ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

«Наша Среда» продолжает публикацию глав из книги Кима Бакши «Духовные сокровища Арцаха»
Глава 1. «Я укрепил эту дружбу стихами…». Вступление к книге
Глава 2. Девяносто восемь ступеней (или) Как родилась эта книга
Глава 3. Начало путешествия
Глава 4. У Левона Айрапетяна
Глава 5. Гандзасар. Князь князей Гасан Джалал Дола
Глава 6. Умный в гору…
Глава 7. Зорий Балаян — мне друг, но…
Глава 8. Как всё со всем связано
Глава 9. Запах Пшата
Глава 10. Встреча в Москве
Глава 11. Самое дальнее путешествие: Гетаван, Дадиванк
Глава 12. Неизвестная миру крепость
Глава 13. Город-призрак (Шуша)
Глава 14. Аббат Сэвен получает задание
Глава 15. Что там, в британской библиотеке?
Глава 16. Как я узнал о Красном Евангелии
Глава 17. В Соединённые Штаты
Глава 18. Первое путешествие в Красное Евангелие

Глава 19. Красное (?) Евангелие

Возвращаюсь в свою гостиницу. Слежу за дебата­ми по телевидению, но хораны Красного Евангелия нейдут из головы. На следующее утро снова выхожу на морозный воздух и ветер. Меня преследует страх, что я что-нибудь не так скажу чернокожему провод­нику и проеду свою остановку. А ещё хуже — сяду не на ту электричку. Но, слава Богу, всё сошлось, и я вновь оказываюсь в читальном зале, и темногла­зая Юля везёт мне на тележке Красное Евангелие. Я сразу открываю текст на том самом месте, где вчера прервался.

Итак, хораны… На протяжении столетий они были своеобразной сценой, на которой армянские художники книги могли блеснуть своим мастерс­твом — показать свою изобретательность, проявить чувство цвета. Хораны (под другим названием) при­сущи византийской рукописной книге и германской, английской и французской. Но такой радости, разно­образия, яркости и совершенства они достигли толь­ко в армянских манускриптах.

Армянские хораны поистине явление мирового искусства.

Как книга начинается с оглавления, так хораны открывают Евангелия. Открыл манускрипт священ­ник или мирянин, хочет найти, как описано, скажем, Распятие или Воскресение у разных Евангелистов, заглянул в хораны-оглавления и открыл указанные страницы.

На страницах нашей книги представлены два хорана из Красного Евангелия. Видны обрезанные при вторичном переплетении головы птиц. Внизу на одном, на нижней полочке можно различить над­пись.

Теперь спешу рассказать, что я увидел, всё даль­ше и дальше углубляясь в рукопись. Вслед за хоранами начинается текст Евангелий: вот Евангелие от Матфея. Открывается оно портретом Евангелиста, но Заглавный лист, с которого начинается сам текст, и начальная его часть (небольшая!) отсутствуют.

После портрета Матфея текст его евангельского рассказа, как я уже упомянул, без начала. Часть тек­ста была пропущена, утеряна, окончательно испор­чена и удалена? Не знаю! Мне кажется, что утрата этой начальной (небольшой) части произошла где-то на более позднем этапе приключений манускрипта. А именно тогда, когда книгой перестали пользовать­ся для церковной службы, когда она перестала быть служебной, перешла в разряд исторических релик­вий, которые надо не улучшать, а только сберегать в том виде как есть. Иначе этот текст был бы так или иначе восстановлен, подобно тому, как это было сделано с хоранами. И возможно, для этого исполь­зовали бы одну из разброшировок. И на самом деле, кто для службы в церкви или для душеспасительных чтений стал бы пользоваться неполной книгой?

Итак, я иду вдоль сохранившегося текста — строка за строкой. Черные, среднего размера отдельно сто­ящие буквы, шрифт болоргир. Концы листов скругле­ны, видно от долгого употребления, от бесконечных перелистываний, дырчаты. Маргинальные знаки на полях почему-то стерты.

