ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

По Плутарху

Действующие лица:

1. Сулла
2. Марий — Клодий — Порсен
3. Цезарь — Нума — Муций
4. Лукулл — Крез — Патриций — Аполлоний
5. Марк — Цицерон — Аппий — Солдат
6. Луций — Сципион — Тулл
7. Незнакомец — Перикл — Тигран-2
8. Помпей — Сициний — Тигран-1
9. Метелл — Марций — Солон
10. Красс — Аврелий — Военачальник
11. Валерия (сулла) — Преция (лукул — Волумния. мать Марция)
12. Корнелия, жена Помпея, дочь Цезаря — Юлия — Клио — муза истории

В семи картинах —

1. Сулла, Марий, Цезарь, Лукулл, Марк, Луций, Незнакомец
2. Помпей, Метелл, Клодий, Аврелий, Марк, Валерия
3. Нума, Перикл, Сципион, Крез, Солон
4. Цезарь, Красс, Солон, Лукулл, Преция, Клодий
5. Помпей, Красс, тигран-1, Тигран-2, Корнелия, Цезарь
6. Цицерон, Аполлоний, Муций, Порсен

Марций, Аппий, Сициний, Патриций, Тулл, Военачальник, Юлия, Волумпия, Солдат

СУЛЛА — (под светом на одной стороне сцены, за столом, поглаживает книгу) «Сулла. Воспоминания. Книга пятая». Моя, да!.. Мачеха любила меня, наследство мне оставила. И распутница одна, старая, но состоятельная очень, юность мою любила, и имущество своё всё мне завещала… да!.. Как-то раз, помню, незнакомец подошёл ко мне, пристально так вгляделся и сказал:

НЕЗНАКОМЕЦ — Взгляд проницательный, тяжёлый. Я понаблюдал и движения тела твоего, и природу духа твоего изучил в согласии с правилом моей науки. И вот скажу тебе: удивляюсь я, как терпишь ты над собой чью-то власть, ведь ты достигнешь самого высокого положения.

А я тогда молодым и безвестным дни целые распутничал с мимами и шутами. Вот уже и верховным властелином стал, а всё без них не могу!.. (памятью вслушивается в пение, смех) Я Счастью своему обязан: ведь я первый из римлян, к кому Митридат, родственник Тиграна, обратился с просьбой о союзе. Так и я с царём Армении Тиграном сблизился, могущество своё усилил. Но я, видишь ли, не так принял посла от Митридата, и он казнил его. варвар. Пришлось обуздать его: с помощью союзников много его народа перебил я, и других, которые пришли ему на помощь.

МАРИЙ — (под светом, с другой стороны сцены) Уязвлён я очень, не скрою: счастливчик Сулла: побеждаю я, а почёт и слава больше ему достаются. А ведь сам-то он — каков? Не в меру самонадеян, честолюбив, даже на перстень-печати себя самого вырезал. С Катуллом, другом моим, сблизился: пользуется доверием его в важных делах, и уже входит в силу. И это злит меня очень. Жаль, если вражда наша приведёт к жесточайшим смутам в народе, может и к кровавым усобицам. И всё же — всё. Конец дружбе нашей: никаких больше моих ему поручений. И стану активно противиться его возвышению.

ЦЕЗАРЬ — (под светом, по центру сцены) Сулла. Подкупом и лестью, сладкими речами расположил к себе народ. и смеет теперь грозить. кому? Мне, Цезарю? Ах, он в гневе на меня!

СУЛЛА — (под светом) Я в гневе, Цезарь, я в сильном гневе! И я употреблю против тебя всю власть мою!

ЦЕЗАРЬ — (под светом) Твою, Сулла? Ты по праву считаешь эту власть своей? А мы все думаем, что ты купил её, и народ подкупил — разыграл себя перед ним так ловко!

ЛУКУЛЛ — (под светом, со стороны Суллы) Не знаю никого, кто так или иначе не подкупал бы народ. А вот раздор меж вами ввергнет в пламя всех. И что, вы желаете такой беды им? И это тогда, когда сосед грозит войной? Марий, ты же знаешь, что воинская доблесть нуждается в силе цветущего возраста! Сулла молод и подвигами

стяжал славу полководца не только у сограждан, но даже у врагов. Согласись, Марий, что он довольно удачлив! Счастье дано ему — это оно принимает участие в его успехах!

МАРИЙ — (под светом, подходит к Лукуллу) Согласен: счастьем он одарён больше, чем способностями военными. Но не божественная же удача дана ему?

ЛУКУЛЛ — Как знать, весь облик его и даже золотистые волосы отличают его среди всех. Нрав у него крутой, да, и мстительный, но он умеет удерживать гнев, уступать расчёту. Войску своему угождает он во всём и щедро. Он избран народом рядом с Помпеем. Ко всему ещё, он в почётном браке с дочерью верховного жреца.

МАРИЙ — Этим возмущены в верхах. За это его высмеивают и в народе: он то женат на Илии, то на Элии, то Клемии, теперь вот с Цецилией связан — надолго ли?

СУЛЛА — (свет от него — уже на всех) Подумать только, Марий, я готовил себя к войне с Митридатом и из уважения к возрасту твоему подумал не беспокоить тебя, а ты… Неужто ты занялся гнусным делом в тылу у меня: подготавливаешь страшную ссору? А ведь распря такая народу принесёт вреда больше, чем сама война.

ЛУКУЛЛ — Толкователи знамений говорят, что в круге большого года в каждом времени каждому из восьми поколений отведён свой срок, и предвещают нам преображение через смену поколений, которые чередуются: одни несут новое, другие испытывают это на себе; одни обретают все блага, другие влачат существование; одних жадность и жестокость делает нечувствительными к позору, способными на любую мерзость, другие становятся для них просто управляемой массой, площадной чернью города. И такой круговорот поколений бесконечно сменяет друг друга, разделяя народ на противоборствующие силы.

МАРИЙ — (в сторону) Сулпиций! Вот чьей поддержкой мне надо сейчас заручиться: весь в гнусных пороках, он способен нарушить общий ход дел в государстве. Он сумеет отстранить Суллу и от руководства войны с Митридатом, и агитировать за меня. Он же и самого Помпея отрешил от должности, а Суллу. Нет, ничего, его пока можно будет оставить, как он есть.

СУЛЛА — Марий, ты грозил мне своим другом, который способен на любые мерзости? Так ты увидишь меня во гневе моём! (зовёт) Луций!

ЛУЦИЙ — (выскакивает, и — с собой) Сулла — это же лев и лиса одновременно: никогда не знаешь, который будет, и от кого больше натерпишься. Пригласит, будто бы для мирных переговоров. встречи у него, совещания, совещания и встречи, и каждый раз он находит предлоги, чтоб отложить окончательное решение. Лиса? Лев? Который сейчас? (Мария не видит, протягивает руку к Сулле, сжатую в кулак) Вот он я! Пусть я буду, если не сохраню доброго отношения к тебе, Сулла, пусть буду вышвырнут из города, как я брошу сейчас вот этот камень (бросает).

МАРИЙ — Луций? В надёжных друзьях твоих? Вот какие люди есть меж нами, Сулла: он же клялся в верности мне, выпрашивая должность рядом с Сулпицием, клялся суметь расшатать тебе порядок повсюду.

СУЛЛА — (жестом подвигает Луция к Марию, командно кричит в пространство угла сцены) Цинна! (тот выскакивает и слушает, вытянувшись) Смерть не только Митридату, но и Марию с его рабами — Сулпицием, Луцием и не знаю ещё с кем! Жечь без разбора: все дома их поджечь! Нет никого: ни родных, ни друзей, ни виноватых, ни правых — всех! Без жалости и сочувствия! И никакой там святыни: Академия, Ликей! Потом разберёмся, кто, что, зачем и как. Ты понял, Марий, народ пользуется свободой поступать, как он хочет, ну, а я — свободой своей! (Марий быстро уходит, Луций бежит за ним. Сулла им вслед) Бегите, если успеете!

ЛУЦИЙ — (вернувшись, кричит у края сцены) Ты ещё пожалеешь, Сулла! Марий готовит судебное дело против тебя, а обвинителем выступлю я!

СУЛЛА — Ты — обвинителем? Муравей под ногами! (бьёт ногой, как бы раздавливая) Так я желаю вашему суду долго здравствовать: ведь я вот-вот отправлюсь на войну с Митридатом! Вон! (вздрогнув, подпрыгнув и сжавшись, пятится Луций)

МАРК — (входит, расстроен до слёз) Казни меня, Сулла: не могу я прикасаться к святыням в храме, к чему ни прикоснусь — звучит музыка, пение… я боюсь божества, Сулла.

СУЛЛА — (насмешливо) Удивляюсь тебе, Марк: неужели ты не понимаешь, что музыкой и пением выражают веселье, а не гнев? Будь смелее, Марк, и принимай с радостью вещи, которые бог отдаёт нам. Я послал тебя за серебряной бочкой с царскими пожертвованиями храму, а ты принёс мне свои сопли. А мне денег нужно, много денег.

МАРК — Боюсь, Сулла: ни один, возвышенный духом, победитель не тронул эллинских святилищ. Они чтили их и даже сами пополняли их новыми дарами. Не перед врагом страх был, а перед позором льстить воинам деньгами. Не заискивали перед войском, потому что с врагом воевали, а не друг против друга, как у нас. Желая власти, солдат подкупают, родину делают предметом купли-продажи. Сами — в пирушках-попойках, а солдаты сандалии свои варят. Вот и нетрудно подкупать их. Развращают, толкают на предательство. Понимаю, тебе нужно много денег.

СУЛЛА — Ты видел, Марк: я еле сдерживал себя, слушая тебя. Да, мне нужно много денег: я должен освободить столицу. Там кровь течёт по площади и за ворота города вытекает. А ты мне тут моралью голову морочишь: человеколюбие, святолюбие, мера. Да я и сам пресытился местью. Конечно же, я помилую живых ради мёртвых. Увидят все, что успехом своим я обязан силе своей в искусстве битвы не меньше, чем я обязан счастью мне свыше. Послушай, Марк, я ещё возмещу богу те деньги, которые возьму, то есть, те которые ты достанешь и принесёшь мне. Иди, Марк, иди. Иди же, говорю! Уходи, беги! И скорее возвращайся, понял?!

МАРК — Понял. Ухожу. Только ещё вот… помнишь, Сулла, Марий отпустил тебя невредимым, когда ты невольно попал в его дом.

СУЛЛА — И что? Это закон дома и гостя в нём. В моём доме и я бы его отпустил, но. за дверью тут же бы и поймал. Так он теперь в бегах от меня (помолчал). Вот что надо делать Марк, да тебе и не впервой, ты уж и сам догадался (Марк ужимками и жестом выражает согласие) Надо разложить солдат Сципиона: переманить их на нашу сторону. Ты хитрее меня самого, знаешь, как это надо делать (Марк так же соглашается). кому обещания, кого лесть-уговорами, кому — сразу деньгами. Пять дней тебе на всё на то, и чтобы Сципион был схвачен в своей палатке. Уходи же, ведь я уже жду тебя. (Марк уходит, но почти тут же возвращается)

МАРК — Сулла, умоляю тебя, прекрати военные действия, примись с Митридатом! Он же просит встречи с тобой.

