ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

Фреска первая
Фреска вторая
Фреска третья

ФРЕСКА ЧЕТВЁРТАЯ. КРАСНЫЕ НЕБЕСА

САМОУБИЙЦА

На блюдечке из-под варенья — потухшая сигарета.
Плыл, плыл человек, как рыба.
И вдруг воды нету.
В огромном городе-океане
ходит много людей-рыб:
маленькие килечки,
изворотливые угри,
колючие осетры — не обожгись смотри! —
и синие тунцы,
тяжелей каменных глыб…

Сигарета пахнет горем.
А какая рыба была я?
Из какого людского моря
небу блеснула нежно
моя мелкая чешуя?
Что я читала в газетах?
Вранье не хуже стихов:
ах, мол, какая красивая у нас планета, —
понавешали на бабу
и алмазы,
и стразы,
и смертельную заразу,
и то и это,
а не отмыли грязнуху от грехов…
Господи! Страшно-то как!
Тень на стене —
растопыренная пятерня:
языки огня,
черного огня,
про него в уши жужжит
времени хриплое радио…

Как мало в мире Радости!

Радость была, помню.
Девчонкою, лет шести,
играла я во дворе.
Руки в грязи —
мы лепили из грязи,
стряпали из сырой волглой земли
пироги, куличи…
И даже сделали из тополиных веток
три свечи
на день-рожденьин торт
маленькой Розе
(у нее отца не было,
совсем никакого отца,
и каждого, кто приходил к ним в гости,
она называла «папа» —
и военного в погонах,
и толстого лысого дяденьку в шляпе,
бывшего графа,
что ютился в кладовке,
и продавал втихаря драгоценности бабки-графини,
а потом еду себе покупал, трясся над ней и плакал:
я видала в открытую дверь).
Как пахло грязью, землею!
И вдруг в грязи что-то
больно и чисто сверкнуло.
Будто с неба упало.
Я — цап! — мигом — домой, под краном
вымыла…
От удивленья ругнулась —
как взрослые, когда выпьют.
На ладони лежала сережка.
Дешевка, безделка.
Ее уборщица Тося,
должно быть,
презрев гармошку морщин,
торжественно надевала в кино.
Солнце серьгу насквозь пробило,
как синее окно!
На грязной детской ладошке
лежала сережка —
так Земля лежит в пустоте
на трех китах —
солнечных лучах…
По Земле змеились бессмертные реки,
плакали солью моря,
жарко дышали молодые горы,
а старые —
подставляли седые башки ветрам;
там черепаховой спиной
медленно ползла Камчатка,
бешеным бубном
звенела Сахара,
и медленным белым молоком
из горской крынки
тек ледник Федченко…
Там на атоллах в горячем океане, горючем,
люди тихо умирали от радиации;
там в ультрамарине Парижа
плакала над луковым супом
девчонка,
дочь проститутки,
ровесница мне;
там гибли крестьяне в полях на восточной войне;
там в сотах гудящего города
пчелиная матка
вдруг утонула в меду —
страшная смерть! —
там в тесной до ужаса капсуле,
не приспособленной к звездам,
на космодроме в Хьюстоне,
а может, в Аризоне,
а может, в низовьях Волги,
а может, в песках Арала,
звездолетчик взорвался
и умер в огне;
там в нежной часовенке
в золотом Ярославле
хранили капусту и кирпичи;
там чья-то свеча
бедно горела в ночи…

Тяжко стало детской лапке.
Цветных фотографий Земли из Космоса
и острозвездных пейзажей Венеры и Марса
тогда не было и в помине.
Только я знала: это Земля.
Сверкнула безделка синью,
как волна под бортом корабля!
Да, она была красивая —
вся зеленая, синяя…

И кому-то в ухо
вденут ее?!
И кто-то в грязь
уронит ее?!

Не дам!
Кулачок крепко сжался.
Радость разорвалась внутри.
Нашла красотищу какую!
Дай поцелую!
Подарю ее маме,
положу на вату в спичечный коробок,
и будет мама ее хранить…
Ничего, что одна.
Хорошо — хоть одна.

Всего одна.

………………………………………………………………

А нас у Земли таких дур — много.

Дурой больше, дурой меньше —
о чем речь?
Нечего себя беречь.
Сигарета — не печь:
не согреешься.

……………………………………………………………

Милый бросил — эка невидаль!
Ненавижу — о любви!
Вытащило горе неводом.
Что же, воздух ртом лови.

А в постелечке разобранной
Я сережечку нашла…
Острым камешком разодрана
Грудь моя — еще тепла.

Сигарету в зубы девочке!..
Только это ни к чему.
Я прощальные припевочки
Поутру пошлю ему.

