Две роли ереванца. Занятия ереванского двора

ПРАЗДНИК ФОРМИРОВАНИЯ КУЛЬТУРЫ
(Опыт культурного перевода)

ДВЕ РОЛИ ЕРЕВАНЦА

Армен Давтян

У ереванца есть роль в своём шрджапате и роль в «мичавайре». В шрджапате он — чей-то сын, брат, знакомый. В мичавайре — врач, покупатель, начальник, подчинённый. Проявлять себя в своей «шрджапатной» роли — это приветствуется, тогда как выпячивание своего «официального» положения воспринимается как постыдное. Ереванец может быть «стилягой», «рокером» или «панком», милиционером или академиком. Но это всё — «не страшно», и он постарается как-нибудь подчеркнуть, что это не так серьёзно. Или — что его поведение поставлено на службу его семье, его шрджапату. Стиляга подчеркнёт преданность друзьям-стилягам, во имя дружбы с которыми он принял такой образ поведения. Одновременно он будет самым милым и преданным сыном своим родителям, чтобы не подумали, что к своему «внешнему» образу он относится слишком серьёзно.

Молодой инженер на заводе постарается наладить «шрджапатные» отношения с рабочими, и это позволит ему реально выполнять свои служебные функции, а не сталкиваться с глухим сопротивлением.

Терпимость общества Еревана в 1960-х — 1970-х открывала очень широкие возможности для построения человеком собственного образа. Ереван легко воспринимал образы и «мудрого учёного», и «взбалмошного художника», и «загадочной поэтессы», и наравне с ними — «стиляги», «хиппи», «панка», «поклонника Че Гевары», «девушки, обожающей Раджа Капура» и т.д. Ни один из образов не вызывал ни насмешек сверстников (равно как не смеялись в Ереване ни над «толстыми», «длинными», «очкариками» и т.п.), ни беспокойства родителей, ни ворчания стариков. Если у человека есть шрджапат, то его поведение не опасно. Разнообразие образов, наоборот, очень приветствовалось.

Наверное, стоит обратить внимание на то, что ереванское общение людей различных культурных слоёв строилось на тщательном избегании опасного конфликтами сравнения «кто выше — кто ниже». Поводом для такого сравнения могли стать любые формальные, должностные отношения. Возможно, поэтому их так избегали. «Официальные» отношения были для всех настоящим мучением. Образы строителя, учёного, артиста, портного, инженера легко уживались с принципом «Будь своеобразным, но не порти отношений». Эти профессии были уважаемыми, ими гордились. А вот профессии, которые подразумевали формальное взаимодействие с людьми (и в частности — если имелась возможность отказа или проявления формальной строгости) — продавец, врач, работник милиции, таксист, администратор и т.п. становились крайне нервной и непрестижной работой, если не приносили много денег. Такой работник ежедневно находился между двух опасностей. С одной стороны, можно было невзначай обидеть кого-то, и вызвать «цепную реакцию» своего отторжения по шрджапатным каналам. С другой — оказаться в положении невозможности выполнения своих служебных функций. Наверное, многие из тех, кто помнит Ереван 1960-х — 1970-х вспомнят типичный почти истерический возглас милиционера, продавца, врача: «Что мы тут — не люди?!». Мне представляется, что люди именно этих профессий внесли большой вклад в создание «особо сладких», «рабизных» отношений (о которых будет рассказано ниже), поскольку они расширяли общие правила поведения так, чтобы и им находилось место в обществе.

В Армении не было образа «свойского парня», которым пользуются для налаживания неформальных отношений в России или в США. Его заменял образ «близкого человека» (то есть родственника или знакомого). В отличие от «свойского парня», «близкий человек» не так ограничен в выборе образа жизни, стиля поведения, одежды, жаргона. Приведём пример. Профессор университета, чтобы стать «своим» для «простых парней» вынужден временно выйти из образа «солидного профессора», «умного», «человека старшего возраста», «учёного чудика со странностями», поскольку любая из таких черт жёстко противоречит образу «простого парня». В отличие от этого образ «мотик мард» («близкий человек») никаких ограничений не накладывает, и притом стирает практически все барьеры, которые могли бы возникнуть в ситуациях знакомства, выполнения просьбы, совместного застолья и т.п.

