Книги, сцена, музыка. Первая “экскурсионная программа”

ПРАЗДНИК ФОРМИРОВАНИЯ КУЛЬТУРЫ
(Опыт культурного перевода)

КНИГИ, СЦЕНА, МУЗЫКА

Армен Давтян

Общая для всех ереванцев домашняя библиотека стала собираться после юбилея Саят-Нова в 1962 году. С каким удовольствием люди всех слоёв и любого уровня образования ставили на полку книжку за книжкой! «Избранное» Исаакяна, затем «Давид Сасунский» по-армянски и по-русски с иллюстрациями Мартироса Сарьяна, затем «Раны Армении» и «Сказки» Туманяна, «толстый» «Песенник», через год-два — три книжки «тонкого» «Песенника», «Сказки» Газароса Агаяна, стихи Севака, «Пьесы» Шиллера, «Сочинения» Шекспира, «Уроки Армении» Андрея Битова. Тот, кто хорошо помнит те годы, лучше меня продолжит этот странный, но совершенно «обязательный» список. Наверное, люди постарше точнее расскажут, какими книгами и в каком порядке он пополнялся…

Изящный шрифт «Нотргир» (стилизация под почерк Саят-Нова) и непременные кяманча, лань, гранат или виноград украшали тонкие малоформатные книжицы молодых поэтов и прозаиков. Кроме художественной литературы, в список обязательных попадала и публицистика. Кто из ереванцев не имел обоих изданий (армянского и русского) «Семи песен об Армении» Геворка Эмина, или совершенно, по сути, «невозможной» даже в годы оттепели в СССР книги Армена Ованесяна «Я люблю вас, люди», большая часть которой была посвящена … группе «Битлз»!? У многих ереванцев начали выстраиваться на полках и тома историка Лео. Особую часть в ереванской книжной коллекции составляли сувенирные издания об Армении, о Ереване. Том «Армения» из многотомника «Советский Союз», книжечки с переводом стихотворения «Ахтамар» на два десятка языков, комплекты открыток «Ереван», «Леонид Енгибарян», «Картины Сарьяна» … Среди многих издававшихся в то время книг в «обязательную библиотеку» попадало только то, в чем ереванцы каким-то непонятным образом находили что-то однозначно «своё». Через годы выяснилось, что даже номера журнала «Гарун» («Весна») сохранились у многих одни и те же — любимые. Просматривая их сейчас, уже трудно сказать, почему именно на них пал выбор тогдашних читателей …

До начала 1970-х продолжал расти почти стандартный для всех список книг, которые можно назвать «библиотекой ереванца». В 1960-х — 1970-х придя в любой дом, ереванец видел на полке те же книги, что у себя. Это очень объединяло людей. В 1970-е «обязательных» для всех книг не осталось. Пожалуй, их найдётся всего два: вышедшие намного позже «Пьесы» Перча Зейтунцяна и «Старые боги» Левона Шанта.

Популярность газет и журналов определялась, фактически, их творческим потенциалом, а не «положением». Так, «главная» газета «Советакан Айастан», известная своей пуритански коммунистической направленностью, была менее популярна, чем её русскоязычный аналог — «Коммунист»: благодаря только более открытой позиции последней. «Айастани комеритакан» («Комсомолец Армении»), «Пионер канч» («Пионерский клич») влачили буквально жалкое существование, а «Возни» (сатирическая газета «Ёж») пользовалась успехом в те годы, когда от острой сатиры переходила к тёплому, «домашнему» юмору. В то время как «Ерекоян Ереван» («Вечерний Ереван») был излюбленной газетой большей части ереванцев.

