ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
ФРЕСКА ТРЕТЬЯ. ЗНАКИ ЛЮБВИ
КАНТАТА НИЩИХ
В подвале мрачном, где лучи
Картин – скрестили копья,
Где истекали две свечи
Горячей желтой кровью,
Где чайник прокопченный стыл
Жестяным тусклым телом, –
Собрались те, кто ел и пил
В ночи на свете белом.
Сияла рокерша серьгой
И глазом подведенным.
Мальчишка на нее с тоской
Глядел, как осужденный.
Мужик там шмотки на диван
С наклейкой иностранной
Бросал! И был он сыт и пьян
Торговлей окаянной.
Старуха, острая, как сталь,
Унизана перстнями,
Пила вино, как бы печаль,
Пронзенную огнями.
А рядом корчился в углу –
Иглой не позабыться! –
На сплошь заплеванном полу
Подкупленный убийца.
Он знал, кто – на его счету.
Он знал – грех пуще сраму.
И жизнь на эту и на ту
Он поделил упрямо.
И вдарил тут слепой скрипач
По заржавелым струнам!
ОН был такой старик – хоть плачь! –
Хотя казался юным.
И звуки резкие пошли
По дружеской пирушке –
Скрипением оси Земли,
Монетой в нищей кружке!
И крикнул тут скрипач слепой:
– Эгей, слепые люди!
Откройте – что по-над судьбой
Еще в сей жизни будет?!
Пропойте каждый – песнь свою:
Пропойцы и тираны!
А я вас всех давно люблю.
Хотя любить вас – рано.
И скрипка завертелась, завертелась волчком
В его корневищах-руках!
…вы и так – сколько лет – сидели молчком
При железных лампах, на сквозняках…
Властелины мира. Отребья пивных.
Любовники примадонн.
Вас и златом венчали, и бичевали – нагих.
Вам – то дыба, то малиновый звон.
А сейчас вы подали свои голоса.
То похмелье
в своем пиру.
Этот пир – на час.
На жалкие полчаса.
А потом – огонь на ветру.
…И встала тут из-за стола девка размалеванная.
Поглядела на всех глазами детскими, зареванными.
Уста изогнулись в розовой усмешке:
Над чернотою жизни кромешной.
ПЕСНЯ РОКЕРШИ
Краской лиловой намазаны губы
Я не хотела но буду грубой
Жизнь – облупившаяся фреска
Я не хотела но буду резкой
Сытых морд в золоте – тыщи и тыщи
Я не хотела
но буду нищей
Монеты об стол – или мяса кусок
И очередь с воплем безмолвной тоски
И запах автобуса вместо духов
В шубейке из царских собачьих мехов
Богатая я
есть захламленный дом
Давно предназначенный властью на слом
Его открываю
любым ключом
Отверткой отмычкой
плечом кирпичом
Там музыку крутят! Там я человеком
Чую себя в сурдокамере века!
Там режу я хлеб, на него кладу шпроты –
И знаю, что так – накормлю кого-то!
Не обнимай… погоди минуту…
Но знаю, что стала нужна кому-то!
Нужны эти руки
нужны эти груди
Но мы же не звери
мы люди мы люди
И ударила крашеная стаканом о стакан
Торговца, что был беспечно пьян!
И закричала ему:
– Теперь ты спой!..
Нам подыграет скрипач слепой…
ПЕСНЯ ТОРГОВЦА
Город, как храм огромный,
Ночью – горит огнем!..
У витрин – икон его темных –
Я: маленький торжник в нем.
Плотнее тряпьем фирмовым
Сумку упаковать.
Кричите вы: к жизни новой!..
…по-древнему – продавать.
За хрусты сальных бумажек –
Горбатый от снеди стол.
Кто там еще непродажен?
Я – перепродать пошел.
Золото. Мысли. Книги.
Крик, кинутый на бегу.
Чугунные наши вериги.
И кровь
на белом снегу.
И все, что с грифом: СЕКРЕТНО.
И муку. И боль. И стыд.
И все, что под куполом медным
На плитах храма сгорит.
На них с улыбкой глядело из дыма
Холодное, ледяное лицо.
Глаза летели, летели мимо.
Горело на пальце худом кольцо.
Прекрасный, как пламя пред самой смертью,
Когда отчаянно вспыхнет оно,
Процедил:
– Не путайте золота с медью.
Хотя… всему – истлеть суждено.
ПЕСНЯ ЭМИГРАНТА
Теперь я здесь – гость. Я в далекой стране
Живу. Открыт пряным ветрам.
Не помышляете вы обо мне
Ни на сон грядущий, ни по утрам.
