Что нам надо от власти? Армянские «начальники»

ПРАЗДНИК ФОРМИРОВАНИЯ КУЛЬТУРЫ

(Опыт культурного перевода)

ЧТО НАМ НАДО ОТ ВЛАСТИ?

Армен Давтян

«Лёгкое» восприятие власти не могло возникнуть в местах, где главенствовали представления о государстве, которое обязано помогать, охранять, что-то «давать». Неизбежно возник бы конфликт из-за разницы между словами и делами такого государства. Когда в 1977 году кто-то сжёг установленный в парке портрет Брежнева, а студенты физического факультета университета устроили в том же году митинг в поддержку чилийских патриотов и сожгли чучело Пиночета, то общественное мнение совершенно одинаково донесло им своё осуждение: мол, и не стыдно, посреди города костры какие-то разводить! Наверно, читателю трудно будет поверить, что на фоне этой почти умильной аполитичности мог произойти политический бунт. В том же 1977 году…

После принятия Конституции СССР шло «всенародное обсуждение» проектов конституций союзных республик. Объявив в Конституции СССР о том, что из наций и народностей страны уже возник «единый советский народ», московские авторы «типового проекта» конституции союзной республики решили убрать в нём упоминание о государственном языке. Просто — забыть о нем…

Пассивность армянской общественности при обсуждении проекта была абсолютной. Журналисты мучились, буквально высасывая из пальца «письма трудящихся Армении», которые требовалось публиковать в газетах. Казалось, что формальный документ никого не волновал. Обычно недоверчивые к республиканским органам власти, ереванцы, видимо, на этот раз понадеялись, что в таком вопросе верхи их не подведут. По крайней мере, до поры до времени даже частных разговоров о недостающем пункте не велось.

И вот, за день до того дня, когда проект с внесёнными изменениями должен был быть утверждён Верховным Советом Армянской ССР, пункта о государственном языке в нём не оказалось…

Утром ещё в руках многих студентов я заметил газету с опубликованным в ней последней версией проекта Конституции (это одна из немногих историй, которые автор рассказывает тут по своим личным впечатлениям.). Странно: ведь и я почему-то захватил с собой газету, вынув утром из почтового ящика… На перемене в аудиторию неожиданно вошёл наш преподаватель политэкономии и повёл разговор, осторожно строя предложения… А если ереванец осторожно строит предложения, читай — что-то важное. Преподаватель говорил, что они у себя на кафедре ещё раз прочли газету, и считают, что если так останется, то некоторые люди, к примеру, могут и «не понять»… Хотя студенты уловили, к чему ведёт преподаватель, реакция была, как и полагается, сдержанной: кто-то из ребят высказался в том смысле, что среди его знакомых, вполне умных людей, тоже нашлись бы такие, которые не поняли бы, если бы, паче чаяния, «оно все так осталось». Вот захотели бы всей душой понять и — не смогли бы… Остальные студенты не смогли с этим не согласиться (хотя предмет разговора так и не был назван никем)…

…Откуда-то подошёл ещё кто-то из студентов и сообщил, что только что говорил по телефону со своим дядей, работающим на «Армэлектрозаводе». Хороший человек, на гитаре играет… Дочка у него десяти лет… Дядя выражал своё глубокое сомнение в том, что, если учёные люди «не поняли», рабочие смогут это «понять». По крайней мере, рабочие решили пока подождать, первая смена домой не уйдёт — пусть-ка сперва знающие люди что-то скажут… В аудитории собралось уже множество незнакомых друг с другом студентов с соседних факультетов. Но — никаких громких споров. Только спокойное не концентрированное обсуждение между собой, как сделать, «чтобы было хорошо», и чтобы «люди друг друга понимали».

Далее кто-то намекнул, что неплохо бы, чтобы те, кому легче это сделать (читай — «стукачи») как-то дали знать людям, от которых что-то зависит, что студентам хочется уйти домой, а они все сидят тут и сидят… Прошёл час, и кто-то принёс весть «с другого берега» (через речку от Университета был расположен КГБ). Весть была такая: там «беспокоятся».

