2750. Домá в судьбе Еревана. Итоги шестидесятых

ПРАЗДНИК ФОРМИРОВАНИЯ КУЛЬТУРЫ
(Опыт культурного перевода)

2750

Армен Давтян

Место, где археологи обнаружили крепость-город Эребуни, в то время называлось «Тохмак-гёл» («гёл»— по-турецки «озеро»), тогда как более раннее армянское название Арин Берд («Крепость львов») вспомнили лишь в середине 1960-х. Вокруг небольшого пруда Тохмак-гёл в 1950-е годы был «Комсомольский парк». Типичный советский «парк культуры и отдыха» с беседками, c игравшим по воскресеньям военным духовым оркестром. После ХХII съезда КПСС к ним прибавился огромный щит с устроенной из картона, жести и лампочек действующей моделью космический станции «Луна-10», вращающейся вокруг Луны. За забором парка было кладбище, что гуляющих в парке, впрочем, не особенно смущало. А дальше, за кладбищем, на пригорке вечно звучали выстрелы: там располагалось стрельбище ДОСААФ. Кто бы мог подумать, что пригорок, задний склон которого был удобен для установки мишеней (защищая соседние улицы от шальных пуль), скрывает под собой древний город!

Здесь, к сожалению, не место рассказывать о самом Эребуни — обнаруженном археологами действительно прекрасном древнем городе, о фресках и статуэтках, которые, пролежав в земле 27 веков, продолжают приковывать взгляд. Главное, что у молодого, расцветающего города появилась прекрасная биография. Обнаруженный археологами клинописный текст позже заучили наизусть все дети Армении: «Я, Аргишти, сын Менуа, город сей построил, назвал Эребуни. Пустое место было, сады насадил я тут». Дальше шло заклятье: «Кто разрушит, кто отнимет, кто другой скажет — я, мол, это сделал, да будет он проклят». Эти последние слова в советской школе, впрочем, не учили. А вот начало текста учили как стихи, произносили как тост. Приближался чудесный праздник: городу Еревану, оказывается, исполнялось 2750 лет. Ереван — на 30 лет старше Рима ― старше всех городов Земли! Армянам, так увлечённым восстановлением собственной истории, жизнь преподнесла драгоценный подарок.

Собственно, сами раскопки начались ещё в 1950 году, тогда же был найден камень с клинописным автографом. Но, во-первых, довольно долго длились споры учёных, во-вторых, дата «2750» была более «круглой», чем, например 2740-летие, которое могли успеть отпраздновать ереванцы. А в-третьих, и это само главное, востребованность праздника, которая созрела к 1968 году, не шла ни в какое сравнение с 1958 годом!

Символы Эребуни — «знак вечности», два стилизованных льва со скипетрами (или с мечами), двузубец крепостной стены с факелом посередине, наконец, сам камень с клинописью — мгновенно полюбились, стали армянскими символами, буквально за считанные месяцы повторились в каменных фонтанах и фонтанчиках, в картинах, чеканках, гравюрах, в детских рисунках, мозаиках на стенах домов, книгах, коврах, на сигаретных пачках, брелоках. Слова «Эребуни», «Арин-берд», «Аргишти», «Урарту» (Эребуни какое-то время был столицей Урартского царства) сразу стали названиями кафе, кинотеатров, пансионатов, гостиниц …

В 1968 году Ереван бурно отпраздновал свой 2750-летний юбилей. На праздник съехалось огромное даже для такого гостеприимного города число гостей, было великое множество подарков. Пожалуй, самым знаменитым из них, очень подходящим для Еревана, стала французская цветомузыкальная установка, которую поставили на площади Ленина, на главном фонтане города. К празднику отстроили и новые фонтаны: целый бульвар с 2750-ю фонтанчиками! В дни празднования воду подкрасили фуксином и марганцовкой: из фонтанов как будто текло красное вино. Но особым чудом было всеереванское застолье. Ереванцы вынесли из домов столы прямо на улицы и соединили их в один многокилометровый стол. Безо всякого участия какого-либо «общепита» столы заполнились шашлыками и винами, толмой и кюфтой. Празднование шло день и ночь.

