Агаси Айвазян. Амкарство часовщиков

ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

Продолжаем публикацию книги Агаси Айвазяна «Долгая, долгая, мучительная жизнь Иуды». Благодарим Грету Вердиян за предоставленную возможность публикации.

АМКАРСТВО ЧАСОВЩИКОВ

Тысячу слоев шелухи надо было содрать с квартала Хева, с его помятых крыш, скошенных стен, кривых улочек, переулков и замшелых тупичков, отколупнуть от тротуаров горстки мусора и, подобно яичной скорлупе, разбросать во все стороны, чтобы из-за всего этого проклюнулся, наконец, дом Иосифа Македоняна [2]. Дом этот запрятался в чрево старого Тифлиса столь глубоко, что выбраться, скажем, в Мцхету или в Шулаверы было бы легче, чем добраться до Македоняна.

— Если хотите увидеть старый Тифлис, к чему вам дудук и шарманка? В Тифлисе есть и нечто другое — дно его, глубокое и безрадостное, где, куда не ткни, всюду боль,— сказал Иосиф Македонян.

— Я расскажу вам об амкарстве часовщиков. Нет, это не был обычный цех ремесленников, скорее, это был союз объединенных сердец, союз людей, утверждающих человечность. И именно здесь, в районе Хевы, скончались последние устабаши и последний подмастерье этого амкарства.

Устабаши Пирум завершил род часовщиков Окромчедловых. Дед его, часовщик из Джуги, послал сына своего Вардана в Тифлис — обучаться ремеслу часовщика, а Вардан направил сына Пирума в Европу — совершенствоваться в часовых дел мастерстве.

Я повстречал Пирума в Германии. Нет, там он вовсе не стремился овладеть мастерством. Вернее будет сказать, что мысли его были заняты тем, как превращать ремесло часовщика в своего рода философию. Я не сумел в ту пору правильно понять Пирума, не вник в его воодушевленные рассуждения о часах. А ведь Пирум пытался объяснить через часовой механизм суть времени, вечности и мгновения, определить взаимосвязи прошлого, настоящего и будущего. Он проникал в сердцевину часового механизма и, расщепляя его, искал среди деталей и колесиков самую малую частицу, бесконечно малую, чтобы найти объяснение той хрупкой ресничке, что зовется жизнью, осмысливает сущность бытия.

Пирум Окромчедлов так увлекся изучением Времени, что наряду с работой в заведениях Мозера, Буре и Саркисова в качестве вольнослушателя стал изучать науки в европейских университетах. В Тифлис он возвратился всего лишь с одним потрепанным, побитым саквояжем, и ни у кого даже в мыслях бы не мелькнуло, что этот саквояж содержит в себе весьма приличное богатство — множество ценнейших часов, начиная от тех, которые были изготовлены знаменитым английским часовщиком Джоном Черрисоном вплоть до шедевров лучших современных мастеров.

Дом свой, расположенный в нашем квартале, Пирум перестроил по собственному проекту: первый этаж отвел под часовую мастерскую, второй — под жилые помещения. Вскоре его уже избрали устабаши цеха часовщиков. Через несколько дней после этого события Пирум привез откуда-то ученика своего, Огона, потрепанного, как тот самый саквояж.

Я всегда считал довольно прозаичным жизненный уклад мещан и обывателей, был уверен в том, что дни их текут уныло и однообразно, хотя строки жизни складывают именно они, и именно они берут на свои плечи всю тяжесть жизни.

Как-то в послеобеденный час устабаши Пирум, сытый и довольный, лег на тахту, устланную дедовским ковром, привезенным еще из Джуги, вытащил из-под подушки револьвер и, обняв его крепко, как обнимают обычно младенца, приставил дуло к своему сердцу. Так, насытившись жизнью и устав от нее, угас последний устабаши амкарства часовщиков.

Почему Пирум так поступил?