Евангелие от Матфея заканчивается памятными записями. Чётким красивым почерком пишет владе­лец манускрипта, некий ходжа Савар. Судя по над­писи, он житель Карса. Во всяком случае, он сооб­щает, что из-за чумы, конечно, из-за монголов, мука в Карсе, основная пища населения это хлеб, стала стоить несусветно дорого. По существу это означа­ло одно — голод. О своём материальном положении ходжа Савар ничего не пишет, надпись его не имеет даты, поэтому мы ничего не можем сказать о том, когда (и надолго ли) Евангелие покинуло землю Арцаха. Другая надпись, тоже без даты, близ портрета Евангелиста Луки, называет имя очередного вла­дельца манускрипта — это священник Егия, Илья. В ней говорится, что Егия спас рукопись от «захвата» тем, что приобрел ее в память души своей и сво­их родителей. Эту запись сделал по его поручению епископ Саркис, сын парона Бастама («парон» — спе­цифическое армянское слово, означает — господин, князь или вообще богатый и знатный человек), ко­торого исследователи связывают с Бастамом, сыном князя Джалали, владельца опять же Гандзасара. Это уже вторая половина XV века.

Значит, в любом случае, Красное Евангелие в это время снова было в Арцахе.

Ищу щёлочку во времени — тот исторический промежуток, когда мысленно можно поместить рукопись Красного Евангелия соответственно в церковь Кармир Аветаран, Красное Евангелие. Согласи­тесь, что назвать таким образом храм можно было можно в том случае, если эта рукопись очень долго хранилась в этой церкви, тем она и прославилась, став местом поклонения и паломничества.

Перелистывание страниц привело меня к нача­лу следующего Евангелия — от Марка. Оно по своей композиции — полное, классический разворот: слева портрет Евангелиста Марка, справа, как это водится в армянских манускриптах — богато украшенная за­главная страница — начало Евангелия от Марка, пер­вые его строки. Этот разворот вы можете увидеть среди ближайших иллюстраций нашей книги.

В этом развороте всё необычно, а еще непри­вычно для армянского читателя прошлых веков, да и для позднейших исследователей армянской иллюстрированной книги. Что именно? Ну, во-первых, то, что мы видим над фигурой сидящего в раздумье Евангелиста: это на синем фоне  сидящая фигура молодого человека восточного (может быть, ар­мянского) типа; он в восточном цветастом халате и остроносой обуви. В одной руке он сжимает копье или дротик, положив его на плечо. В другой его руке ваза с плодами, которую он протягивает весьма доб­родушному льву, готовому принять эти плоды. Что означает эта композиция? Ведь в священных книгах нет случайных деталей, каждая всегда что-нибудь символизирует.

Лев, понятно, символ Евангелиста Марка. Кто бывал в Венеции, видел там многих Львов, город на­ходится под покровительством святого Марка. Како­ва связь Льва и Венеции — тому есть объяснение, ее история отражена на полотнах живописцев, на фрес­ках в храмах и т.д.

А что это за юноша, зачем льву фрукты — что это всё означает? Пока неясно. Хотя имеет смысл поз­накомиться с жизнью самого Апостола, может быть, сей эпизод взят из нее.

Следует отметить, что лев нарисован на ярко-красном фоне, который становится еще ярче от соседнего синего фона и оттого, что сам лев — синий. Под ними сияет красный задник, на котором нари­сован Евангелист Марк (он в синем).

Но что это? Приглядываюсь к миниатюре с Мар­ком. И вижу под красным фоном то, что не было прорисовано, а было просто закрашено — это то, что было когда-то на этой миниатюре, что есть на тыся­чах миниатюр, изображающих Евангелистов. Они ведь все работают, пишут свои Евангелия. И соот­ветственно этому занятию, мы видим рядом с ними все принадлежности гричаписца: шкафчик, где сто­ят баночки с краской, лежат ножички, чтобы выскоб­лить по ошибке нарисованное и написанное, камеш­ки, чтобы полировать пергамен или бумагу. Под ру­кой лежат заточенные перья, только точнее не перья в нашем современном понимании, даже не гусиные перья, например пушкинские, а тростниковые руч­ки, обрезанные соответствующим образом, и ещё многое другое.