К юбилею был сочинён гимн «Эребуни-Ереван», разучивание которого заранее провели по радио и телевидению. О словах этого гимна (автор — Паруйр Севак) стоит рассказать особо:

Ереваном ставший, мой Эребуни,
Ты века прошёл, молод ты опять
Рядом со своим отцом и горой Масис,
Матерью своей и рекой Аракс.
Ты в веках расти, мой Ереван!

(Тут Масис — это другое армянское наименование горы Арарат.) Конечно, величальная песня у армян не могла обойтись без упоминания «родителей» города-именинника! (Хотя было здесь и что-то новое: традиционно Отцом в Армении считались Отечество, Родной Край, а Матерью — армянский язык). Далее поётся:

Ереваном ставший, мой Эребуни,
Ты наш новый Двин, новый наш Ани,
Маленькой земли главная мечта —
Этой красоты ждали мы века!

Лучше не скажешь. Древние разрушенные столицы Армении жили в сердцах армян, и, наконец, воплотились в каменной грации Еревана. Дальнейшие слова ещё более интересны и значимы: «Неуёмные позывы есть в сердцах у нас, / Неисполнившихся желаний у нас ещё много…».

Это был, скорее всего, эзопов язык: «мы не добились пока возврата армянских земель». Других желаний больше не было. Все были достигнуты. На самом деле этот праздник был, в определённом смысле, концом всех желаний. Их завершением: «То, чего мы хотим, увы, сейчас невозможно, а больше мы ничего не хотим — всё уже есть».

Читатель этого повествования может сделать вывод, что автор чрезмерно привлекает для иллюстрирования тексты песен о Ереване. Но песен действительно было очень много, и они играли в 1960-е годы важную роль для города.

Сколько песен было написано, например, о Москве? После песен «Дорогая моя столица» (1942) и «Утро красит нежным светом …» (1944) через много лет появилась только одна — «Я шагаю по Москве». Затем снова большая пауза, пока Арно Бабаджанян не написал первую песню о Москве на современный ритм — твист «Лучший город Земли», за которым последовали «Московские окна». И это в период оттепели, который считают временем «городской романтики»! (Стоит отметить, что сочинённые в те годы песни о Москве Булата Окуджавы были известны очень ограниченному кругу людей.)

В Ереване же было создано несколько десятков популярных песен, причем на модные джазовые, рок-н-рольные, твистовые и шейковые ритмы. Однако как праздник «Эребуни-2750» стал завершением всех желаний, так и песня «Эребуни-Ереван» стала последней песней о Ереване… (Чтобы быть точным: к празднику было написано одновременно несколько песен. Но уже в 1969 году и далее песен о Ереване больше не появлялось. Может — одна, две…)

Армяне долгие годы после 1968-го продолжали «непрерывно праздновать» «Эребуни-Ереван». Будни как будто не наступали многие годы. Любой повод — 1 мая, 8 марта, летний наплыв туристов, просто отдельно взятый концерт или премьера в театре превращались в продолжение праздника. Стиль «Эребуни» воплощался в архитектуре, в книгах. Цветомузыкальные фонтаны каждый вечер собирали вокруг себя массу народу.

К символам Армении (Арарат, два тополя, армянский алфавит, крунк (журавль), арагил (аист), прибавились кяманча Саят-Нова и гранат (фильм «Цвет граната»), а с праздником Эребуни — ещё и знак вечности, клинописный камень, крепость и львы Арин-берда, семь фонтанов, монета Тиграна II.

«Перманентный праздник» ереванцы сохранили и в одежде. Гости города с удивлением обнаруживали, что ереванцы с утра до вечера одеты нарядно. Если не сказать — чрезмерно нарядно: даже макияж женщин был «вечерним» в течение всего дня. У ереванцев словно вообще не стало повседневной одежды: была домашняя (и дома, и во дворе ереванец мог быть одет во что попало) и «для улицы». Эта «Улица», её «Праздник», её взгляд, её мнение были настолько важны для ереванца, что он старался не обмануть ожиданий окружающих, одевался по возможности более красиво: отправляясь ли гулять, собираясь ли в театр, в гости, или, наоборот, спеша утром на работу.