Сразу же надо подчеркнуть, что образ «близкого человека» способен обеспечить вхождение в круг только в обществе, где сильно межвозрастное общение и отсутствует выраженное «активное поколение», «подростки» и «молодёжь». В каком-то смысле именно таким было ереванское общество.

Платой за «вхожесть» в тот или иной круг для ереванца становилась огромная психологическая нагрузка, тонкая работа по поддержанию отношений со множеством людей — под угрозой того, что разрыв отношений с кем-то дальним может не то что повлечь отдельные неудачи, а просто привести всю жизнь в тупик, вызвать цепную реакцию развала, поставить человека вне общества. К такому печальному результату могло привести не только твоё личное поведение, но и поведение кого-то из близких. Поэтому за поведением близких ревностно следили, за них всегда беспокоились.

Если бы не подчёркнутая «сладость» отношений с близкими и не тотальная, безусловная терпимость 1960-х — 1970-х годов по отношению к любому поведению «чужих» людей, жизнь в плотном городском обществе стала бы невыносимой для многих.

У армян есть ключевая словесная формула доброжелательного отношения. Звучит она коротко — «цавд танем». А перевести её эмоциональную направленность очень сложно, примерно так: «я так тепло к тебе отношусь, что был бы рад избавить тебя от всякой боли и беды, забрав их себе».

Так вот, в Ереване 1960-х отношение «цавд танем» стало отношением людей «по умолчанию», то есть, кроме случаев конкретного конфликта, люди относились друг к другу не просто хорошо, но с преданным, даже жертвенным альтруизмом.

Эти несколько абзацев снова привели нас к сюжету фильма «Песня первой любви». Мелодрама, оказывается, нарисовала очень реалистическую картину!

Комментарий культуролога

Светлана Лурье

Внутрикультурные группы Еревана проигрывали основную культурную тему, но не как принципиально противоречивую в своих интерпретациях, что свойственно для культур, интериоризирующих конфликтность, а на полутонах, словно расцвеченную разными красками, как свойственно культурам её экстериоризирующих, не проигрывающих внутри себя, выводящих конфликтность вовне (а армянская культура именно такова). Социальность становилась темой армянской культуры, в культуре проигрывался, интерпретировался, и её образ носил преимущественно адаптивный характер: ценность адаптации в такой культуре велика. Это так, поскольку Ереван как социокультурный организм возник в условиях высокой внешней конфликтности, которую он и призван был преодолевать посредством построения высокоадаптивной картины мира и произведением реальных или «ритуальных» действий по подавлению внешнего источника конфликтности. Весь потенциал социальной системы направлен на достижение этой цели, которой внутренняя конфликтность только мешает. В Ереване особенность ценностной ориентации индивида не является поводом становиться в оппозицию ни к обществу в целом, ни к какой-либо его части, ни даже, может быть, собственной группе. Индивид оплетён множеством коммуникативных связей, снижающих его потенциальную конфликтность.

* * *

Все эти связи представляют собой целостную систему, погруженную внутрь новой городской среды, неотрывных от неё площадей, скверов, дворов – и улиц, куда обращены фасады домов из нарядного туфа.

ЗАНЯТИЯ ЕРЕВАНСКОГО ДВОРА

Армен Давтян

Фасады домов, обращённые к улице, — из нарядного туфа. Ереванец также был обращён к улице своей нарядной стороной. Ереванский двор был продолжением дома, и здесь ереванец чувствовал себя совсем по-домашнему.

Обживание большого нового ереванского двора 1960-х начиналось с высаживания цветов и винограда, а также с установки столбов напротив лоджий. К столбу протягивалась металлическая струна на роликах для сушки белья. Наконец, общими усилиями соседей сажались деревья и организовывалось дворовое освещение: часто одна-единственная лампочка.