А я о вас вспоминаю. Не так:
Желтки куполов, расписной плат!..
Я вспоминаю: автобус – пятак.
Грязь – вокзал. Очередь – мат.
Глаза смыкаю: под тяжестью век –
Еще не бронзовых – беззащитно живых –
Идет на свет, качаясь, слепой человек
Из тех, истлевших годов огневых.
Он горел в танке. Он батрачил в плену.
Он омывал слезами барак.
Вся его жизнь похожа на войну.
Да вернуться с Победой нельзя никак!
И девушка рядом с ним идет.
Крепко за руку держит его.
…я вспоминаю родной народ:
Забвенье. Трагедия. Торжество.
Он усмехнулся,
закрыл глаза,
в плетеном кресле уснул…
Из форточки залетел
в дымную комнату
города серый гул…
И поднялась красотка,
вся – как бокал,
налитый черным вином!
И захохотала:
– Ну и песня – тоска!..
Ну и пирушка – Содом!..
Вы как хотите, а я вам спою
Про веселую жизнь свою.
ПЕСНЯ УЧИТЕЛКИ
Жизнь моя была простая.
Я б иной не вынесла.
Под консервный звон трамвая
В пригороде выросла!
Рельсы сельдяные льются…
В электричке – книжки…
В подворотнях мыльных бьются
За меня мальчишки…
Был – эх! – первый муж…
Да уполз, будто уж…
В радуге шелков восстала,
В золота оковах!
Штучкою столичной стала,
Бровию свинцовой!
Вот и я в толпе шныряю,
Притворяюсь русскою.
Я в витринах проверяю
Глазом – красоту свою…
Был – эх! – муж второй,
Вялена тарашка…
И ни добрый, и ни злой…
Слабенькая бражка…
Он детали воровал
С завода закрытого…
По ночам не целовал –
Лежал, как корыто…
На учителку училась.
Выучилась – вдосталь!
Я теперь перед детьми
Хожу, как апостол!
Только – черти! – надоели
Хуже, чем собаки!..
Все б гудели, пили-ели,
Синяки да драки!..
На учительшу – плевать:
Я не бабка и не мать!
Я им – черная тоска…
Я им – классная доска…
Был – эх! – третий муж.
Он – хотел ребенка…
Иногда, размазав тушь,
Плачу, вою тонко…
…Ох ты, моя бабья тоска, погодь-погоди…
Дай тельце теплое прижму к тугой груди…
Дай пробрызну звездами на щеки тебе молоко –
И уйди ты, тоска моя, далеко, далеко!..
ох, далеко…
А как кончится урок –
Только я за порог –
Скулы мои крашеные,
Думы мои страшные.
Жить хочу! Жить хочу!
Эта жизнь – не по плечу?!
Значит, заживу другой:
Бешеной да дорогой.
В дом веселый я иду.
Раздеваюсь, как в аду.
Комната людей полна.
Жизнь веселая – страшна.
Погоди… Не включай музыку… О, какая ты гладкая, как это прекрасно… Уже включили – тебя не спросили… Ближе, сюда, здесь мягкий ковер… Смотрите, кто к нам пришел… Дай тебя потрогать, говорят, ты сегодня очень гладкая… Какие сливы – это иранские, что ли… Дай мне кристалл… Индусы молодцы, такое придумали… Ложись, мягко… не вопи громко, а то придут… Уже приходили… И что… И ничего… как пришли, так и ушли… Хватит, не тебе одному все сливы должны достаться… Переключи… нет, дай дослушать… там еще есть музыка… Еще есть музыка… Еще… есть…
Музыка!
(Блестя глазами, как в болезни):
Нет, я тебя не потеряла.
Я слышу – все еще – нутром –
Снега над гонгами вокзалов
И птичий клекот над костром.
И если я застряла костью
В гортани Города и зла –
Все ж – странницей, каликой, гостьей –
В снегах родимых я была.
И если рот я отворяла,
Детей страданию уча,
Была мне грубым одеялом
Заемной роскоши парча!
И если я собой торгую,
А утром – плачу на ветру,
Для горя моего другую
Отчизну я не изберу.
И, музыка,
свистящий ветер,
Ты мне одна,
одна на свете,
Одна – до смертного огня.
Учителка смолкла. Старуха – взошла
Изрытою желтой Луной.
– Девчонка… Моя –
жизнь похлеще была.
Молчу я, что было со мной.
Она отпила из стакана. И лед
Ожег ей сухую гортань.
– Вы, кто веселитесь! Здесь каждый умрет.
Над каждым протянута длань.
Я песен не буду в сем сборище петь.
Вы, песельники, гусляры!
