c8c673bf45cf5aeb
  • Пт. Дек 13th, 2024

Елена Крюкова. Терминал. Фреска вторая

Окт 26, 2021

ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

Яцек Мальчевский Смерть Елены

ФРЕСКА ПЕРВАЯ

ФРЕСКА ВТОРАЯ

РОЖДЕНИЕ МIРА

Нет, я не сплю. Я чувствую: сейчас.
Круг обвожу глазами: вот кувшины,
Бутыль и чашки, старый ватерпас,
Горят в ночи крылатые картины.
Как лилии, по темноте плывут.
Я знаю: боль — воспоминание о боли.
Рожать я буду — через пять минут.
Я музыкою боль воспомню, что ли.
Я музыкой восполню пустоту.
А может быть, сияющим кануном.
Сегодня я переступлю черту.
Сегодня натяну иные струны.

Был день. Его я прожила, как жизнь.
Вязала буквы. Выла над бумагой.
Себе шептала: только продержись!
Тебе осталась лишь одна отвага
Пред дикой ночью! Вот она идет.
В косящих зеркалах, в разводах пара
Кухонного. В алмазный вмерзла лед
Ночной — на кресле спящая гитара.
Оглядываю все, мой сонный Мiръ,
Мою обитель, о, пока живу я:
Все, что обыкновенно меж людьми,
Все, что я на прощанье поцелую.
Смешной, картонный яблока муляж —
Для натюрморта. Кисти в старой банке:
Отбитый край. Не выдашь, не предашь
И не пропьешь на молодой гулянке.
Окно: морозны росписи стекла —
Лилеи, о, нимфеи, ненюфары… —
Зима сожжет мучение дотла,
Близ белой топки — грозным кочегаром…
Духи мерцают в склянке. О, разбить,
Разлить, вдохнуть. Однажды насладиться.
Немая ночь. А пуповины нить
Для штопанья рыданья пригодится.
В такую ночь назначено родить.
Окончен день. Забудь дневные лица.
Теперь в ночи тебе и жить, и быть,
И есть, и пить, и плакать, и молиться.

Мои в ночи меха и сапоги,
На вешалках распятые наряды.
Мне времена чужие велики.
На прошлое не брошу я и взгляда.
Мои шкатулки, бусы и колье,
Архангелы ночные, кольца-броши.
Сундук полночный, царский. На белье
Мне меткой вышили:
ТЫ ЯВИШЬСЯ НЕПРОШЕН.
Мои тарелки, плошки… Мерзнет сельдь,
И сохнет вновь инжир… пятнает скатерть
Граната кровь… О, не смотреть на смерть.
Сегодня мне рожать. Я стану матерь.

Моя идет погибельная ночь.
Да, чтоб родить, вонзить слепое темя
В тугую боль и ужас превозмочь —
Себя тебе я жертвую, о Время!
Шевелится, горой встает живот.
Мне это снится. Это будет?.. было?..
Се человек. Он знает наперед,
Что вспыхнуло, а что уже остыло.
Се зверь! Реву, и вою, и рычу.
Ночная речь наивна и невнятна.
Лежу плашмя, подобная лучу.
Луна кладет серебряные пятна
На простыню. На чайник. На паркет.
На ветки за окном. Они плетями
Бичуют ночь. И не было, и нет,
Мой свет, любви, пылавшей между нами.
А есть лишь утлый плот. Есть только плод,
Вперед, во тьму плывущий так угрюмо.
Он поднимает кораблем живот.
Он болью рвет все казематы трюма.
Ночная баба, ночи я боюсь
Родильной. Я одна, без повитухи.
Раздвину ноги. Богу помолюсь.
На небесах к моим страданьям глухи.
К моим рыданьям уха не склонят.
Наряд холщовый спит на спинке стула.
Ночь, выпить дай метели белый яд,
Чтоб я без боли — в боли утонула.

О, родов ночь! Я девка, баба, дочь,
Уже я мать, уже в ночи старуха.
Корицей Время в ступке истолочь,
Насыпать соль в пирог Святого Духа.
Живот погладить. Боль. Да, вот она —
Опять идет. Как снег. Да, вал за валом.
Роженица, распятица, жена,
Я слишком жадно Бога целовала.
Я зрю: мои архангелы гурьбой,
И серафимы, чудно шестикрылы,
И Ангел тот, с рыдающей трубой,
Трубящий Ангел мой, забытый, милый,
Моя родня, о, как вы без меня,
В ночи сиротьей, черной и широкой…
Диавол ждет последнего огня.
До крика. До исхода. До истока.