Чайник обгорел, как церковка,
Что взорвали у реки.
Нам любовь добыть бы — целую!
…только руки коротки.

…………………………………………………………………

…он бросил на стол бумажки
и выцедил:
«Это тебе на ребенка».
А я засмеялась — да так звонко,
что сама испугалась.
Вот она — гадость.
Вот она — жалость.
Бери, ешь, пока рот свеж!
Завянет — сам не заглянет!
«Я с тобой, бешеная, и напоследок не слажу!..»

…а у меня мать посадили. За кражу.

…и с той сгоревшей церквушки
колокола как зазвонили,
как зазвонили!
Аж ушам стало больно.
Звуки, рыбы, поплыли
в людское море,
в людское море,
в мое горе…

………………………………………………………………………….

Ты больница моя, больница.
Я синица твоя, синица.
Зимней птахой клюю окурки.
Выметаю вас, полудурки.

Ах вы, швабра моя и тряпка.
В тапки всунуть синичьи лапки.
Кулаками грязь отжимаю,
Бессловесная и немая.

Убираю грязь, убираю.
Умираю вновь, умираю.
Обираю не я одеяло.
Хоть бы я. Рыдаю. Устала.

Все снуют врачи, все лепечут,
Зажигают людей, как свечи.
В кулаке держу боль чужую —
Воском льется напропалую…

Ты ведро мое, грязь-водица.
Ты родная моя больница.
Я тут нянечка, царь-девица.
Я синица твоя… синица…

……………………………………………………………………………

…а я со звонарем дружила.
Чай к нему пить ходила.
Старик, с поцелуйчиками не лез.
Морщинистый… бес!..
Глаза густо-синие, красивые.
Варенье варил из одуванчиков.
Мне было жалко цветы.
Но я их ела — вкусно.
«И розы едят», — кряхтел звонарь.
Самовар гневался, как государь!
Я ела сладкие цветы, отдыхая
от запаха карболки и хлорки,
от вечной больничной уборки…
Мы про Бога не говорили.
А когда церковь взорвали,
я пришла к развалинам
и собирала павлиньи осколки лампад —
стеклянные слезы —
красные, изумрудные, синие —
синее небесного инея —
и, плача, читала
на разбитой радуге входа:
НА ЗЕМЛЕ МИР В ЧЕЛОВЕЦЕХ…

………………………………………………………………………

Человеки!
Человеки, что вы творите!
Что вы деете, так вашу мать!
Не понять.
Убивают дома,
где от века любовь жила.
Убивают людей —
души, не только тела.
Убивают женщин красивых —
как пушных голубых зверей!
Убивают красивых и сильных —
богомазов, писцов, звонарей.
Убивают белые храмы —
даром что ярился Мамай.
Убивают — копают яму
и толкают на самый край.
Убивают детишек в школах,
по цитатникам их уча.
А сумасшедших — уколом,
и шприц горит как свеча.
Убивают детей в роддоме,
забывая нести кормить.

Из холодильника вино —
зубы ломит.
Сильно хочется пить.

Теперь ледяное можно —
как из кружки острожной.
Пью жадно, как на бегу.
Глотку — не берегу.
А голос был. Училась петь.
Судьба: геть!
Проучилась за деньги два года
дочь трудового народа.
Взяли в Оренбургскую оперетту.
Степь, воблою пахнет лето…
Как я пела!
О, как я пела!
Это степь в ушах ветром свистела,
это полынь щиколотки щекотала,
это я звездным небом рассветала…
Хохотала, Периколой скользя!
А дирижер гнал петь
в дни, когда бабе — нельзя…
Уезжала — костюмерную обревела.
Пеньё — такое дело.
Связочки — не потребуют смазочки.
В чемодан положила полынь.
Горло мое хрустальное
Вдохнуло гарь вокзальную.
Радость, меня не покинь!

А радость — вот она:
Прощальные рубли на тумбочке.
Да окна тусклые —
давно не мытые…
Что ж это, баба,
в избе не прибрано?!

…вот и вытерто.
Вот и вымыто.
Вот и выбрано.

Вот и Радость — рассвет.
А бабе — сколько там лет?
А баба — мечтала спеть Марфу,
чтобы свечи витые трещали жарко,
да родить дочку Машку,
да подрубить ей рубашку…
Вот и Радость — рассвет.
Мать посадили на десять лет.
Мужик в любви оказался слабак.
Тошнотой подступает мрак.

…………………………………………………………………

И я подхожу к золотому окну.
Ведь все же десятый этаж.
И я с высоты вижу Землю — одну.
Такую — собой — не предашь.