Годы спустя появившиеся в большом числе переселенцы из деревень и других городов не будут понимать толком смысла своеобразного праздничного и вечернего времяпровождения ереванцев-старожилов. А смысл состоял в «продолжении праздника города», в постоянном любовании им, в единении с другими ереванцами…

Комментарий культуролога

Светлана Лурье

Для завершения формирования традиционного социума, городу важно было позаботиться о собственной исторической легенде, и эта легенда была достойна амбиций Еревана. Миф об Эребуни — новое наполнение основной культурной темы Еревана, дополнительная подтема в ней, которая давала другое понимание армянской истории. Акцент переносился с трагедии когда-то великих, но затем потерянных земель, на ту землю, где насадил сады древний царь Аргишти, которая теперь принадлежала ереванцам. Такой взгляд на историю давал и новую перспективу, более адекватную ереванцам 1960-х. История Эребуни была известна ещё на заре формирования Еревана в 1950-х годах, но сам Эребуни не был востребован, поскольку исторический вопрос не стоял так остро, как он встал в связи с конфликтом вокруг памяти о Геноциде.

Праздник Эребуни стал символическим завершением формирования Еревана как культурно-психологической общности, концом периода бурного формирования традиций. Но мечта о возвращении армянских земель прозвучала и в гимне «Эребуни-Еревана» — последней песне, которая разрабатывала мифологию Еревана, эксплицировала его культурную тему. Ереван не отказывался и от этой составляющей своей культурной темы. Идея возвращения земель продолжала жить как мечта, которая не становилась до поры до времени руководством к действию. Ереван тем временем долгие годы жил в перманентном празднике, отстояв и утвердив свою версию истории и право на праздник, который был связан с возникновением великого Города, не как продолжения, а как завершения ряда армянских столиц и его начала в Ереване же, в древности представшем в обличье города-крепости Эребуни.

Чтобы окончить тему Еревана 1960-х, необходимо ещё рассказать, как строился Ереван.

ДОМÁ́ В СУДЬБЕ ЕРЕВАНА

Армен Давтян

Рассказ о том, как строился Ереван в 1960-е годы, начинается с … Москвы. Так уж сложилось, что на протяжении всего послевоенного времени, в возведении почти всех самых необычных строений в столице СССР участвовали архитекторы-армяне. В отличие от француза Ле Корбюзье, который в то время экспериментировал в Москве с армянским туфом, причём, довольно неудачно, они тяготели к новым материалам — стеклу, бетону, плитке. А главное — смогли создать необычные, странные здания: Дворец съездов, Дворец пионеров на Ленинских горах, большинство новых зданий на улице Горького (Тверской), проспект Калинина (Новый Арбат), Театр советской армии, кинотеатр «Октябрь», Останкинский телецентр, знаменитая «книжка» здания СЭВ… Это сейчас они кажутся привычными, а в своё время появление каждого из них в Москве становилось ярким событием. Кинотеатр «Октябрь» сам оказался «героем» не одного кинофильма. Новый Арбат называли то «проспектом будущего», то «вставной челюстью старушки-Москвы», а загадочная «звезда» Театра армии, которая не просматривалась ни с какой стороны, кроме как сверху, порождала время от времени публикации в газете «Труд» о том, что будто бы на крышу театра села летающая тарелка с инопланетянами. А какие только слухи не ходили о действительно «космических» зданиях — Дворце пионеров и, особенно, Останкинском телецентре.

Может и смело было бы предполагать, что участие армянских архитекторов (таких как А. Мндоянц, К. Алабян, Р. Саруханян, А. Закарьян, К. Шехоян и др.) предопределило этим зданиям бурную, неоднозначную судьбу. Но жизнь самих архитекторов в Москве была иногда действительно бурной…

Ереван помог режиссёру Параджанову снять фильм, который нигде больше снимать нельзя было. Ереван помог инженеру Никитину испытать идею купола на напряжённых опорах перед строительством Останкинской телебашни, когда в Москве ему не давали такой возможности.