А что — исток? Когда-то началась.
Когда-то кончусь. Может быть, сегодня.
А боль идет, желанья ипостась,
Клеймо любви, лишь к утоленью годной.
А ночь идет. Уже объяла тьма
Мне кости-плоть: далекая, чужая.
И мне уже нельзя сойти с ума,
Чтоб ночью стать, горящий Мiръ рожая.
А боль идет, и, светом становясь,
Мiръ изнутри рыданьем разрывает,
Меня вминая тестом в кровь и грязь,
А я чиста. А я еще живая.
Брюхатая, сегодня я пущу
В немую ночь последнюю свободу.
Замру, умру, воскресну — и прощу
И эту ночь, и землю всю, и роды
Страдальные, скитальные мои,
Зимой, в каморке бедной, одинокой,
Где только Бог, где нет моей семьи,
Где небосвод в окне горит высоко.
Рожаю?! Умираю! Поняла!
Я умираю, о, я догадалась!
А ночь идет, горящая дотла,
Поет мне милость, улетает жалость…
Я умираю! Кто же там, в ночи,
В окне, под потолком или над крышей,
Или меж звезд… о, тише, помолчи…
Бормочет, стонет… все больней и тише…
Я умираю! Кто же там поет?!
Мой знаменный распев мне повторяет…
Моих созвездий серафимский ход…
Все демество — от края и до края…
От боли задыхаюсь и кричу!
А умолкаю — снова бормотанье…
Кто надо мною в небе жжет свечу,
В ночи, без рода, племени и званья?!

Мой Ангел! Это ты!
О нет. О нет.
Мой Серафим!
Молчание. И тонкий
Далекий вой, посмертный ход планет,
Скулеж щенка, иглою — плач ребенка.
Мой Сын! Сейчас родиться должен ты.
Но разве крик услышу из утробы?
А боль идет, и сожжены мосты,
И звездами сверкают тайны гроба.
А боль уже явилась, стала мной,
Я стала болью, обнялись мы, плача,
Так крепко, будто сваркой ледяной
К земле приклеен небосвод горячий.
Отец мой! Ты ли! Изо всей войны,
Из ледовитых плесов, из Сиянья —
Ты ль плачешь, и рыдания слышны
Посмертным заполярным подаяньем?
Подбили крейсер… бой неравный… прах…
Парчовых волн седые перекаты…
Молчание. Так грозен Мономах.
Молчание, повторено трикраты.
Мой Дух Святой! Светлейший Параклит!
Утешитель, целитель, звездный лекарь!
Твой дальний стон! Ты знаешь, где болит!
Бинтует рану снег твой, белый лепень!
Не плачь, любовь! Куплю тебе калач!
…молчание. Лишь я хриплю, рыдаю.
Лишь я одна. Себе шепчу: не плачь.
Терпи. Вот боль. Ее в лицо я знаю.

Не Бог, а боль. Моя так плачет боль.
Я боль рожаю. Плачет снега стая.
Рожаю боль, и становлюсь собой,
Мне остро, больно, значит, я живая!
Пою я боль! Великую любовь!
Идет наружу Мiръ! На боль и войны!
Идет наружу стон! Не прекословь
Ему: герои почестей достойны!
Жизнь — это боль! Она святая вся.
Ее объятье и ее зачатье —
Лишь глаз ее, и он горит, кося,
Благословенье, ужас и проклятье.
Лишь боль поет! Нам лишь ее завет!
Я губы в кровь так дико искусаю.
Раскину ноги, выпущу на свет
Тебя, любовь, веселая, босая!
Тебя, орущий краснолицый плод!
Весь масленый, еще не человечий,
Небесный весь, непобедимый плот,
Паникадила пламенного свечи!