Это всё когда-то было нарисовано и в нашей рукописи, но чья-то лихая рука не сочла нужным это снова прорисовывать и словно смахнула красным с пергаменного листа. Но и под красным слоем оста­лось первое изображение!

Так что мое фундаментальное умозаключение подтверждается: обилие красного цвета в рукописи, из-за которого она названа Красным Евангелием — вовсе не исконное её свойство, а следствие «рестав­рации», причем весьма грубой.

Что еще выясняется при углубленном, присталь­ном разглядывании миниатюр этого разворота? Что нимб Евангелиста Марка первоначально был не жёл­тым как сейчас, а золотым. Следы золота видны и в очень красивой армянской буквице «М», напомина­ющей латинскую «U», на другой, правой странице разворота. Когда-то золото сияло и на маргинале — в процветшем кресте, который занимает всё правое поле листа.

Вверху, над началом Евангелия художник нари­совал композицию: судя по всему, это Деисус — Спа­ситель, сидящий на восточной подушке, в окруже­нии Богородицы и Иоанна Крестителя. Следы золота видны и там: весь фон за Христом, Богородицей, Ио­анном Крестителем когда-то был золотым. Обратите внимание на исполненные в оригинальной манере глаза их — как будто подведенные, крупные, таинс­твенно глядящие.

Представляю себе всю рукопись целиком, еще не покрытую красной краской и потому еще не получившую определения Красное Евангелие. Когда-то она была очень нарядной и богатой, горела золо­том!

Перелистываю манускрипт и замечаю, что сна­чала в нем исчезают маргинальные знаки. Впрочем, где-то с середины восстанавливаются. Непосредс­твенно перед началом следующего Евангелия — от Луки открывается чистый разворот, традиционно это место для памятных записей. На нем снова ви­ден призыв помянуть художника книги «неумелого» Абаса, снова появляется его имя на двух языках — греческом и грузинском.

Тут уж я времени не пожалел и точно перерисо­вал все, что было написано по-грузински. Меня, ко­нечно, интересовало не содержание надписи, я знал, что речь идет об Абасе; меня занимал сам шрифт, гру­зинское написание. Оно было явно не современным и в то же время не месроповским, это я знал хорошо. Мне казалось, если это написание древнее и специ­алисты укажут мне на временные рамки — когда этот шрифт употреблялся, то, может быть, это даст ключ к датировке надписи и даже самой книги.

Но в Чикаго я не нашел человека, который просто прочитал бы грузинский текст. Это дело, стало быть, надо отложить до Еревана. Да и в Москве у меня было несколько грузин-ученых. И ради этих будущих консультаций я самым тщательным образом пере­рисовал грузинскую надпись. Мало того, попросил библиотекарей сделать для меня её ксерокопию.

Уже в Ереване в Матенадаране эту надпись про­чел знакомый профессор. Он подтвердил, что это не грузинский шрифт, созданный Месропом Маштоцем в V веке. Но и не современный, на котором грузины пишут сегодня. А что надпись сделана какими-то промежуточными буквами и этот алфавит употреблялся лишь до конца XI века. Вывод, как сами понимаете, фундаментальный. Его надо осмыслить. С чего бы Абас, чтобы себя прославить среди грузин, стал пи­сать каким-то древним грузинским шрифтом?..

Так постепенно, не спеша, как говорится «с отвагою», мы добрались до третьего из четверых Еванге­листов — до Луки.

Может быть, тот, кто мало видел армянские манускрипты, не найдет ничего замечательного в том, что в обоих Евангелиях — от Матфея и от Марка — над изображениями Евангелистов нарисованы необыч­ные сюжеты, особенно Лев у Марка. Теперь перейдя к Луке, снова удивимся: над его портретом изобра­жены два быка. В самих быках нет загадки, как раз символ Луки — бык. Но их два! Такого я не видел. И с переходом к этому Евангелию невольно укрепля­ешься в том мнении, что украшения Красного Еван­гелия — необычные, выходящие за рамки канона. Одни эти украшения выводят манускрипт в разряд выдающихся армянских рукописных книг.