С московским архитектором К. Алабяном было, как рассказывают в Ереване, примерно то же самое. Автор проекта Театра советской армии предложил один из вариантов экономичного дома для массовой застройки. Его вариант, в отличие от, например, того типового дома, которым застраивались кварталы московских Черемушек (так называемый «вариант Лагутенко»), был прочнее, имел лучшую звукоизоляцию и был просто красив. Но он был дороже. Проект Алабяна в Москве не просто не приняли, архитектор даже попал в некую опалу. Приехав в Ереван, он принялся возводить микрорайоны на правом берегу реки Раздан, а также несколько экспериментальных домов в центре города. Пятиэтажки Алабяна сильно отличались от других ереванских домов, почти все из которых строились по индивидуальным, неповторимым проектам. Но городу остро требовался проект дома для массовой застройки, и вариант Алабяна подошёл как нельзя лучше. По таким же проектам достраивались все большие и малые города: Кировака́н, Чаренцава́н, Спита́к, Сева́н, Камо, Разда́н, Нор Ачи́н, Арара́т и другие. Отличить друг от друга ереванские Черемушки и район Нор Ахта́ в Разда́не, конечно, было бы трудно, так они похожи. А вот чуть издали, на фоне горного ландшафта, они приобретали совершенно неповторимый вид. Массовая застройка создавала как бы новую архитектуру — архитектуру дальнего плана, расстановки, узора.

Когда первая улица Ачапня́ка (ереванских «Черемушек») была достроена, когда нормально заработал транспорт и новосёлы Правобережья (Ачапня́к по-арм.) смогли снова чувствовать себя жителями Еревана, когда, наконец, исчезла сплошная нумерация домов (вроде «2-я улица правобережная Разда́на, строение 1222») и появились названия у улиц, Ачапня́к полюбили.

Поселившись в новом доме, глава семьи первым делом приобретал кронштейны и ролики — чтоб натянуть на балконе самые удобные на свете верёвки для сушки белья! Далее ему предстояло отправиться к верхнему соседу. Там, с разрешения последнего, он делал две дырки в полу лоджии и вставлял в них болты. А как же! Ему ведь предстояло повесить на своём балконе гимнастические кольца. Земляк знаменитого Альберта Азаряна без колец чувствовал себя неуютно. Хозяйка заводила на подоконнике лоджии кактусы, в те времена они были очень актуальны, ведь моду на них принёс не кто иной, как Юрий Гагарин. Наконец, предстояло решить, где устраивать «мангал» (шашлычницу): на своём балконе или, объединившись с соседями, во дворе? Если мысли новосёла переносились на двор, значит, обживание произошло. И жители микрорайонов вышли во дворы, посадили деревья, поставили скамейки, установили семиметровые мачты, к которым протянулись верёвки для сушки белья, установили Г-образные парные столбы с натянутой между ними проволокой — чтобы дикий виноград оплёл её, и над скамейками была тень. Одним словом — обосновались.

Для полноценной социализации ереванцу необходимо было гордиться своим домом. До начала массовой застройки каждый дом был индивидуален по своему архитектурному облику. Строения «микрорайонной» застройки поначалу огорчали ереванцев. Это был непривычный для них образ жизни — без замкнутых дворов. Всё равно, что жить на улице! Только стараниями самих жителей дворы приобрели со временем обжитой, индивидуальный вид.

Так в Ереване появились советские «пятиэтажки», которые, однако, нельзя было назвать типичными «хрущёвками»: да, квартиры были малогабаритными, потолки низкими, но дома были довольно прочными, добротно выстроенными и красивыми, со светлыми верандами и, иногда, разнообразящими фасады архитектурными элементами. Особенно интересными были фасады домов Городка физиков.

Отношение к Алабяну в Москве изменилось к лучшему, и архитектор смог реализовать в столице свой план: создать серийные дома с разнообразной архитектурой фасадов. По внешнему виду изящных домов на Ленинградском проспекте в Москве, спроектированных Алабяном, трудно догадаться, что в основе их — типовой проект «пятиэтажки». Каждый из домов украшен своим набором колонн и арок, висячих балконов и веранд. А вот ереванец может узнать в них архитектурные элементы тех домов, что стоят на уступе правого берега Раздана — на дальнем от Института физики краю Физгородка …

Вскоре в Москве появилась улица, названная именем Алабяна. И в Ереване тоже: именем архитектора назвали главную улицу Ачапня́ка, ту, с которой началось шествие пятиэтажек по Армении.