Студенты промеж себя решили, что, беспокоятся, да недостаточно. Интересно, сказал кто-то, у кого ключи от подвала, где лежат древки от флагов и всякое такое? Другие возразили, что древки — это годится, а вот «всякое такое» будет, пожалуй, слишком: сказали же люди, что уже «беспокоятся»! Кто-то связался с Армэлектрозаводом. Рабочие, посмеиваясь, сообщили, что «просто подыхают с голоду». Когда мол, «наука разберётся?»

С кафедры армянского языка решили позвонить в Президиум Академии наук: «Вы там, наверное, пишете. Не нужен ли в помощь специалист, чтобы всё красиво сформулировать?». Чиновники Академии, расположенной напротив ЦК КП Армении, конечно, ничего не писали, какая уж тут помощь! Но намёк поняли. Так несколькими путями, видимо, уже к вечеру, пошёл сигнал в ЦК и Верховный Совет, к которым никто напрямую не обращался. Обратный сигнал пришёл тоже сразу по двум равно авторитетным каналам: из парткома Университета и от мамы одного из студентов. Звучал он следующим образом: «Так и напишем. Пусть не беспокоятся». Этого было достаточно. Люди спокойно разошлись по домам…

На следующий день Конституция Армянской ССР была принята со статьёй о языке: «Государственным языком Армянской ССР является армянский язык». Армения стала единственной союзной республикой, в которой имелся государственный язык!

Никакого чувства победы, даже просто радости не ощущалось. Люди победили не действием, а «пред-действием» как раз для того, чтоб некий невидимый ими «побеждённый» смог не потерять лицо. Все старательно вытеснили из памяти вчерашнюю «неприятность» — своё участие в общей солидарности. Студенты, собравшиеся в той аудитории, не стали знакомыми, и даже не здоровались при встрече. Как всегда, ереванцы спешили разорвать связи, собравшие их в «аварийно-спасательной» ситуации, и полностью деполитизироваться… Через неделю наша группа сбежала с урока политэкономии того самого преподавателя…

Комментарий культуролога

Светлана Лурье

От Советской империи на время, пока не было нужды в защите, абстрагировались, поэтому не очаровывались и не разочаровывались. Но от неё зорко берегли то, что ассоциировалось с образом «мы» — свою культурную автономию. Именно посягательство на культурную автономию могло вызвать бунт против покровителя. Так было и во времена Российской империи, о чем уже говорилось в очерке «Ереван: воплощение героического мифа». Политический и социальный гнет армяне относительно легко сносили, никогда в Российской и Советской империях не были склонны к сепаратизму — отрыву себя от «покровителя». Но реакцией на посягательство на культурную автономию была мгновенная спонтанная протестная самоорганизация народа.

В армянской защитной самоорганизации поражает мобильность и быстрота возникновения протестных структур, а также широта вовлеченности народа в протестное движение. Оно затрагивало все слои общества и все шрджапаты. В нём не было явного лидера, оно было совершенно стихийно и спонтанно. Но протестные структуры и рассыпались сразу, как только исчезала в них нужда. И ереванцы постарались забыть о своём бунте: так он не гармонировал с образом нового ереванца, его моделью социальности и, кроме того, вносил напряжение, дисгармонию в отношения с «покровителем», что могло вызвать у армян дезадаптацию в политическом пространстве. [Такое произошло много позже, в 1988-ом. Но это уже совсем другая история, не без провокации из Центра. — О.Г.]