Такую — погано собою сквернить,
коль нет для борьбы кулака.
Такую — за пазухой Богу хранить!
Моя же шубейка легка.

А там — стынут крыши,
змеятся снега,
и мерзлая грязь — что сапфир,
река леденеет,
горят облака,
сверкает и плачет мой мир!

И я в кулаке зажимаю серьгу,
что я отыскала в грязи…
Земля, дорогая!
Я так не могу.
В своем кулаке — унеси…

Ведь жизнь улетает за грош и за так,
За милостыню-благодать,
А ночью зажмет тебя в дикий кулак,
Чтоб в небе нездешнем разжать…

И на подоконнике,
на сквозняке,
Крыла расправляя, стою,
Сверкучее детство зажав в кулаке
И мертвую старость свою.

ХОСПИС

Вы все умираете. Чем вас спасу?
Сельдей в бедной бочке — палата набита.
Стеклянная дверь тяжела и открыта.
И шприц — на весу.

Вот в легкие ветер стерильно втекает.
Разбили окно!
Кой-кому полегчает.
Усердно — уколы, укоры, ухваты,
Больные распяты
На позднем, полночном, алмазном снегу.
Я зреть не могу
Вас всех. Это боли последний приют.
Не вылечат? Пусть. Хотя б не убьют.

Вхожу. Обвожу не глазами, а сердцем
Вас всех. Мне от вас уже некуда деться.
Вон тот — царевал, гулевал, пировал.
То красный, то черный накатывал вал.
Пред зеркалом зло наизусть повторял,
Парадный мундир, хохоча, примерял.
Войну развязать — не шитво распороть!
Он плачет, отрезанный, жалкий ломоть,
В белеющей койке,
во тьме.
Молитву он шепчет — проклятье в уме.

Вон та, ее жальче, ах, Господи, всех —
Подружку ограбила ради утех:
Буранов да вьюг кружевное белье —
Петля красоты захлестнула ее!
В тюрьму пересудов, под плетки-хлысты
Презренья — швырнули. Сожгли все мосты.
Чудовищна зависть, брильянты горят,
Живою травой вышит жалкий наряд,
Живою водою побрызгана брошь —
Острее, чем яд,
чем отточенный нож,
Тяжелая тяга: скраду! не отдам!
…Повязка на лбу. Холод кружки — к губам.
Все шепчет: прости, дорогая, прости!
Я столько взяла, сколь смогла унести.
Мне просто твои приглянулись каменья —
Украла без совести, без сожаленья,
В дыму наважденья —
Твои изумруды, агат, малахиты…
Ах, бабы, сороки мы… Время закрыто,
Защелкнуто гадкой, чужою шкатулкой…
Мне гадко! мне гордо! мне горько и гулко!
Да, гневно мне! Грозно! Я завтра умру.
Хотя б не воровкой!
…И стонет в жару.

Вон мечется странный. Язык иностранный.
Поверенный? Пленный? Железный? Нетленный?
Себе — неизменный. Кому же — изменный?!
Позорный, в трубе хохотавший подзорной,
Он здесь умирает, пацан беспризорный,
В сраженье сужденною пулей пронзенный,
На койке казенной.
И шепотом вяжет небесные нити:
«Простите! Простите! Простите…»

А эта? Старуха. Святейшего Духа
Не слышат, оглохнув навеки, два уха,
Не видят сиянья два призрачных глаза —
Боится. Бормочет: о, Господи, сразу
Возьми!.. в ослепленье!.. а то и во сне…
Пойду по зиме… сгорю в белом огне…
А что же дочурка ко мне не идет?..
А что же поет возле койки народ…
Не слышу… а слышу Единого Бога…
Господь… дай пожить еще каплю… немного…
Я много деньков у Тебя не прошу…
Над мискою манной я каши дышу
Твой литургией… кондаком Твоим…
Вся жизнь — Твой табачный, таинственный дым…
И тихо в окошке качнется Луна
Кадилом — над золотом вечного сна…

Ах, этот! Держите! Он рвется! Он бьется!
Предсмертно — над всеми врачами смеется!
Мальчишка, так трудно ему умирать!
Один, а восстал, будто грозная рать!
Кулак лупит воздух! Синеет наколка.
Диагноз бессонный. Глаза как у волка.
Обрита веселая — вдрызг! — голова.
Распухшие губы. Шевелит едва
Он ими: искусаны ночью, в бреду.
Вчера он — в Раю, а сегодня — в Аду.
Он вместо молитвы плюет изо рта
Тяжелую скверну — прости, чистота!
А мать у него?.. одинокий, бедняга?..
Какая потребна чумная отвага
Для мощного шага — туда, за порог,
Во мрака безвидного черный чертог!