Я долго размышлял над этим и, казалось, понял — Пирум спешил, иной причины для самоубийства у него быть не могло. И ни тогда, ни, тем более, сейчас никто не мог бы сказать, куда именно спешил он и почему? Может, Пируму все же удалось проникнуть в тайну времени?..

В размеренном ряду смертей и похорон, то и дело свершавшихся в квартале Хева, свое место заняли смерть и похороны Пирума Окромчедлова. Одряхлевшее амкарство часовщиков с трудом набрало там и сям участников похоронной процессии и, согласно обряду, под звуки зурны и дудука, высоко неся изъеденные молью знамена, проводило своего устабаши в какое-то иное измерение времени, в иную жизнь.

С тех пор дом Окромчедловых как-то притих, поблек, укрылся за другими домами, и бывшего хозяина этого дома люди вспоминали лишь, когда у кого-либо останавливались часы. Неизвестно как и почему, из-за простого ли совпадения, или в силу вмешательства неких таинственных сил, Огон появлялся в Хеве именно в эти дни и тихо-молча копался в часовом механизме. Но незаметно, постепенно Огон исчез из нашего поле зрения. Может, часы у обитателей Хевы стали портиться реже, а может, была на то иная причина. Случалось, правда, что в рассветной дымке тень его, словно призрак, бесшумно скользила перед моим окном. Он все-таки присутствовал в Хеве, и в то же время его вроде здесь не было, людям даже казалось, что не было вообще никогда. Так временами кажется, что не существовало у нас далеких предков, или же, во всяком случае, были они бестелесными, и сейчас провожают нас нежными взглядами.

Впрочем, достаточно было, чтобы в конце улицы замаячил тощий облик Огона, как все понимали, что он все-таки есть, и Огон сразу же становился обычной реальностью, настолько обычной, что его присутствия попросту бы не заметили, если бы так резко не бросались в глаза перемены, происшедшие в нем. После каждого долгого отсутствия Огон появлялся словно в новом обличье, все более и более отдалявшем его от окружающих, а может, все более скрывающем под ссохшейся, потрескавшейся кожей его истинное лицо. Исхудавшее тело Огона напоминало мешок, перевязанный веревками, которые стягивались все туже и туже.

Иногда люди обращались к Огону с различными вопросами, имеющими отношение к часам, однако общаться с ним становилось все труднее и труднее, и расстояние между ним и окружающими все более росло. Постепенно волосы Огона отросли настолько, что ниспадали ему на плечи, борода покрыла грудь, и было уже выше человеческих сил не избегать его, не смотреть на него с ухмылкой.

Любое общественное мнение всегда ставилось выше реальных ценностей, и подобно всем остальным наблюдая за тем, как менялся Огон, я тоже решил, что он, конечно, спятил. Это ведь проще — думать так, как думают остальные. Но мне все же было искренне жаль Огона, и как-то ночью, когда он, словно призрак, объявился под моим окном, я протянул ему руку и сказал:

— Здравствуй, мастер Огон!

Словно не веря тому, что произошло, он подозрительно глянул мне в глаза, потом неуверенно и благодарно пожал мне руку. С тех пор Огон частенько искал меня — поначалу нерешительно, но потом, поняв, что я воспринимаю его именно таким, как он есть, стал все смелее подходить к моему окну, стучаться в него.

Я выходил из дома и вместе с Огоном долго бродил по пустынным улицам. Поначалу рассуждения его не выходили за рамки общеиззестных истин, чаще всего говорил он о часовщиках, потом, со временем, стал делиться со мной самыми сокровенными мыслями, и обличье Огона вновь претерпело изменения в моих глазах, и я понял, как велик запас его знаний. Высокий лоб свидетельствовал о том, что человек этот способен понять откровения собеседника, вдумчивый взгляд мгновенно реагировал на высказанные мной суждения, и, что самое удивительное, в процессе бесед с Огоном мысли мои словно обретали большую ясность и глубину, и слова, едва слетавшие с уст, еще не воплотившиеся в четкие формулировки, сразу обретали множество граней, и мне оставалось лишь определить, какая из них вернее отразит то, что я хотел сказать. И когда мысль моя сжималась в емкое предложение, я чувствовал, что она куда значительнее, чем сам я предполагал. Огон побуждал меня мыслить умнее, масштабнее.