Сценарий традиционного социума содержит в себе как рутинные составляющие его самоорганизации, так и кризисные. В сценарии-этосе культуры заложен механизм коррекции образов «мы» и «покровителя», когда предпринимаются реальные или «ритуальные» защитные действия, призванные вставить эти образы в первоначальную парадигму. Механизм спонтанной, почти бессознательной самоорганизации традиционной системы, призван восстановить нарушенный баланс, причём происходит это нередко и в протестных формах поведения, включая выстраивание оппозиции «покровителю», нарушившему основные, «положенные» ему параметры функционирования. 
Защитная самоорганизация традиционного социума может происходить без какого-либо видимого центра организации и координации, на основе «чувства ассоциации», когда все группы внутри культуры понимают друг друга без слов, как бы на уровне чувств. Они не обязательно ведут к формированию каких-либо новых структур и могут происходить с минимальной экспликацией. Но массовость самоорганизации, всеобщая вовлеченность в неё сильна. «Мобилизация» происходит стихийно и порой даже молниеносно. Так же молниеносно может происходить и «демобилизация», когда нужда в кризисной самоорганизации отпадает. Поскольку действия эти людьми могут слабо рефлексироваться, то они часто почти забываются, как будто даже не оставляют следов в памяти.
Этому способствует и минимальная экспликация протестных действий, поскольку заметная экспликация породила бы формализацию конфликта, привела бы к долговременному противостоянию. Ведь конфликт как инструмент функциональной коррекции трансфера культурных констант на объекты призван избавлять картину мира от дисфункциональных элементов, «подправлять» «поле действия» путём реального протестного или «ритуального» действия. 
Спонтанная самоорганизация традиционной системы как выражение протеста, как коррекция «поля деятельности» и других трансферов культурных констант (образа «покровителя», в частности) является элементом из арсенала кризисных средств реагирования традиционного социума. Она приводится в действие нечасто, только тогда, когда образу «мы» грозит серьёзная дисфункция. Эта самоорганизация заложена в сценарии-этоса культуры традиционного социума, и сама может стать его функциональным проявлением.

Что для ереванцев было характерно и что в целом определяло их отношение к СССР — это осознание себя как бы не вполне в Союзе, точнее — в качестве далёкого уголка Союза.

АРМЯНСКИЕ НАЧАЛЬНИКИ

Армен Давтян

То, что до далёкого уголка Союза образ центральной власти доходил в настолько ослабленном виде, представить можно. Но и местная власть имела не очень сильное влияние на жизнь Еревана. И вот почему. Республиканская власть была одновременно руководством и для ереванцев, и для жителей долин, и для жителей горных районов республики. Три эти группы армян отличались к 1970-м годам не только и не столько по характеру, сколько по динамике хозяйственного развития и по направленности частных интересов.

Давайте ненадолго покинем пределы Еревана (к 1970-м годам, надо отметить, очень размытые пределы) и познакомимся, как и полагается в Армении, с родственниками и соседями.

Жители равнин году к 1975-му начали ощущать сильное экономическое торможение. Первичной причиной тому было уменьшение забора оросительной воды из Севана и засоление почв из-за нерасчётливой оросительной политики в прошлом.

Предприимчивое население подступавших к южным границам Еревана равнинных районов нашло спасительный выход в выращивании цветов на небольших ухоженных частных участках и в парниках. Техническая смекалка, с которой устраивался подвод воды к участку, сортовая работа, химические и тепловые приёмы хранения цветов могли удивить любого, кто узнал бы, что сельские люди только что освоили эту новую профессию. Сами придумывали и изготовляли даже специальные чемоданчики для перевозки цветов. Не по-деревенски активно и безо всякой жалости здесь разбирали одни дома, чтобы построить другие — получше, с более выигрышной для дела планировкой участка или более выгодным расположением: например, поближе к автотрассе, где удобней продавать цветы.

Представители «фруктовых» и «цветочных» районов путешествовали по городам и весям Союза чуть ли не больше горожан. Во-первых, торговали цветами и фруктами, а во-вторых — организовывали самодеятельные строительные бригады и ездили, как они говорили, «открывать целину». Под этим понимались сезонные подрядные строительные работы в разных областях России. Осенью «целинники» привозили из России деньги, умеренно и в очень узком кругу посвящённых в свой бизнес отмечали свой успех застольем, а деньги вкладывали либо в хозяйство, либо в учёбу детей.