СУЛЛА — (доволен) Ещё бы, крепко прижали мы его: всех полководцев его победили. Так он в страхе — ко мне. Соглашусь я, при условии, что он уходит из Азии, выплачивает мне значительную сумму и передаёт мне все корабли со всем их снаряжением и непременно с библиотекой: там все сочинения Аристотеля и Теофраста! Отдаст всё, как говорю, тогда и я закреплю за ним немало. И даже объявлю его моим союзником.

МАРК — Да он примет все твои условия, ты это знаешь, думаю, все, кроме одного: решительно откажется он выдать тебе свои корабли.

СУЛЛА — Да? А я думаю, он ещё и в ноги мне поклонится за то, что я пока ещё оставил ему его правую руку, которой он погубил столько моего народа. Проситель говорит, а победитель может отмолчаться. Но я ему отвечаю! И если он не согласится на мои условия, тогда. тогда он у меня заговорит по-другому.

МАРК — Молю тебя, Сулла, смягчи свой гнев. Я буду стараться добиться мира на твоих условиях, иначе. иначе мне придётся покончить с собой (уходит).

СУЛЛА — (поглаживает свои «Воспоминания») Тиран я и деспот? Да. Но в чём причина? Счастье меняет природу человека? Или полновластие выявляет затаённые пороки? Пороки? Но когда-то я был смешлив и жалостлив до слёз (целует изваяньице Аполлона на груди) О, Аполлон, ты наделил меня счастьем, прославил и возвеличил в стольких сражениях! Неужели ты бросишь меня с моими согражданами на позорную гибель? (В задумчивости сдавливает виски кулаками) Позорно смешаться с бегущими, чтоб укрыться в лагере? Позор? Обратиться к Антемену? Обещать поддержку ему, если сейчас он поддержит меня сам? (зовёт) Марк! Марк!

МАРК — (входит, показывает на свободную накидку на себе) Такая же одежда готова и для тебя: быстрая смена и — в толпу. в позор.

СУЛЛА — Позор не для нас, Марк. Изворотливость часто приводит к спасению.

МАРК — За счёт беды другому — это я знаю.

СУЛЛА — Знааа-ешь? А что всё живое в природе — одно живёт, пожирая другого, не знаешь?

МАРК — Так там одно и другое — это разные породы. Свои там не едят друг друга.

СУЛЛА — Своиии? Разве люди одинаковы? Разве всем, что там внутри, не весь зверинец в сборе? Человечество, люди… Нам нет времени тратить себя на пустое. Слушай меня: надо переманить Антемена и его воинов. Вот, возьми, раздашь с обещанием, что ещё больше дашь после их победы над нашим врагом. Понял, свой!?

МАРК — (берёт свёрток) Понял, свой. Жертв будет очень много, в страшной тесноте перережут все друг друга. Сенаторы будут потрясены.

СУЛЛА — Не сомневайся, я потребую их внимания к моим словам, а не к тому, что происходит снаружи, где кое-кто из негодяев. оставим это.

МАРК — Так сенаторы сразу поймут, что произошло не падение тирании, а смена тиранов.

СУЛЛА — Что-то я не пойму, Марк, ты чей «свой» — сената или мой! Беги, я сказал!

МАРК — Уже бегу! (снимая на ходу накидку) Времени на пустое нет! (оборачивается) А самого Антемена потом… (скомкав, бросает накидку) Вот так? (поднимает её) Понял, бегу.

СУЛЛА — (один) Мне срочно надо созвать сенат.

2. На заседании сената

ПОМПЕЙ — Сулла, а не достойнее ли понести поражение от своих, чем лукавым софистом с протянутой рукой и лестью обивать пороги варваров, у которых кроме груды золота нет никаких достоинств?

СУЛЛА — Помпей, во-первых, мне других достоинств от них и не надо: надо, чтобы у нас в борьбе друг с другом перестали бы обращаться за тем же к варварам. Во-вторых, да, я считаю прекрасным всё полезное! Правда — по сути не лучше лжи. Вот я и отдаю честь то одной, то другой, в зависимости от выгоды, какую они способны принесли нам. И в третьих, не плохо бы и тебе, юноша, запомнить: где львиная шкура коротка, там можно подшить и лисью. (Смех) И потом, «Хитрец Лаэрта сын, но он ведь не один». Власть не должна быть хромой. Нежданных бедствий изведать и тебе придётся, когда так и хлещут волны губительных войн.

ПОМПЕЙ — Унижать и друзей ты умеешь прекрасно.

СУЛЛА — Только если они хотят быть выше меня, то есть, если они не способствуют усилению моей власти.

ПОМПЕЙ — Так дай мне место, где я могу быть более всего полезен. (Смех)

ГАЙ МЕТЕЛЛ — (встаёт и, собравшись с духом) Поскольку Сулла охотно разрешает своим приверженцам все бесчинства, и кровавым делам у нас нет предела, позволю себе отважиться и обратиться к Сулле и сенату одновременно. Спросить хочу у Суллы: как далеко зайдёт это всеобщее бедствие, и чем оно для нас закончится? Я даже не прошу уже избавления от кары для тех, кого ты решил уничтожить, но для тех, кого ты решил пока ещё оставить в живых.

СУЛЛА — (в тишине, будто шутя, в сторону Гая) Так я ещё и не решил, кого мне надо простить. Гай Метелл, кажется?

ГАЙ МЕТЕЛЛ — Да, я — Гай Метелл, как ты — Сулла Корнелий, и разница у нас не только в возрасте.

СУЛЛА — Это верно, да. Как и смело очень, да.

ГАЙ МЕТЕЛЛ — И разве ты побиваешь варваров в одиночку, что требуешь роскошных почестей для себя одного?

СУЛЛА — Ты, Метелл, прав, я не один: в трудах и опасностях войны наличие умного полководца стоит дружбы крепкой с ним. Судьба в союзники мне подарила Лукулла: не почестей, а действий ищет он. И для меня дело важное — беречь его (поворачивается к Лукуллу).

ЛУКУЛЛ — Я воздержался от решительных действий: Митридат не тот, и тем более Тигран. Тигран уже покорил множество народов, сломил мощь парфян, переполнил Месопотамию греками и арабами. При нём их цари на положении слуг. Я назвал его в письме царём, так он разгневался, что не царём царей!

СУЛЛА — И верно, царь царей в «армянском Карфагене». Он родича своего, Митридата, и видеть не желал, а теперь с ним вместе пошёл на тебя против меня. Так вот мы с тобой теперь и видим, как разбегаются от него, собранные им разные народы. И это только после первого его поражения от нас.

ЛУКУЛЛ — Сейчас я уже перешёл Евфрат и Тигр и уже вступил в Армению.

СУЛЛА — Не всякий ум способен остаться не помрачённым после такой великой удачи!

ЛУКУЛЛ — В удаче не столько моя заслуга, сколько оплошность Тиграна: я показал ему, будто испугался его и отступаю. Войско моё показалось ему ничтожным, и он не стал дожидаться Митридата, чтобы не делить с ним славу, и бросился за мной, ну и… попал в мою ловушку: с двух сторон окружили его, укрытые мною, мои солдаты, тут и я развернулся назад. Так и сделал я этот день счастливым для нас.

ГАЙ МЕТЕЛЛ — Но Митридата ты упустил!

ЛУКУЛЛ — Не упустил, а позволил бежать, довольный его откупом: он оставил за собой ослов, навьюченных деньгами и золотом! Солдаты мои были очень этим довольны!

ПОМПЕЙ — Но недовольны мы (обвёл руками сенаторов) Ведь он бежал за поддержкой в Армению! К царю царей! (к Сулле) В армянский Карфаген!

СУЛЛА — Лукулл — стратег стратегов! Я уверен в его победе и над Митридатом и над Тиграном. В Армении много разных народов, которых Тиграну будет трудно удержать от Лукулла. Потому я и поручаю ему дела особой важности: он тот, с кем можно быть как с самим собой. Монеты чеканятся под его наблюдением, даже имя его у них — «лукулловы» монеты. Я сражался на суше, а он — на море, и я был уверен: не предаст он ни меня, ни сограждан, ни страну. Пока я в Италии — нетерпелив и жесток, Лукулл в Азии — терпелив и с умом пресекает все раздоры к пользе своего государства. Ему предложили выгодный союз против меня, но он не принял его от убийцы нашего полководца. Он разрушил Тигранакерт и уже готов идти на вторую столицу Тиграна — на Арташат.

ПОМПЕЙ — Сулла, ты и сам стратег из стратегов, однако, вы с Лукуллом не оценили гений стратега Тиграна: пока ты в Италии, а Лукулл в Азии — Тигран уже с Митридатом. И они уже обучили новые свои войска для новой тактики. Пока солдаты Лукулла погрязают в зимней стуже, Тигран не даёт крупных сражений, но мелкими и частыми стычками он уничтожает его отряды по снабжению. Голодные солдаты ропщут и уже покидают Лукулла. Наш стратег не понял тактики Тиграна и вёл упорно измученные войска. Сейчас он у переправы реки Арацин. Насколько известно мне и (обводит руками всех) сенату, Тигран готов дать решающее сражение. И если это генеральное сражение Лукулла не станет победным для него, и мы потерпим крах, Сулла… сенат освободит Лукулла от должности командующего (шумное движение среди сенаторов)

ГАЙ МЕТЕЛЛ — Войне и мукам не видно конца. Солдаты Помпея уже мирные граждане, а Лукулл гоняет своих солдат по всей земле. без наживы, без золота.

ЛУКУЛЛ — Война — не зрелище: показному блеску в ней нет места. Мне лучше умереть от руки врага, чем от вас, мои сограждане.

СУЛЛА — (разряжая напряжение) Клодий, а ведь ты, кажется, брат жены Лукулла, да? И, говорят, строго за ней присматриваешь, чтоб не гонялась по всем. (видит недовольный жест Лукулла) Прости, Лукулл.

ГАЙ МЕТЕЛЛ — И что? Полководцы женятся и разводятся, разводятся и женятся — почему? Да потому что полководцы — в своих походах, а их жёны — в своих (смех)

КЛОДИЙ — (Лукуллу) Мне не жаль сестры моей, жены твоей, что ты оставил. Но мне жаль, что ты никак не хочешь (к вниманию сената) или не можешь? дать отпор самовластию вот уже и Помпея.

ЛУКУЛЛ — Помпей моложе меня, он ещё пригодится государству.

КЛОДИЙ — А сейчас он зависит от причуд роскоши Лукулла, да?! И это — когда я постоянно должен думать о бережливости и воздержанности?

СУЛЛА — Да перестань! Ты же сам богат, как Красс, живёшь, как Лукулл, а говоришь, как Катон! (Смех)

КЛОДИЙ — Я действую словом, а вы — оружием, потому между нами — стена!

СУЛЛА — (гневно) Ты, да ты растратил большие суммы государственных денег, и я ещё потребую у тебя о том отчёта!

КЛОДИЙ — Отчёта я дать не смогу. Скажу только, что я проиграл. И ещё посоветую, послушать Лентула. (Оглядывает всех) Так его и нет. А ведь у него планы покрупнее моего: ему бы весь сенат со всеми вами, со всеми нами истребить. А я что? Я, когда передо мною два тела: одно истощённое и гибнущее, а другое большое, но без головы, так я готов приставить свою голову ко второму.

СУЛЛА — Эк, куда тебя заносит, Клодий.