Однако был у массовой застройки и свой контрапункт, рассказ о котором позволит понять, почему ереванцы, хоть и с трудом, но мирились с массовой застройкой. Одновременно с жильём в Ереване строились особые дома, в которых и заключался секрет. Человеку, не знакомому с психологией армян, трудно будет понять, почему эти дома служили утешением и примиряли ереванца с малогабаритным собственным жильём.

Как ни велико стремление человека к обладанию собственной хорошей квартирой, тяга армянина к истории, к культуре, к их сохранению — намного больше! Так что в Ереване строили музей за музеем, и ереванцы болели за эти стройки, как положено: наверно, каждая семья регулярно отправляла дедушку-пенсионера проверить, как строится Дом художника Сарьяна. Каждый отец семейства принёс, вероятно, в дом журнал «Советская Армения» с фотографией нового Театра им. Сундукяна на обложке.

Центральная часть города регулярно пополнялась памятниками, а снаружи садового полукольца на него смотрели музеи: Музей древних рукописей Матенадаран, Музей этнографии, Музей истории Еревана … За несколько лет был построен и целый ряд домов-музеев. Заметим: не старый дом знаменитого писателя или композитора превращался в музей, а строился новый дом. В таком доме Ереван должен был выразить своё почтение гениям нации, не мог быть это просто дом! Когда смотришь на дом-музей Туманяна, чудится прищур поэта и сказочника. Кажется, что это он сам, присев на пригорке, с улыбкой великого выдумщика смотрит на этот город. А что сказать о доме Сарьяна, оформленном мозаикой с его картины!

Кроме музеев были построены Дом композитора, Дом художника, Дом архитектора, Дом учёных, Дом актёра, здание Академии наук и Выставка достижений народного хозяйства Армении, Ереванский цирк. Каждое из этих зданий было неповторимой архитектурной находкой.

И вот тут нужно обратить внимание на психологическую роль этих «домов» для ереванцев. Для жителей города важно было обозначить, что отмеченные области деятельности (наука, искусство) отныне и навсегда проживают в Ереване. Обозначить надо было наиболее верным для армян языком, то есть выразить архитектурно. Более того, творчество музыкантов или художников теперь имело образ дома, открытого для всех. И не такой уж умозрительный был этот образ. Все «дома» добросовестно действовали: в открытые двери можно было войти, и смотреть, и слушать, и учиться, и участвовать.
Каждый из них мог выполнять роль и чего-то вроде «дома культуры», и «отдела по связям с общественностью» своей отрасли, и центра по обмену опытом, и профсоюза, и даже — светского клуба.

Кроме новостроек были и старые «общие дома», также служившие неформальными центрами активной деятельности: Дом радио, Армянский дом работников искусств, Дом дружбы с зарубежными странами и даже такая организация, как Комитет по устройству прибывающих из-за границы армян. Каждый из открытых для всех коллективов служил средой чьей-то самореализации, а для кого-то был просто родным домом. Даже через многие годы знаменитые учёные, артисты, писатели с гордостью представляли себя так: «Я выходец из Дома Архитектора», «Я по жизни — человек Музея этнографии»… Мальчишки и девчонки из соседних с Академией наук дворов, исходив в ней все этажи и комнаты — от библиотеки до подсобок — стремились именно в учёные, а их сверстники, то просачивавшиеся из своих дворов за кулисы Театра имени Сундукяна, то забиравшиеся на цирковой двор, мечтали об артистическом будущем.

«Открытым домам» не свойственно было замыкаться в себе. Они, наоборот, должны были принимать у себя людей, и они это умели делать. Скольких гостей приглашал и принимал каждый из «открытых домов»! Как спорили они за право организовать приезд какой-нибудь иностранной делегации, или коллег из других республик, или авторитетного специалиста: у кого лучше программа приёма и экскурсий, кто лучше накроет стол и обеспечит гостям лучший ночлег. То, что жителю Еревана очень хотелось — пригласить иногородних друзей в гости, — но делать это в малогабаритной квартире было трудно, зачастую обеспечивал один из «открытых домов», с которым он был связан.