Родился ты! Мой Мiръ! Лежишь в крови.
Постель моим испятнана страданьем.
Родился ты, мой Мiръ, теперь — живи!
Тебя согрею радугой дыханья.
Еще ты ангел! Руки?.. нет, крыла.
Еще ты херувим, в сияньи боли.
Мой Мiръ! Сама тебя я родила.
Я нынче мать. Воистину… доколе…
Ты не навек?.. не знает человек
Ни часа своего, ни Мiра часа…
И лишь слеза струится из-под век
Во всю апсиду писанного Спаса…
В каморке я лежу?.. о нет! в ночи
Огромного, торжественного храма.
Перед огнем единственной свечи
Опять я слышу тонкий плач упрямый.
Да нет, то не собор… в ночных снегах
Та церковь деревенская: во гробе
Я там лежу… во вьюжных пеленах —
Как во слепой, намоленной утробе…
Недвижен лик… лоб, щеки так бледны,
Белее снега… призрачнее счастья…
А руки на груди так сложены,
Как будто тихо я лечу к Причастью…
Так все в последних зыбках тихо спят.
Я улыбаюсь, словно бы живая.
Метельный саван, царский мой наряд,
Мне сын надел, слезами омывая.
Водою обмывая телеса,
Беспомощные плети голой плоти,
И слыша, слыша, слыша голоса —
Под куполом, в архангельском полете…
Ребенок мой… будь до конца со мной.
Встань ближе, о, поближе к изголовью.
Икону в руки мне… плачь надо мной…
Над матерью, землей, звездой, любовью…
Над кровною судьбой, склонясь, заплачь,
Над гробом сгорбясь, бормоча кафизмы,
А свет струится, тонок и горяч,
И плачет… все о жизни… все о жизни…

И ты уйдешь! Ты в свой черед уйдешь.
Я не спасу тебя от умиранья.
Любимый Мiръ, как на меня похож,
На все мои сверканья, задыханья!
Я здесь, в гробу, в заштатной церкви той,
Затерянной в снегах, метелях адских,
Прожгу тебя последней красотой,
В короне ледяной, в одеждах царских!
Ты встанешь на колени предо мной.
Сверкнет над нами серебром икона.
Очами Богородицы родной
Тебя прожжет — с родного небосклона.
О, как Она похожа на меня…
Я — на Нее… метельными дворами
Идет. Несет мой Мiръ, язык огня,
Меж бедными людьми, меж всеми нами.
О, Господи, Тебя я родила
Или Она — прости, уже не знаю.

…а ночь прошла, сожженная дотла.
Исчезла мука. Расточилась мгла.
И в солнечной любви погребена я.

КРИК

Обвивает мне лоб мелкий пот.
Я в кольце гулких торжищ — жива.
И ребенок, кривя нежный рот,
Повторяет
мои слова.

Я молчу, придвигая уста
То к посуде, то к мерзлым замкам,
То к ладони, где в форме креста —
Жизнь моя: плач по ветхим векам…

Я молчу. Грубо мясо рублю.
На доске — ледяные куски.
Накормлю! — это значит: люблю.
Чад венчает немые виски.

И, когда я на волю бегу,
Чтоб в железных повозках — одной,
О, одной бы побыть!.. — не могу
Говорить — и с самою собой.

Правда старых пальто, нежных лиц,
Ярких глаз да несмахнутых слез!
В гуще бешенейшей из столиц
Я молюсь, чтобы ветер унес

Глотки спазм — а оставил мне крик,
Первородный, жестокий, живой,
Речь на площади, яростный рык
И надгробный отверженный вой,
И торжественный, словно закон,
И простой, будто хлеб с молоком,
Глас один — стоголосый мой хор —
Под ключицею,
под языком.