ПОМПЕЙ — Не дальше твоего, Сулла. Я вот тоже, пожалуй, устал от слухов, порочащих твою семью. На суде ты отрицаешь прелюбодеяния жены, а разводишься… и в который раз уже.

СУЛЛА — Я сохраняю в неприкосновенности господство моего отечества, и развёлся я, потому что супружеская жизнь моя должна быть чиста не только от постыдных поступков, но и от порочащих её слухов. А вот почему от этого устаёшь ты, публичный крикун, непонятно. (Смех) Я бы попридержал тебя подальше от слухов, под домашним арестом. (Смех)

КЛОДИЙ — И Лукулла с ним вместе. Тратит он всё на пиршества свои: постоянно угощает огромную массу разных гостей.

ЛУКУЛЛ — (смеётся) Не всегда, Клодий, нет, есть дни, когда Лукулл угощает одного только Лукулла.

СУЛЛА — И я даже знаю, чем он угощает себя в эти такие дни: книгами! Он собрал множество прекрасных рукописей и пользуется ими с благородной щедростью — предоставил доступ к своим книгохранилищам всем желающим. А ты был там хоть раз? (Смех) Распри бесконечны. Зависть, ревность, желание славы для одного себя. Любовь к отчизне — лишь прикрытие. Неужели это Зевс расплодил распри, сочетавшись браком с Рапрей? Божество благосклонно открывает достойным людям: Помнею — что следует делать, и Лукуллу — чего следует опасаться. Такие знатные мужи! Могли бы не искать, кто в дружбе — первый, кто единственно великий, кто самый богатый. Да будь Тигран с Митридатом изначально и до конца вместе, никто не посмел бы и помыслить о разрушении армянской империи.

ГАЙ МЕТЕЛЛ — Завидую, Сулла, с какой любовью ты всё к Лукуллу, но ты же всё время уходишь от моих вопросов.

СУЛЛА — Разве? Так я вот он — здесь. (Смех)

ГАЙ МЕТЕЛЛ — Может, тогда всё-таки объявишь сенату, кого ты ещё решил покарать?

СУЛЛЛА — Я бы ввёл в жизнь ту сказочную общность владения, живи мы во времена Кроноса (оживление среди сенаторов) но… Хорошо, я обещаю тебе это сделать. А пока, для успокоения тебя, Гай Метелл, могу назвать их в приблизительных цифрах: список из пятидесяти имён, включая столько же из лиц должностных, утром мне доложили, что готовят дополнительный список. признаюсь, не знаю пока, есть ли в нём твоё. знаю отца твоего, брата.

ГАЙ МЕТЕЛЛ — (разгорячён возмущением) Вот-вот! Обращаю внимание сената на несправедливость постановления диктатора о том, что гражданской чести лишаются и сыновья, и даже внуки осуждённых, а их имущество подлежит конфискации, не известно, в пользу кого. Конфискованное не национализируется, а распродаётся почти задаром. Списки составляются по всей стране. Не запятнанными кровью не остались почти ни один отчий дом, ни главный храм божий.

АВРЕЛИЙ — (с пересохшим от волнения горлом) Я пришёл в сенат. сказать. я Квинт Аврелий, человек, всегда чуждавшийся государственных дел. Я полагал. я сострадал несчастным, но я полагал, что я занимаюсь только моим домом, детьми и садом, держался всегда в стороне. но. о, горе мне, мне показали в списке мою фамилию, сказали, что имение моё гонится за мной. (согнулся от боли) Простите, не могу, уйду. (вышел, но возвращается) А ведь я хозяин дома, где ты, Сулла, остановился как- то раз.

СУЛЛА — Так за это я и предложил тебе тогда прощение, а ты, неблагодарный, от него отказался.

АВРЕЛИЙ — (выпрямляясь) Я сказал тебе, что никогда не захочу быть благодарным за спасение себя палачу моих сограждан… Они меня и сейчас ждут, чтобы укрыть от тебя (выбегает)

СУЛЛА — (в тишине) Далеко не уйдёт. глупец.

ПОМПЕЙ — Сулла, ты так поверил в свою судьбу, как в одно сплошное счастье, что уже почти сложил с себя власть, предоставив вершить твои дела своим приближённым. В пиршествах своих с друзьями ты иначе уже себя и не называешь, как только Феликс, то есть, Счастливый.

СУЛЛА — Ну да, я же не Лисандр, чтобы при такой власти и таких средствах умереть беднее бедного.

ПОМПЕЙ — Вшивая болезнь приходит и к богатому. Ты напрасно строишь препятствия к вероятному скоро избранию Марка Лепида, время твоё истекает…

СУЛЛА — (перебивает его) Я знаю, что Лепид — дерзкий недруг мой, знаю и как он достигает успеха в народе, и знаю с какой твоей помощью. Хорошо же ты, мальчик, разбираешься в государственных делах, если проводишь шального Лепида впереди достойного Катула. Вспомнишь меня тогда, когда он, преисполнившись гордыней, войной пойдёт против тебя.

ВАЛЕРИЯ — (она сидит позади Суллы; будто бы вытянула шерстинку из его тоги возле уха его и мягко сдула её. И на удивлённый взгляд его на неё она, кокетливо) Ничего особенного, император, просто захотелось и мне малой доли от твоего счастья.

МАРК — (сидит рядом с Суллой, и в ответ на его жест, мол, «кто она?») Валерия! Дочь Мессале! Красивая! Недавно разведённая. (На жест ему Суллы, мол, поменяйся с ней местами, кивает, встаёт и, пока немо для зрителя, стоя, спорят сенаторы, меняется с ней местами)

СУЛЛА — (рассматривает её, пока она садится, поглаживает ладонь её) Замуж хочешь?

ВАЛЕРИЯ — Если только за тебя — мечтаю!

СУЛЛА — А ты выдержишь моих актрис, актёров, музыкантов? Я же от них не откажусь ради тебя.

ВАЛЕРИЯ — И я от них не откажусь ради тебя.

СУЛЛА — Хорошо. Так пойдём в мой дом. (Под гул голосов ссорящихся сенаторов он уводит её, за ним идут и сидевшие с двух сторон рядом двое его «своих»)

(Пир у Суллы. Постепенно затихает. И вот один он под светом. Умирает)

СУЛЛА — (гладит свои «Воспоминания») Двадцатая книга моих воспоминаний. Последняя (надписывает) «Посвящаю другу и соратнику Лукуллу». Сил больше никаких. да что же это, (корчится весь в болях по телу), избавления нет, боли такие противные. Чувствую, умираю. Я знаю, кто умирал вот так же, но. я сам? как? Прожив НА ЭТОМ СВЕТЕ такую хорошую жизнь, завшиветь и так погано умереть? На самой вершине счастья? Аааа, было же мне предсказание. И сын на днях приснился: звал меня в тишину и покой к матери своей. Вот я и завещание уже написал: опекуном сыну Лукулла назначил. Помпей не простит ему это, знаю, но не два же опекуна одному, поймёт он, поймёт. Успел я и храм отстроить. Не знаю, кто освятит его. И ещё дело доброе сделать успел: примирил враждующие стороны, написал им законы об управлении их городами. Паршивец этот, не хотел денег казне возвращать, так я его чуть сам не удавил, вернул он всё до последнего. Этот, знаю, не захочет подобающего погребения телу моему. Но, уверен, одолеет его Помпей… без помех и с почестями проводит меня. Меня? Разве ж такой вот — это я?.. В пасмурный день будет это. А на Марсовом поле памятник поставят. И надпись на нём моя, вот эта, будет (читает на листе перед собой) «Никто не сделал больше добра друзьям и зла врагам, чем Сулла». Но потом придут другие и. сломают его. меня. Суллу счастливого. сломают. Оо-ох. (вскрикивает и падает головой на стол)

3. НА ТОМ СВЕТЕ

Среди медленно плывущих облаков разной формы и цвета ходят, сидят, стоят, то рядом, то поврозь, встречаясь, расходясь, а в центре — Сулла, рядом с ним облако-устройство, на нём — КУБОК ГЕРАКЛА, который переходит от одного главного лица к другому. И муза истории, Клио, то и дело (по усмотрению режиссёра) проходит отсюда и до конца пьесы.

СУЛЛА — Вот же как, господа, мы с вами давно умерли в той нашей жизни земной, а теперь мы видим и узнаём друг друга здесь, уже на этом Свете. Там про «здесь» говорили «на том свете», теперь отсюда туда говорим «на том свете». Ба-ба-ба, все, кто на Земле были до меня, и кто были после, вижу, все здесь. И сама Клио, муза истории, среди нас (кланяется проходящей мимо Клио). Послушайте, господа, остановитесь, давайте соберёмся. Ау, приглашаю вас. к себе. сюда. на очередное заседание сената. (подходят) Разговор поведём! Послушаем друг друга, что верного было у каждого в заботах о себе, о делах гражданских в государстве, о делах военных, об удачах и неудачах, кому что важнее было: богатство, радости сплошные, мудрость, справедливость, страна, бог, народ, красота, творчество? И что неверного было: в чём и как кто ошибался. Верно ли, что личность — это пища духа, а масса — пища земли? По Эзопу, каждый несёт две сумы: одна — впереди, другая — за плечами, одна полна пороками чужими, другая — полна ошибками своими. Вот об этом, прошу. Там (в зал) на Земле сейчас другое время, другие люди, страны, народы. Поделимся. Вот он, кубок Геракла! Осушим его вместе, беря его один за другим для слова о былых мыслях своих, чувствах и делах.

Делает глоток и ставит кубок на облако-устройство

НУМА — (Отпив из кубка) Я увидел, что демократия, как государственное устройство не работает, и ввёл тиранию. Сложно это, царю заботиться о сохранении своей власти: если ты добр — кажется, что заискиваешь перед народом, и тебя за это презирают; если ты слишком строг, тебя ненавидят. Ни мягкое сердце, ни жестокость не срабатывают: надо найти нужную меру того или другого, но — как? Не справился тот, до меня, с демократией, и предпочёл власти правду: отказался от престола. А я принял! Думал: это же возможно — сочетать власть и правду! Он расслабил струны, а я их затянул. Он справедливость искал в равенстве сословий, в отказе от богатства, от роскошных пиров.

А я видел добродетель в храбрости, в готовности защитить себя и уметь напасть на врага. Он предпочитал мирный труд мастеров разных дел, а у меня главное ремесло было военное: слушаться начальства и покорять врага. Он так и не смог искоренить неравенство, уничтожить бедность, от чего все несчастия происходят. Бедняга пытался воспитать женщин: чтоб терпеливыми были, чтоб стыд знали, не пили бы, поменьше говорили бы в обществе о вещах самых обыденных и бесполезных. Он хотел, чтоб работали законы семейного воспитания для сохранения нравов, и законы для сохранения мира. Но нет, не получалось у него. И у меня не получилось: мои законы войной покрыли страну трупами и кровью. Мы оба ошиблись… А ты, Сулла? Ведь ты силой оружия истребил множество людей. врагов. Ты же силой тиранической власти своей опрокидывал всё вокруг себя; богатство наживал любым путём: конфисковал и распродавал всё, и городам продавал самоуправление. И ведь не в государственную казну шло всё, нет, её ты оставил пустой. Ты Мария изгнал, Митридата покорил, ты убил. да ты убивал и убивал, и всё же долгие годы умел оставаться тираном — как?