В интересах жителей долин было уменьшить нетрудовое население своих сел и городов. Стандартный армянский способ был следующим: отправить детей на учёбу в город для освоения нужной там профессии. И, добавлю, пять лет подкармливать студентов привозимыми из родной деревни фруктами и овощами, а их преподавателей одаривать охапками метровых гвоздик, которые на продажу шли по бешеной цене — 3 рубля штука.

Жители горных районов переживали в это же время период спокойного подъёма хозяйства и считали, что он происходит благодаря замечательному социальному устройству жизни, благодаря родному директору совхоза, председателю райсовета и благодаря собственным личным связям с ними. Консерватизм горцев сочетался с традиционным чинопочитанием. Горцы относительно поздно присоединились к миграции в города, а на уровне восприятия жизни и вовсе будто не покидали родных сел. В некоторых горных сёлах открывались маленькие филиалы промышленных предприятий, что давало дополнительный доход за счёт промышленного труда в зимний период. Горцы отличались от ереванцев и от жителей долин тем, что не хранили деньги в «кубышке» и не вкладывали их в дело, а богато обустраивали свой быт. Кяварцы, например, говаривали (очень приблизительно) так: «в городе жиреют, на селе — наслаждаются».

Горные районы в середине 1970-х были поставщиками в город не столько сельхозпродукции (привозили, конечно, но продавали дорого), сколько очень обеспеченных студентов. Студенты-горцы имели неплохую школьную подготовку, отличались лояльностью и терпеливостью, стремились сделать чиновничью карьеру, не упускали случая наладить личные связи и при этом обладали большим желанием общения, но меньшими контактными способностями. Жители некоторых деревень славились на всю Армению своей обидчивостью и несговорчивостью. При этом горцы были более внимательны к требованиям и желаниям любых начальников, а также, в отличие от ереванцев, оказались способными выдвигать лидеров и держать в уме сложную иерархию соподчинения. Не случайно, что в горных районах пошло укрупнение и индустриализация сельскохозяйственного производства, и совхозы стали объединяться в «межхозяйственные предприятия», к концу 1980-х уже весьма эффективные. Не случайно и то, что к 1980-м годам изрядную долю чиновников Армении составляли выходцы из горных районов.

Любопытно, что в урбанистской, промышленной Армении городская жизнь в глазах сельских жителей не обладала безусловной притягательностью. Деревенские не считали, как это часто бывает, что они в каком-то смысле «отстают» от горожан. По значимым для них ценностям они догнали жителей городов уже к началу 1970-х годов, когда обзавелись холодильниками и телевизорами. К концу 1970-х они отставали от горожан в плане владения автомобилями, а вот по благоустройству дома далеко их обогнали. Деревенские заранее строили дома для будущих семей своих детей. В богатых семьях пристраивали к дому даже зал для торжеств, украшали дома резьбой по камню, мозаикой, устраивали в саду фонтаны и бассейны. Причём делали это открыто, не таясь от односельчан. Сильных причин тянуться в город у них не было, однако горожан они очень уважали, и были гостеприимны порой до навязчивости.

Руководство Армении делило своё внимание между тремя группами населения весьма неравномерно. Меньше всего внимания уделялось горожанам. Во-первых, более трети работающего населения городов было занято на предприятиях «союзных министерств», то есть подчинявшихся непосредственно Москве. Во-вторых, чиновничий клан Армении (по крайней мере, до середины 70-ых) состоял из людей менее образованных, чем средний горожанин, и тот пиетет, который испытывали ереванцы по отношению к учёным людям, вытеснял чиновников из числа приемлемых лидеров. В-третьих, горожане на личном уровне не воспринимали мысль о том, что ими кто-то может руководить «со стороны», вне сферы их профессиональной деятельности. Так что малое внимание руководства было ко взаимному удовольствию сторон.