В одном ряду с музеями и «домами» стояли ереванские научно-исследовательские институты и… ереванские кафе. О них ещё будет рассказано отдельно, но здесь непременно хочется поставить их рядом. Впрочем, уже из предыдущего повествования читатель может предположить, что объединяло все эти «дома»: открытость для творчества и функция расширения личного пространства для связанных с ними людей.

На обочине советской действительности, в Ереване 1960-х, партийно-комсомольская деятельность была практически незаметна на фоне самодеятельной активности и творчества, объединяемого ереванскими музеями, НИИ, кафе, и «творческим домами». Эту функцию они сохранили и дальше, не дав науке запереться во всесоюзной секретности, архитектуре — заглохнуть в клановости, а жителям города — в частных житейских проблемах. Для ереванца важен родной дом. Он не искал ему альтернативы: он просто нашёл ему продолжение!

Комментарий культуролога

Светлана Лурье

Во второй половине 1960-х шло обживание городского пространства. Даже типовые пятиэтажки ереванцы сделали своими, ереванскими. Пространство интериоризировалось, на новые открытые дворы переносились черты старого с его почти домашним бытом. Улицы новостроек приобретали ереванские черты. Центр города продолжал, развиваясь, обогащать основную культурную тему Еревана через Дома, посвящённые культуре, науке, творчеству. Эти Дома обогащали городскую социальную среду, задавая новые модели деятельности и самодеятельную активность. Она стала ещё одним поведенческим образцом, который скрепил Ереван изнутри, усилил специфичность его среды. Творческие дома воплотили ещё одну из важнейших составляющих миссии Еревана, связанную с его основной культурной темой и не свойственную другим армянским культурным традициям, – они выполнили функцию внешней коммуникации, трансляции культуры города вовне. Так Ереван к концу 1960-х из города «чужих» окончательно превратился в город «своих».

ИТОГИ ШЕСТИДЕСЯТЫХ

Армен Давтян

К концу 1960-х Ереван из города «чужих» окончательно превратился в город «своих» (хотя и «разно-шрджапатных»). Уже была определённая история общих достижений и разочарований, короткая, но эмоционально пережитая очень страстно, многократно перемолотая в разговорах, дополненная легендами и присочинёнными «старинными традициями».

Главным итогом адаптации друг к другу очень разных по культурным корням людей стал принцип «компромисса во что бы то ни стало». Отсюда те чрезвычайно «нежные», «ласковые» взаимоотношения, которым стали так привержены ереванцы. И это сохранилось с 1960-х годов надолго.

Самым страшным были любые невыясненные отношения. Собственно, такое выражение как «сложные отношения», произнесённое по-армянски, означало всегда тяжёлый, затяжной конфликт. Начавшись, он мог никогда не кончиться, распространяясь на друзей и знакомых конфликтующих лиц. Случалось это редко, но протекало очень болезненно и практически никогда не вело к какому-либо сто́ящему результату хотя бы для одной из сторон.

Всякий, кто бывал вовлечён в конфликт, в следующий раз старался избегать таких ситуаций, да и окружающие оказывались настроены очень ревниво, то и дело слегка одергивая друг друга: «говори мягко», «сохраняй отношения», «смотри, не усложняй» — вот такие выражения были в ходу.

Продолжением такого поведения стало стремление «убедить». Если я хочу чего-то, то должен достичь этого, «убеждая» кого-то. Ереванскую подбадривающую поговорку «Аме́ни́нчэ хосалу́ вра́йа» можно перевести примерно так: «Все у нас получится, поскольку любой цели можно достичь путём убеждения, уговаривания. А уж это-то мы умеем!». Или, если короче: «Договориться-то мы сможем!».

А что же было итогом этой адаптации? Её результатом стал сам Ереван конца 1960-х с его бесподобно уютной и безопасной городской средой, жизнелюбием и гостеприимством, искромётным юмором и способностью раскрывать таланты множества людей. Город, в котором практически не было преступлений против личности, совершенно отсутствовало пьянство, а малочисленные хулиганы чаще всего «варились в своей среде». Старые ереванцы хорошо помнят время, когда даже милиционеров в Ереване было так немного, что всех их просто знали по именам.