СУЛЛА — Эк, куда тебя занесло. А ведь я просил не обо мне. Ну, да ладно (поглаживая по груди своей: доволен собой) Да, я считал, что о границах лучше всех рассуждает тот, кто держит в руке меч; да, я считал, что власть вообще сильна только страхом и трепетом перед нею; что друзья и близкие должны ни в чём мне не мешать; да, я был не воздержан в расточительстве, но. (смеётся) но сограждан я, как лукавый софист, наставлял в умеренности. Сказочная общность владения была во времена Хроноса, но у нас, чтоб привезти после войны массу награбленного и ничего себе не оставить — это как, (смеётся) от какого такого страха и перед кем?

НУМА — Кому как, война — это бесконечные сражения и неожиданные перемены: она даёт не только опыт, но и благоразумие.

СУЛЛА — Для убедительности слов твоих тебе надо было бы и государство побольше твоего. А что о Марии, так он же всячески противился возвышению меня. Вот я и сблизился с его товарищем по должности и, пользуясь его доверием в делах важных, я вошёл в силу и прославился. А потом я помогал ему всегда и всячески. Это злило Мария и мешало нашему сближению. Советовал же Еврипид остерегаться честолюбия, как самого пагубного зла. А я, как породистый пёс, вцепившись, не разжимал челюстей до тех пор, пока противник не сдастся.

СЦИПИОН — (отпив свой глоток) Дела огромной важности опасно доверять удаче одного человека: редко счастье улыбается одному и тому же. Сейчас-то я знаю, что это я усмирил Карфаген: разбил наголову самого Ганнибала, но тогда побега его я сам уже не увидел: захворал и умер.

ПЕРИКЛ — А народ похоронил тебя как «отца народа»: на свой счёт, собрав от каждого по мелкой монете — ведь в доме твоём было пусто (подходит к кубку)

СЦИПИОН — Так я же вступил в управление делами в отчаянно бедственное для страны время, и я был озабочен лишь тем, как быстрее улучшить и упрочить её положение, а не искать себе счастья. Не всем везёт так, как тебе, Перикл, ты принял управление в период процветания твоего народа.

ПЕРИКЛ — Это верно (отпив глоток), однако, легче управлять государством, граждане которого упали духом от несчастий, нежели обуздывать своеволие их, хвастающих своими удачами. К голосу человека благоразумного они готовы прислушиваться в несчастье. Да и при мне на римлян обрушилось немало страданий. И силой характера мне надо было не только выстоять, но и не отказаться от планов своих. Несчастья страны моей дали мне счастье победить их, меж тем как счастье её вело меня к ошибкам. Если полководец попадает в беду из-за своей дерзости или упускает удобную минуту из-за своей робости, он ошибается одинаково: ибо и дерзость его, и робость имеют один источник — неосведомлённость. Я раздавал государственные средства народу, спасал от голода неимущих…

СЦИПИОН — Вот так и развратил народ. Да и себя. Мне, человеку осторожному, кажется, что я не впадал в ошибки. Кроме одной: не мог я удержать от ошибок других, хотя и видел их и говорил им о них. Однако, зная властную силу характера твоего, Перикл, и с твоим предвидением результатов действий, не допускал я ошибок за тобой.

ПЕРИКЛ — Ошибки, они, конечно, были. Но я за собой знаю другое, чем и горжусь: я украсил Афины храмами и великолепными зданиями, крепость и пышность которых даёт им безусловное право на долголетие!.. Я был при смерти, сидевшие рядом вспоминали и прославляли мои подвиги. — Удивляюсь, — сказал я им, — вы вспоминаете заслуги, равная доля которых принадлежит полководцам, и не говорите о самой важной заслуге моей: ни один гражданин Афин из-за меня не надел чёрного плаща: среди ожесточённой вражды я никогда не давал воли ни мстительному гневу, ни зависти, ибо ни в ком я не видел врага непримиримого. Вы прозвали меня Олимпийцем, хотя у поэтов Олимп полон вражды, раздора и разных страстей, не подобающих даже людям, разумным. И всё же вы называли меня тираном, а ведь тирания моя была оплотом государственного строя при губительной беде, какой была глубокая испорченность нравов. Я же старался не дать всему тому превратиться в неисцелимый недуг.

СЦИПИОН — И думаешь, тебе это удалось? А помнишь, как некто на площади бранил тебя сильно и оскорблял, помнишь?

ПЕРИКЛ — Припоминаю, да: уже темнело, а он всё шёл за мной и осыпал меня ругательствами. Так я, уже у входа в дом, велел слуге взять светильник и проводить его до самого его дома.

СЦИПИОН — Ну да, ты же предполагал, что он поймёт и оценит тебя, а он наутро на той же площади высмеивал тебя как труса. Согласись, никому ещё не удалось править силой ума и справедливости, не прибегая к насилию, не разделяя народ на одних и других, а, напротив, соединяя таких разных каждого с каждым в одно целое. Ты вводил демократию в стране, а люди хотели видеть её сначала в твоей семье.

ПЕРИКЛ — Она и была в моей семье, если ты имеешь в виду…

СЦИПИОН — Именно так: имею в виду любовницу твою, развратную ту Аспасию, что разрушила твою семью.

ПЕРИКЛ — Прости, но разговор твой об этом глуп и пуст, как болтливость, не знающая меры. Буду краток: семью мою уже до Аспасии моя жена разрушила сама. Меж тем как мудрая моя Аспасия могла бы сама править страной, как делала она это вместе со мной. Она умела говорить, убеждая, то есть, умела выбрать для этого и время, и место. И я был рад быть другом её, видя в ней истинного друга наших сограждан.

СЦИПИОН — (смеётся) Вот-вот, а я о чём? Женщина, которая друг всех сограждан, твоя.

ПЕРИКЛ — Вот-вот, даже здесь. с сожалением вижу я, как неистребима пошлость в человеке пошлом.

СЦИПИОН — Да будет тебе, пойдём лучше послушаем тут одного: он так подражает соловью!

ПЕРИКЛ — Я довольно наслышался самого соловья. А ты иди, иди.

СЦИПИОН — (ушёл было, вернулся) Я что-то вспомнил, Перикл. Произошло солнечное затмение, и все перепугались темноты, считая это дурным предзнаменованием для отечества. А ты поднял свой плащ и накрыл им и без того растерянного гражданина: поиздевался, да?

ПЕРИКЛ — Нет ничего позорного в боязни за отечество. Но не следует бояться то того, то иного: то клеветы и брани людской, то силы чьей-то власти, а то и вот — темноты. Так я и спросил этого гражданина: чем для него различается тьма без солнца от темноты под плащом? Ум позволяет, как следовать всему хорошему, так и умению вынести верное суждение, как о себе, так о явлении в природе. Вот и Солон с Крезом подходят. Можем их послушать.

КРЕЗ — (машет приветствие) Перикл! Я всё допытываю у Солона: (к Солону) Признайся же хотя бы здесь: поражало тебя моё богатство, правда?!

СОЛОН — (отпивает глоток и с поклоном к Периклу) Поражало, конечно. Но не богатство твоё, Крез, нет, поражало мелочное тщеславие твоё и отсутствие духовных интересов.

КРЕЗ — (отпив глоток) Богатство — это же возможность быть счастливым! Знал ли ты кого-нибудь счастливее меня?

СОЛОН — Безусловно! (к Периклу) Я знал людей высокой нравственности! Они сражались за своё отечество! Думаю, они вот были счастливые. Шла война. А что ты Киру сказал, когда он пришёл грабить твой город?

КРЕЗ — Удивлён был я. Сказал ему: послушай, Кир, ты же грабишь уже свой город, зачем?

СОЛОН — Это верно, Крез. К сожалению, победитель — почти всегда грабитель. Безнравственному, ему нет разницы, кого грабить.

КРЕЗ — А ведь ещё действовали твои законы, Солон, когда уже ждали переворота и желали другого государственного строя, надеясь одолеть противную уже всем партию. И какой спектакль был, а, забава какая: ложь на лжи при множестве доверчивого народа, а?! И ведь не твои законы, а это потом нашли в договорах государственных. Так я даже и не зритель, я в сторонке, я индивидуалист, я честно наслаждался роскошью своей, я…

СОЛОН — Постой, Крез, погоди, так много твоих этих «я» в одном тебе, что моё «я» при тебе уже излишек. Послушаю-ка я других, умудрённых в той жизни.

4

ЦЕЗАРЬ — (берёт кубок) Представляю, Красс, какую же ты вкусишь радость, узнав о моём пленении пиратами.

КРАСС — Напротив, Цезарь, я устремлюсь к освобождению тебя и выкуплю! Я никому не друг и не враг, я свободен. И мне это не сложно, ведь если тебя поддерживает одна неуравновешенная часть граждан, а Помпея — только разумная, то меня поддерживают и те, и другие.

ЦЕЗАРЬ — (отпивает) Добродетель твою, Красс, красоту подвигов твоих губила злая сила в тебе: неуёмная жажда наживы. Ты же из всего извлекал барыши: из бедствий войны, из пламени её пожаров, ты не знал никакой нормы (передаёт кубок Крассу)

КРАСС — (берёт кубок) Так война сама питается не по норме: она и затрат требует неограниченных.

СУЛЛА — Долго и после нас люди всё ищут и ищут бессмертные идеалы. Вот, идеалы Радищева здесь, высоко на небе, а идеалы Герцена — глубоко в могиле, а идеалы граждан народов многих меж ними всё стелются по земле и разбиваются о рвы и кочки. Так что же важнее человеку для добрых дел его: богатство, место рождения, государственная деятельность, поступки, или приятно-внушительные вид и речи?

СОЛОН — И то, и другое, и третье — редкое сочетание в природе человека. Демосфен внешне был невзрачен и угрюм, нрав имел желчный, голос неблагозвучный, но при уме большом красноречие имел! Силой слова пленял и покорял всех, даже Периклу не уступал. Конечно, не место рождения красит человека, и уж не богатство, а врождённая порядочность его, душевный склад и образ мыслей дают ему счастье.

КРАСС — (отпив и поставив кубок на место) Образ мыслей? Доверчивость погубила меня: и своим был предан, и врагом обманут был. Вызвали на переговоры. Подумал я: ждать армян мне бесполезно, а они — безоружны сами, я с другом — проводником моим… Друг оказался предателем, с врагом вместе ловушку мне устроил… ещё и поиздевался: показал тыльную сторону ладони: «Скорее волосы тут вырастут, — сказал, — чем ты победишь». Сначала гордыня и самонадеянность отуманили ум мой, потом несчастья разные, страхи. Легко на обманы поддаваться стал. Многих я погубил, и бесславно погиб сам. Жестокой ошибкой было не прислушаться к армянскому царю Артавазду, сыну Тиграна Великого. Он предлагал объединиться и вторгнуться к врагу через Армению, а я подумал, что на Армению у меня времени нет. Походы Лукулла против Тиграна казались мне детской забавой, мечты уносили меня далеко и не оценил я предложение Артавазда. С Помпеем не ладил, Артавазда отверг — всё сам, сам, сам себе славы искал… Уважал я многих, и Цезаря, и Помпея, но никому не был я ни надёжным другом, ни непримиримым врагом. Ради своей выгоды я легко сходился без дружбы и без вражды. «Быком бодливым» прозвали меня. И всё же друзей было немало: когда поставили меня против Спартака, много их последовало за мной. друзья. окончательно ослабил Спартака я, но слава досталась Помпею, а ведь он поспел к самому концу. Много сил потом ушло на бесполезное ожесточение против него и на напрасную ненависть к острослову Цицерону. А ведь намного больше пользы принесла бы дружба такого триумвирата, как Красс-Помпей-Цезарь. Но я считал себя выше их и добивался славы для себя одного. Это и привело к народному бедствию и к моей бесславной смерти.