Есть люди, которые способны охладить своим взглядом даже самый вдохновенный порыв, убить, припечатать к устам еще не слетевшее с них слово. И ты возвращаешься домой поглупевший и опустошенный, чувствуешь, что противен сам себе. Нет, Огон был не из таких. Он умел вникать в душу собеседника, в строй его мыслей и, может, именно это качество побуждало меня выходить на ночные встречи с ним.

Спустя всего лишь неделю я уже удивленно и разгневанно думал о том, что обитателям Хевы, должно быть, видится совсем другой Огон. Впрочем, еще неделю назад я воспринимал его так же, как они. Мне стало жаль Огона, искренне жаль. Его глубокие точные суждения были весьма привлекательны. Он знакомился с мыслями Платона, Ницше, Шопенгауэра, но не для того, чтобы углубиться в них, а чтобы понять глубину жизни или, как сам он говорил, изучить ее изнанку, нащупать колесики ее механизма.

И вдруг, в самый разгар искреннего и непосредственного обмена мнениями, Огон зацикливался на какой-то точке и сразу рушился на глазах, вскоре я понял, что этой точкой была его мать. При одном лишь упоминании ее имени Огон воспалялся, начинал говорить о ее мыслях, ее подсознательных стремлениях… Все это было неестественно и отвратительно, а для меня, не знавшего святыни большей, чем мать, попросту невыносимо.

После потока разъяренных излияний Огон вдруг брал себя в руки, виновато сжимался в комок и, не в силах изменить того, что произошло, тихо-молча исчезал в закоулках ночных улиц. Но проходило время, все сглаживалось, забывалось, и Огон снова появлялся по ночам, неся на кончике бороды сознание своей вины.

Во время наших бесед я постепенно понял, что он не любит и всех своих ближних. Это было нечто вроде перевернутой закономерности общепринятых человеческих взаимоотношений, их прямая противоположность. Не любил он, перво-наперво, свою мать, затем ненависть его распространялась на брата, на соседей, и, чем дальше человек, тем все более смягчалась она, шла на убыль… Поняв это, я невольно подумал: «А почему я должен быть для него исключением? Видимо, чем ближе буду ему становиться, тем меньше будет любить он меня». Подумал так и решил держаться от него чуть подальше. И действительно, сумасшествие Огона как-то раз обратилось и против меня. Во время очень спокойной и даже более деликатной, чем обычно, беседы, он вдруг в упор глянул на меня, побледнел, взволновался (я почувствовал, что если бы перед ним сейчас был кто-либо другой, он, возможно, даже ударил бы его) и, сделав некое-то странное движение рукой, бессвязно пробормотал: —Значит, вы тоже?.. Вы тоже?!.

— Что? — не понял я.

— Значит, вы тоже… — и, испытывая жестокое отчаянье, с горечью утрать! махнул рукой и стремительно удалился.

Я словно остолбенел. Я был разочарован и недоволен. «Глупец,— сказал я сам себе,— когда же ты, наконец, поумнеешь, когда ограничишь круг своих знакомых? Когда признаешь данность существующих взаимоотношений? Хочешь быть добрым? Но в мире этом имеется свой мудрый распорядок, и безумный останется безумным. Каждому отведено свое место в жизни, и не следует нарушать, редактировать этот распорядок. В конце концов, что дало твое великодушное отношение к тому несчастному человеку, от которого общественность отворотила свое лицо? Тебе хочется все улучшать, никак не можешь забыть, что ты редактор, жалкий редактор. В Париже тебя основательно ограбили, в порту Неаполя какие-то подонки поколотили за то, что пожалел проститутку, хотел наставить ее на путь истинный, «отредактировать»… Глупец ты, ну н глупец!..».