Популярность всесоюзных изданий также отличалась от предпочтений, скажем, москвичей или киевлян. Например, газеты «Известия» и «Труд», державшие первые места по всесоюзной популярности, в Армении почему-то сильно уступали партийной «Правде». Наверняка секрет здесь был в отличии содержания. «Правда» в большей мере отражала внешнюю политику и хронику событий: это интересовало и ереванцев. В то время как «Известия» и «Труд» в большей мере отражали жизненные проблемы и ситуации. Это достоинство в глазах ереванцев обращалось в недостаток: жизненные реалии в Армении были столь далеки от общесоюзных, что описание последних интереса почти не вызывало. Будь то трудовые споры, оценка достижений, критерии успеха или надежды на будущее: во всех этих вопросах у армян был свой, особый modus operandi. К тому же сказывалось отсутствие склонности обсуждать свои проблемы прилюдно, тем более, в прессе: армяне считали свои трудности, во-первых, небольшими, во-вторых, частными, не подлежащими никаким обобщениям, и, в-третьих, пребывали в убеждении, что огласка не приведёт к их разрешению, а только навредит. Например, помешает «договориться» непосредственно с кем-то там упорствующим или мешающим. Корреспонденты центральных газет писали из Армении исключительно о достижениях и праздничных событиях. И, уж конечно, письмо какого-либо ереванца в редакцию было совершенно исключительным явлением.

Театральные спектакли привлекали огромное количество народа. Здесь были и опера, и балет, действительно дававшие повод для интереса к ним (балеты «Гаянэ», «Спартак», оперы «Ануш» и «Алмаст»), и драматический театр, в котором блистали такие артисты, как Хорен Абрамян, и музкомедия (любимец публики Карп Хачванкян), и, конечно, Армянский джаз под руководством Константина Орбеляна. Не могу отказать себе в удовольствии назвать несколько имён народных любимцев из числа ереванских джазменов (эти имена вызывают до сих пор ностальгическое «вах!» у ереванцев того поколения). Композиторы Артемий Айвазян и Константин Орбелян, контрабасист Аксель Бакунц, ударник Еолчян, конферансье Виктор Варосян …

Любимой концертной площадкой для джазовых исполнителей было очень модное тогда кафе «Крунк» (ныне разрушенное: на его месте построен Текеяновский центр), для эстрадных исполнителей, прежде всего, это был открытый зал «Флора». Он располагался в сквере между нынешним Домом камерной музыки и улицей Абовяна. По другую сторону улицы Абовяна, за памятником Исаакяна там, где сейчас станция метро «Еритасардакан», располагалась большая беседка в стиле ампир: это было кафе с тем же названием — «Флора» — и совмещённый с ним ресторан «Лори». Здесь завязывались долгие и горячие обсуждения услышанного на концертах. Но главным центром обсуждений, обмена впечатлениями была улица Саят-Нова, её многочисленные кафе.

Люди стали восприимчивы к моде. Мода в Ереване началась с «ахпаров». Днём «ахпары» продавали пирожные (это была одна из излюбленных их профессий в Ереване), а вечером выходили гулять: мужчины в шортах в стиле «сафари» (в то время в шортах в СССР не решались ходить даже иностранные туристы!), а женщины чаще всего — в жёлтых платьях «в цветочек». Мужчины, гуляя по улице Абовян, распевали песни под гитару. Атмосфера была при этом очень весёлая и доброжелательная. Собственно, «ахпары» были первыми, кто нарушил почти сплошь коричневый стиль одежды послевоенного Еревана: появились яркие цвета, разнообразие покроя…

Вслед за «ахпарской» распространилась «стиляжная» и «европейская» одежда. Клетчатые рубашки, брюки-«дудочки» … Среди нарядной женской одежды наибольшей любовью пользовался «костюмчик» в стиле Коко Шанель — предмет мечтаний любой ереванки. Ереванцы с тех пор сохранили интерес к моде на долгие годы. Причём — и мужчины, и женщины. Интересно, что модные атрибуты, которые в местах своего происхождения считались вызывающими, эпатажными, или даже рожденными контр-культурой, в Ереване почти всегда принимались с лёгкостью и не вызывали негативной реакции. Например, брюки-«дудочки» и попугайных цветов галстуки стиляг не шокировали старшее поколение. От ереванских стиляг дурного не ждали: «это же наши ереванские мальчики!». Так будет потом и с одеждой «хиппи», «панков» и т.д. В Ереване эта одежда не была знаком, который заставлял бы насторожиться. Только в 1970-х появится в Ереване знаковая одежда собственного изобретения, не имеющая никаких образцов вне Армении. А в 1960-х поведение молодого человека было связано с «ереванскими традициями» и не могло измениться к худшему, как бы ни был он одет.