СОЛОН — Один из Тридцати тиранов осуждал жестокость их правления, и был ими же казнён. Демократы одолели их, заменили Десятью умеренными олигархами, а эти стали бороться с демократами. Враждующих примирили, объявили амнистию, но народ требовал расправы над тиранами и восстановления демократии. Потом снова. И так — по кругу. Выходит, совершенного образа жизни страны нет?

СУЛЛА — Я занимался делами соседней Каппадокии, когда Тигран, союзник Митридата, изгнал оттуда его царя. И Мария послали заменить меня, но он по дороге был убит своим же солдатом. А Митридат в течение только одного дня перебил более 80 тысяч человек разного пола и возраста. Азия встречала его с восторгом, отцом и спасителем величала. Я покарал Азию и отдал её солдатам, оставив себе только библиотеку. В Азии я оставил Луция. Желая пограбить ослабевшего врага, он тут же вторгся к Митридату, но получил отпор. Пришлось мне провозгласить себя бессрочным диктатором, чтобы покончить эту Митридатову войну.

КРАСС — А столицу Сирии покорил зять и союзник Митридата Тигран — могущественный армянский царь, который объединил под своей властью территорию от Каспийского моря до реки Иордан. Правда, потом Помпей разбил его и отобрал Малую Армению.

СУЛЛА — А сын Тиграна Великого, Артавазд, соправитель отца а потом и царь Армении, вернул всё себе.

КРАСС — Ожесточёнными были битвы и меж группировками в сенате. Лучшими гражданами считались оптиматы — политическая группировка, защищающую интересы крупных олигархов. В одной из них битв таких случайно был убит Клодий. В ярости его сторонники устроили погребальный костёр ему прямо в сенате. В пожаре уничтожили и само здание. Тогда чрезвычайными полномочиями был наделён Помпей.

СОЛОН — Сократ верил, что от дурных поступков человека может удержать его гений- покровитель — внутренний голос его.

СУЛЛА — Может, если он у него есть, этот самый внутренний голос. Чаще всего человек склонен слышать голос извне — мнение другого, более авторитетного.

КРАСС — Чтобы предотвратить беспорядки, сенат объявил «юстиций» — временную приостановку судопроизводства. Но раздоры пошли между консулами. После отъезда твоего, Сулла, законы восстановил и вернул всех, тобой изгнанных, Цинна. Но ему воспротивился Октавий, и раздоры усилились пуще прежнего.

СУЛЛА — Куда проще править народами: достаточно знать правило мира — покорным милость являть, а надменных — войной усмирять.

СОЛОН — При любом правиле мира есть и частное правило: правишь ты, но правят и тобою: если ты видишь венок только на своей голове, не заметишь пинок сапога себе. Уметь же очищать себя собственным разумом, без пристрастия к себе и без гнева к другим, не каждый может.

СУЛЛА — И борьба олигархов с демократами вечная, и межпартийная, в переплетении тайных взаимоотношений: всё те же там и там акты насилия и кровавых столкновений. Красс, после ряда своих успехов ты стал соперничать с Помпеем, а ведь он был намного моложе тебя. Мы с тобой богатство наживали разными путями, но тратили одинаково роскошно. Сейчас я понимаю, что было это без всякой пользы, ошибкой нашей было, Красс.

КРАСС — Если б только это. Мне в борьбе и в дружбе в вину ставили вероломство. Да, я прибегал к насилию, обстоятельства требовали того, ведь соперниками мне были не кто-нибудь из слабых, а сам прославленный Цезарь и трижды триумвиратор Помпей. А как было избавиться от завистников? Только великой славой! А как её было добиться, если на пути извечное это — кто-кого? Если не я — так меня; если кто посмел и смог, кто успел и стал? Когда Никий передал власть Клеону, этому никто, кто хорошо лишь горланил пред народом, я вёл сражение за государство: я рвался на Восток, желая присоединить всю Азию к нашей державе!

СУЛЛА — Неизбежно творит беззаконие тот, кто не довольствуется тем, что есть. Ошибками своими мы отпугиваем и своё счастье от себя. Никий благоговел перед прорицателями, а ты им не верил, ты над ними смеялся. Какой же путь надёжней, если вас обоих настиг один и тот же конец?

КРАСС — И всё же я заслуживаю меньше упрёков: я не сдался в плен и не был связан, я уступил просьбе друзей и пал от вероломства двойного — и друзей, и врага.

СУЛЛА — Сочувствия достоин ты. Лукулла вижу! Подойди, друг мой. Мне по нраву была незлобивость твоя и постоянство (берёт кубок). Я приблизил тебя к себе и отправил с поручением в Египет и Ливию, помнишь? (передаёт ему кубок)

ЛУКУЛЛ — (берёт кубок) Как и то, как начал я ещё молодым: привлёк к суду обвинителя моего отца в казнокрадстве. Страсти так разгорелись, что не обошлось без раненых и убитых. Я победил: отец был оправдан, и слава пришла ко мне. А перед тобой, Сулла, я долг мой ставил превыше своего блага. Правда, хорошо, что волею богов дела задержали меня в Азии, и я остался непричастен к ужасам, которые тогда творили вы с Марием. Молодые, мы, я и Помпей, одинаково загорались мыслью о славе. Ты проложил мне дорогу к ней, но пошёл по дороге этой я сам. Многие тогда жаждали получить Киликию, и заискивали о поддержке перед Цетегом. Вот тогда, ошибка это или нет, я совершил неблаговидный поступок (отпивает, ставит кубок на место) — я расположил к себе его любовницу, Прецию.

ПРЕЦИЯ — Очаровательный хитрец, знаешь ведь, что вся мощь государства в моих руках: ни одно дело не двинется без моего участия. Подарки твои мне ни к чему, ты и сам знаешь, что они несравнимы с тем, что дарит мне Цетег. Но честолюбивые замыслы твои мне, женщине тщеславной, кажутся чрезвычайно заманчивыми. Умный ты мой, завтра же Цетег начнёт повсюду восхвалять тебя. Но знаю же я, знаю: как только он сосватает тебе желанную тобой Киликию, тут же я перестану существовать для тебя: в Митридатовой войне своей ты меня позабудешь. Но мне приятно знать, что во всех твоих победах буду и я.

ЛУКУЛЛ — (берёт кубок) Долгой была эта Митридатова война. Советовали прекратить её, но я не мог остановиться, шёл и шёл дальше. Недостаток был съестных запасов, протестовали воины, их больше интересовали богатые местности по пути к Митридату. Надо было бы мне прислушаться к ним. Но я торопился не дать Митридату объединиться с Тиграном. Митридат хитрую штуку придумал: убегая от меня, выставил воинам моим ослов с поклажами: в одном — еда, в другом — золото. Пока растаскивали то, он и убежал, успел всё-таки добежать до Тиграна в Армению. Наивно потребовал я у Тиграна выдачи мне Митридата. Он ещё пригрозил, что не назовёт меня «императором», раз я не обратился к нему как к «царю царей». Так я перешёл Тигр и вступил в Армению. Не поверил Тигран вестнику об этом. Не всякий ум способен остаться не помрачённым после великих удач. Он слушал только льстецов, кто говорил ему, что у Лукулла не хватит смелости на это. Много тогда армян полегло, и Тигран бежал. Но очень скоро он собрался с силами (отпивает и ставит кубок на место). И уж какую империю он сумел создать, вы это знаете. А вы, Сулла, в это время уже только пировали.

СУЛЛА — Да, частые и большие пиры мои видели все, но не все знали о большой моей библиотеке, о статуях, которые я собирал, о моих строениях: дома, мосты, дороги, башни. Ты-то знаешь… А воевал я славно! Но слава досталась преемнику моему, Помпею. Я Митридата измотал так, что он и не посмел Помпею показаться, просто бежал. А Тигран до меня не знал поражений и был преисполнен заносчивости, как и сам я потом. Но к Помпею он уже явился сам, безоружный, и снял перед ним свою диадему, и сложил к ногам его. Хитроумный Тигран потом снова вошёл в силу. Боги признают людей достойными себе и благосклонность проявляют то к одному, то к другому: одного учат, как действовать, а другого учат, как беречься. Они нас учат, мы учимся, но всё бесполезно: конец один. Замучил я войско своё. Повёл его с собой большое, а вернулся почти один — покидали меня. Привычный к аристократическому образу мыслей, не умел я угождать народу, и попытки мои вразумить распущенную толпу лишь вызывали её озлобление. Однако, Помпея вижу я.

ЛУКУЛЛ — Помпей! Неотразим, как прежде, хорош так, что гетера Флора и в старости вздыхала, вспоминая о связи с тобой!

ПОМПЕЙ — Было и так, да. И много ложных обвинений тоже было. Но счастьем мне была любовь народа ко мне, она казалась надеждой в несчастье.

КЛОДИЙ — (артистично, дирижируя народом-залом) Тише, народ! Я ваш демагог, то есть, народный трибун я ваш! Я — ваш?! (- Дааа!) Я доволен вами, и знаю: вы довольны мной! Да?! (- Даааа!) Я предан вам, как и вы — мне, да?! (- Дааа!) Так слушай меня, внимательно, народ. Раскроем все пальцы для счёта: Лукулл устал от борьбы и пышно живёт себе в покое — раз? (- Раз!); Цицерон изгнан куда подальше — два? (- Два!); Катона я отослал ещё дальше — три? (- Три!); Цезарь умчал в свою Галлию — четыре? (- Четыре!); Помпей растерял свою энергию, посвящая себя молодой жене — пять? (- Пять!) Я готов подать в суд на некоторых друзей Помпея, которых он и сам уже потерял. (Весело, заигрывая с народом) И вот у меня к вам три простых вопроса: Кто этот человек, ищущий человека, Помпей? (- Помпей!) Кто разнузданный тиран?! (- Помпей!) Кто почёсывает одним пальцем голову?! (- Помпей!) (Клодий жестом просит тишины, и тут среди народа неожиданно возникает Помпей)

ПОМПЕЙ — (откинув капюшон, говоря, поднимается на сцену) Помпей я, да. С врагом из чужих не страшно мне… но из своих… (жест в сторону Клодия) вот так (на корточках перед народом, доверительно) Я сильно огорчён, народ вы мой. (встаёт) растерян я: столько злорадства от своих. Нееет, я не заслужил. Он (жест на Клодия) в должности сегодня, хлеб вам раздаёт. А хлеб этот, раздобыл для вас вчера я. Он оскорбляет меня, будто заступается за Цицерона, которого будто бы я предал. Но, люди, Цицерон, Цезарь и Помпей — это тот триумвират, где ссоры личные отступают перед интересами общими — нашими с вами, народ! Да, Клодий, да, я почёсываю пальцем голову, но — свою, и когда я ею думаю, вот как сейчас: я думаю, народ, может, мне не появляться больше на форуме, пока вот он в своей должности и так бездумно почёсывает ваши головы? Мне грустно, народ. Прошу вас, люди, очень прошу: пока я тихо сейчас уйду, вы сами, каждый, как я, почешите себе пальцем свою голову. (Уходит в тишине, люди невольно, наклонив головы, почёсывают их)

5

СУЛЛА — В отличие от твоего отца с его ненасытным корыстолюбием, ты, Помпей, был умерен во всём, кроме военных действий. Дары ты дарил непринуждённо, а принимал дары с достоинством. Я оценил тебя сразу: императором назвал и таковым тебя сделал. И сам я перед тобой вставал и голову обнажал, чего не делал ни перед кем. Ты помнишь мой восторг перед твоим ответом одному судье:

ПОМПЕЙ — (подыгрывая ему) Перестаньте же вы приводить статьи законов тому, у кого за поясом меч!