Рассматривая разворот, начало Евангелия от Луки — портрет, два быка и богато украшенное нача­ло текста — находишь подтверждение ранее сделан­ным наблюдениям. Вот хотя бы начало текста. Всего несколько парадных строк и огромная первая букви­ца имени Луки — «Гукас» на армянском, расцветшая, превращенная в рукоятку меча, вложенного в драгоценные ножны. А на полях во всю страницу — маргинал, сложное многоступенчатое сооружение, увенчанное крестом словно украшенным драгоценными камнями. Это всё — как раз привычные элементы армянской рукописной книги. Я видел их сотни и сотни, в разных вариантах. Обычно они сияют золотом. Вот и здесь видны оставшиеся следы позолоты. Значит, когда-то страница имела иной, богатый, золотой, торжественный вид. Но над ним — над буквицей, маргиналом, четырьмя начальными строками текста Евангелий — обычно помещался полухоран.

Опять напомню, что хоран — это торжественное начало евангелий, таблицы цифр, помещенные меж­ду колоннами. Колонны же несут на себе тяжелые прямоугольники, украшенные со всей возможной мощью воображения художника. С чем только их не сравнивали! В том числе и с драгоценными эмаля­ми, и с коврами. Так вот полухоран — это хоран без колонн. И все слова превосходной степени исследо­ватели относят и к украшениям полухоранов.

Что же служит полухоранами здесь, в Красном Евангелии? Справа полухоран с его декоративными кольцами, наполненными затейливой плетёнкой, очень хорош! Но слева — ещё пуще! Два синих быка на ослепительно красном фоне. Два! Это уже нару­шение традиций. Это ещё один знак оригинальнос­ти рукописи, её ценности. Это наблюдение, которое пока не сделалось убеждением. Потребовалось уг­лубление в последующий текст, чтобы становилось все ясней, что светящийся красный цвет Евангелия, из-за чего, собственно, оно и прозвано Красным, не есть первоначальный облик рукописи, это поздняя грубая закраска.

Спешу рассказать, что я увидел дальше, углубля­ясь в рукопись — терпеливо перелистывая страницы, не пропуская ни одной. Моё терпение было возна­граждено. Листов через двадцать в правом верхнем углу страницы на полях я увидел очень интерес­ную миниатюру. Это был жнец, срезающий серпом крупные колосья пшеницы. Явно он иллюстрировал евангельскую притчу.

Хотя и здесь рука раскрашивателя немного постаралась — сделала ярко-красной шапочку жнеца, по форме напоминающую такие, что складывают из бу­маги от солнца. Зеленый халат, оранжевые шарова­ры, туфли с загнутыми носами и нашлёпками на них.

В общем, мы не можем судить о том, как одевались во время уборки урожая жнецы, отделённые от нас семью-восемью столетиями.

Дальнейшее перелистывание подарило мне изображение Христа на ослице (л.213г). Спаситель мягко отпустил поводья, позволяя животному опус­тить голову и пощипать траву.

Конец текста Евангелия от Луки сопровождает­ся пустыми страницами 236v-237, на которых, как и везде в этой книге, на пустых местах располагаются памятные записи. Их прочёл и опубликовал ещё Гарегин Овсепян, первый исследователь этой рукопи­си, их же цитирует и Аветис Санджян в своем Катало­ге. Памятные записи, на мой взгляд, очень важные. Они показывают, как наша книга попала в трагичес­кий водоворот событий времен Первой мировой, ге­ноцида армян… Какими-то путями (нам неизвестно) Красное Евангелие оказалось в Алашкерте — это го­род и провинция в районе Эрзерума в сегодняшней Турции.