Интересно также, что кафе принадлежали не только молодёжи. Собственно, такого понятия, как «молодёжь» в Ереване не было. Просто были люди разного возраста, и все они ходили в кафе.

В кафе почти ничего не ели. У армян принято есть почти исключительно дома (и, конечно, в гостях), кафе не могли бы конкурировать и с худшими из армянских хозяек. Вообще «общепита» в Ереване никогда не было, он так и не возник. Определённый интерес к ресторанам появился именно в эти годы, но они были все же очень дороги. Зато кафе привлекали возможностью общения, возможностью иногда послушать джаз (тоже не вызывавший ничьих возражений). В связи с этим укрепились шрджапаты, за счёт внутрисемейного и соседского общения.

Удивительно сложилась и судьба эстрады в Ереване. Интерес к ней рос день ото дня, появлялись новые исполнители. Всё, чем интересовались ереванцы, — это своя, армянская эстрада. Более того, большинство песен было о Ереване и об Армении. Очередь для какой-либо другой тематики пришла лишь лет 10-15 спустя. В 1955-х — 1960-х годах армяне пели почти исключително о «городе», «улицах», «негасимых огнях», «родном крае», «весне». Даже о любви пели намного меньше, и то — сопровождая её все теми же «городом» и «весной». Собственно, почти единственной песней «конкретно» о любви была знаменитая на весь Союз «Оф, сирун, сирун», которая несла бремя популярности в гордом одиночестве почти целое десятилетие.

В джазе ли, в эстрадной ли песне — неожиданно находились безусловно «армянские» мотивы, своеобразное звучание. Например, великолепный вальс «Вечерний Ереван» или марш из «революционной» кинокомедии «Парни музкоманды». В них звучали мотивы, очень тонко связывающие современную музыку с армянской классикой конца XIX — начала XX века. Были и популярные твисты, например, «Ереван, мой каменный город», и шейки («Мой красивый Ереван» и др.).

Слова ещё одной песни наиболее точно раскрывают характерное отношение ереванцев к своему городу: «Ты — дом огней бессчётных, Ереван! / Заветный дом надежд для всех армян». Далее поётся: «Я камни твоих стен складывал, я делился с тобой радостями и печалями, Ереван, мой розовый друг …». «Родился я здесь, и вырос я здесь, здесь воду студёную пил …», — пел (в той же песне) по-армянски певец с сильным русским акцентом. Возможно, в действительности он родился где-то в России. Складывать камни стен Еревана он мог, а вот родиться здесь — это маловероятно. Но то шутливо-искусственное создание образа родины, которое подразумевало древние корни, «старинные традиции», играло роль и тут: «мы все здесь старожилы, все хозяева этой древней земли».

Несколько позже эту «игру» поддержит и фильм «Путь на арену» о клоуне-миме Леониде Енгибаряне (Енгибарове), на самом деле всю жизнь прожившем в Москве. В фильме историю его молодости свяжут с Ереваном, с севанскими рыбаками, с фонтаном «Каскад», который и построен-то был за год до выхода фильма.

Бывший ленинградец Жан Татлян сочинял и пел свои песни (в том числе знаменитую песню «Фонари») на русском языке. Фонари, огни — символ Еревана. Ни в каком другом городе, считали ереванцы, нет таких фонарей. Жан Татлян часто начинал концерт с песни, в которой пел: «Моей единственной мечтой было добраться до родной Армении, и теперь я — ещё один певец Еревана». Хотя Ленинград не был заграницей, и добраться в Ереван певцу было, в общем-то, не сложно, но точное попадание «в тему» иммиграции позволило Жану Татляну стать первым общим кумиром: его обожали все, от мала до велика. Это был Элвис Пресли Еревана! Жан Татлян, уже снискавший к тому времени всесоюзную известность, особенно ценил весенний ереванский настрой. «Звенит капель целый день с утра / И влюбляться давно пора / В том, что город такой теперь / Виноваты весна и капель!» — вот полный набор эмоций ереванца 1960-х: весна, любовь и, конечно, город.