СУЛЛА — И поступок твой, меня удививший, когда ты снял «преступника» прямо с места казни.

ПОМПЕЙ — (берёт кубок) Да это же был человек большой учёности! Он нужен был нам!

СУЛЛА — Вот так ты и сказал тогда. А тебе было 24 года, и ты уже подчинил Африку, уладил разногласия царей меж собой и народами. И тогда я назвал тебя Великим!

ПОМПЕЙ — А народ назвал Величайшим. За то, что я исключил из сената трёх, там разбогатевших.

СУЛЛА — Ты уже просил триумфа, я сказал, что молод ещё, а ты ответил:

ПОМПЕЙ — Восходящему солнцу поклоняется намного больше людей, нежели солнцу, заходящему.

СУЛЛА — Конечно же, я понял, что это был намёк на мою старость, но не рассердился, а восхитился твоей смелостью!

ПОМПЕЙ — И ты дважды вскричал:

СУЛЛА — Пусть празднует триумф!

ПОМПЕЙ — И это вызвало злобную зависть в сенате, создало немало недругов мне.

СУЛЛА — Зато народ веселился вокруг пышных столов, накрытых тобой для него. Но скоро ты не послушал меня: самому добропорядочному человеку ты почему-то предпочёл самого отъявленного негодяя.

ПОМПЕЙ — Хоть я и ученик твой, с ним ошибся я. Ошибся и был жестоко им наказан. Но, хорошо, ты этого уже не увидел.

СУЛЛА — Учителя уходят, остаются ученики: Сократ был учеником философа Архелая, а Цицерон был учеником Антиоха из Сирии. И что, знают люди Антиоха или Архелая?

ПОМПЕЙ — Лучшие ученики всегда превосходят хороших учителей своих (отпивает, ставит кубок на место). В науке побеждать учитель мой был ты, Сулла.

СУЛЛА — Победить хорошо, но важно и другое: сделать недруга другом. С армянским царём Тиграном мы союзниками стали. Пиратов я поселял в городах, чтоб перешли к другому образу жизни. Потому что вечность для меня была ценнее одного дня.

ПОМПЕЙ — Я уже начал большую войну, но Сенат не дал мне денег на неё. И я истратил большую часть своих средств. С Лукуллом мы тогда были во вражде, но он выслал мне деньги, зная, что действую я для общего блага в окружении своих недругов. Мои победы в разных странах усилили уважение ко мне народов, но одновременно и усилили страх в сенате, что я могу пойти по стопам Суллы — стану на путь единовластия и более на стороне народа, чем сената. Я поддерживал Красса, но он пошёл против меня, потому что за ним стоял сенат.

КРАСС — Потому что ты, Помпей, как женился на дочери Цезаря, так сразу же забросил дела государства. Чтобы не быть врагом одному из нас, Цезарь примирил нас с тобой. И хотя это отвечало интересам государства, проведено то было с тонким коварством: если мы оба порознь поддерживали равновесие в государстве, то теперь порядок был нарушен, и республику губила не вражда наша, а дружба. Не в пример армянам, о которых перс Дарий сказал, что их не победить, когда они вместе, можно только разделив.

ПОМПЕЙ — Вспоминаю, как… (из-под света — другая сценка)

(Тиграну-отцу) Возвращаю тебе сына твоего, Тиграна второго. С характером он, будущий царь царей армянский! Хорош, как река Аракс! (Сыну) Может, знаешь, почему Аракс, начинаясь оттуда же, что и Евфрат, почему-то поворачивает на восток, к морю Каспийскому?

ТИГРАН-2 — Аракс сам знает свои границы: от матери армянской начинается и к отцу армянскому идёт.

ПОМПЕЙ — Даа-а?! (Тигран-отец вскакивает, уступая ему кресло своё, отвлекая от сына; не садится) Виновник прежних ваших несчастий — Лукулл, это он отнял у вас Сирию и Киликию.

ТИГРАН-2 — Как отнял, так и вернёт.

ПОМПЕЙ — Даа-а?! Долго ждать, жаль, не увижу. Я отправляюсь преследовать Митридата.

ТИГРАН-2 — Зачем его преследовать, он и так уже проиграл.

ТИГРАН-1 — (как бы винясь, отвлекая от сына) Во всех странах и городах ты устраиваешь судебные разбирательства, наказываешь тиранов. Ты покорил Иудею, ты…

ПОМПЕЙ — (Тиграну-сыну) Я-то, конечно, об этом знаю: Митридат покончил с собой как только сын его поднялся против него. Сын написал мне, что завладел имуществом отца и всё его он отдаёт мне, потому что он желает стать римлянином. А супруга Митридата.

ТИГРАН-2 — (перебивает) Супруга? А твоя? Поторопись лучше своей Муции письмо разводное послать. Или не слыхал ещё о том, что знают все?

ПОМПЕЙ — (отодвигает от себя Тиграна-отца, кинувшегося ему в ноги, смягчая дерзость сына) Вижу напрасно волю дал я тебе, к отцу привёл — зол и дерзок ты не по возрасту.

ТИГРАН-2 — И зол, и дерзок, да, потому как страной своей и домом своим заниматься стану, а не грабить всех вокруг едино для себя.

ПОМПЕЙ — (сдержанно) Царь будущий, хорошо, если ты в казну государственную всё награбленное вносить станешь, да воинам и гражданам раздавать поровну.

ТИГРАН-2 — (приподымая отца) Встань, отец! Не видеть мне больше, как кидаешься ты в ноги тому, кто в своей триумфальной процессии рядом с главарями пиратов вёл, как пленников сына царя Армении вместе с женой и дочерью. Не намного моложе тебя я, Помпей, тебе и самому всего-то тридцать пять, и закон такой ты знаешь: сегодня — ты, а завтра — я!

ПОМПЕЙ — (беззвучно аплодирует ему) Запомни же: не ограничишься и ты одной страной своей — в империю потянет.

ТИГРАН-2 — Потянет — объединять народы стану, а не разделять унижением и враждой. Никаким образом не стану я ни ослаблять, ни усиливать другие народы в ущерб народу своему и имени моему. (Останавливает жестом Помпея в его порыве возразить, и удерживает отца на месте) Вспомни, Помпей, когда ты оскорбил Лукулла, сенат ему устроил торжественный приём, желая ослабить тебя. Правда, он был уже не тот Лукулл, но сумел достичь победы в сенате. И тогда ты обратился за поддержкой к народу, к юной части его, к юной! А я не юн уже, и ты сам уже называешь меня царём Армении.

ПОМПЕЙ — (берёт кубок, с симпатией к нему) Называю, вижу, достоин! (передаёт кубок ему) Ошибками царя-отца сын может стать царём царей. И прежде царём страны своей, а не предателем и страны, и отца, как сын Митридата. (Протягивает ему руку, притягивает к себе в объятья, но Тигран отстраняется, оглядываясь и удерживая его за обе руки, чем доволен Помпей и смеётся) Осторожен! И это тоже верно: даже в объятья к другому — с оглядкой!

ТИГРАН-2 — (отпускает ему руку, пожимая другую) Сегодня — ты, а завтра — я! (отходит к отцу, отпивает глоток) И недалеко уже моё это Завтра! (ставит кубок на место)

ПОМПЕЙ — Порой гордыня и радость от очередной победы вытесняли все разумные соображения об истинном положении дел, и казалось, что вот теперь легко уничтожу противника, то есть, тебя, Цезарь. Когда меня поддразнивали твоим могуществом, я отвечал: Стоит мне только топнуть ногой в любом месте, как тотчас же из-под земли появится войско. Сенат предложил мне объявить перемирие с Италией, и вернуться домой, а я всё торопился победить тебя. Но вот я оставил Рим, а ты собрался идти на него. Ты уже перешёл Рубикон, вступил в Рим, уже там милостиво располагал каждого к себе и всё удивлялся, как это я оставил Рим тебе, а я в это время собрал огромный боевой флот. И все потянулись ко мне, и от тебя тоже, Цезарь! Меня упрекали, что так я воюю не против тебя, а против сената и отечества, желая навсегда сохранить власть, превратив многих в своих слуг и телохранителей. Меня уже называли то царём царей Агамемноном, то царём царей Тиграном, и это кружило мне голову, и я отгонял, как слабость, мысль о том, как же далеко завели меня с тобой честолюбие и алчность. До чего, думал я, слепа и безумна охваченная страстью человеческая натура, что друг против друга сходятся общие знамёна и родственное оружие. Отчего одна корысть, вместо истинной дружбы во взаимоотношениях? О, сколь прекрасно всё у благородных душ! Мысли такие размягчили меня, и я уступил тебе. Проиграл, сказали. Ты же, всегда жалостливый к побеждённым, жестоко порубал воинов моих. Я тридцать четыре года покорял неприятеля, но тут удалился, пребывая в размышлениях. Когда Корнелия узнала о поражении моём…

КОРНЕЛИЯ — (выбегает к нему) Супруг мой любимый, неужто судьба моя осквернила тебя бедой такою — поражением? Тебя, знающим только победы! Молитвы мои не услышали боги? Или услышали, и вот мы вместе! Сегодня твой день рождения! Тебе всего лишь пятьдесят девять, и мы ещё.

ПОМПЕЙ — Да, любовь моя, и сегодня мы вместе, и так будет дальше! До сих пор ты знала один лишь жребий мой — победы. И ты привыкла к счастью в том. Теперь придётся стерпеть участь и другую. Есть ещё надежда вернуться к прошлому. А может, и нет. Может, надо не унывать и подчиниться Цезарю, он человек благожелательный.

КОРНЕЛИЯ — Согласна с доводами я твоими. Примем свершившееся, смиряясь с волею богов. Не знаю, как распорядится счастьем своим Цезарь. Не знаю и как распорядился бы своей победой ты. Я размышляла без тебя над расстройством государства в делах правления им, и пришла к выводу о необходимости единовластия. Но кто из вас двоих лучше пользовался бы возможностью такой? Может, третий? Красс? Или Цицерон? И вообще, как же лучше править государством? Ответом мне стала не форма правления, а личность правителя. Но постоянная сменность их… и вот потому… и потому…

ПОМПЕЙ — И потому, умница ты моя, любовь моя, Корнелия, я должен, я соберусь с новыми силами! Раз у мира правило такое, что человечество развивается через бесконечные войны, на этот раз мы с тобой отправимся. сначала в Египет, к другу моему там.