Тот, кто читал пушкинское «Путешествие в Арз­рум во время похода 1829 года», если он, конечно, настроен на армянскую волну, помнит, что там поэт встречается с армянами, наблюдая их радостное оживление по поводу освобождения родиной зем­ли русскими войсками. Он рассказывает в частности как один молодой армянин оказывал ему помощь и пожелал стать в ряды бойцов русской армии.

В предисловии среди военачальников, которые умело и победоносно вели кавказскую войну с тур­ками и персами, Пушкин называет имя армянского князя Мадатова, кстати сказать, арцахца по рожде­нию. С его потомками в Арцахе и в Москве я подру­жился.

Запомним, что Пушкин даже выносит в название своей повести дату кавказского похода — 1829 год. Эта деталь нам пригодится для Красного Евангелия. Дело в том, что в памятной записи как раз на пустых страницах после текста Евангелия от Луки сообщает­ся, что книга оказалась в Алашкерте.

Недатированная надпись как раз на страницах 236-237 сообщает нам, что священник Айракан при­обрел манускрипт у некоего человека по имени Севаде, сына Вахтанга. И когда Айракан захотел прочесть памятные записи в книге (очевидно, чтобы узнать, когда она была создана), то обнаружил, что «какие-то дьявольские руки вырвали их». В этой же рукопи­си Евангелие названо (кажется, впервые) Красным. И эта традиция названия длится по сей день.

Еще одно свидетельство прямо связывает наш манускрипт с 1829 годом. Именно тогда жители Алашкерта, боясь возвращения власти турок, нача­ло массовое переселение с великими трудностями и лишениями — они шли пешком по зимним дорогам, через голод и смерть детей и стариков, с целью жить в Армении, освобожденной русскими — к Эчмиадзину и в область Севана. Красное Евангелие было с ними, на это указывает памятная запись.

Алашкерт. Мне захотелось узнать побольше об этом месте, где некоторое время находилось Крас­ное Евангелие. Мне помогла замечательная кни­га — энциклопедия «Армянский вопрос». Всё, что связано с геноцидом армян в Турции, в ней пред­ставлено с энциклопедической краткостью и точнос­тью — география, где происходили события, участни­ки их — имена героев, палачей и жертв, юридические документы — свидетели предательства или благих намерений держав. И Алашкерт тоже есть в этой за­мечательной книге.

По поводу этой энциклопедии захотелось вспом­нить такой случай. Я получил ее в подарок от одного из ее составителей, главного редактора Константина Худавердяна, который руководил тогда издательс­твом «Армянская энциклопедия». Вместе с моей «ар­мянской» библиотекой сгорела и эта книга во время пожара в моем первом деревенском доме. Но по­том ее достал для меня человек, который энергично озаботился о восстановлении моей утраченной биб­лиотеки (и много в этом деле преуспел), с благодар­ностью называю его имя — Арам. Он же позаботил­ся и о редакторе для текста этой книги. Кроме того, Арам Оганян — замечательный переводчик и знаток Уильяма Сарояна и Рэя Брэдбери.

Разворачиваю энциклопедию на статье «Алашкерт», читаю.

Алашкертская равнина была одной из самых плодородных. На это обратил внимание и Пушкин в своём «Путешествии в Арзрум»: он ехал мимо туч­ных нив и полей густой пшеницы. Армяне были гостеприимны, кормили его хлебом и сыром. И хотя все эти земли ныне входят в турецкий вилайет, Пушкин знал и верно называл их — Арменией.

Алашкертская равнина всегда была одной из са­мых заселённых армянами. Несмотря даже на уто­мительные войны за неё между султанскими беями (лакомый кусок, плодородная, отлично освоенная земля — сады и пашни) и постоянные нашествия и грабежи кочевников-курдов, еще в XVIII веке здесь было свыше 360 армянских сёл. Но число их всё вре­мя сокращалось: шли массовые переселения в Вос­точную, русскую, Армению. Ко времени путешествия А.С.Пушкина, к началу XIX века на равнине оставалось ещё свыше 80 армянских сёл. Но именно в 1829 году началось окончательное, массовое переселение ты­сяч алашкертцев, испугавшихся расправы за помощь русской армии. И этот страх был обоснован: турки беспощадно расправились с армянским населением, многие сёла были поголовно вырезаны.