На музыку всё той же любимой «Песни первой любви» пел азербайджанец Рашид Бейбутов: «Приезжайте к нам в Ереван, как к себе домой: / Он и вам будет город родной!». «У Рашида отец в Ереване живёт», — непременно рассказывали гостям: «Это же наш, ереванский парень» (дом Бейбутовых был точно на месте теперешнего Дома Шахмат).

В то время в Ереване было снято некоторое количество очень своеобразных музыкальных короткометражных фильмов. Фильмы эти назывались в то время «киноконцертами» и состояли они из «номеров»: очень похожих на то, что мы теперь называем «музыкальными клипами». Ереванские «клипы» были не только выступлениями того или иного исполнителя. Не менее важным была функция «задания стиля»: во всех тогдашних клипах певец располагался в одном из открытых кафе, чаще всего — в кафе «Крунк». По ходу песни он в обязательном порядке спускался по стильной «висящей в воздухе» лестнице вниз, к воде бассейна … В тех редких случаях, когда съёмки производились не в «Крунке», а, скажем, на Новом озере или в Парке Победы (ереванцы говорили так: «на Монументе»), и там находили такую же «обязательную» висячую лестницу, спускающаяся к воде. Так что киноверсии песен всех исполнителей (певцов и певиц, исполнителей эстрадных, джазовых или народных песен …) выглядели на удивление одинаково … Даже в художественном фильме «Путь на арену» как только за кадром зазвучит песня, героя тут же потянет к лестнице: той, что у фонтана «Каскад». Мим Лёня пройдёт по ступеням, как по клавишам, а потом уснёт на этом странном «символе музыки», и ему приснится прекрасный «джазовый» сон: об улицах, о весне, о любимой … И разбудит стилягу добрый старый дворник: «Не спи, сынок, замёрзнешь …». И это уже будет не сон — это будет реальность ереванского стиля отношений …

Символическую связь музыки и архитектуры и их общую роль для Еревана 1960-х, его своеобразного понимания личной свободы просто трудно переоценить. Удивительно, но общесоюзная и «соцстрановская» эстрада вызывала в Ереване редкостное отторжение. Она считалась самой неприятной частью общего советского «официоза». Исключение составляли (и то — «более-менее») Эдита Пьеха, Тамара Миансарова, болгарин Эмил Димитров и (несколько позже), югослав Джордже Марьянович. Позже незавидная судьба постигла в Армении и творчество российских рок-музыкантов: их не слушали ни в какой среде и ни при каких обстоятельствах!

Комментарий культуролога

Светлана Лурье

В конце 1950-х — начале 1960-х остро проявляет себя оппозиция «своё — не своё». Происходит отбор «своего» — ереванских артефактов, «ереванскости». Складывается особый сценарий предпочтений, общий для всех горожан. Отчасти они все ещё задаются той же моделью улицы Саят-Нова, кафе и шрджапатами, и становятся личностным планом. Этот выбор определял и направленность творчества мастеров культуры, а они, в свою очередь, формировали художественную традицию Еревана.

Выбор у всех одновременно задаётся не столько подражательно, сколько общей культурной темой, которая находит своё выражение в предпочтении одних и тех же образцов культуры. Сами эти образцы культуры отражают то, что почитается за дух своей ереванской свободы, выражающейся в некой открытости миру вопреки советской закрытости, и культивировании своей особенности, инаковости. Но на этом фоне отчётливо обыгрывается тема своего города-дома, молодого города, ставшего родиной. Появляется и новая тема — преемственности, укоренённости жителей Еревана на этой земле. Эта тема перерастёт со временем в тему древности Еревана.

* * *

Каноны культуры становятся не постепенно, а сразу, как бы вдруг, путём синхронного отбора членами становящегося традиционного социума артефактов из предлагаемого культурой спектра возможностей. За образец, по которому совершается выбор, берётся что-то предельно конкретное, причём его формальные характеристики конденсируются и как бы переносятся на другие сферы жизни, которые получают, таким образом, изначально запрограммированную структуру. Именно последняя является признаком, кодом «своего», и она переносится на все артефакты в широком значении этого слова, на все пространство культуры, которое начинает восприниматься как «своё». Вот механизм, с помощью которого происходит распространение единого культурного первообразца, лежащего в основании сценария-этоса традиционного социума.