Руководителей предприятий, большая часть которых была в глазах ереванцев действительно незаурядными, очень самостоятельными людьми, горожане уважали и вполне могли слушаться. На самом деле среди руководителей заводов и институтов попадались и откровенно деспотичные личности, и люди это отмечали. Но удалить «гитакмарда» («знающего человека») из списка «уважаемых» никак не могли. Таким образом, именно руководители предприятий были реальной властью для людей, тогда как из всей пирамиды партийно-государственного руководства играла роль только самая верхушка.

В итоге получалось, что руководство Армении решало вопросы республики гораздо более сельскохозяйственной, чем она была на самом деле, все «городские» вопросы оставались на уровне контактов небольшого числа директоров предприятий с первыми лицами республики, а многочисленный класс парт-госчиновников представляет собой что-то вроде учебно-тренировочного лагеря для подготовки никому не нужных, «игрушечных» функционеров. Отключённость от реальных дел большого числа партийных и комсомольских «освобождённых секретарей» (так назывались секретари партийных и комсомольских организаций, числившиеся в штате, но освобождённые от трудовых обязанностей), инструкторов и секретарей райкомов, невозможность для них примкнуть к какой-нибудь уважаемой в городе деятельности — все это с годами все больше делало их изгоями в Ереване. Трудно было бы найти людей с таким же узким кругом общения. Это был хотя и малочисленный, но самый контр-культурный и асоциальный слой ереванского общества. Целый букет психических комплексов от нереализованных амбиций всё более превращал их в носителей разнообразных асоциальных идей — воинственно-религиозных, «революционных», сектантских, националистических — и настраивал на инициирование «идейных» конфликтов. Уже позднее, в 1988 году, в период начальной митинговой активности Карабахского конфликта, этот класс стал провокатором практически всех наиболее асоциальных событий в Ереване.

Когда в 1974 году сменилось руководство республики, новый первый секретарь ЦК КП Армении, пришедший с промышленного производства, ещё более усилил тенденцию «директорского» решения всех вопросов. Таких вопросов, которые относились к ведению руководства Армении, было, по сути, всего два: транспорт и строительство. Оба Карен Демирчян умел решать, находя поддержку в Москве. Он выбил повышенные квоты на бензин для почти рекордно автомобилезированного миллионного города и несколько раз с блеском добился финансирования долгожданных строек. В памяти людей он остался как типичный ереванский «директор» — довольно компетентный и успешный. Да и что нужно было ереванцу от власти? Лишь бы не мешали ему работать и обеспечивать свою жизнь.

Руководители предприятий фактически вели частное хозяйство. Предприятия выполняли обязательства перед отраслями, а руководители, используя различные механизмы, успешно обращали прибыль в собственное богатство. С середины 1970-х годов ускорилось обогащение руководства предприятий, а к середине 1980-х соотношение материальной обеспеченности «директорской номенклатуры» и народа могло составлять уже 10:1 и более. При этом класс людей, регулярно совершавших действия, которые по тем временам были экономическими преступлениями, был скорее одобряем, чем порицаем общественным мнением.

Один ереванец мог, конечно же, испытывать зависть к «элите». Другой мог остро чувствовать несправедливость и противозаконность деятельности вороватого директора. Но мы, к сожалению, не узнаем об этом: такие чувства каждый держал в себе, делиться ими было «неудобно». Ереванцы остро реагировали на любое неумеренное давление на личность, не то, что на преступление! Но такая реакция касалась только преступлений против личности, актов неуважения или нанесения обиды. А вот материальные мотивы в ереванской среде не могли стать даже поводом для выражения напряжённости, тем более — предметом обсуждения или же прилюдно заявленной причиной конфликта. Если денежная или имущественная причина доводила до конфликта, словесно её не выражали, заменяя придуманными «личными обидами».