КОЛОКОЛ В НОЧИ

Это новый младенец звонит: колоколом во чреве.
Это новый ребенок должен в сей мир прийти —
Червяки, черевики, чудовища справа и слева,
Это снежные рыбы плывут и тают в горсти.
Это снежные рыбы плывут мимо глаз человечьих.
Мать молчит. Не спит, сторожит, хотя все вокруг
Так замерзло намертво, царственно и беспечно —
Не разъять мороза с морозом сомкнутых рук.
Ты не слышишь звона? А это по мне отзвонили.
Бьет младенец в утробе, коленкой и пяткой, в бок
Молчаливой земли. Знает матерь все о могиле.
Только жизни фарватер заснежен, велик, глубок.
Мы соборны. Бесспорны. Мы все друг другу покорны.
Даже те, кто друг другу глотки перегрызет.
Мы упорны. У пропасти, грешные, чудотворны —
У прогала ночи, где страшен беззвездный брод.
Наша вера в жизнь. Где ее апсиды и ниши?
Все под своды войдем. Младенца покрестит люд
Огнеглазый, разбойный. Смеется священник: тише,
Вы там, тише, смолкните хоть бы на пять минут.
Это завтра, крещенье. А нынче — звон колокольный.
Он плывет в зимний мир, беспроглядный, из живота
Бабы блинной, хлебной, пельменной и мукомольной,
Вкусной жизни, о смерти не помнящей ни черта.
Ты забыла войну. А там зачинали детишек —
Середь крови, средь выстрелов, рвущихся в клочья лиц,
Среди книг Всесожженья, вопящих все глуше, тише,
С вереницей вырванных с корнем и кровью страниц.
Ты умрешь — это Время вырвет всего лишь страницу
В шевеленьи буквиц, в иероглифах Альф и Омег…
А тебя зачинают опять! И стон этот длится,
Этот долгий звон, величиной в поцелуй и век!
Ах мы, все человечество! Мы, лучезарные люди!
Мы единая книга! Зачаты мы в брюхе одном!
Не сожгут в костре площадном! Не разрежут на блюде!
Нас прошепчут молитвой, запомнят предутренним сном!
Что там? Старость? Хворь? Ах, опять Война заявилась?!
Снова вилы возьмем, снова ружья наперевес.
Ты, волчица, проваливай, сгинь, сгори, сделай милость,
Дай услышать нам колокол счастья с новых небес!
Это зимняя ночь. Все дрожит еле слышно. Застыло.
Это бьет и бьет в белизну колокол жадный, живой.
Он не знает, что будет медью бить за могилой,
Бить и бить, под волчиный, острожный, протяжный вой.
Это колокол медный, бедный, из плоти и крови,
У него язык, отсеченный, кроваво-немой,
Оплетен хвощами сосудов и златом надгробий,
Снежной хмарью надбровий, белопенной бездонной тьмой.
Может, колокол, отзвонишь — и монахом родишься!
Может, стать музыкантом тебе на земле суждено…
Звон плывет от брюхатой судьбы — из окна — над крышей,
Над погостом, над рекою, где видно дно
Под веселым льдом… над памятниковой глыбой,
Над зенитным орудьем, над книгой, что на снегу…
Вон, валяется… выброшена под вопли и хрипы…
Над страницей в родинках букв снежные рыбы
Все плывут и плывут… без слез глядеть не могу…
Кто же первый звонит к заутрене?.. Кто там плачет?..
Это я… я сегодня, у вас, родные, за звонаря…
То под сердцем гудит мощный звон, голый, горячий,
Не сдержу, не утишу, не уничтожу зря…
Это я, дорогие, снова нынче брюхата,
Я лишь колокол медный, и в мир посылаю звон,
А кого я завтра рожу — бандита, царя, солдата —
Вон, книжонка вам скажет, раскрытым воплем пелен…
Зашвырнули на снег… на задах… старый певчий мусор,
Нищий остров бумажный во океане вьюг…
В небесах — комета: ярко горящей музыкой,
Для глухих и слепых — последний огнь, первый звук…
Бьет твой колокол, жизнь, а ты у окна в рыданьях,
Просто баба, жизнь, руку нежно поклала на лунный бок,
Просто нет страданьям твоим никакого названья,
Просто мерный звон, просто плачет в зените Бог,
Просто круглой планетой лицо Его мокрое видит
Эту жизнь в ночи, у раскрытого в ночь окна,
В смерть и снег, он метет, на нас, людей, не в обиде,
Все метет и метет, плотна его пелена,
Вся — сокровище, вышитое алмазною крошкой,
Поднимает баба к Богу свой лик, а колокол бьет,
Он все бьет у нее в животе, звенит золоченой ложкой,
Это россыпь монет, это звездных рыб хоровод,
Чешуя стреляет, горят плавники и жабры,
Медный колокол бьет в животе у жизни, по ком
Он звонит, я не знаю, так упоенно и храбро,
Древним вырванным, окровавленным языком,
Древней болью рожденного при дороге народа,
Он звонит, я не знаю, по ком, а может, по мне,
Завтра будет смерть, завтра будут красные роды,
Завтра то, что было внутри, окажется вне,
И прошу я красного звона, без страха и крика,
Он звонит, мой Мiръ, то отчаянно, то едва,
И лежит на снегу под ветром раскрытая книга —
Там на желтых старых страницах — мои слова.

ПРОЩАНИЕ

Улыбается скорбью мерцающий рот…
Он счастливый… А мы, что ж мы плачем…
В запределье уход — бирюза-ледоход:
Он гремит ураганом горячим.

Друг на друга собаки охотничьих льдин
Налезают… сшибаются… грохот…
Поминальный кумач… Медный марш — он один:
Вой тромбонов, валторновый рокот.

Тихо. Бедное тело должны схоронить.
Комья мерзлые кинуть со стуком.
Это знанье я знала. Про то, что я жить
Не престану. Про новую муку.

