо разработал советский, после армянский и российский, философ и традициолог — тоже ереванец — Эдуард Саркисович Маркарян (1929 — 2011). Мы, при необходимости, ещё вернёмся к этой проблеме. А пока продолжим непосредственно по тексту нашей книги.)

Наконец, наш рассказчик, Армен Давтян, помимо «Еревана культурного и у всех на виду» (так он его определяет), обращает внимание ещё на «Ереван промышленный и научный», чем город действительно разительно отличался не только от других периферийных, но и от многих центральных городов СССР. И тут именно армяне, и ереванцы в особенности, отличались весьма своеобразной «креативностью», которая в Москве и у многих русских оставила, увы, не совсем положительные воспоминания. Армен и сегодня считает то время «золотым», с чем и я, признаюсь, вполне соглашаюсь. (См., например, и недавнее сообщение в ВК у Армена Давтяна — https://vk.com/davtyan_armen?from=search&w=wall12140289_5323%2Fall .) Я вот только не могу разделить его объяснения конца того «золотого времени» исключительно по причине смерти Брежнева, прихода генсека Горбачева, его конфликта-де с армянским секретарём Демирчяном …

А вот комментарии Светланы Лурье мне, и по прошествии многих лет, да и на основании собственного опыта, представляются куда более правдивыми и объективными, если под объективностью, конечно, понимать такие условия, причины и следствия, в которых привнесения субъективно-этнических факторов по возможности минимальны. Тем, собственно, наверное, и отличаются тексты культуролога от рассказов литераторов или конъюнктурных наблюдателей и пр. комментаторов. (Дополню для ясности, почему я сослался на свой личный опыт жизни и работы в Ереване. Причина более чем объективная, как ни каламбурно звучит такое в моих устах как субъекта. Дело в том, что я по окончании ЕрПИ (ереванского политеха) всю свою активную жизнь проработал поначалу в НИИ АН Арм.ССР, а после в НИИ, ЦНИИ, НПО в Ереване от разных союзных министерств — МПСС, МЭП, МРП. Более, как я узнал уже после развала СССР, мне довелось даже быть вовлечённым в исследования и разработки в рамках «советского анти-СОИ» (помните ещё рейгановскую СОИ?), и мой прибор «летал» с космонавтами на МКС, готовил я «эту штучку» и для МКС-2, но вот беда — СССР развалился.)

Наш культуролог, Светлана Лурье, полагает, что да, «Ереван возникал и как промышленная культура». Забегая несколько вперёд, если кто ещё не понял или не обратил внимание, подчеркну, что под культурой необходимо понимать всё-всё, к чему имеет касательство человек на протяжении всей своей жизни, и что, конечно же, передаётся из поколения в поколение, а не только, как многие, увы, продолжают понимать, только литературу, живопись, театры и пр., или, совсем грубо и небрежно выражаясь, всякие «танцы-шманцы». «В случае Еревана нельзя говорить об особой промышленной или научной субкультуре — промышленность и наука сами по себе уже были ереванской культурой [выделено мной — О.Г.]. Но образ ереванской науки отличался как от советской, так и от внеереванской армянской науки», — заключает Светлана Лурье.

И наконец совершенно уже давно пора отметить и подчеркнуть, что «встаёт в новом ракурсе тема армян и империи, в ракурсе очень далёком от того, как она стояла во времена функционирования “мирской” армянской альтернативы». Вот, можно уже с немалой уверенностью сказать, что мы намекнули наконец на самую важную и животрепещущую, а сегодня ещё и особенно болезненную тему «армяно-русских отношений»! Заранее предупреждаю, не торопитесь возмущаться и браниться на меня и Светлану Лурье, которая ещё и империолог (термин «империология» в российской науке её авторства!). У неё есть много публикаций по империи и неплохая, довольно значимая книга «IMPERIUM. Империя – ценностный и этнопсихологический подход». Москва // АИРО-XXI 2012.

Итак, смиритесь пока, если не слышали или не согласны, но: «Армяне — народ, по сути, имперский, готовый служить любой империи [выделено мной — О.Г.], лишь бы она принимала их службу». Далее, пожалуй, придётся вспомнить, а может и ещё раз воспринять и такие понятия, как «образ покровителя», «образ для себя», «образ себя для других» (См. первые выпуски «Ереванской цивилизации» у нас, в «Нашей среде online»). А пока остановимся на том, что «в рамках городской среды, молодой город был как никогда готов переживать их [т.е. внутренние альтернативы нового традиционного социума — О.Г.] “всем миром”, выносить на улицы. Жизнь шла вперёд и уже был снесён колоссальный (самый большой в мире) монумент Сталина, стоявший над городом».

Продолжение

Наша Среда online

Маленькая Европа. Промышленность и наука шестидесятых