Вбегают сестрички,
все иглы да капли,
Ногами — балет перламутровой цапли,
Сиянье стекла, милосердье перчаток
Резиновых, наг синяков отпечаток —
Да, кровоподтек — это значит — ЖИВОЕ,
Ну дай я над ним ослепленно повою,
Над ней, над патлатой ее головою —
Ну что, ну и что, пусть убийцы и воры,
Преступники, пьяницы из зазеркалья —
Пускай вы вчера самогонку лакали,
Вчера — шуры-муры,
вчера — трали-вали,
Умрете вы скоро!
И каждая жизнь ваша — мне в сердце жало.
За каждого слезно молюсь. И целую
Босую ступню, что из-под одеяла
Торчит, синеву показуя худую,
Дрожит из-под мятой, в крови, простыни…
Не бойся! Не дергайся!
Мы здесь одни.

Вы все — и одна.
На меня все глядите!
Да это не я уже. А небеса,
Болота, протоки, речная коса,
Созвездья играют в небесном корыте,
Я руки по локоть во тьму окуну —
Она станет солнцем.
Одну
Меня, перед смертью, больные, простите —
Святые! мне, блудной, грехи отпустите!

Да, мир — это хоспис, огромно гудящий,
Где каждый умрет смертью, о, настоящей,
О, нежной ли, грубой — не знаем в ней броду,
Как, молча уйдем? иль вопя, будто в родах?
Щипля, обирая края одеяла, —
Воровка, да что же ты жизнь не украла,
Хоть горсточку, крошечку, капельку… ну!..
Себе!.. да и мне!.. я над койкой нагну
Гордыню, хребет, несогбенную шею:
Еще поживи… я стащить не сумею —
О, дура я, дура!.. прости мне, Господь! —
Тебе — лик в разводах рыдального клея —
С больничной столовки — ржаного ломоть…

Все грешники, все, кто лежит на кроватях
В безумной, бесснежной, бесслезной палате, —
Патлатые, лысые, неуловимо
Текущие нежными лицами мимо,
Горящие лбами, зрачками слепы —
Ввиду нашей общей, известной судьбы, —
Все — каждый! — зовут напоследок живое,
Чтоб — не одному уходить, чтобы — двое,
Обняться так крепко, да что там Сиам,
Я смерти, да, смерти тебя не отдам, —
И рты жизнь-любовь ошалело зовут
На пять потрясенных, последних минут…

Я всех вас люблю! Да, вы все — мои дети.
Пригрудить. Слезами облить. Обласкать.
Я мать. Я всего лишь несчастная мать.
Не руки свисают вдоль тела, а плети.
И только глаза… они вихрем идут
В накат, разбивают мензурки, пипетки,
Ломают стекляшки, решетки и клетки,
Взрывают под кожей блаженный салют!
Впускают в палату крик, ярость и вой!
И Бога впускают! Он смертнику в уши
Кричит: «ТЫ ЖИВОЙ!» —
И так обнимает усталую душу,
Как будто расстрелян проклятый конвой,
И стяг окровавленный — над головой.

О дети мои. Вы моя чудо-рать.
Повоевали. Закончилась битва.
Я, мать, прошепчу вам простую молитву:
НАМ ВСЕМ УМИРАТЬ.

И в чистой палате, сияющей, белой,
Мы, грешники, все перед Богом равны —
Все души, летящие в небо из тела,
Все луны всех лиц, от любви онемелых,
Герои, бандиты, старухи, пострелы,
Солдаты грядущей огромной войны.

Народ, ты уходишь?.. Прощай. И прости.
Дожди по лицу. Кто стоит за спиною?
Он в белом халате. Он рядом со мною.
Мне руку сжимает в горячей горсти.
Кудлатый костер. Обжигающий дым.
Всем Царство Небесное. Воля полета.
Младенцы родились?.. мать! много заботы.
Живое — живым.

И врач — или враг — или вор — не уйти! —
Мне руку ледащую жмет до кости,
А слез не унять! И соленая влага
Весь мир залила, и судьбу, и отвагу, —
А я все шепчу: о, последний бедняга,
Бродяга,
Да, ты, бедолага, —
прости мне… прости…

ТРИ НЕБЕСНЫХ ВИДЕНИЯ

СТРАШНЫЙ СУД. ВИДЕНИЕ МАРИИ

…Я вышла в поле. Вьюги белый плат
Лег на плечи. Горячими ступнями
Я жгла снега. О, нет пути назад.
И звезд косматых надо мною — пламя.
Глазами волчьими, медвежьими глядят,
Очами стариков и сумасшедших…
Окрест — снега. И нет пути назад.
И плача нет над жизнию прошедшей.