КОРНЕЛИЯ — Только не туда! Не друг тебе правитель в нём, тиран он, осторожен и хитёр, не станет он перед выбором: Помпей или Цезарь. А если будет вынужден, то. принять-то он примет, тебя или его, но. вспомни сам его правило: «Не кусается только мертвец». Вспомни, как это у Софокла: «Когда к тирану в дом войдёт свободный муж, Он в тот же миг становится рабом».

ПОМПЕЙ — Я собрал большой флот! Корнелия, сейчас же, скорее на корабль и — в Египет! (идёт, одна рука — вперёд, другой ищет руку её, оборачивается — она стоит, опустив голову)

КОРНЕЛИЯ — Домой! Прошу тебя, супруг любимый мой, домой! Потом в Египет, он подождёт.

ПОМПЕЙ — (подходит, ласково) Не подождёт, а ждёт! Корнее-лия, прости, корабль мой ждёт меня. Не грусти. Пойдём. Отметим с тобой этот мой день (уводит её за собой)

ЦЕЗАРЬ — (растерян, не видит Корнелии, что как статуя за ним) Помпей. законными путями достиг ты своего могущества. Лагерь твой называли отечеством, а палатку твою — сенатом! Все походы свои прошёл ты с великой славой главнокомандующего. И вот. никак не могу найти извинения тому, что ты вдруг вот так, необдуманно доверчиво ринулся в опасное содружество с затаённо хитрым недругом. как? И вот. (Корнелия медленно подходит к нему) Отчего не удержала тебя Корнелия? (видит её, растерян) Ты здесь, Корнелия, дочь моя. Я со слезами принял голову великого полководца римлян Помпея. Но я без слёз казнил убийцу мужа твоего. Кольцо его вот (снимает с руки и кладёт ей в ладонь). В дом пойдём, пойдём (Обняв, уводит)

ЦИЦЕРОН — (подходит вместе с Аполлонием, берёт кубок) Я был уверен, что всем в моей жизни я обязан природным качествам своим, а не обстоятельствам и мнению толпы. Когда же образумился, понял, что слава, к которой я стремился, начавшись, не имеет предела, и умерил своё честолюбие. Я полагал, что для меня, адвоката, остроумие в шутках моих и насмешках — это изящно уместный приём. Но это обижало многих, и я заслужил репутацию человека злого. Нрав человека, его достоинства или пороки подвергаются испытанию и проявляются при власти, при больших полномочиях. Когда кругом процветает коррупция, когда военачальники не просто воруют, но грабят безбожно, а брать взятки считается нормой, уважаем тот, кто делает это умеренно. Как человек добропорядочный, я был равнодушен к наживе, тем более, избранный диктатором для борьбы с Катилиной и его сообщниками. Да, я сочетал в себе и сильную власть, и мудрость, и справедливость. Богат я не был, но имел достаточно для своих расходов и не принимал ни подарков, ни вознаграждений, а это раздражало многих, желавших подкупить меня. С юношеской отвагой порицал я олигархов. Слышал в спину бранные слова, и такие как «грек» и «схоласт», то есть, человек праздный. А я ведь таким не был: ко мне ежедневно приходило народу не меньше, чем к Помпею. Орудием в общественной деятельности я выбрал себе философию стоиков. И это тоже вызывало недовольство у людей сильных. Смерть моя была ужасной. Антоний не простил мне мои «Филиппики», речь мою против него. (отпивает глоток, передаёт кубок Аполлонию) Он заслал на меня, на старца шестидесяти четырёх лет, убийц… отрубить мне руки, которыми я написал «Филиппики», и голову вот эту. мудрую голову философа-стоика.

АПОЛЛОНИЙ — А вот я, Цицерон, тебя за всё хвалю, и за «Филиппики» твои тоже. Хотя и сожалею о судьбе Эллады: ведь всё наше прекрасное, образованность и красноречие, благодаря тебе сделалось достоянием римлян. Знаешь, тебя ценили бы больше за твою учёность, если бы, в погоне за остротами, ты не впадал бы в шутовство, если бы, высмеивая, ты не переходил бы границы дозволенного. Однако всем образом жизни своей ты доказал верность мысли Платона, что «государства избавятся от зла лишь тогда, когда сойдутся воедино сильная власть, мудрость и справедливость». Молодой Цезарь тебя называл отцом. Но когда он вошёл в силу, отошёл от тебя, старого, и сблизился с врагом твоим, с Антонием, зная даже, что у того в списках на смерть среди 200 имён был и ты. Меж тем как в заговоре против Цезаря ты, Цицерон, не участвовал (отпивает глоток, ставит кубок на место).

ЦИЦЕРОН — Ты, Сулла, спрашиваешь об ошибках в жизни людей и государств. Вот и я о том думаю: в поисках системы государственного устройства Тесей ввёл демократию, а Ромул — тиранию, и ошиблись оба: слишком добр был демократ, слишком жесток был тиран — всё дело в одном этом слишком». А меру как найти? Помпилий сам власти не искал, но принял её и управлял одной лишь силой убеждения и — устал; Ликург имел власть, управлял насилием и оружием, и не выдержал, отказался от власти. Да, надо быть Зевсом, чтобы схватить молнию; ведь даже схватив молнию, Зевсом не станешь.

СУЛЛА — Война — зло, её ведут с помощью больших несправедливостей и насилия. Но для человека честного и на войне существуют законы чести и достоинства. Звериная страсть человеку привиться не может, но проявиться в нём может. Как проявляется в человеке и прекрасное. Помните Муция Сцеволу?! Порсен его допрашивал, а он протянул ладонь свою над свечой, и, глядя ему в глаза, держал, пока ладонь горела. Восхитился им Порсен, дал ему свой меч и велел отпустить его. Взял Муций меч левой рукой, и сказал:

МУЦИЙ — Триста римлян готовы исполнить то, что первым по жребию выпало мне: убить тебя. Благодарю бога, что мне не удалось это: такому человеку, как ты, Порсен, надо быть другом, а не врагом римлян.

ПОРСЕН — Ни триста, ни больше не пугают меня, Левша, ты же теперь надолго левша, Муций Сцевола. У тебя и внешность, и душа героя! И я от удивления пред тобою, сейчас же решаю заключить мир с вами. (С деланным страхом) А что, если и другие все триста — Муции Сцевола!? К тому же будущее полно неизвестности, триумф чаще всего сменяется поражением. (Голос с улицы: Знаменосец, стой! Отдохнём немного) Слыхал? Это и мне с тобой. (Знаком подзывает служивого, показывает на руку, мол, перевязать надо) Иди за ним. (Один, берёт кубок, отпивает) Опытная старость и смелая молодость — приставлять бы их всегда рядом! Свою последнюю победу Камилл, опытный, одержал в 80 лет. Свою первую победу Муций, бесстрашный, одержал в свои 20 лет. Да! Но не все, не каждый — Камилл, и не каждый — Сцевола, вот в чём секрет у жизни ( ставит кубок на место). У каждой жизни — свой секрет.

7

ГАЙ МАРЦИЙ — (подходит, берёт кубок) Знаю, что главные качества человека государственного — это твёрдость и приветливость. Не думаю, что они прививаются воспитанием и образованием. Я прост и прям с детства, от природы Гордость моя, эта спутница уединения, тоже с раннего детства. И характер мой — враг мой: необщительный, гордый, высокомерный, что при честолюбии моём делало меня невыносимым для той черни, из окружения которой я пытался вырваться тоже с самого детства. Я ненавидел чернь, как крайнюю бедность. А их неприятие меня — раздражало и озлобляло (поставил на место кубок, не отпив). Гордость моя и потом не позволяла заискивать перед теми, от кого зависел мой рост, кому не поступки и подвиги важны, а личные взаимоотношения. Потому нахального, грубого, но пошло-льстивого Алкивиада считали полководцем лучше меня. Им хотелось, чтоб я, как Алкивиад, брал бы взятки, но отдавал бы им, раз не беру для себя. Ярость от обиды стала частью моей страдающей души. Я обижал народ, чтобы не прослыть льстецом ему. В походах я был вождём их и добрым наставником. В военном деле я умел соревновательность к славе возбуждать без зависти друг к другу. Но в миру отталкивал от себя, ища одиночества. Лишь общение с матерью было мне тем покоем, где уютно даже с самим собой. И уже в озлоблении, желая отмстить несправедливому государству с его так называемой «самой лучшей частью граждан», я покинул свою страну в горькой жажде погубить её войной против неё с её недругом. Понятно, сограждане осудили меня, а недруг тут же сделал меня своим полководцем и власть большую дал. И вот я, ненавидя себя и своих, и врага, старался вести войну так, чтобы подвести к перемирию, к концу вражды. Я знал, что должен пощадить своё отечество не ради своей матери, но вместе с нею! И я добился этого. Но был убит. Убит им, тем вражьим завистником, кто власть свою сам же и поделил со мной при моём к нему переходе.

ГОЛОСА (из зала): — Где вы там, непобедимые герои наши, выходите же к

народу! — Долой сенат! Дайте нам хлеба! — Выходите же к народу, патриции! —

Где ты, Марций, выходи, мы накормим тебя нашим хлебом!

АППИЙ — Патриции, мы же уничтожим так сенат и погубим государство, если позволим народу иметь над нами такой перевес, да ещё перед самым голосованием. Дело принимает опасный оборот. Кому нужна смута народа? Люди вот-вот возьмутся за оружие, и что? Междоусобная война? Не время спорить о почестях: надо успокоить народ, надо нам вместе с ним определить цену на хлеба.

МАРЦИЙ — Народ ждёт, что привезённый хлеб будет бесплатным. Но это невозможно сейчас. Вы знаете, я не могу угождать из своекорыстных целей ни вам, ни народу. Хлеб должен продаваться по дешёвой цене. Народ не должен злоупотреблять количеством своим над властью. Власть не может исполнять все его требования, и не надо в народе взращивать дерзость и наглость, иначе его вождь, вождь «безначалия» Сициний, приведёт вас к гибели. Мы и без того больны враждой, нам надо думать, как нам вылечиться.

ГОЛОСА: — Марций где? — Мы здесь, Марций! — Поговори с нами!

МАРЦИЙ — (не отпив, ставит кубок на место, поворачивается, народ затихает) Народ, не для оправдания себя к вам я вышел. Хлеб итак почти даром, а вы захотите совсем даром… Сейчас это невозможно.

СИЦИНИЙ — Да что мы слушаем его? (движение, шум) Он же ненавидит нас! Приговор ему наш нужен!

ГОЛОСА: — Смертный наш приговор ему! — Со скалы да в пропасть! — Хлеб наш! Возьмём хлеб сами! Долой Марция!

(Патриции тут же, защищая, окружают Марция)

СИЦИНИЙ — Народ выносит ему наказание! Почему вы отнимаете его у народа?

ПАТРИЦИЙ — Он же у нас один из первых людей! Почему вы хотите наказать его сейчас, беззащитного, без суда?

СИЦИНИЙ — Один из людей? Так пусть он убедит в этом нас, людей, народ, а не чернь, пусть убедит нас в вашей перед нами невиновности. (Возбуждение в народе) А мы, граждане, будем судьями сами, верно, народ?! (Одобрение ему в народе)

ПАТРИЦИЙ — (Марцию) Надо уступить народу, чтоб он стал послушнее. (К народу) Тише, люди! Слушайте же Гая Марция!