Утро двора — в тёплую пору — начиналось со скрипа бельевых роликов на балконах. А внизу, во дворе в это время орудовали мётлами дворник и дворничиха в пёстрых курдских одеждах. В утренние часы во двор въезжал грузовик, в кузове которого стоял человек, державший в руках короткий шнурок с подвешенной на нём старой керосинкой. Керосинка на верёвке — непременный атрибут тогдашних мусорщиков. В домах недавно появились газовые плиты, и каждая семья сдала в утиль по 2-3 ставших ненужными керосинки. Они-то и служили для мусорщиков колоколами. Человек в грузовике меланхолически стучал по керосинке какой-нибудь железкой, и жители выходили выносить мусор прямо к грузовику. Интересно, что здороваться между собой при выносе мусора было не принято.

Мусорщик только открывал ежедневный концерт гостей ереванского двора. За ним во двор могла въехать машина «Молоко». Водитель молоковоза, звонил в такую же керосинку и орал на весь двор «катнэкав!» («молоко приехало!»), и люди выходили к машине с бидонами в руках. Кто-нибудь непременно ошибался и выбегал с мусорным ведром. Вслед за молоком наступала очередь «мацуна» («мацони»), которое продавали жители деревень. Частники, груженные корзинами, в которых лежали трёхлитровые банки с мацуном, сыр, творог, не пользовались такими экзотическими инструментами для привлечения внимания, как керосинка. Они просто выкрикивали название товара, и почти каждый старый ереванец легко вам изобразит и сейчас, как именно они кричали про мацун, как — про сыр «мотал», как — про орехи или мёд. Хозяйки с балконов окликали торговцев, и те охотно поднимались к ним. Открывались двери сразу многих квартир, начиналось покупка мёда или мацуна, сопровождавшаяся здорованьем соседей, обсуждением товара и долгим рассказом крестьянина о его происхождении.

А как кричали свои кличи точильщик и старьёвщик! Это решительно любой старый ереванец повторит вам в точности! Тем более, что кричали они все одинаково. Точильщик часто выдавал и перевод на русский язык: «Ножи-нужницы точу, ножи-нужницы!». Были и более лаконичные варианты русского перевода, вроде: «Нааажи-нуж!».

Старьёвщик, крича своё «hин шор, hин кошик!» («старую одежду, старую обувь!»), часто добавлял, что предлагает взамен орехи или варенье. Иногда мог и заплатить некую символическую сумму деньгами. Часто старую одежду отдавали бесплатно: по народной примете, избавление от старых вещей избавляло дающего от «порцанков» («напастей»). При этом сам старьёвщик с мешком (а часто и ишак с ним рядом, также гружёный мешками) вызывал большой интерес у детей, которые называли его по-своему: «мешок-дядя» или «мешок-папи (дед)».

Ереванское детство, которое проходило в совершенном отсутствии столь популярных в других местах «детских страшилок», знало лишь одну весёлую страшилку — «вот скажу, и мешок-дядя тебя унесёт!».

Утром ходили по дворам также деревенские бабушки, предлагавшие услуги по мытью ковров и шерстяных матрацев. После мытья такая бабушка расстилала шерсть для сушки во дворе, а как подсохнет, принималась долго и со значением взбивать её палкой. Другие бабули приносили продавать веники (в Армении их делали исключительно из конопли), пемзу, «жавель» (хлорную воду для отбеливания), синьку, петушков на палочке и «горную тянучку» — загустевший млечный сок какого-то растения — это был местный предок жевательной резинки.