Кстати, экономические преступления в глазах ереванцев, особенно молодых, могли быть оправданы, если сопровождались какими-то достижениями, новшествами, успехами. При этом было не важно, что от тех достижений тебе лично ничего не достаётся. Эффективность и успешность деятельности того или иного директора были излюбленной темой разговоров. Поэтому все зависело от руководителя: если дело шло хорошо, ереванец ему всё прощал.

К 1990-м годам промышленность Армении уже была, по сути, полностью в частных руках.

…В 1987 году разговорился я в гостях у друга с его случайным знакомым — ревизором из Министерства судостроительной промышленности, приехавшим с проверкой на ереванский завод «Базальт».

— Непонятно, — поделился ревизор: — Я-то знаю, везде воруют. А тут, смотрю — все станки на месте, детали — в полном комплекте. Опять же — везде перестройка, а тут — хоть бы кто на начальника цеха жалобу написал!

— Да у нас давно вся экономика — частная. Кто же станет тащить с частного предприятия? — возразил я.

— Слыхал я эти байки! Это когда в «левом» цеху кто цепочки, кто брелочки производит. Тут я не нашёл ничего такого!

— Это вы о нашем заводе? — встрял в разговор незнакомый мне парень, — Зачем же нам цепочки? Мы ведь навигационные комплексы производим. Нашему директору от них куда большая выгода!

— Навигационный комплекс «налево» не пустишь! Они только судопрому нужны. И потом, в Пензе, по-моему, тоже такие производят. А 20 «Волг», как тут у вас перед заводом, там не стоит! Хотя перестройка там идёт полным ходом…

— Что ж, выходит, молодец наш директор. Он ничего не говорил о перестройке. Он ставил задачу — чтоб комплекс работал! Пока там, где-то люди заняты другими делами, нашей продукции цены не будет!

Комментарий культуролога

Светлана Лурье

Реальной властью обладали директора-хозяйственники, роль которых в Ереване подспудно оформлялась в соответствии с основной культурной темой, поскольку они были связаны с промышленной и строительной культурно-психологическими доминантами Еревана. В экономическом плане, как и во множестве других планах Ереван стоял вроде бы в рамках советской системы, но как бы и вне её. В её основе во многом лежала частная инициатива, чего вовсе не могло быть в других местах. Ереван оказывался своего рода островом со своими порядками в советском море, которое защищало его от бед и войн, но сам он был привержен своему островному укладу. В этом смысле Ереван действительно был уникален, но советские власти с ним в конфронтацию не вступали, не желали связываться в силу его внутренней сплочённости и готовности к стихийному массовому сопротивлению — быстрой и чёткой самоорганизации. Поэтому от армян ожидали только внешней лояльности, позволяя им жить своей жизнью: иначе как бы чего не вышло.

Ереван был островом, где жило внутренне очень сплочённое население, где благодаря своей развитой социальности люди могли филигранно самоорганизовываться не сговариваясь и где всегда тысячам людей разом хотелось понимать, читать и чувствовать друг друга.

Мой дополнительный комментарий к разделам «Что нам надо от власти?» и «Армянские “начальники”«

Олег Гаспарян

Сразу замечу, что в этих двух разделах Армен Давтян показал, пожалуй, свои наилучшие качества рассказчика, наблюдательного рассказчика с хорошей памятью. Почему я так выделяю? Тут интересна история, как Светлана Лурье нашла его для своей книги. Она мне рассказывала об этом давно, я запомнил всё это в общих чертах, но вот я случайно нашёл в интернете прояснение самой Светланы:

«Меня натолкнула на это странная фраза Манвела Саркисяна: “Тот, старый Ереван остался только в твоём очерке и в песнях Рубена”. Имелись в виду мой очерк “Ереван — воплощение героического мифа” и Рубен Ахвердян — известнейший армянский бард, певец Еревана. Я подумала, что так нельзя и стала искать тех, кто сможет рассказать о старом Ереване в подробностях. (Хотя, какой он старый? Он существовал с 1950-х по 1988-й.) Я помнила рассказы Армена Давтяна о Ереване, и вот теперь решила разыскать его в Москве, чтобы записать их, но Армен сел писать сам, и, взглянув на первые страницы, я поняла, что так, как он, написать не сможет никто. Интонация непосредственности устной речи была не “воспроизведена” на письме (что всегда получается убого), а смоделирована. Получился удивительный по прозрачности, ясности и изяществу изложения текст. Армен в итоге замахнулся на книгу, и я сама теперь с нетерпением жду каждую главу».