В зенит слепые очи подняла я.
И ветер расколол небесный свод
На полусферы! Вспыхнула ночная
Юдоль! И занялся круговорот
Тел человечьих!
Голые, в мехах,
В атласах, и в рогожах, и в холстинах
Летели на меня! Великий страх
Объял меня: я вдруг узнала Сына.

На троне середь неба Он сидел.
Играли мышцы рыбами под кожей.
Он руку над сплетеньем диких тел,
Смеясь, воздел! И я узнала, Боже,
Узнала этот мир! Людей кольцо
Распалось надвое
под вытянутой дланью!
И я узнала каждого в лицо,
Летящего над колкой снежной тканью.

В сапожной ваксе тьмы, в ультрамарине
Ночных небес — летели на меня
Младенец, горько плачущий в корзине,
Мужик с лицом в отметинах огня,
Влюбленные, так сплетшиеся туго,
Что урагану их не оторвать,
Пылающих, кричащих, друг от друга!
Летела грозно будущая мать —
Живот круглился, что Луна, под шубой!
А рядом — голый, сморщенный старик
На звезды ледяные скалил зубы,
Не удержав предсмертный, дикий крик…

Метель вихрилась! И спиной барсучьей
Во поле горбился заиндевелый стог.
Созвездия свисали, будто крючья,
Тех подцепляя, кто лететь не мог!
Тела на звездах в крике повисали!
А леворучь Христа узрела я —
Себя! Как в зеркале! Власы на лоб спадали
Седыми ветками! Гляжу — рука моя
У горла мех ободранный стянула,
Глаза на Землю глянули, скорбя…
А я-то — под землей давно уснула…
Но в черном Космосе, Сынок, я близ Тебя!..
А праворучь — старик в дубленке драной,
Мной штопанной — в угоду декабрю, —
Святой Никола моя, отец, в дымину пьяный,
Вот, милый, в небесах тебя я зрю!..
Недаром ты в церквах пустые стены
В годину Тьмы — огнем замалевал!
Для киновари, сурика — ты вены
Ножом рыбацким резко открывал…

Округ тебя все грешники толпятся.
Мне страшно: вниз сорвутся, полетят…
Не занесу я имена их в Святцы.
Не залатаю продранный наряд.
Я плачу: зрю я лица, лица, лица —
Старуха — нищенка вокзальная — с узлом,
Бурятка-дворничиха — посреди столицы
Вбивала в лед чугунный черный лом! —
И вот он, вот он! Я его узнала —
Тот зэк, что жутко в детстве снился мне —
Занозистые нары, одеяло
Тюремное, и навзничь, на спине,
Лежит, — а над глазами — снова нары,
И финкой входит под ребро звезда,
И в тридцать лет уже беззубый, старый,
Он плачет — оттого, что никогда…
Не плачь! Держись! Кусок лазурной ткани
Хватай! Вцепись! Авось не пропадешь,
Авось в оклад иконный, вместо скани,
Воткнут когда-нибудь твой финский нож…

А за ноги тебя хватают сотни
Страдальцев! Вот — уже гудят костры
Пытальные!.. Да, это Преисподней
Те, проходные, гиблые дворы.
Замучают: в рот — кляп, мешок — на шею,
И по ушам — палаческий удар…
Но Музыка!
Зачем она здесь реет,
Откуда надо льдами — этот жар?!

Как Музыка трепещет на ветру!
Сколь музыкантов!.. Перцами — тимпаны…
Бредовой скрипки голосок в жару
Поет «Сурка» — любовно, бездыханно…
Флейтист раздул, трудяся, дыни щек!
Арфистки руки — снежные узоры,
Поземка… А мороз-то как жесток —
Лишь звезды там, под куполом, на хорах,
Переливаются…
Плывет органный плот,
И бревна скреплены не проволокой — кровью
Всех, кто любил, страдал, кто в свой черед
Падет, прошедши рабью жизнь, воловью…
Играй, орган! Раздуйтесь в небесах,
Меха! Кричите громче, бубны, дудки!

Мне страшно. Чую я Великий страх —
Последний страх, сверкающий и жуткий.