Разжимаешь кулак… Дождь летит земляной
На мою краснофлажную лодку…
Тело — тесто… А слаще поминки — зимой:
Под селедку пробрызнете водку…

Холодец, щей огонь… что там будет у вас,
На столах во дешевой столовке?..
Грейся, боль, пирогами… эх, раз, еще раз,
Выпить рюмку на кромке, на бровке…

Странно сверху глядеть на рыдающих вас.
Слезы ветер со щек вам сдувает.
…сколько раз погребали меня… сколько раз…
А я вот она. Вот я — живая.

На кортеж неутешный я строго смотрю.
Вижу — курит могильщик увечный.
Слышу — колокол бьет поперек январю
О любви вознесенной и вечной.

Вижу — чрево земли. Мех во вьюжной пыли.
Кровь атласа. Вместилище ямы.
Вижу — люди стоят, что со мною пришли
В день буранный проститься упрямо.

И, рыдая, смеясь, из высот я кричу:
О родные! Не плачьте по телу!
Закопают! А душу затеплят, свечу,
Пусть пылает без края-предела!

И, хотя онемела навеки, хотя
Бессловесна, приравнена зверю,
Хриплым пламенем
в маковках сосен свистя,
Вот теперь-то я в Бога поверю!

Потому что Он дунет с небес на меня,
Оживляя для воли и силы,
И прошепчет: живи воплощеньем огня —
Им брюхата, его ты носила!

И народ, что близ ямы столпится, скуля,
Вдруг увидит летящий отвесно
Яркий огненный шар! И зажжется земля
От моей колесницы небесной!

Милый Боже, спасибо! Да только за что?!
Я же грешница, грешница, грешни……….

…только мама рыдает в осеннем пальто,
Ибо холоден ветер нездешний.

СИРОТА

Не только злато знаю я
Не только с грязью вижу сходство

Я знаю: жизнь — моя семья
Я знаю: смерть — мое сиротство
Я корку не хочу глодать
И жаться к тем кто выпекает
Тепло
В подвалах — мать искать
Когда она меня не знает

Когда она меня не ищет
Бродяга столько лет и зим
Орущих ползающих — тыщи
Один загинет — черт ли с ним

ИЗ ВОЛГЛОЙ ТЕМНОТЫ

…из волглой темноты. Из гулкого двора,
Обвеяна кудрями снежных завихрений,
Явилась женщина, сегодня как вчера,
Вчера — как завтра, в гуле зимних песнопений.
На снег ступая осторожно, тихо шла
И на руках несла тяжелого младенца.
Звезда сшивала, рыбья острая игла,
Святые снеговые полотенца.

Из волглой темноты. Из жемчуга горстей
Ночных и ледяных. Из крена сковородки
Пустынной, площадной, голодной. Нет людей.
Весь город одинок. Пустой, звенящий, кроткий.
Она идет, ступает мощно, тяжело.
Ей белоснежный кокон книзу тянет руки.
Вон семафор. Павлинье, пошлое стекло
Витрин. Колес далеких, жадных перестуки.

Она идет. Попробуй ты остановить
Ее. Стать грудью против. Кто она такая?
Родиться здесь. Смиренномудро здесь застыть.
Казармы вспыхнут красным боком каравая
Кирпичного. Ночлежка пьяная горит
Одним окном: через сто лет — жилище
Людское, зверье. Нежный небосвод открыт.
Засовы сбиты камнем. Вечный ветер свищет.

Она идет. Молодка?.. расписной платок
Наверчен на лицо. Не разглядеть ни наледь,
Ни мостовую. Ни под кожей кровоток.
Ни — битым зеркалом — отчаянную память.
Зима, зеркал осколки, мелкие куски
Чужого: в голод корка, и дрова в голландке,
И нет войны, а все идут ее полки,
Все жгут, чуть выше сердца, орденские планки.

Она идет. Кренится зеркало под тяжкою ногой.
Спеленатое бревнышко кряхтит и стонет.
Она глядит: небесный город стал другой.
Вот пристань вмерзла в лед. И путник не утонет,
По льду переходя реку и времена,
Огнище-жизнь, ее Господь раскинул белым платом
В кровавых розанах. Ступай, опять одна,
Опять с дитем, опять под куполом крылата.

Все вспоминай! Все ярмарки среди зимы.
Там огурцы-капуста тлеют в княжьих бочках.
Там друг у друга клянчим мы судьбу взаймы.
Там ты еще — огнем заласканная дочка —
Монету нищим подаешь и алкашам,
У ларя мерзлого хохочешь в лисьей шапке,
И на стальном морозе выдохом — душа,
А на снегу — крестами — птичьи лапки…

Ты помнишь, помнишь эту конху-синеву?!
А нынче ночь. Тащи, неси, дари Младенца
Всем, кто во мраке удержался на плаву —
Лукавым катам, золотым единоверцам.
Ты — вот, идешь, черница, Богородица моя!
Смеются над Тобой, снежки швыряют в спину,
А Ты идешь, идешь по свету, что белей белья,
А Ты несешь в ночи сияющего Сына.