Чем выше поднималось солнце, тем больше взрослых людей принималось за свои дела. Весь день двор принадлежал детям. Помимо популярных, пожалуй, всюду, пряток, салочек (последние на «ереванском» русском назывались «ловитки»), скакалок, резинок, классиков, бадминтона, нескольких детских игр с мячом, в ереванском дворе имелись и такие игры, которые ныне и в России, и в Армении мало известны. Например, «члик-даста» — подобие русского «чижика», «hол» — бой деревянных волчков с острым стальным наконечником, запускаемых с намотанной на них верёвочки, «мук-тшоци» («пинание мышки») — подобие пришедшей в Россию из США в 1990-е годы забавы «сокс». В 1960-х годах имелся и некий ереванский вариант крокета — его играли стеклянными шариками диаметром 2 сантиметра, которые служили сырьём для производства стекловолокна. В то время их регулярно просыпали на улицах грузовики.

Мальчишки катались на самодельных самокатах, сделанных из досок и шарикоподшипников, девочки играли в классики, в скакалку, крутили «хула-хуп» («обруч»), именно в 1960-е годы, когда он был в моде, и был почему-то запрещён в СССР. В некоторых дворах имелись и столы для «пинг-понга». Впрочем, к 1970-м годам теннис, пинг-понг, бадминтон и бильярд стали прерогативой парков.

Отличался ереванский двор и тем, что девочки называли свою игру с куклами не «дочки-матери», а «тун-тун» («дом-дом»). И это примечательно: в игре изображалась всегда полная семья: папа, мама, сыновья и дочки, бабушки и дедушки. Мальчишки, правда, в такой игре участвовали лишь походя, попутно с катанием на велосипеде или игрой в футбол. Но девочки в своей игре закрепляли за ними роль, и мальчики, хоть урывками, да подыгрывали девочкам.

Те, чьё детство прошло в ереванском дворе, вспоминают не столько игры (в разных дворах они были разными), сколько сугубо ереванские считалочки, по знанию которых и теперь в любой стране мира можно выделить из разнообразия армян настоящих ереванцев. Через десятилетия с любовью пронесли ереванцы «чепуху» «Ала-бала-ница» (по-видимому, исходно это была «Алла-баловница») и «небывальщину» «О, о, опера» — очень уж близки были ереванскому ощущению устройства жизни!

В начале 1960-х по ереванскому двору вряд ли можно было бы пройти, не насчитав 3-4 голубятни. И в 1970 году мода на голубей ещё раз вернулась в Ереван. Голуби были, пожалуй, единственными живыми существами, к которым ереванцы питали массовую слабость. Собаки или кошки дома были чрезвычайно редки. Собак тут, кажется, считали сельскохозяйственной живностью, они представлялись атрибутом пастуха или сторожа. Даже дворняги в Ереване были крупными, родственниками овчарок и пастушеских «гампров» — древнеармянской породы волкодавов. Кошек дома также держали очень редко. И даже тех, у кого они были, как ни странно, не питали к ним почти никаких ласковых эмоций. Все это — и ласка, и забота — уходило у ереванцев на детей, на близких. Бродячие ереванские кошки были исключительно пугливы и сторонились людей. Возможно, в них говорит кровь дикого камышового кота, обитавшего до 1930-х — 1940-х годов у болот Араратской долины. Так что и вне жилья люди, кошки и собаки обитали как бы сами по себе. В обжитом дворе кошек и собак было мало, скорее их можно было встретить в стороне от людей — на пустырях и стройплощадках. Так что с кошками и собаками у ереванцев весь XX век ничего не ладилось. А вот голуби — мало того, что во множестве населяли ереванскую Площадь, были ещё и дворовым развлечением, в основном — для подростков. Придя из школы, ребята принимались гонять голубей. Голуби стали знаком нескольких поколений, их упоминали в книгах, они фигурировали во многих армянских фильмах. Знак неба, знак полёта романтической души.

Осенью прямо во дворах хозяйки варили варенье, а образующейся при этом пенкой угощали детей.