И в музыке, насытившей простор
Земли зальделой и небес державных,
Запел, запел родимый светлый хор
О днях пречистых, людях богоравных!
И рядом — за лопаткою моей —
Я онемела, в глотке смерзлось слово… —
Ввысь, ввысь летели тысячи людей —
Как языки огня костра степного!
Они летели ввысь, летели ввысь!
Улыбки — ландышами первыми сияли!
В холодном Космосе мой Сын дарил им жизнь —
И так они друг друга целовали,
Как на вокзале, близ вагона, брат
Сестру целует, встретивши впервые,
Все ввысь и ввысь!
И нет пути назад.
Лишь в черноте — дороги огневые.
Лишь в черноте — гремящий светлый хор,
Поющий «Свете тихий», «Аллилуйю», —
О мой родной, любимый мой Простор!
Тебя я прямо в губы поцелую…

Твои пустые, синие снега.
Бочажины. Излучины. Протоки
Медвяные. Стальные берега.
Избу с багрянцем власти на флагштоке.
Угрюмые заречные холмы.
Церквуху, что похожа на старуху.
Грудь впалую чахоточной зимы
И голубя — сиречь, Святого Духа —
На крыше сараюшки, где хранят
Велосипеды и в мешках — картошку!
И шаль прабабки — таборный наряд,
И серьги малахитовые… Кошку,
Залезшую в сугроб — рожать котят…
Целую все! Целую всех — навечно!

Лишь звезды дико в черноте горят,
Так грозно, страшно, так бесчеловечно… —

И звезды все целую! До конца,
До звездочки, пылинки света малой!
Все лица — до последнего лица,
Всю грязь, что из нутра земли восстала,
Всю чистоту, что рушится с небес
Прощальными родными голосами, —
Целую мир, пока он не исчез,
Пока его я оболью слезами!

Сугробы! Свечи! Рельсы!..
И Тебя,
Мой Сын, кровинка, Судия мой грозный,
Пока гудит последняя судьба
Гудком росстанным на разъезде звездном,
Пока, мужик, глядит в меня Простор,
Пока, мужик, меня сжимает Ветер,
Пока поет под сводом
светлый хор
Все счастие — последнее на свете.

ВИДЕНИЕ ГНЕВА

Красным пламенем несутся
Люди бедные по небу;
Я — средь них — душонкой куцей,
Золотой горбушкой хлеба.
Я — солдат на Зимней Битве,
Череп я в снегу подталом.
Мне и вопля, и молитвы,
Боже, в жизни было — мало.
Вихри крови ледяные,
Сгустки хлесткой, алой крови!
Крылья Ангелов косые.
Я — средь них — наизготове:
Нищею худой винтовкой,
Дулом ржавым и костлявым.
Я безумен. Я стреляю.
В мать, в отца: Великий Грешник.
Распахнутся двери Рая —
Возгорюсь, сухой валежник.

Над холодным зимним полем
В небе я стою, безумный.
Вижу Ангела на воле —
Громко в рог трубит он лунный.
Вижу я — Господь на троне,
И рука Его подъята.
Красные несутся кони…
Боже, пощади солдата!

Век кончается кровавый.
Это — я — на звездном троне.
Все мертво: обиды, славы.
Только Ангелы — в погоне.
Ангел — мать. Отец — Архангел.
Крылья их свело морозом.
Перья ледяные — ржавы.
Грязь — по скулам:
звезды?.. слезы…
Дети, плакавшие розно,
Старцы, гибнувшие грозно, —
Я сужу грехи державы:
На морозе звезды — слезы…

Одесную Бога — матерь.
Моисей — отец — ошую.
Риза, алая, что скатерть,
Где над тризною колдую!
Лица горькие корявы,
Лица страшные покаты, —
Колесо скрипит, кроваво,
Пощади, Господь, солдата!
Век меня под корень косит.
Век серпом меня срезает.
Хлеба жизнь моя не просит —
Улетает, улетает…

В ризах, розовых рубинах,
В золотой парче заката
Стонут женщины, мужчины,
Гулким пламенем разъяты!
Плачут, рушатся стеною
Из-под рук моих жестоких;
Звезды катятся волною,
Забирают одиноких!
Тонет мир в геенне пьяной!
Бабы, старики и дети —
Тел на гребне Океана,
О, не счесть в дыму столетий!
Вьюги заметают избы
Злым, колючим, ярким, красным…
Я на свадьбе, я на тризне,
Господи, спаси несчастных!

Красный волк бежит по тверди.
Белый волк ощерил зубы.
Господи, хочу я смерти
В небесах: мне звезды любы!
Растопырили ладони —
Пятернею брызжет злато…
Вязью жжет мороз по коже.
Лучевой ожог — до дрожи.
Господи, спаси солдата.

Я сражался за родное,
Я сражался за святое.
Бог, земля моя — со мною —
От атаки до постоя.
Ты постой, война немая!
Погоди, война чужая!
Меж холмами, меж дымами
Я друзей и наше знамя
В землю молча провожаю…
Бархат-шелк, златые знаки!
Оберните вы, знамена,
Буераки и овраги,
Синь родного небосклона!
Я сражался за Победу.
Бился — за исход счастливый!
…не ходи за мной по следу.
Не зови меня к ответу.
И в земле мы, люди, живы.
Да в земле нам жить до срока.
Кости нам обтянут кожей.
Я сражался одиноко —
Одиноко плачу, Боже!