* * *

Формирование канона «ереванскости», чувства укоренённости на ереванской земле предполагает и возможность познакомить со своей страной гостя, складывание своего рода канона того, что можно показывать гостю Еревана.

ПЕРВАЯ «ЭКСКУРСИОННАЯ ПРОГРАММА»

Армен Давтян

Трудно сказать, что можно было показывать гостю Еревана в голодном послевоенном 1946 году, но поэт Паруйр Севак в своей поэме «“Масисы”. Беседа с русским фронтовым товарищем» вёл русского друга по улице Абовян, «где каждая песчинка состоит из наслоений тайн», по родине, «которая с каждым родившимся армянином принимает новый облик», по городу, о котором рассказывал в коротких перерывах между боями … И находил слова восхищения родным городом, и благодарил русского друга за то, что вместе со всей страной спасли и красоту Еревана …

Ещё раньше, с 1930-х годов, ереванцы считали свой город туристическим. Выпускались буклеты для туристов, снимались видовые и ознакомительные фильмы. За два года до начала войны в Ереване отпраздновали юбилей эпоса «Давид Сасунский», пригласили множество гостей со всего Союза. Таким образом, традиция гостеприимства и любовь к Еревану и раньше будили желание пригласить в гости, показать, поделиться красотой родного города. Что тогда говорить о 1960-х годах, когда столица Армении буквально расцвела!

«… Рядом с Ереваном — озеро Севан: / Извини, что меньше, чем Тихий океан! / Там форель прекрасная под волнами спит, / Извини, что меньше, чем в океане кит! / Эй, джан, Ереван — родина моя! …», — такая шутливая «визитная карточка» была у ереванских джазменов 1960-х. Конечно, Ереван пока не был настоящей родиной для большинства взрослых его жителей. Но как сильно было желание чуть-чуть похвастать, поделиться радостью обретённой родины, пригласить в гости!

Это были «первые ласточки» работы ереванцев «на экспорт». Они носили характер самообъяснения, рассказа «им» о «нас».

«Справа — горы, слева — горы, а вдали — Кавказ. / Там армяне создавали свой армянский джаз …», — откровенно дурачились молодые джазмены. При этом нарочно пародировалось и упрощенное понятие «братьев по Союзу» об армянах, и даже их понятие об армянском акценте — раз уж гостям так нравится!

На обновлённой родине, решили ереванцы, должно быть все. И об этом надо поскорее рассказать всему миру. Ереван должен быть похож на весь мир в миниатюре. Гостям давали пояснения: «Вот это ереванский голубь, а вот это — ереванский троллейбус …». В популярной шуточной песенке «Арташес и клоп» пелось: «Ереванский луна поднялся на небес / На балкон выходил молодой Арташес …» (опять — имитация акцента и того образа армянина, который имелся в представлении других народов).

Собственно, в Армении, по-видимому, давно относились к своему краю как к маленькому миру, равноправному, однако, с «большим» миром. «Айастан-ашхар» — говорили об Армении: «Армения-мир», «Армения-ойкумена». Конечно, «ашхар» могло иметь смысл — «край», но тогда и весь остальной мир был таким же «краем». Разве что побольше размером!

Вслед за поиском «традиций» вошёл в моду такой же полусерьёзный поиск «кто ещё на свете армянин». Шекспир — армянин: нашего рыжего Спиридона сын («Шек Спир» — «рыжий Спиридон»). Байрон недаром учил армянский язык — что-то армянское в нём есть. Греческий бог Посейдон — армянин, это же Эдо (Эдик), который живёт в Посе («Поси Эдон», т.е. Эдик из Ямы; «Яма» — так в шутку называли ереванский район-таг «Айгедзор» на склоне Разданского ущелья).

«Этак у вас получается, что все на свете — армяне!», — восклицали гости.