Во второй половине дня двор переходил во владение вернувшихся с занятий школьников и студентов. Прежде чем зайти домой, ребята спешили напиться из почти обязательно тогда имевшегося во дворе крана-колонки, вода из которой добывалась сильным нажатием на круглый оголовок. Один нажимал, другой, наклонившись над маленьким позеленевшим бассейном, пил. Самая вкусная ереванская вода была именно в этих дворовых кранах.

Часам к пяти ребята начинали вызывать друг друга, насвистывая под окнами неповторимый музыкальный пароль своей дворовой команды, и начиналась игра в футбол — часто при стечении большого числа болельщиков, размещавшихся на «трибунах» своих балконов.

Приходили сумерки — самое красивое, томительно-спокойное время с безоблачным тёмно-синим небом и с почти мгновенной сменой цветов — оттого, что слепящее солнце вдруг скрылось за ближайшим домом. У Еревана был особый признак наступления вечера — примерно с 5 до 6 часов дул непременный ветерок в одном и том же направлении. До 1950-х — 1960-х годов он нёс пыль с окрестных безлесных гор, а с 1960-х — только свежий воздух покрывших эти горы густых парков, который сменял застоявшийся за день в «чаше Еревана» жаркий дневной воздух.

Только стихал писк ласточек, густо летавших в ереванском небе, как воздух заполнял писк летучих мышей, во множестве обитавших до конца 1970-х на чердаках старых домов. И тут наступало время, когда жители массово выходили во двор … Отобедали дома — и ладно! В летнее время квартира не очень подходящее место для отдыха. Дай-то бог, чтобы духота не помешала хоть ночью заснуть, ведь завтра — на работу.

Во дворе собирались в одну компанию люди всех возрастов, и разговоры велись общие. В одну кучу собирала всех дворовая лампочка, часто единственная. Играли в нарды, в домино, в свои особенные карточные игры — «скат» и «скямбил», унаследованные от Константинополя XIX века, выносили во двор послушать патефон или радио. Тут же играли дети, иногда подзываемые взрослыми, чтобы спеть что-нибудь или прочитать стишок и снова убежать к детской компании. Кто-то из молодых играл на гитаре, приобщая соседей всех возрастов к модным песням «Битлз» или «Роллингстоунз», ведь поклонниками рок-музыки в Ереване были и стар, и млад. Дворовые гитаристы и школьные рок-группы имелись здесь уже в 1965 году, когда такая музыка была запретной в СССР.

В выходной день могли прийти в большой двор «кяндрбазы» — бродячие артисты-канатоходцы. Иногда во дворе выступал один или несколько пришлых музыкантов. Это были так называемые «рабисы» — члены объединения «Рабочее искусство»: либо инвалиды, либо бывшие заключённые, которым трудно было найти другую работу. Репертуар музыкантов был довольно необычным — от народных песен до самых модных в то время песен Сальваторе Адамо, Ива Монтана, Тома Джонса, Доменико Модуньо, Микиса Теодоракиса.

Дворовые разговоры о том о сем в 1956 — 1962 годах мог прервать в 9 часов вечера разносившийся по городу вой сирены, громкий, хотя и ожидаемый. Жители расходились по домам, занавешивали окна и гасили свет. Это были учебные светомаскировки. Ереванцы относились к ним как к данности, почти так же, как и к частым в 1950-е — 1960-е годы слабым землетрясениям. Ереванцы помнили, что живут вблизи границы, что может снова случиться война, что в Средиземном море вблизи берегов Греции плавает конкретная подводная лодка НАТО, на которой три ракеты «Поларис» нацелены именно на Ереван. А с любимой горы Арарат наблюдает за нашей территорией автоматическая станция-шпион, поставленная американцами, когда они будто бы искали на Арарате Ноев ковчег …

Но — в девять, по тревоге ли, или далеко за полночь — гасла, наконец, дворовая лампочка, и душной летней ночью укладывались люди спать прямо на балконах: даже ночью не расставаясь с двором, колыбелью ереванского характера.