Что можно ещё почерпнуть из этого пояснения? О Манвеле Саркисяне мы писали ранее, но тут важно то, что за очень короткое время с Сумгаитских погромов армян в феврале 1987 года, и затем начала Карабахской войны прошло немного времени, не более 2-х – 3-х лет, и от старого Еревана, Еревана советского времени, уже почти ничего не осталось, на что и намекает человек из Карабаха (Арцаха) — Манвел Саркисян, — направленный в Ереван представлять Арцах тут.

Об этой страшно скорой метаморфозе я обязательно буду ещё писать. А пока напомню, что приведённая цитата была написана ещё перед книгой «Ереванская цивилизация» в её первой редакции от издательства «Palmarium». Наши же эти публикации делаются по тексту книги уже в 3-й редакции, а я своими комментариями фактически готовлю её уже 4-ю редакцию. Это уже сама по себе редкая картина, когда за полвека-то всего город претерпевает изменения традиций несколько раз! И раз сама Светлана приготовила аж 3 редакции книги в течение 10-15 лет, значит на то были веские причины, не менее веские, чем сегодня, побудившие меня предлагать книгу с моими дополнительными комментариями, не изменяя авторских текстов, но как свидетель несколько вот переживший Светлану, и не менее свидетель-ереванец, чем Армен Давтян, с пристрастием наблюдающий и фиксирующий роковые метаморфозы в ереванской ойкумене и после «бархатной революции». (Армен волен вносить свои дополнения. Благо, он знает о нашей републикации в «Нашей среде online».)

Мне приходится заметить ещё, что идеологические установки Армена немало разнились изначально со Светланиными, и чем дальше, тем более, а после её кончины и с моими — все более и более. По этой причине, я уже отмечал ранее, Светлана с большой неохотой готовила 2-ю редакцию книги после 2012 года (поскольку она была совершенно неконфликтым человеком). Тогда я даже собирался книгу эту богато иллюстрировать фотографиями, но не случилось и тогда её сдать в редакцию, и я отложил пока её иллюстрировать. А вот 3-ю редакцию этой уникальной книги не делать было уже просто невозможно, поскольку Светлана со всей очевидностью для культуролога и политолога видела возможность в перспективе такого вот фатального исхода для армян не только Арцаха, но и Армении (как, собственно, и я тоже, потому и всячески поддержал её такую инициативу)… Если наблюдать за публикациями Армена сегодня, то, похоже, что он сильно ностальгирует по совецкому времени и по этой, наверняка, причине не сильно жалует меня. Что ж? Каждому своё, конечно, до поры до времени… Но вернёмся к комментариям культуролога С.В. Лурье (Смирновой).

«От Советской империи на время, пока не было нужды в защите, [армяне — О.Г.] абстрагировались, поэтому не очаровывались и не разочаровывались», — пишет Светлана. — «Но от неё зорко берегли то, что ассоциировалось с образом “мы” — свою культурную автономию. Именно посягательство на культурную автономию могло вызвать бунт против покровителя. Так было и во времена Российской империи… Политический и социальный гнёт армяне относительно легко сносили, никогда в Российской и Советской империях не были склонны к сепаратизму — отрыву себя от “покровителя”. Но реакцией на посягательство на культурную автономию была мгновенная спонтанная протестная самоорганизация народа». (Здесь и далее выделения будут моими!)