«Есть исключения. Например, Фидель Кастро Рус (русский)», — признавались радушные хозяева, и принимались искать «что-то армянское» в самих гостях …

Со временем занятие по составлению «списка армян» превратилось в Ереване в увлечение пенсионеров. А в 1960-е такой «список» играл, в первую очередь, роль темы для общения с армянами диаспоры, для которых это занятие было (и остаётся до сих пор) бережно хранимой традицией.

Комментарий культуролога

Светлана Лурье

Ереванский миф постепенно начинает обретать черты автохтонности. Он становится мифом не только о будущем, каким был в начале реализации плана Таманяна, а ещё и о прошлом армян, заполняет их историческое пространство. Так параллельно с формированием среды общения ереванца, экспликации культурной темы заполняли все ментальные и когнитивные лакуны нового социума, создавали и его историческую легенду, и географию. Происходит и освоение карты мира. Мир интериоризируется и интерпретируется, он весь помещается в маленькой Армении.

На территорию, прилегающую к Еревану, переносится национальная мифология. Само пространство мифологизируется, расцвечивается в разные цвета. Интерпретация карты мира и её символики происходит заново, новая «символическая» карта Армении центрирована вокруг Еревана, а сам Ереван включает в себя как бы все когда-то армянские территории. Последнее выражено в названиях районов города, совпадающих с названиями различных, уже утерянных исторически, армянских земель, но с приставной «нор» — «новый». Это — экспликация ереванского пространства. Печальные, а чаще прямо трагические воспоминания превратились в образы пространства нарядно-праздничного, каким является все пространство Еревана.

Через экспликацию пространства происходит формирование «мы-образа для себя» и «мы-образа для других». Первое — через интериоризацию мифологии, древней и современной, включение в неё исторического армянского пространства. Теперь Ереван в своём представлении — центр армянского ашхара, армянской вселенной, да и мира вообще. Но историческая драма, исторический страх остаётся в психологии ереванцев. «Образ для других» формируется через «экскурсионную программу» для гостей Еревана. Она все такая же позитивно-радостная, оптимистическая. Но позднее и в ней появятся элементы трагедии, незалеченной раны. Ереван весь — город-памятник. Это заложено в глубину, самую сердцевину ереванской традиции, которая к середине 1960-х уже практически полностью сформировалась. Ереванская традиция заполнила всю его жизнь, и произошло это в считанные годы.

* * *

Формируется и своего рода конкурент — анти-Ереван. Ленинакан (имперский Александраполь, Гюмри сегодня) — город, расцветший ещё в XIX веке, имевший даже свои черты столичности. Функционально своего рода армянский Новгород — он не признавал главенства Еревана. Конкуренция Ленинакана в любом вопросе досаждала ереванцам.

Мой дополнительный комментарий к разделам «Книги, сцена, музыка» и «Первая “экскурсионная программа”»

Олег Гаспарян

1950-е — 1960-е годы характерны для Еревана тем, что тут распространяется и устанавливается определённая «ереванскость», и происходит все это достаточно весело. Наш замечательный рассказчик, Армен Давтян, подчеркивает определённую стереотипность и синхронность в проявлениях такой особенной «ереванскости», в частности: «Символическую связь музыки и архитектуры и их общую роль для Еревана 1960-х, его своеобразного понимания личной свободы просто трудно переоценить».

Немало ощущается и влияние нахлынувших «ахпаров» не только с Ближнего Востока, но и с Европы, США. И это, наверное, немаловажно, что подобные веяния ощущаются и проявляются практически по всем направлениям жизнедеятельности ереванцев. Ахпары, да, повлияли на систему общепита, моду на одежду. Так в Ереване были распространены «ср(т)чараны» (что по-армянски и означает «кофейни», «сур(т)ч» — кофе по-армянски). И да, кофе в них готовили в порционных джезве и — на песке: сегодня в России этот способ называют «по-турецки» или «по-восточному». Появились и такие «ср(т)чараны», где помимо стандартных соков, лимонадов, пирожных и прочего подобного «общепита», выпекали «лаhмаджо» и к ним горячим подавали холодный «tан», как сегодняшние повсюду продаваемые «tан» или «айран». «Лаhмаджо» — это такие пресные тонкие лепешки, смазанные острым мясным соусом, их пекли и в отдельных «точках-ларьках» на вынос, скажем, домой. Ахпары, кстати, завезли в Армению «бастурму» и «суджух». Это сегодня они не в диковинку уже нигде. Тогда же и в Ереване такого не было до иммиграции сюда армян из-за рубежа.