Мы с вами начали путешествие по Красному Евангелию с первых его листов, с миниатюр, прошли хораны, углубились в тексты Евангелий — от Мат­фея, от Марка, от Луки. На всем этом пространстве на чистых листах исследователями были замечены памятные записи. Большинство из них уже невоз­можно было прочесть, некоторые же хоть частично читались. Я сознательно почти не останавливался на них, чтобы не запутать читателей. Записи относились к разному времени, никакая временная последова­тельность не соблюдалась. Но, тем не менее, мы смогли узнать, что Евангелие покинуло Арцах, побы­вало в районе Карса, затем в Алашкерте. Приблизи­тельно ко времени путешествия Пушкина в Эрзерум, Карин (он называет его по-старинному «Арзрум») Евангелие уже находилось в пределах русской Арме­нии. Но и там ему не было покоя: оно оказалось в ру­ках курдов, было выкуплено. Да и ранее оно побыва­ло в руках турок. В Алашкерте оно было спасено (так сказано) и указана сумма — за 10 русских рублей.

Если посмотреть обобщенно на судьбу Красно­го Евангелия, судьба его повторяет судьбы тысяч и тысяч армянских книг, которые шли вместе с наро­дом, деля с ним его участь. По этапам истории путе­шествия книги можно раскрыть и судьбу создавшего ее народа. И в самом деле — Арцах, Гандзасар, на­шествие сельджуков, а затем и татар. Шикакарская крепость. Храм Кармир Аветаран. Карс и Алашкерт, освобождённые русской армией. Геноцид 1915 года. Массовое беженство в русскую Армению от зверств турок и курдов.

Мы переворачиваем очередную страницу. Пе­ред нами начало последнего Евангелия — от Иоан­на — разворот с портретом Евангелиста Иоанна и с заглавной, начальной страницей. Мы привыкли ви­деть, что Иоанн часто изображается со своим учени­ком Прохором, как будто дело происходит на остро­ве Патмос, куда он был сослан. Евангелист слышит глас Божий (он изображается либо в образе голубя, либо в виде руки) и передает текст Евангелия свое­му ученику, который записывает то, что диктует ему Евангелист.

В Красном Евангелии Иоанн изображен один. Он и внимает Слову Божьему и записывает. В этом ниче­го необычного нет, подобные миниатюры встречают­ся. Но даже при этом миниатюра с Евангелистом Ио­анном весьма оригинальна. Символ Иоанна — Орёл. И вот в верхней части миниатюры изображены сра­зу два орла (подобно тому, как у Луки — два быка). И этим сохраняется стилевое единство манускрипта. Всё внимание Иоанна обращено в левый верхний угол, откуда к нему доносится Глас Божий.

Вспомним начало Евангелия от Иоанна: «В нача­ле было Слово…» Чаще всего это трактуется как утверждение великой роли слова, литературы в нашей жизни. Но совершенно забывают (чаще не знают) продолжения: «и Слово было у Бога, и Слово было Бог».

Я вглядывался в эту миниатюру. И замечал закрашенные остатки золота нимба Иоанна. И то ещё видел, что когда-то фон двух орлов был тоже золо­тым. Как прекрасно, богато была первоначально украшена рукопись, ещё не закрашенная красной краской, когда сам манускрипт еще не называли Красным Евангелием. Когда это произошло с ним, мы не знаем. Впервые слово Красное появляется в записи, относящейся к Алашкерту. Но, вспомним, что церковь в Арцахе, где, видимо, рукопись нахо­дилась какое-то время, называется до сих пор Крас­ное Евангелие. И теперь то, что вчера замечалось, но не осознавалось, нынче глядится иначе. Имею в виду прежде всего закрашенность красным цветом по первоначальному рисунку. Разворот «Благовеще­ние» — «Рождество». И вчера я заметил, что перекрыт краской золотой нимб над головой Марии и золото на крыльях архангела Гавриила. В этой миниатюре преобладает красный цвет — и в фигуре Марии, и в цвете плаща Гавриила. И в архитектурных сооруже­ниях над их головами — одно напоминает палатку, дорожный отдых в пути, наверное, метафора армян­ского храма; другое — портик с колоннадой.