Так! будет синь-сапфир еще. И будет мрак.
И будет взрыв. Рожденье будет: возрожденье.
Не вижу лика Твоего… молчишь… да будет так.
Лишь воля, легкий шаг, стремление, движенье.
По звездам мостовых, по лунам площадей идешь.
Ребенок, Ты — слились. Оклад и самородок — оба.
А мир ночной, немой так на Тебя похож,
На этот шаг твой поперек грядущей злобы.

Лицо раскутай! Божья Мать, в лицо мне посмотри!
Мне нужен уголь-взор среди Вселенской стужи!
Мы этот Мiръ с Тобой увидим изнутри,
Как зрим зазимками-алмазами — снаружи!
Иди! Я — за Тобой! Детеныш так идет
За матерью, пятная снег голодными следами…
Ведомая звездой, иди, иди вперед!
У нас другого нет пути: по головням и в пламя!

Горят созвездья! Гулом жжет военным печь!
Горит река в ночи, сорога ледяная!
Нам в эту землю, Божья Матерь, скоро лечь,
А будем жить вдали, воскреснем ли… не знаю!
Горит снегами над излучиной Откос,
Мост во фонарных клеймах, в рельсах-шрамах…
Горит, горчит Заречье током ярких слез!
И поновленный крест — над жарким стогом храма!

В ночи, о Мать, во тьме горит мой милый Мiръ!
Горит во тьме тропа — о, там, где нету брода…
Иди вперед! Пройдем мы, сестры, меж людьми
Вот так: Ты, с ношей, впереди, а я поодаль!
Иди! Я — за Тобой! Пылают фонари!
Огни на пристанях! Огни на башне лютой!
И ты горишь, о Мать, подобием зари.
Чтоб видел Мiръ тебя — лицо раскутай!

…и сорвала Она весь в розанах платок.
И обернулась. Плат на снег струился, плакал, падал.
Стояла я пред Ней, дрожа, рот на замок.
Мать, нету смирны, и потерян ладан!
Да просто я вот есть, горящая душа!
Гляди, я пред Тобой горю, сгораю на коленях!
Гола, нища, ни услажденья, ни гроша,
Лишь горсть — за пазухой — далеких песнопений…

Твой, синей сливой, глаз… сияющий миндаль…
Громадных двух зеркал бездонно отраженье…
Глядишь Ты на меня, косишь навылет, вдаль…
Плывут две яшмы, кабошоны, наважденье…
Из водной мглы… из рыбьей зимней глубины…
Два пламени, два чистых исповедных зрака
Глядят в меня,
И больше смерти не страшны,
Лишь воет далеко бездомная собака.

Лишь писк — у сердца — беззащитных воробьев
Под теплым завитком, под чащею тулупа…
Дай чашу снега мне. Не надо слов.
О Мать, у нас остались плачущие губы.
Сейчас умру, сей миг… а Ты — Ты будешь жить,
И вдаль идти все тем же мерным шагом,
Пить из груди давать Младенцу, только пить,
И только быть, и плыть, и огненную нить
Тянуть века, кричать звездою над оврагом.