МАРЦИЙ — Сициний, ты? Как же, помню: я отказал тебе взять в поход с собою… Народ, а в чём, собственно, вы, люди, не чернь беспонятно-грубая, в чём меня обвиняете вы, за какое такое преступление вы, народ, меня к суду своему привлекаете? Меня — полководца вашего! Я столько побед дал вам, я.

ГОЛОСА — Ну, всё, заяяякал! — Сам не остановится! — Он предлагал уничтожить звание народного трибуна! — Полководец, а добычу в государственную казну не внёс, разделил меж участниками своего похода !

МАРЦИЙ — (растерян) Да, участниками похода, они не то, что вы сейчас, они, знаете, какой путь прошли!

ГОЛОСА: — А нам не путь твой, хлеб наш дай! — Как же, сейчас он хлеб меж нами и поделит, ждите! — Голосуем и всё! (голосуют)

СИЦИНИЙ — Большинством в три голоса наш приговор: осудить на вечное изгнание!

(Народ торжествует)

МАРЦИЙ — (к патрициям) Вот так происходит, когда сила вся отдана на откуп. кому? Сицинию, знаю. (собран в походке и в лице, оставляет их, народ улюлюкает вслед)

ВОЛУМНИЯ — (осталась одна, как все ушли) Марций, сын мой! Ушёл, внешне будто и не выразив волнения. А я ведь знаю, в каком большом страдании ты, разгневан и взбешён от несправедливого к себе отношения. Он простился со мной, с нами, боюсь подумать, что и с отечеством.

МАРЦИЙ — (входит к Туллу, тот выслушивает его сидя) Удивлён? А это, да, я, Гай Марций. А прозвище моё Кориолан, что говорит о вражде моей лютой к вам. Только прозвище и осталось у меня. Всё остальное я потерял из-за наглости народа и бесхарактерности патрициев нашего сената: я ими изгнан, изгнан я. И вот я прибегаю к твоей защите. Ты знаешь, смерти я не боюсь. Мести ищу: хочу найти её, сделав тебя моим господином, если согласен ты сделать моё горе благом для себя. Ты знаешь, войны я веду успешно. Если же нет, нет желания спасать врага своего, теперь вот безоружного и беззащитного пленника твоего — убей меня.

ТУЛЛ — (выслушав внимательно, встаёт, протягивает ему руку) Что ж, согласен я! Мужайся, Гай Марций. Счастье большое для меня, что ты перешёл на нашу сторону. А то я начал подумывать уже о мирном договоре.

МАРЦИЙ — Повремени немного.

ТУЛЛ — Я немедленно представлю тебя моему руководству с полным убеждением, что в союзе с тобой-другом нам больше пользы, чем вреда с тобой-врагом. Ведь теперь все дела примут совершенно другой оборот. Громкая слава покроет имя твоё. И пусть же ваши патриции и народ упрекают друг друга, что не сберегли тебя для себя. Думаю, народ твой, захочет отменить свой приговор (смотрит внимательно на Марция в поисках сожаления его, быть может) Мы немедленно лагерем расположимся возле твоей… возле вашей столицы. Послов начнут они присылать к тебе. Пойдём, прошу. (уходят)

Под светом — то Марций с одной стороны сцены; то Тулл — с другой; то Волумния, мать Марция — по центру — в храме, к ней и подходит Юлия.

МАРЦИЙ — (стучит по лбу себе) В капкан загнал я сам себя: для всех я теперь предатель. И самому себе. Я же и себя предал. Отомстить решил. Кому? Государству? Но не оно же меня обидело, а та некая часть его, которую сначала обидел я сам. Подумал, что переход к врагу — всего лишь небольшая хитрость: чтоб изнутри погубить врага во имя спасения своей отчизны. несчастный. И у врага нашёл я себе то, с чем не хотел примириться средь граждан своих. Моё высокомерие — моя погибель: несмотря на уважение ко мне, полюбить меня не могли. Но у врага тем более: ни признания, ни уважения. к предателю какая там ещё любовь. То народ, то сенат посольства ко мне направляют, пощады просят, простить и вернуться просят. Так я и отступил, задержал я наступление. Тулл недоволен, изменой считает. А кто я? Ни то, ни сё — ещё гражданин страны одной, и уже полководец против неё у страны другой. Дом, мать, жена, дети, отечество — где? В отечестве, там все и всё, что единственно мне моё. но кто им всем я? Ну, что — я? кто я? и где я?

ТУЛЛ — Марций! Марций, Марций, Марций, только и слышно одно его имя. Слава моя затмилась им. Презрение ко мне появилось. Как же, все мы стали лишь частью его. Против меня кружки собираются, изменой считают согласие моё с ним в лёгком отступлении. Как же это я, я мог вот так сразу и. по-человечески. довериться? Маа- рциий! Мы равны, я знаю. Я знаю пользу для нас этому ходу, но. но как мне теперь остановить движение своих против меня из-за него? Или ошибся я и правы они: «Предатель своих — герой для врага лишь в отместку своим». (стучит по лбу себе) Опомнись, Тулл! И тогда… и что тогда? Друг предателя — предатель сам…

ЮЛИЯ — (видит мать Марция в молитве, подходит и скорбно, и плача) Волумния! Вероятно, бог услышал наши молитвы и внушил мне мысль прийти сюда, чтоб увидеть вас. Нет, я к вам не от народа и не по решению сената, но как женщина к женщине, как мать к матери, к матери нашего Гая Марция! Молю вас, исполните то, что может спасти нас всех: пойдите к сыну вашему, мужу жены и отцу детей своих, к Марцию пойдите, просите у него защиты. Он в гневе, он зол, но никто другой сейчас не может помочь его отечеству.

ВОЛУМНИЯ — Милая моя Юлия, мы одинаково со всеми делим общую скорбь. К тому же это и личное моё горе: славы и чести моего сына не существует больше. Надеясь найти себе спасение в оружии врага, нашёл он плен себе. Несчастье и в том, что родина в бессилии всё ещё возлагает на него надежду на своё спасение. Отечество всегда стояло для него выше матери, жены и детей, но сейчас. прислушается ли он ко мне, как это было во всю нашу жизнь, не знаю. Поведи меня к нему, Валерия, я стану молить его о пощаде до последнего моего издыхания.

Марций сидит на возвышении, вокруг начальники войска его. Тулл входит тихо и садится позади него. Марций видит подходящую к нему мать, готов было бежать к ней, но и сам сдерживается, и она жестом руки останавливает его

ВОЛУМНИЯ — Погоди, сын мой. Смотри внимательно, ещё внимательнее выслушай меня. Судьба ли или сам ты превратил самое прекрасное из зрелищ в самое ужасное: мне видеть сына, врагом расположившимся у стен родного города. Жестоко же ты караешь неблагодарность к себе. В действительности мы часто видим, не видя, как во сне мы слышим, не слыша. Мукой страшной стала мне молитва: как мне одновременно молить небо о победе отечества и о спасении сына? Выбор один: я, твоя жена и дети должны лишиться или отечества, или тебя. Неужто война должна бросить на это свой жребий? Нет, сын мой, ты можешь стать благодетелем обоих народов, ты сам можешь превратить бедствие и раздор меж нами в согласие и дружбу. Знай же, сын мой, напасть на свой народ ты можешь, только перешагнув через труп своей матери. Как преступно убивать своих сограждан, так нечестно и предавать тех, кто доверился тебе. Величайшее из благ — мир и дружбу от тебя, спасителя, равно оценят все, и честь воздадут тебе; если же нет — врагом останешься для обеих сторон. Сын мой (стала приближаться она к нему) ты уже наказал сурово народ свой, отблагодари же мать свою: исполни мою последнюю просьбу (падает на колени перед ним)

МАРЦИЙ — (подскочил к ней, поднял, обнял) О, недостойный сын я достойной матери моей! Ты, как всегда, надо мною: в правде и в победе. Возвращайся в спокойствии, ты нужна дома. (Жестом просит начальника проводить её) Иди, мать моя, не говорю тебе «прощай», только — «с миром домой воротись». (Она отступает, уходить чтоб, но тут воины окружают её, и Тулл выходит вперёд)

ТУЛЛ — И как я сразу не подумал, как поверил тебе я? Как мог бы ты, предавший свой народ, заботиться о нас? Ты удовлетворил своё чувство мести и только. Ты отступил, не убедив ни товарищей по оружию, ни меня. И я возненавидел тебя. Я, кто начал было даже завидовать тебе и ревновать. Ты отвергал просьбы послов к тебе от твоего народа, и я снова верил тебе. Не подумал я, глупый, что готовый потерять всё, ты не отвернёшься никогда от матери родной в твоём отечестве. Глупец я, не подумал, что враг твой — твой характер станет врагом и мне и вызовет ненависть к тебе жгучую что я…. Так вот, Марций, ты сейчас же и при матери родной должен сложить с себя звание нашего полководца и дать нам отчёт.

ВОЕНАЧАЛЬНИК — Послушай, Тулл, не думаю, что это хорошо сейчас. Ты сам относился к нему доброжелательно, зная его цель привести к миру отношения меж нами. И все прежние заслуги Марция убеждали нас в этом. Надо ли искать сейчас какую вину его? Не лучше ли выслушать его на Народном собрании?

ТУЛЛ — (даёт знак своим сторонникам и, будто незаметно, заходит с ними за Марция, и говорит громко) Выслушать? Того, кто стремится к тирании уже у нас? Он же не сложит звания полководца добровольно. (Из-за спины Марция, у самого уха его) Предавший своих, предаст и нас.

МАРЦИЙ — (не оборачиваясь) Геракл за обиду разрушил Трою. Обида и гнев, в злости кипел я, да. Сейчас понял я, Тулл, как глупо и ничтожно это чувство обиды с желанием отмщения (вполоборота головы в сторону Тулла) Смерть от своих, конечно, приятнее, чем разделить её с вами, но ты.

ТУЛЛ — (перебивает) Делить с тобой и дальше я не намерен больше ничего, тем более смерть. (отступает, давая знак своим воинам, те ножами бьют Марция и уходят; сторонники Марция подхватывают его, опускают, одни остаются на коленях у головы его, другие становятся за Туллом, мать опускается у ног сына)

МАРЦИЙ — Прости меня, мама. Я хотел высшей должности в моём государстве для большей возможности послужить ему. Но я не мог льстить народу, подкупать голоса. И тремя голосами, всего тремя больше они отвергли меня. С тобой, Тулл, я был честен: ты знал, я хотел только наказать, но не предать, и я мира искал меж нами. Но вот и ты попал в капкан ревнивой зависти. Прости Тулл. Мама. сын. (поддерживающие голову его, опускают его, мать поникает головой к ногам его)

ТУЛЛ — (вскрикивает от боли) Ааах, ааах! (откидывает руки в стороны, почувствовав удары в спину, его подхватывают, опускают ногами к ногам Марция, мать невольно

поглаживает их ноги к ногам, будто соединяя их, и, подняв голову, замирает изваянием. Раздаются крики атакующих греков)

СОЛДАТ — (влетает, панически кричит) Сын Марция у наших стен… (но, оглушённый тишиной, пятится назад, и крики тоже там сходят на нет.

Сулла берёт кубок, опрокидывает, показывая, что пуст он, и ставит его на место.

Конец

ГРЕТА ВЕРДИЯН