К концу 1960-х за плечами ереванцев были и победы и, пусть одно, но страшно переживаемое «поражение» … Поэтому сложилось своеобразное отношение ереванцев ко «всем армянам». С одной стороны, вошло в привычку искать армян везде и всюду, «болеть» за всех армян. Когда в титрах какого-нибудь кинофильма появлялось, к примеру, «Второй ассистент оператора — А. Погосян», зрители в кинозале устраивали бурную овацию. С другой стороны, появилось твёрдое убеждение, что «армянами собираться нельзя» — плохо кончится. Именно так и говорили, когда где-то в неформальной обстановке, случайно (без контроля со стороны шрджапатов) собиралось много народу и принимались что-то обсуждать: «Люди, давайте армянами не собираться, а?»…

Комментарий культуролога

Светлана Лурье

В конце 1960-х корректировался стиль общения ереванцев с учётом пережитого опыта внутрикультурного конфликта. Все отношения складывались в одном направлении: избегания конфликтности, всего, что может нарушить праздник. Продолжала обыгрываться тема социальности, которая становилась всё более изощрённой.

Одной из перемен в городе стало то, что в конце 1960-х — начале 1970-х годов произошло значительное изменение в позициях, которые занимали приезжие.

Мой дополнительный комментарий к разделам «2750», «Домá в судьбе Еревана» и «Итоги шестидесятых»

Олег Гаспарян

Итак, миф найден, миф приурочен к новому Еревану. Этот миф об Эребуни придал новое наполнение в основной культурной теме Еревана, что привнесло совершенно другое понимание армянской истории, существенно расширило и географию этногенеза армянского народа! Последнее и до сего дня, между прочим, продолжает оставаться предметом горячих не только научных споров, но и политических и даже геополитических коллизий. Тогда же, после 1960-х годов, акцент остался на «праздничной теме». Драма и трагизм были отложены, но идея возвращения земель продолжала жить как мечта, отложенная мечта, которая до поры до времени не становилась непосредственным руководством к действию.

Следует отметить, что история Эребуни была известна ещё на заре формирования Еревана (Эривана), в 1930-х годах. Причём сам Эребуни не был востребован ни в 1940-е, ни в 1950-е годы, поскольку исторический вопрос не стоял так остро, как он встал в связи с конфликтом вокруг памяти о Геноциде.

***

Под руководством Бориса Борисовича Пиотровского раскопки вели на холме Кармир-Блур (по-арм. Красный Холм) ещё с 1939 года. На этих раскопках Борис Пиотровский и познакомился со своей будущей женой — Рипсимэ Микаэловной Джанполадян (1918—2004). Б.Б. Пиотровский (1908—1990) — советский археолог и востоковед, специалист по культурам и цивилизациям древнего Востока (Урарту, Нубии и Скифии), музейный работник, доктор исторических наук (1944), многолетний сотрудник Эрмитажа (с 1931 года, и директор с 1964-го); отец М.Б. Пиотровского (род. в 1944 году, в Ереване) — советского и российского историка-востоковеда (арабиста, исламоведа), организатора музейного дела, доктора исторических наук, профессора, с 1992 года директора Государственного Эрмитажа, члена Президиума РАН, президента Союза музеев России; дед Б.М. Пиотровского (род. в 1982 году, в Ленинграде) — издателя, государственного деятеля, вице-губернатора Санкт-Петербурга (с 2021 года), кандидата экономических наук (2011), члена-корреспондента РАХ.

***

Праздник «Эребуни-2750» стал завершением всех желаний, да и песня «Эребуни-Ереван» стала последней песней о Ереване, пожалуй, последней значимой песней…

Годы спустя в Ереван ещё переселились много армян из деревень и других городов СССР (а также ещё и из-за рубежа СССР). Они ещё меньше будут понимать толком смысла своеобразного праздничного настроения ереванцев-старожилов. А смысл-то и состоял в продолжении именно что «праздника города», в постоянном любовании им, в единении с другими ереванцами, не смотря на худо ли бедно сохраняемую его «шэрджапатность». Так Ереван продолжал ещё долгие годы жить в «перманентном празднике» по возникновению великого Города, но великого не как продолжения, а как завершения ряда армянских столиц и его начала в Ереване как уже 12-й и последней столице за всю историю Армении, да ещё и в древности представшем вдруг в обличье урартийского города-крепости Эребуни.