Вот так, обманувшийся в лучших своих надеждах, вернулся я домой и решил забыть Огона. Однако уже несколько дней спустя поймал себя на том, что снова думаю о нем. Перво-наперво я понял, что в моем филантропическом отношении к Огону был, конечно, элемент слабости, но был и интерес, что, пожалуй, превалировало. (Взять хотя бы то, что в присутствии Огона я чувствовал себя умней, раскованней, активнее жил своей внутренней жизнью. Помнится, подобные чувства испытывал я и на «Титанике», и в горах Баязета. Это было нечто, похожее на путешествие в неведомое. Итак, господин Иосиф Македонян, не занимайся самобичеванием, помни, что ради удовлетворения своей любознательности, своего интереса ты попадал и в более неприглядные ситуации.

Но все-таки, что прочел в моем взгляде Огон, чем объяснить причину ярости, внезапно охватившей его? Ведь я был чист перед ним, слушал его с любовью и верой в то, что он говорил, думал о нем хорошо, был доброжелателен. Я знаю это, я же знаю…

Нервы мои снова взвинтились. Но позже я стал анализировать, каким именно было мое внутреннее состояние во время того злополучного разговора. От нечего делать или, может, даже получая удовольствие, я копался в своем подсознании, проникая все глубже и глубже, пытаясь, по мере возможности, добраться до нижних его этажей, и с удивлением понял, что в мыслях моих, пусть потаенно, но постоянно вибрирует оттенок иронии по отношению к Огону. Поняв это, я аж остолбенел. Значит, Огон был прав — он прочел в моем взгляде то, о чем я и сам не подозревал. Видимо, Огон способен был видеть скрытый механизм, изнанку всего, проникать в суть вещей, не умея скрывать того, что разглядел. Ужасно! безумие Огона заключалось не в неверном восприятии людей и явлений, а в том, что он не был способен притворяться, вуалировать увиденное.

Я невольно задумался над тем, что все мы, должно быть, видим друг в друге много такого, о чем, как правило, молчим, и благодаря движению незримого колесика в механизме нашего мышления делаем вид, будто ничего не заметили.

Циферблат часов скрывает под собой механизм, приводящий стрелки в движение. Вот и мы под внешней оболочкой скрываем свои истинные мысли и переживания, тогда как у Огона внутреннее восприятие вещей и внешнее их проявление находятся в гармоничном соотношении. Он видит механизмы человеческой души без скрывающего их циферблата.

Бедный, безумный Огон!..

В течение нескольких дней я занимался своеобразными умственными упражнениями, и это было чем-то вроде игры. Я вглядывался в глаза людей, пытаясь понять их потаенные мысли и чувства, соотнести правду и ложь, но обыденное течение мысли разрушало все мои логические построения, я отвлекался от своих мыслей, подпадая под власть запахов, взглядов, форм, волшебства света и тени… Я ступал по бархатистой траве, не задумываясь о том, что скрывается под ней, вкушал различные плоды, и мне было безразлично, как и почему корни вытолкнули их на поверхность земли, я пил вино, наслаждался красотой природы и ничего больше мне не было нужно, ничего…