От одной большой миниатюры к другой я везде замечал замену золота на красную краску. В «Крещении», несмотря на грубую закрашенность всей мини­атюры, Гарегин Овсепян, а за ним и Аветис Санджян прочли надписи по-грузински и по-гречески — имя художника Абас (с одним «Б»). Эта миниатюра показывает нам мастерство этого художника, которое в прочих миниатюрах не разобрать из-за плохой сохранности их и беспощадной замазанности краской. В «Крещении» замечаешь, как тончайшей кистью Абас рисует нос, брови, широко открытые миндале­видные глаза Христа. Фигура Спасителя мощная (как на плащанице), он по горло в водах Иордана, видны крупные бёдра, мощная линия спины. Это новое, что создал художник.

«Вход в Иерусалим» мне напоминает подобную миниатюру в Евангелии Мугни XI века. Там тоже люди глядят сквозь зубцы стен. Только здесь это женщины. Христос приближается к городу не слева, как мы привыкли, а справа. Сохранились остатки зо­лотой пыли на нимбах Апостолов. Сближение нашей рукописи с XI веком мне приятно. В его пользу гово­рит и монументальность миниатюр Красного Еванге­лия. И в этом еще одна близость с Евангелием Мугни. Она заметна во всех начальных миниатюрах и в портретах Евангелистов. Эту монументальность не надо понимать, что, мол, художник Абас где-то уви­дел реальные фрески на стенах храмов или мозаики. Просто монументальность как дух, что характерно для манускриптов того же XI века, Абас перенёс в свои миниатюры. И их, действительно, так и видишь на стенах храмов в виде фресок или мозаики.

Как всегда в Арцахе, и сегодня, проснувшись в своей деревне, я сразу глянул за окно — что там, ка­кая погода? С постели в незанавешеное окно видна путаница веток черёмухи. И сквозь неё небо. Послед­ние дни перепадали мелкие майские дождики. Как слезы девочки. Ни из-за чего, не от горя, а так — от полноты чувств и ожиданий. Но сегодня солнечно. И ветви уже не голые, а в мелкой, еще нерешительной листве.

Вышел сжечь бумагу и прошлогоднее сено, сдернутое накануне граблями с земли и чуть влаж­ное. Щелкнул зажигалкой. Загудело пламя, бледное на солнце. Оглянулся — как чувствуют себя цветы, посаженные в этом году? Всё слава Богу! Пошел на угол дома, где еще вчера заметил готовые расцвесть черемуховые ветки с уже выброшенными среди лис­тьев соцветиями, усеянными жемчужинками. Еще не распустились, но уже сильно пахнут.

И тут я услышал соловья, впервые в этом году, как раз в канун Дня победы, 9 мая! Он пел где-то по ту сторону оврага — как настоящий певец с богатыми трелями. Он щёлкал, булькал, дул в лешеву дудку. А по ту сторону деревни, у Нины Алексеевны, нашей соседки по имению ему еле слышно отвечал другой соловей. Соперник?..

И неизвестно откуда, по неизвестно какой ассоциации, пришли на память строки Набокова из моего самого у него любимого стихотворения «Расстрел» (Берлин, 1927):

Бывают ночи: только лягу,
 в Россию поплывёт кровать;
И вот ведут меня к оврагу,
ведут к оврагу убивать.

Он знает, что ему на родину запрещено, но всё же переходит границу. Как это похоже на любимый бунинский мотив! Но Иван Бунин до эмиграции всег­да возвращался на родину — в Елец или в рождес­твенскую Москву с её легким морозцем и паром из конских ноздрей летящих по Тверской лихачей, храпящих на бегу вороных, косящих зеркально вы­пуклыми лиловатыми глазами. Он не скрывал сво­ей тоски и любви и от этого ещё лютей была его ненависть к большевикам, его лишившим России. Но англизированный стилист, игрок словами, любя­щий напустить на себя аристократическое безразли­чие, этот Набоков… Как он близок мне своей тоской, которую не умел скрыть!..