Это, Боже, крик Последний.
Это, Боже, Суд Последний.
Ртов орущих дыры, Боже,
За Последнею Обедней.
Перегар и блеск вертепов,
Смак и грех людского блуда —
Боже, мы — на сгибах скрепы,
Свет латуни, гарь полуды…
Мы бесплодные котята,
Мы приблудные щенята…
В толчее слепого люда —
В барабане у солдата —
Пули; мы не бесконечны —
Расстреляют!.. — мы кастраты:
Песню пой о жизни вечной…
И Мария завернулась
В небо синее — до шеи…
Мама, мама, — ты вернулась,
Мама, нет тебя роднее…
И пророк — отец мой старый —
Захлебнулся синевою…
У небесного Пожара
Нас осталось — трое… двое?!..

Нас осталось так немного,
Люди! — черепа да кости!..
Погодите, ради Бога,
Вы кутью не ели, гости…
На погосте иль помосте,
На досках гробов кровавых —
На земле вы были — гости,
На снегу вы стыли — травы…
Не судите. Не судимы.
Возле лика змеи белы.
Бог летит навеки — мимо:
В занебесные пределы.
С мискою дурной похлебки,
За столом седым и длинным
Перед Ним убого, робко —
Золотая Магдалина.
И, нищей всех малых нищих,
Прокаженных страшных гаже,
Кормит баба Бога пищей,
Полной копоти и сажи,
А над ней летят планеты,
Люди руки тянут к миске,
И потертые монеты
Падают к подолу, близко…
Пес ребрастый и голодный!
Паче скулежа и лая
Небо — лазурит холодный —
Разлетится вширь свободно,
Разойдутся двери Рая.

Камнем в зимних тучах стынут —
А влечу я в них, крылатый.
Душу пусть из тела вынут,
Плоть мешком в Геенну кинут, —
Но от неба не отринут
Пес приблудный, пес кудлатый…
Где они — греха не имут?!
Красным пламенем палимы,
Красным облаком гонимы…

Господи, прими солдата.

МОЛИТВА АПОКАЛИПСИСА

Глаза прижмурьте. Веки склейте.
Чрез вой кострищ, чрез ход планет —
Хоть огнь свинцовый в глотку влейте! —
Я вижу этот Судный Свет.
О, черный, драный плащ Христа,
Хитон, бичом исполосован… —
Все сбиты с хищных туч оковы.
Блеск молнии — Его уста.

Да, Божий Бич, свистящий Бич!
Толпа в шелках, карминно-пьяных,
В метели — косы в лентах рдяных,
Гробов — повозок деревянных —
Хрип, хохот, скрип и паралич,
Снега, Луною осиянны,
В овраге ухающий сыч!
Смешались зимних бездн стада
Над толп безумных головами.
Златое, цвета меда, пламя,
Над ним — седая борода… —
Куда, Илья-Пророк, куда?! —
Ты напророчил гул багровый
И глад и мор и землетряс
И прах от стоп своих отряс,
Когда Небесная Корова
Взмычала! Ангел вострубил! —
И кровь звезды пошла по сводам,
По жизнетоку мощных жил —
Как Ты, Отец, ходил по водам…

Народ — в поневах расписных,
В тулупах бычьих и оленьих,
Мальчишки, что халву да жмых
Жуют… — от хода поколений
Повыцвела дорога вся,
Та снеговая, столбовая!.. —
Где, в розвальнях перст вознося,
В слезах, боярыня, живая… —
Кричит, сжав губы добела,
Из черноты лица — очами:
«Рахилью, Лиею — была!..
И Суламифью я — была!..»-
Да ночь — крылами за плечами…
Густоворот и колоброд
Людских орущих, потных слитков —
Я вынесу любую пытку,
Я нанижу любовь на нитку,
Лишь бы не знать, что всяк умрет!
Лиц пляшущая череда,
Роясь тяжелым, ярким роем,
Вся исчезает — без следа! —
За рысьим рыком, волчьим воем…
Вы, нищие заплаты лет!
Вы, страсти медные оковы!
Забудут люди. кто вы, что вы,
Когда ударит в лица Свет
Нездешний — ягодно-кровавый
И раскаленный досиня,
И встанут мертвые со славой
Под полог Праведного Дня!