***

Не уходи… моя минутная, моя лилейная весна…
Нетканая — и многотрудная… нешвенная — горишь одна…
Убрусом тайным, окровавленным утри мне озорной мой лик…
Я подмигну себе, оплавленной свече, пылавшей краткий миг…
Я подмигну себе из зеркала, где за спиною — вопль толпы,
Где речь родная — иноземною, где рушат троны и столпы,
Где утешают и обманывают… где глотку певчую грызут…
Где босиком иду, туманами дышу, и смертный берег крут…
Не уходи… цветы рассыпаны повдоль, по черному ковру —
Все вышиты, иглой истыканы, слезу и кровушку утру…
А утром снова — рукоделие, и эти пяльцы — дух распять…
Делирий… страшное изделие… клубков и ниток благодать…
Ковер цветочный, о, юродивый, безумный, равно как и я…
Вот расстелила при народе я слепую роскошь бытия…
Глядите, люди… о, любуйтеся… ступите пяткой да носком
Над лилиями, незабудками… над васильками — в горле ком…
Ступайте босиком — по воздуху — над ускользающим ковром:
По снегу мартовскому, грозному, по крышам ледяных хором,
По жемчугу ромашек сладостных на нефти — дегте — смоли той,
Что — чернотой последней ярости… по сумраку войны святой…
Идите нежно, невесомо так, шагайте лаской облаков,
Цветы посажены и сорваны, и звон кандальных лепестков,
И звон тычинок жалких, пестиков… и тонкий запах, тоньше льна…
И в небо вышитая лествица… и я по ней иду, одна…
И — выше, выше… исчезающий, мой улетающий ковер,
Жар-птичий, на изломах тающий, полночный северный костер,
Я босиком иду по жребию, босая — плачу по судьбе,
Танцую, молодая, резвая, на утлой старости гульбе,
Плыву в ночи по морю синему, ах, занебесному ковру,
Вся Богом вышита, красивая, ах, я сегодня не умру,
Ступаю снежно и неистово по колкой ночи шерстяной…
Иду по смерти, как по жизни… Ты только, Боже, будь со мной…
Расшила я ковер… не жалко… стежками крови, слёз и сна…
Не уходи… моя фиалковая, моя лилейная весна…

***

Господи, Господи, отрежу кусок на столе
От хлеба — от света…
Воссиять свету Ты повелел на земле.
А нам-то и горя нету.

А люди все кутаются в шубы тьмы,
Друг друга бичуют, хлещут злобно…
И каждый твердит: не мы причастимся, не мы
Тьмы загробной.

Где залог бессмертия? Не могу
Прохрипеть по нотам, по буквам.
Не Твоя ли рука, Господи, тянется на бегу
К нам, зимним ягодам, кровным, крупным?

Мы, Господи, — рубины рябины на тощих ветвях,
Мороз когда крепко ударит
И молотом нас разобьет в пух и прах,
Изрежет, состарит.

Не встанешь с ложа? Шевельнуться — никак?
Знать, время приспело.
Отдать Богу Богово — какой пустяк:
Всего лишь тело.

Сегодня пробил Великий пост
В колокол грома.
Сегодня я опочию средь звезд:
Под кровом, дома.

Кимвалы и систры, и голос хрипит,
Скрежещет больная глотка…
Терпи, любимый! Зенит горит
Многоочито и кротко.

Лежишь в постели, и видишь в окне
Предсмертную россыпь
Родильных звезд… ты внутри ли, вне?
Глянь слезно, косо…

Ах, человече, Райский орган,
На измятом одре, болящий, —
Чуешь, как песня льнет к ногам —
Нежностью настоящей?!

И бормочешь ты: а я еще не
Написал завещанье…
А песня твоя сгорает в огне —
Детским прощаньем…

Святые жены, святые мужи,
А ты многогрешен…
Ты руки мне тянешь с ложа: держи!
Бесплотен уже, безбрежен…

О, Боже мой, Боже, Ты радость, да,
Радость и слава,
Зачем же исчезнем мы без следа,
Ведь был Ты — златой, кровавый!

Какая горечь! Полынь на губах.
Полынна настойка!
Раба Божья, выпью! За прах и страх!
За железную койку!

На ней, больничной, нам всем возлечь!
Болью ведомы!
Но я пылаю, последняя печь,
Молю: о, чтобы дома…

Я буду одна уходить, как народ,
Так на войну уходят.
Я буду одна — млеко и мед,
Доска в заплоте.

Пирушка друзей, сраженье врагов,
И я одна буду
Рекой на полмiра — без берегов:
Бесплотным чудом…

Уходишь? Давай напослед улыбнись!
С улыбкой отыдешь!
Тебя обнимет милая жизнь —
Я это, видишь!

Вся слава небесная — это одно
Жестокое, до слез, объятье.
Вся мука крестная — это вино,
Пролито на платье.

Кем станет выдох последний? Чем?
А может, вдохом?
Вдохну я молитву в Мiре сем:
Предстать перед Богом

Всего лишь малюткой, галкой, щенком,
На льду — монашкой-вороной,
Ведь Бог со мною давно знаком,
Катит с небосклона

Его Солнце, Его Луна,
Его ураганный ветер…

…а я умираю — совсем одна,
Одна в целом свете.

ТРАУР

Мне бешеный ветер срывает ночной платок.
Он беспроглядно черен. И юбка черна.
Какой меня бьет — плоти вдоль — казнящий ток.
Ведь я пред Божьим крыльцом никому не нужна.