Так вот я слушал щелканье соловья, озирался ок­рест на весенний мир и с горечью повторял набоковские строки: вот его поймали советские погранич­ники и сейчас расстреляют в этом весеннем мире, полоном надежд, соловьиного свиста и молодости, который вовсе не заметит раздавшегося выстрела, не ответит даже эхом… Я вошел в дом и всё повторял и повторял про себя строки из того моего любимого стихотворения:

…Но, сердце, как бы ты хотело,
Чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь расстрела
И весь в черемухе овраг.

Я переселился из большого дома в мой малень­кий. Поближе к черемухам, которые стояли сейчас в полном цвету. И всю-то ночь — когда ненадолго просыпался, сквозь неплотно прикрытые и к тому же одинарные рамы слышал оглушительное пенье, перекличку сразу нескольких соловьёв. И оглуши­тельный запах черемух — высоких, серебристых, пок­рытых ароматным инеем.

Сильно похолодало. По слухам, в Рязани выпал снег. Вот наша российская погодка!.. А единственная моя груша вся в цвету. Дождемся ли мы ее плодов, если и здесь грянут заморозки?..

Груши поспеют ещё когда — в сентябре, а сейчас май.

С чего бы это я, с какой радости вспомнил сти­хи Набокова? О чем он? О России, о любви к роди­не. Какое всё это имеет отношение к Арцаху? Самое наипрямейшее! Потому как книга моя не только о храмах Арцаха, о крепостях на вершинах гор, о древ­них манускриптах и миниатюрах, а о замечательном свойстве людей Арцаха: о твёрдом и неизменном, непоколебимом чувстве любви к своей Родине. Об этом трудно писать. Но стоит лишь слегка задумать­ся над подоплёкой поступков.

Что мешало Рубену Осипову хорошо жить в Узбекистане, преподавать в школе? Но он буквально бросил всё и ради своих дочерей, чтобы они обре­ли родину и язык, переехал в Степанакерт. А Зорий Балаян? Он месяца не может прожить без Карабаха. К надгробью матушки своей он присоединил прах отца, затерянный среди сталинских сибирских лаге­рей, взятый из общей братской многонациональной могилы. Вот истинное торжество подлинной, а не лживой, алиевской дружбы народов. В этот славный ряд я бы поставил Раю, крестьянку из села Мачкалашен. Защищая родное село от напавших азеров, в жестоком бою, погибли два ее сына. Когда в Со­единенных Штатах Зорий Балаян рассказывал по ТВ о Рае, говорят, плакала вся Америка.

Как не повторить слов Сергея Городецкого, сказанные в 1919 году: «вот симпатичные черты карабахца, являющиеся как бы концентрацией старин­ных армянских доблестей, потускневших от жестокостей истории и в чистом виде сохранившихся в Карабахе.»

Не могу упрекнуть этого замечательного русс­кого интеллигента в том, что он не высказал, что со­ставляет определяющую, я бы даже добавил, само­довлеющую черту карабахца, на мой взгляд — я не побоялся бы назвать ее патологическим патриотиз­мом. Да он тогда и не был так заметен, как сейчас, когда не одно уже десятилетие существует незави­симый Арцах-Карабах.

Все эти последние годы я прожил в Арцахе и в размышлениях о нём.. И я знаю не по рассказам, я видел сам, что легче убить этих людей всех до еди­ного, чем отнять у них то, что они вернули своей кро­вью. Житель Арцаха не откажется от своей Родины ни за что!

Ким Наумович Бакши, писатель, журналист, арменовед

Публикуется по: Ким Бакши. Духовные сокровища Арцаха.(Серия «Библиотека русско-армянского содружества») – М.: Книжный мир, 2012.

Продолжение