Комментарий культуролога

Светлана Лурье

Специфические ереванские сценарии складываются во всех сферах жизни, и преломление основного сценария-этоса в частных сценариях отнюдь не становится механическим перенесением некоего единого образца на все конкретные ситуации. Распространяющиеся, разрастающиеся сценарии многообразны, хотя и имеют общий источник. Например, общение ереванцев в кафе и во дворах отличались так, что можно построить условную оппозицию «двор-кафе» как внутреннего и внешнего. Но эта оппозиция принадлежит единой культуре.

Кафе выступает пространственным продолжением, условно говоря, улицы Саят-Нова с её праздничностью, нарядностью, приподнятым эмоциональным фоном. Двор же остаётся не совсем городской средой: в нем сохранилось что-то от прежней, «сельской» альтернативы. Он включает в качестве своих героев и персонажей старого Еревана и сельских жителей, которые являются в роли то старьёвщиков с ишаками, то продавцов мацуна и сыра. Двор — приватное провинциальное, отличное от столичного, пространство, скрытое за нарядными фасадами городских домов. Провинциальность, которая составляла когда-то всю жизнь ереванца, теперь выглядит ограниченной в своих правах, домашней и милой. Она скрыта в пространстве двора как рудимент другой альтернативы, которая в каких-то обстоятельствах может актуализироваться (как она действительно актуализировалась в кризисные периоды «ереванской цивилизации») и перестать казаться «милой».

Однако, несмотря на то что многие сценарии ереванского двора кажутся провинциальными и типичными для восточного города, в них есть своя, собственно ереванская структура. Соседи по двору — ещё один важный круг общения ереванца, его ближайшее окружение. Отношения с ними строго предопределены ереванским представлением об общении. Здесь тоже всё строится на избегании конфликтности.

Во дворе прихотливо соединяется провинциальный восточный быт с его нардами и тем, что воспринимается как дух времени — рок-н-ролом. Здесь развешено на «бесконечных верёвках» [Верёвки, позже и металлические тросы, протянутые между двумя роликами (от ред.).] разноцветное белье, и здесь же обсуждают джаз. Тут свои стиляги и хиппи, но все под строгим общественным контролем. Это перепевание интерпретации всё той же темы ереванской социальности в разных образах и моделях. Основной культурной темой остаётся тема дома, защищенности, приватности. Это ощущалось тем острее, что происходило на фоне остро ощущаемой опасности, которая, однако, не пугала, ведь ереванцы чувствовали себя в безопасности:

«Мне сказали тогда, погляди,
Как близка к Еревану граница,
Стоит только Аракс перейти,
И твой город, твой дом загорится.
Я сказала: не сыщут путей,
Слишком времени минуло много,
От турецкой земли до моей,
Чрез Москву пролегает дорога», —

писала поэтесса Сильва Капутикян.

Ереванская культура с помощью своих механизмов постоянно проигрывала острое ощущение постоянной угрозы и столь же острое ощущение тотальной защищённости.

Ощущение защищённости позволяло продолжать формирование канона «ереванскости» во всех сферах: от поведения до общей для всех ереванцев домашней библиотеки.

Мой дополнительный комментарий к разделам «Две роли ереванца» и «Занятия ереванского двора»

Олег Гаспарян

Продолжаем удивляться и восхищаться наблюдательности Армена Давтяна, разделившего ереванское общество и весь его социум на шрджапатные и миджавайрные многочисленные кластеры, образовавшиеся и существовавшие как бы параллельно, но неслиянно, и каждый по своим вроде как неопределённым четким правилам, но при этом границы между ними где преодолеваемы безболезненно, а иные… не дай Бог! И тут же нам культуролог Светлана Лурье напоминает: «Внутрикультурные группы Еревана проигрывали основную культурную тему, но не как принципиально противоречивую в своих интерпретациях, что свойственно для культур, интериоризирующих конфликтность, а на полутонах, словно расцвеченную разными красками, как свойственно культурам её экстериоризирующих, не проигрывающих внутри себя, выводящих конфликтность вовне (а армянская культура именно такова). … Социальность становилась темой армянской культуры, в культуре проигрывался, интерпретировался, и её образ носил преимущественно адаптивный характер: ценность адаптации в такой культуре велика». Я не напрасно привожу такую цитату, чтобы напомнить о ереванской, вообще армянской культуре как из «экстериоризирующих, не проигрывающих внутри себя», а «выводящих конфликтность вовне». И последующая судьба Еревана будет со-действоваться опять же на волне «экстериоризации конфликта».