Любила стальных дорог чернявый мазут.
Любила черничины сладких таежных бус!
…я знаю — завтра меня на погост увезут.
Как всех, как всех. Не этого знанья боюсь.

Старик на кладбище шептал: «Там нет ничего…
Пойми ты, дочка… одна деревянная тьма…»
Еще смоляных, чумных похорон торжество —
И можно легко, танцуя, сойти с ума.

Но крепок мой разум железом твердых путей.
Но купол небесный мой лоб и битвы шелом!

…и если бы мы не рожали миру детей —
Казнили б Ангелы мщенья нас поделом.

***

Дорогое зеркало-сон
Позабыла когда дарили
Рассыпаю метелью соль
Раскрываю страницы-крылья
Лучезарье зеркало-сон
Отрази меня мне самой
Воздух плотен и вдруг — невесом
Исцелился немой
Бесноватый — и говорит
Отрази меня я слепа
Не почую я где болит
Не узрю где плачет судьба
Ты сокровищ зеркало-сон
Не считало на дне своем
Лишь тобой небосвод спален
Тесной кельей где мы — вдвоем
Отрази нас упрячь во схрон
Отрази нас запомнить чтоб
Слюдяной ли стеклянный трон
Пятимерный Господень Гроб
Электрический дикий стул
Для кокетства мимо и прочь
Перед зеркалом Мiръ уснул
Перед зеркалом плачет ночь
Ночь она никогда не спит
В иероглифах звездных лекал
Подари любовь что болит
В бедных царствах моих зеркал
Подойду так близко так вплоть
К отражению своему
А за мной за плечом Господь
Он глядит в посмертную тьму
И Ему улыбаюсь я
Пересохшим крашеным ртом
Он молчит вся моя семья
Отраженье до и потом

***

Всепожирающее Время!
Ты мощной музыкой кричишь.
Ты конницею надо всеми
Летишь. И улетаешь в тишь.
Твой реквием теряет ноты.
Теряет кости ксилофон.
А обочь конного полета
Твой колокольный красный звон.

Ты оглянись. Там войны катят.
Наотмашь бьют цари — царей.
Там Бог протянет ветошь платья
Последнему из рыбарей.
Всепожирающее Время!
Я в зеркале сейчас — одна:
Девчонка малая меж всеми,
Богам и людям не нужна.

Девчонка в раме, амальгаме
Истертой, только б не разбить,
Меж Воскресеньем и ветрами
Не разорвать тугую нить.
Мне камень не швыряй в затылок!
Ведь зеркало все отразит,
Запомнит. Времени обмылок
В ладонях грязных заскользит.

Ах, пианино — песня чтобы,
Чтоб музыка… на веки веч-
ные — у счастия и гроба,
близ тонких, на пюпитре, свеч…
Альбом сияющий и Детский,
Чайковский, нежный, золотой,
В ночи рыдающий, советский,
Педаль — монетой под пятой…

Всепожирающее Время!
Я по тебе схожу с ума.
В больничное вдевают стремя
Меня — и лечат задарма.
И вот они, мои Капричос,
Гравюры Адовы мои —
Огнем в меня глядят, набычась,
Юроды, полные любви.

Я каждого так обласкаю.
Я песню каждому спою.
Я, музыка, тебя не знаю,
Но все играю — на краю!
Над пропастью… там нимбом темя
Предсмертное — освещено…
Всепожирающее Время,
Уйди. Тебе же все равно.

И новый, сумасшедший Гойя,
Бродя меж коек и хрипя,
Чертит железною рукою
Людей — его, тебя, себя!
Затем, что живописи учен.
Затем, что знает наперед,
Поверх изломов и излучин,
Поверх надежды: всяк умрет.

Жизнь надо каждую оставить —
Зане торжественна она.
Жизнь надо каждую восславить —
И песню лить струей вина.
О, сумасшествия беремя,
Пророчий оголтелый дар…
Всепожирающее Время —
Костра тяжелый, ветхий жар.

Так!.. все сгорим дотла в кострище.
Все ляжем в землю и уснем.
И там богатый станет нищим,
И в полночи светло, как днем!
Любимые… жизнь — хромосома,
А смерть брюхата нами вновь…
Вот руки — Детского альбома
Игра: обида и любовь.

Забудь ту боль, что причиняли
Тебе — врачи и палачи!
Лежи ребенком в одеяле.
Кричи! а может быть, молчи.
Летит молчанье надо всеми.
Молись. Люби. Возьми в ладонь
Всепожирающее Время —
Всесокрушающий огонь.

Елена Крюкова

Окончание