И встану я — не из земли,
Не из сиротьей пасти гроба:
Жива, в серебряной пыли —
Парчою — трудовая роба!
Красива: зубы, очи — лед,
И пламенем власы крутятся…
Тебе ль, воскресший мой народ,
Огня Гееннского пугаться?!

Гляди — вот он, чугунный Крест!
Вознесся к звездам над полями
В ночи. И тьма огней окрест.
И Сириуса хлещет пламя
Во прорву бешеных зрачков.
Дрожащий на морозе грешник,
Старик с пригоршней леденцов,
Беззуб и страшен, как Иов, —
Засни, над озером орешник!
Как косяки сельдей, плывут
В ночи — одеты в роскошь, наги —
Солдаты, богачи, бедняги —
На Страшный, на Последний Суд!
И Ангелы, раздув крыла,
Сшивают небеса с землею
Иглой: трубою ледяною… —
И каплет алым та игла!
И я — ужель не умерла?! —
Все хлещет в зрак, все лезет в ноздри:
Зенит дегтярный, воздух грозный —
И два крыла, о, два крыла,
Под коими, в потоках звездных,
Толпа вопила и ждала.

И слева от Креста — оплот
Любви: во мантиях святые,
И нимбы их — дожди косые,
И горностай — поля пустые.
А справа от Креста — народ,
Да лица грубые, простые.
Да лица — крепче не видать,
Как церковь без гвоздя!.. фуфайки
Замасленные, в дырьях майки, —
Блаженна эта благодать!
Зимою зарево любви
В завьюженных полях виднее.
Хрипя, ломаясь, леденея —
И тем стозвонней, чем беднее! —
Блаженны нищие мои.
Срываются уступы вниз,
Отроги, мга, буреполомы,
И факел взмоет над соломой
Хвостами всех убитых лис,
И грянет в белизне Содом
В тарелки зычной черной меди,
И вспыхнет, и спалится дом,
Для жизни срубленный — для Смерти!

Гляжу: толкают в окоем
Огня, бушующего рьяно, —
Монахинь, грешниц окаянных,
Собак визжащих — о, живьем
Сгорят!.. — и нас, от счастья пьяных,
И нас, и нас с тобой вдвоем!
Гляди: мы справа от Креста,
На грязном, снежном одеяле… —
Мы в грешники с тобой попали!
Мы съединяли так уста,
Что наши языки сгорали
И перстни падали с перста!
И полыхала рдяным Печь
Та, адова, железно-ржавым:
Нам розно — ни сгореть, ни лечь,
Мы вместе — скипетр и держава.

Кричала во полях труба
О злате, крови и печали,
И разверзалися гроба,
Из праха люди восставали!
Сверканье лиц… одежд виссон…
Влачится звездная телега…
А грешник тот… гляди!.. как сон… —
Доплыл до огненного брега —
Власы трещат, лицо взошло
Слепой, ожоговой Луною
Над поля смертной пеленою —
И в деготь купола стекло —
В Медведиц стынь и хризопраз,
В горящий зрак ленивой Рыбы,
В узлы ремней небесной дыбы,
Под коей угль пурги загас…
Доплыл ты?! Спасся?! Нет, горишь!
Хвать заберег — ломоть ледяный… —
Да Суд — кострище из кострищ,
Пред Ним равны и щедр и нищ,
Он — воздаянье без обмана:
Цепляйся, бедная ладонь!..
Царапайся в бессилье, бейся!..
Горит предвечный мой огонь,
Горит — хоть лоб щепотью тронь,
Хоть водкою до дна залейся.
Так больно грешники горят.
Так ярко праведники тают.
Горит их восковой наряд.
Сапфирами зрачки мерцают,
Белки да зубы — бирюзой.
Горят и кошки, и собаки
У ног! И зимнею грозой
Набух небесный свод во мраке.
Горит на ледяных власах
Христа — полярная корона,
Венец в гранатовых слезах…
Они кроваво — с небосклона —
Мне — под ноги… прожгу стопой
Тебя, о лед! Тебя, могила!

Я в мире сем была с тобой.
Я в мире сем тебя любила.
И здесь, у мира на краю,
Следя очьми Святое Пламя,
Молюсь иссохшими устами,
Чтоб воскресили жизнь: твою!
Из щели чтоб земной восстал,
Раскутал пахнущий смолою,
Злой саван — и к моим устам
Прижался б яростью живою,
Голодным пацаном припал
Ко хлебу плеч, лисой угретых, —
А звезд небесный самопал
Метал над нами самоцветы,
Колеса блесткие взрывал!
В ладонь Суда — кидал монету!

…А ты меня так целовал,
Как будто нету смерти, нету.

Елена КРЮКОВА

Иллюстрация: Ованес Берберян. Красный закат