Помаленьку-потихоньку ушли в забвение воспоминания об Огоне. Я больше не встречал его на улицах Хевы. Кем он был? Откуда привез его Окромчедлов? Где обитал Огон — в самой ли Хеве, или приходил сюда из какого-то другого района, а может даже из другого города, другой страны, может — из Персии, или из того края, где обитали лезгины… Кто знает это, кто может что-либо сказать? И где родственники Огона, где мать, которую он так не любил?.. А может, и не было у Огона ни матери, ни родни, и все это существовало лишь в его затуманенном рассудке?.. Огон был бе¬приютен, как мифический Агасфер, был на этом свете один, один как перст… И постепенно полностью забылся, испарился бы из памяти обитателей Хевы образ последнего подмастерья амкарства часовщиков, если бы в один прекрасный день Огон снова не объявился здесь, теперь уже в каком-то новом обличье. Ом вел себя так, словно вокруг не существовало ни улиц, ни людей, ни окружения, и я понял, что он попросту не замечает ничего вокруг, не замечает и меня. Лицо его выражало страдание, и страдальческой была улыбка на этом лице, а глаза словно существовали сами по себе. Огон шагал, не останавливаясь, что-то бормоча себе под нос, и казалось, что он бормочет так, не останавливаясь, уже много дней. Время от времени из его бессвязного бормотания вырывались отдельные понятные слова и одно из таких слов положило начало четко выраженной мысли.

«Ад!.. Нет там никакого ада!.. Ад здесь, вокруг нас… Вот это истинный ад! А все мы сатанинские отродья! Я сам — сатана, называющийся человеком!..» — воскликнул вдруг Огон, да так ясно, внятно, что я оцепенел. Невольно подумалось: «Это уже его окончательный крах…» Потом вспомнил, как он угадал мои невысказанные, потаенные мысли. Однако я не сумел прийти к какому-либо заключению, ибо тут же подпал под власть его демонического безумия.

«Это улица страданий, улица мученичества с тупиками смерти,— продолжал Огон.— Я пришел сюда с площади нелогичности… Лицемерие освещает улицы… Страдания обретают здесь форму наслаждений, и материальное является высшим благом жизни… Все мы жаждем оторваться от сладкой и бессмысленной материальности, от самих себя, от сатаны… Сатана мучается в пламени огня, хочет спастись от самого себя. Я скорблю о сатане, жалею его. себя, всех вас… Человек — переходная фаза от сатаны… Знаете ли вы, какой путь прошли до того, как стали такими? Не губите свой тяжкий труд!.. Человек — это взлетная площадка для отправки в мир иной — в мир разума, счастья, полезных свершений… Не пытайтесь брать туда и ваши бренные тела, как это делают летчики, взлетая ввысь. Они совершают полет мухи, слепой механический полет, тогда как вам предстоит полет души. Летчики хотят унести ввысь и свою материальную оболочку — то, что всегда тянет человека вниз. Жалкие существа…Они хотят протащить в рай и свои низменные земные страсти, но это невозможно! В них говорит плоть сатаны, жаждущая невозможного… Готовьтесь к истинному полету, а если вы к нему не готовы, то знайте — полет не состоится. И вы останетесь на земле в обличье сатаны, останетесь в этом печальном мире пленниками силы притяжения земли, и будете оставаться до тех пор, пока адским трудом не подготовите себя к новому полету. Будете жить в поту и крови, будете существовать а чужом чреве, а кто-то другой — в вашем чреве, обретете обличье лошади, мыши, ворона, или еще чего-нибудь материального, и снова должны будете превратить себя в людей, чтобы иметь возможность подготовиться к новому полету…

Многие, чувствуя свое тяготение к материальному, хотят вернуться назад к скотской жизни. Один хочет воплотиться в кошку, другой — в лису. Но сатана существует на земном шаре вечно. Сатана — сырье, которое воплощается в воду, океан, вулкан, в золото и металл, и все это жаждет обрести душу, стать человеком, чтобы избавиться от тяжести материального… Сатане хочется в рай…».

Множество ушных раковин уже прислушивалось к излияниям Огона. Люди развлекались, слушая его, глядя на его жестикуляцию, и только старые женщины внимали ему с тяжелым сердцем. Одна из них, по имени Холос, не выдержала:

— Вуй ме!.. Что это он говорит!.. Называет сатану… Да лучше сквозь землю ему провалиться!..