Общая культурная тема находит своё выражение в очевидном уже предпочтении одних и тех же образцов культуры, отражающих дух своей ереванской свободы. И что самое удивительное и отличительное? Это открытость миру вопреки жёсткой советской закрытости. Этому, безусловно, способствовала и недолгая иммиграция армян диаспоры на «новую родину». Хотя Армянская ССР была для многих армян из-за рубежа не совсем уж и родиной, поскольку подавляющее большинство из них были выходцами из Западной Армении (ныне Турция) или их потомками. Такое очень содействовало культивированию своей особенности, инаковости тем более, что на Ереван проецировался уже весь армянский мир — «ашхар», — с географическими топонимами, привычками, обычаями. Культуролог Светлана Лурье зорко замечает: «Появляется и новая тема — преемственности, укоренённости жителей Еревана на этой земле. Эта тема перерастёт со временем в тему древности Еревана … Каноны культуры становятся не постепенно, а сразу, как бы вдруг …». Вырабатывается «код своего», который тут же начал определять и антитезу «чужого» — это в лице другого города Ленинакана (Александраполя, ныне Гюмри). Ереванцы же становятся ещё более гостеприимными и с радостью и задором представляют гостям города его «ереванскость» и … уже и древность обычаев! А «ереванскость» их порой отражает весь мир до абсурда весёлого такого, что: «Этак у вас получается, что все на свете — армяне!», — восклицали гости. Но есть исключения: «Есть исключения. Например, Фидель Кастро Рус (русский)». И … «Ереванский миф постепенно начинает обретать черты автохтонности. Он становится мифом не только о будущем, каким был в начале реализации плана Таманяна, а ещё и о прошлом армян, заполняет их историческое пространство, — как метко отмечает культуролог (выделено мной). — … экспликации культурной темы заполняли все ментальные и когнитивные лакуны нового социума, создавали и его историческую легенду, и географию … Мир интериоризируется и интерпретируется, он весь помещается в маленькой Армении». И через экспликацию пространства происходит формирование «мы-образа для себя» и «мы-образа для других». И … Ереван включает в себя все когда-то армянские территории. Более — Ереван становится не только центром армянского ашхара, армянской вселенной, но и мира вообще! «Образ для других», для гостей Еревана весь такой позитивно-радостный, оптимистичный,.. но позднее появятся элементы трагедии, незалеченной раны, и Ереван весь — станет городом-памятником.

Ереванская традиция заполнила всю жизнь ереванца в считанные годы.

Однако, появляется и конкурент — анти-Ереван. Им становится Ленинакан, ныне Гюмри, ещё ранее древний Кумайри. Интересна история и «молодого» имперского Александраполя, основанного при Николае I с присоединением персидской Армении к Российской Империи в начале XIX века, с основанием тут российской военной базы и городом при ней, названном в честь супруги Николая I, Александры Фёдоровны. Этот молодой город, расцветший ещё в XIX веке и поглотивший древний Кумайри, приобрёл даже свои черты «столичности» тогда Армянской области в Российской Империи.

***

Казалось бы, историческая драма, исторический страх армян наконец-то разрешаются вполне благополучно, но память о трагическом прошлом не стирается и весьма болезненно отражается в психологии ереванцев. И к этому драматизму мы обязательно вернёмся, постараемся по возможности объективно его раскрыть и показать. На мой взгляд, с этой наисложнейшей проблемой хорошо справляется культуролог Светлана Лурье. И подчеркну, что проблема именно что культурологическая, а в современном мире становится ещё все более и более геополитической, что сильнейшим образом искажает восприятие происходящего в регионе армянами. Они все менее соотносят свои интересы с интересами конкурирующих держав не только региональных, но ещё меньше — мировых.

Продолжение

Наша Среда online

Книги, сцена, музыка. Первая “экскурсионная программа”