Но вернемся в ХХ век. И что немало интересно, что в словах Армена Давтяна немало и правды:

«Так уж сложилось, что на протяжении всего послевоенного времени, в возведении почти всех самых необычных строений в столице СССР участвовали архитекторы-армяне».

***

Добавлю, что не только в возведении, но и в сносе старых символических строений в Москве принимали участие архитекторы-армяне, например, Таганской тюрьмы. (Может помните, как она в «блатной» песне «Таганка» определена была: «Весёлый гроб с живыми мертвецами».) Я полагаю, что и тюрьма тоже, да ещё Таганская, действительно необычное строение. Так вот в проектировании разрушения этой тюрьмы в 1960-м и в строительстве домов и благоустройстве территории вокруг принимал участие и мой дядя Гаспарян Роберт Рубенович (1928—2022), да и первую приличную квартиру в Москве он получил в доме, спроектированном им же напротив снесённой Таганской тюрьмы. Он, окончив архитектором ЕрПИ в 1951 году, попал в Москву на службу военную, а после и в московские разные архитектурные мастерские.

Но не менее интересна и история, связанная с Высоцким В.С. (Помните его песню «На Большом Каретном»?) В 1990-е годы мой дядя переехал жить на Большой Каретный в дом №17. Тут же у него была и большая мастерская. А в доме №15 жил в детстве Высоцкий. Мой дядя выточил горельеф из армянского красного туфа и укрепил его под окнами квартиры матери Высоцкого. Место сразу стало заметным в туристских маршрутах по Москве. (Копию этого горельефа дядя лично передал Марине Влади в Париже.)

Стоит, наверное, отметить ещё одно такое здание в Москве. Красным туфом из Армении облицовано конструктивистское «новое» здание Французского посольства в Москве по ул. Большая Якиманка дом 45 (арх. Жозеф Бельмон), не в пример тут же резиденции посла по ул. Большая Якиманка дом 43 (в бывшем особняке купца Николая Игумнова, арх. Николай Поздеев).

***

И вот наш рассказчик примечательно завершает, а я напомню, повторив его же слова:

«На обочине советской действительности, в Ереване 1960-х, партийно-комсомольская деятельность была практически незаметна на фоне самодеятельной активности и творчества, объединяемого ереванскими музеями, НИИ, кафе, и “творческим домами”. Эту функцию они сохранили и дальше, не дав науке запереться во всесоюзной секретности, архитектуре — заглохнуть в клановости, а жителям города — в частных житейских проблемах. Для ереванца важен родной дом. Он не искал ему альтернативы: он просто нашёл ему продолжение!».

А культуролог Светлана Лурье резюмирует. И да, со второй половины 1960-х шло обживание городского пространства — оно интериоризировалось очень своеобразно. На новые открытые дворы переносились черты старого города с его почти домашним бытом. Улицы новостроек приобретали особенные ереванские черты. Центр города продолжал обогащать основную культурную тему Еревана через Дома, посвящённые культуре, науке, творчеству, разные ведомственные клубы. Создавались новые модели деятельности и самодеятельной активности. Все это скрепил Ереван изнутри накрепко, усилил специфичность его среды. Более, Ереван выполнял функцию трансляции культуры города вовне. Ереван к концу 1960-х из города «чужих» окончательно превратился в город «своих». Тогда же корректировался стиль общения ереванцев с учётом пережитого опыта внутрикультурного конфликта. Все отношения уложились в колею избегания конфликтности, отстранения от всего, что могло бы нарушить праздник. Продолжала обыгрываться тема социальности, которая становилась всё более изощренной. И к концу 1960-х — началу 1970-х годов произошло значительное изменение в позициях, которые занимали приезжие.

***

Увы, всё только казалось, что новый Ереван укрепился навеки. Уже со второй половины 1980-х всё опять начало меняться — роковым образом включился отложенный эффект! Вспомните, как многие ахпары со своими родственниками начали уезжать из Еревана после событий середины 1960-х, возвращаться в иммиграцию заграницу.

Наша Среда online

2750. Домá в судьбе Еревана. Итоги шестидесятых