Теперь не поленимся и перечитаем из культурологической концепции учёного обозревателя Светланы Лурье:

«Сценарий традиционного социума содержит в себе как рутинные составляющие его самоорганизации, так и кризисные. В сценарии-этосе культуры заложен механизм коррекции образов “мы” и “покровителя”, когда предпринимаются реальные или “ритуальные” защитные действия, призванные вставить эти образы в первоначальную парадигму. Механизм спонтанной, почти бессознательной самоорганизации традиционной системы, призван восстановить нарушенный баланс, причём происходит это нередко и в протестных формах поведения, включая выстраивание оппозиции “покровителю”, нарушившему основные, “положенные” ему параметры функционирования.

…“Мобилизация” происходит стихийно и порой даже молниеносно. Так же молниеносно может происходить и “демобилизация”, когда нужда в кризисной самоорганизации отпадает. Поскольку действия эти людьми могут слабо рефлексироваться, то они часто почти забываются, как будто даже не оставляют следов в памяти.

…конфликт как инструмент функциональной коррекции трансфера культурных констант на объекты призван избавлять картину мира от дисфункциональных элементов, “подправлять” “поле действия” путём реального протестного или “ритуального” действия.

Спонтанная самоорганизация традиционной системы как выражение протеста, как коррекция “поля деятельности” и других трансферов культурных констант (образа “покровителя”, в частности) является элементом из арсенала кризисных средств реагирования традиционного социума. Она приводится в действие нечасто, только тогда, когда образу “мы” грозит серьёзная дисфункция. Эта самоорганизация заложена в сценарии-этоса культуры традиционного социума, и сама может стать его функциональным проявлением».

И что для ереванцев было характерно, и что в целом определяло их отношение к СССР? С одной стороны, это осознание себя как бы не вполне в Союзе, точнее, — в качестве далёкого уголка Союза. С другой стороны, Москва по-прежнему воспринималась как «покровитель»!

Забегая несколько вперёд, хочу напомнить, что и Карабахское движение начиналось со «спонтанной самоорганизации традиционной системы как выражение протеста». Все митинги, в Ереване ли или в Степанакерте, в 1987-ом и даже ещё в 1988-ом и в 1989-ом годах носили поначалу совершенно мирный характер (конечно же, были и провокации, например, как выступления на митингах Игоря Мурадяна, ныне покойного: при одной из таких провокаций я сам чуть было не пострадал) и проходили с немалым доверием к центру как «покровителю». Правда, случилось тогда и страшное Спитакское землетрясение, в декабре 1988-го года, которое удивительным образом сплотило многие народы и страны земли, за исключением только азербайджанцев (sic!). Москва в эти годы всё ещё продолжала у армян оставаться в образе «покровителя», правда, чуть замешкавшимся в своих заблуждениях относительно абсолютно миролюбивого характера армян и их протестных действий (напомню один из лозунгов на тех мирных ещё митингах: «Ленин — Партия — Горбачев»). Казалось, вот армяне так мирно свободно в духе перестройки выражают Москве свои несогласия, и Москва наконец, вот-вот, опомнится, исправится и восстановит полностью своё доверие к армянам и полное своё «покровительство» их. Но не случилось, увы! Даже землетрясение не образумило стороны …

Да, Ереван, Армения желали оставаться «островом» со своим внутренне очень сплочённым населением, со своей развитой социальностью, филигранной самоорганизованностью, способностью, не сговариваясь, тысячами людей разом понимать, читать и чувствовать друг друга, готовностью миролюбиво принимать и терпеть «покровительство» Москвы в их «поле деятельности», в Армении как «уголка Союза», в правилах и границах своего лимитрофного, немало обособленного существования в СССР. И да, Ереван так вот и оказался своего рода «островом» в совецком море! А море — и это абсолютная правда — его действительно защищало от бед и войн, а сам он так и оставался со своими порядками, приверженным своему «островному укладу».

В этом смысле Ереван действительно был уникален, и совецкие власти с ним в конфронтацию не вступали, но… до поры, до времени…

Продолжение следует…

Наша Среда online

Что нам надо от власти? Армянские «начальники»