Огон сжался в комок и словно онемел. Слова женщины дошли до его ушей, и он вдруг увидел окружающих его людей, улицу, дома — все, что до сих пор для него словно не существовало. Тяжко было смотреть в этот миг на его испуганное лицо, с которого постепенно стерлось всякое выражение, и оно словно стало просто пустым местом.

Огон засуетился, заметался, словно ища щель или дверь, в которую можно нырнуть, скрыться с наших глаз. Бросился к закрытым воротам и прижался к ним, потом к следующим, и уже в конце улицы, соединяющейся с Пески — другой улицей, более похожей на городскую, заметил открытый люк и проворно нырнул в него.

Какое-то мгновение все молча ждали, что Огон вот-вот высунет голову из люка и спектакль этот получит еще болое увеселительный характер, однако Огон так и не показался.

Мы подошли к люку и, склонившись над его отверстием, один из нас крикнул:

— Огон, Огон!.. Спятил ты, что ли? А ну-ка выходи! В ответ не послышалось ни звука. Огона словно не существовало.

И снова позвали его:

— Огон, выходи, задохнешься!

Все склонились над люком. Кожевенник Серго — самый трезвый человек среди обитателей Хевы, спустился в люк. Через некоторое время голова его появилась над отверстием люка.

Ошеломленно глянув окрест, Серго растерянно пожал плечами. Снова опустился вниз, и вместе с ним еще несколько человек, однако Огона так и не нашли. Решили, что, может, Огон знал какой-то другой выход, через который он и выскользнул.

Так исчез Огон.

А как-то раз, ранним утром, жители Хевы вышли на улицу и замерли от удивления — на дверях всех подъездов, на всех воротах со стороны улицы были вывешены их собственные стенные часы, со всех этих часов были сняты маятники и циферблаты, и зубчатые колесики, пружины, другие детали механизма работали всем напоказ. Поразительно! Кто, как умудрился среди ночи вынести из комнат столько больших настенных часов, прикрепить их к воротам и дверям парадных подъездов — нет, понять это было невозможно! Вряд ли это дело одного человека. И все решили, что виновником переполоха был Огон и это не иначе, как проделки сатаны. «Сатанинское волшебство,— говорили люди,— Огон совершил это волшебство, чтобы доказать свою правду…».

Македонян умолк, глянул на нас из-под своих густых, нависших над глазами бровей, напоминавших водосточные трубы.

— Значит, действительно свершилось сатанинское волшебство,— пошутили мы, хоть и сами не верили в то, что шутим.

— Волшебство было в другом, — усмехнулся Македонян, и показалось, что всю эту странную историю он рассказывал нам ради последних слов: — Волшебство было в том, как удавалось Огону проникать в наши сокровенные мысли, улавливать распавшуюся закономерность нашего мышления, приводящую к тому, что зачастую мы говорим одно, а думаем другое, зная правду, прибегаем ко лжи, понимаем, что может принести нам пользу, но действуем себе же во вред…

Кое-как выбрались мы из дома Иосифа Македоняна, затаившегося в запутанном клубке улочек и тупичков, а отойдя на некоторое расстояние, уже не верили, что когда-либо сможем вновь отыскать его квартиру под развалинами сказок и чудес старого Тифлиса.

Перевод Э. Канановой
________________

Амкар (арм.) — артельщик.

2. Иосиф Каспароеич Македонян (1854—1939 г.г.) — поэт, публицист, издатель и редактор, архитектор-самоучка В тифлисских кварталах Хева н Харпух все еще можно увидеть некоторые из его домов. Иосиф Македонян находился в числе пассажиров известного судна «Титаник» во время его гибели. В 1888 г. был свидетелем встречи графа Лорис-Меликова и Нубара-паши в французском городе Ницца. Принимал участие в русско-турецкой войне.

АГАСИ АЙВАЗЯН

Продолжение

Наша Среда online

Агаси Айвазян. Амкарство часовщиков