И да, тот Ереван как социокультурный организм возник в условиях довлеющей внешней опасности, которую он призван был преодолевать «со-творением» с умиротворением воспринимаемой им картины мира и «произведением» реальных или немало ритуальных действий по подавлению внешнего источника конфликтности. Для достижения подобной цели внутренняя конфликтность, напряженность только мешает. Поэтому каждый ереванец оплетается множеством коммуникативных связей, снижающих, сглаживающих его потенциальную конфликтность. Все эти связи образуют плотный клубок, погруженный вовнутрь новой городской среды.

Такова и новая планировка и застройка города. Фасады домов, обращённые к улице, были нарядными, из армянского туфа. Такого больше нигде не было по всему Союзу, как не было и ереванского устройства внутренних дворов в новых многоквартирных домах. Получалось, что ереванец был обращён к улице, вовне, своей нарядной новой стороной, а двор был продолжением ещё и старого дома. Ереванец продолжал чувствовать себя совсем «по-домашнему» в своём новом дворе с немалым набором прежних, давнишних привычек и с не меньшим числом новых ереванских особенностей. Из старых привычек было и садоводство, и прежние привычки в отношениях с животными, казалось, домашними, но немало и с дикими повадками. (Так к кошкам и собакам у ереванцев отношение весь ХХ век было не такое по-домашнему милое, как в России.) Во дворах, нередко и на прилегающих пустырях, пока не застроенных или не покрытых рукотворными садами, мальчишки гоняли мяч, а за игрой внимательно и азартно наблюдали болельщики самых разных возрастов, не обязательно, расположившись по краям импровизированного поля, а чаще, и с балконов и окон близстоящих многоэтажных домов.

И ещё немаловажная особенность. Проводимые в 1950-е — 1960-е годы учения по гражданской самообороне, с оповещением их сиренами, в Ереване имели и наглядное сопровождение со склонов Арарата, который виден был тогда практически с любого ереванского уголка. Арарат вечерами и ночами был всегда в темноте, но нет-нет да высвечивались оттуда мощные лучи военных прожекторов с двух американских баз, расположенных на склонах Арарата и по сей день. Напряжённость ощущалась остро, но не пугала — ведь ереванцы тогда чувствовали себя в безопасности. И такую уверенность своей защищенности отразила и поэтесса Сильва Капутикян, повторим:

Сегодня это кажется невероятным, что такое было возможно, но … так и было: большой новый дом был защищен, а приватность отдельных малых двориков сосредотачивалась внутри двора этого большого дома.

***

Метаморфозы с утратой уверенности в защищенности Еревана как столицы Армении происходили медленно, но, увы, неизбежно. И повинны в этом не только многие идеально-ориентированный личности в самом Ереване, но и недальновидная политика Москвы. Сильва Капутикян была одной из немногих мудрых армян, которые понимали, что такие непродуманные глубоко и далеко на будущее действия лидеров и властей новой Армении самоубийственны для неё самой. Так, с начала уже 1990-х поэтесса выступала с острой критикой армянских властей и их политики, а после подавления митингов оппозиции в 2004 году вернула полученный на своё 80-летие Орден Святого Месропа Маштоца президенту Армении Кочаряну.

Гордыня и взаимные обиды только усугубляли взаимоотношения людей и, увы, сильно притупляли бдительность … не только простых армян, но и русских не меньше, не только властей Армении, но и властей России.

Продолжение

Наша Среда online

Две роли ереванца. Занятия ереванского двора