Вам кажется – рано!.. Но вам не успеть
До срока, где гаснут миры.
И дальше – весь вечер – молчала она,
Крутя своей жизни кино.
И лишь уменьшалось сиянье вина
В стакане, где было черно.
…Рядом со старухой сидел человек.
Из прорезей твердых железных век
Были навылет, насквозь – глаза.
В них глядеть было – нельзя.
Около него висел воздух пустой.
Половица стонала у него под пятой.
Он сидел за столом средь людей, но – совсем один.
И все понимали, что он – Властелин.
Подскочил к нему слепой скрипач:
– Печален ты, Властитель?.. Не плачь!..
Хочешь, я тебя развеселю?..
Я – твой народ,
и я тебя люблю!
Что ты ни скажешь – все подхвачу.
Что ни прикажешь – все по плечу!
Как ни затянешь на горле петлю –
Захриплю: прости… люблю…
люблю…
Спой же нам песню,
наш Властелин!
Ты же у нас – у грешных – один…
А?
Ну, давай?..
ВЛАСТИТЕЛЬ (презрительно, мрачно):
Шут. Подыграй.
ПЕСНЯ ВЛАДЫКИ
Я твой властитель, мой народ.
Тебя я не предам.
И ты за мной пойдешь – вперед –
Вдаль – по моим стопам.
Тебя в пустынях проведу,
Через огонь и лед –
На окаянную звезду,
Что счастье нам несет.
Ее с небес ты никогда
Не снимешь – ко груди…
Но видишь – вон она, звезда!
Иди, народ, иди!
А коль артачиться начнешь –
Узнаешь, что почем.
Узнаешь, как смеется нож
Над бывшим палачом.
Узнаешь пытку и этап,
И снова – плач детей.
И пыль дорог, и стоны баб
Под глыбами церквей!
Я не прошу ничьей вины.
Хозяин я – не гость.
Затем глаза мои страшны,
Чтоб вам легко жилось.
Мы к счастью нашему пойдем
Вперед – всегда вперед –
Под белым снегом и дождем –
Вперед – из года в год –
Из рода в род – из века в век –
И песню будем петь –
О том, как счастлив человек,
Преодолевший смерть.
Властитель откинулся на спинку стула,
глаза закрыл.
– Уфф… А дальше – я забыл…
Песню эту написал придворный поэт
В возрасте всего… не помню, скольких там лет…
В зимний день он ее народу пел.
Хотел допеть. Да не успел.
Мир его праху…
(крестится)
Спокойно спи,
Солнце нашей поэзии…
(зевает)
…в полынной степи…
ПАРЕНЬ ИЗ КОЛОНИИ
Ты… там… ты все сказал?..
А я за колючкой тоже стихи писал.
Вот такие:
Белый снег, мотай бинтом
Перелом судьбы.
Вон дерево стоит крестом –
Встало на дыбы.
Белая метель, вяжи
Перелом души.
За табак и за гроши
Ты мне стихи сложи.
Роба серая. Обрит –
Космы здесь нельзя.
Там, где сердце, не болит.
Сухо, где глаза.
Холоден металл станка.
Пальцы холодны.
Мы – наследники зэка.
Но – без их вины.
Здесь у каждого своя
Вольная вина.
До исподнего белья
Здесь видна страна.
Здесь железная кровать –
Марка лютых зим.
Здесь письмо напишет мать –
Засыпаем с ним.
Не понять вам никогда
Наших душных снов.
Из железа, изо льда –
Кости дел и слов.
Из заржавленной вины –
Плоть мальчишьих тел,
Что опричь меча войны
Мир убить хотел.
…Позабуду, как черкал
на листе тетрадном
Песни о своей любви –
безумной, безотрадной…
Все слова – нарядные, будто маслом смазанные…
Это преступленье – осталось безнаказанным!
Жизнь – проще и короче.
Жизнь – проще и сильнее.
Жизнь – проще и жесточе.
Я не со стихами.
Я – с нею.
А серый, серый, незаметный человечек
все старался, все писал –
в маленькую книжечку,
маленьким карандашиком,
маленькими буковками,
и глазки его – пуговки –
застегивали Время
под горлышко,
под горло…
ПЕСНЯ СЕРОГО ЧЕЛОВЕКА
Я все ваши мысли знаю.
Я все ваши слезы пишу.
Все ваши улыбки считаю –
По червонцу – и по грошу.
Досье у меня обширно.
Весь мир – за тесемками – в нем:
Дворцовый, хлебный, сортирный,
Горящий кровавым огнем.
Вы думаете – по бурям?
По молниям? в мокрой траве?..
Вы все у меня – по буквам
В такой-то четкой графе!
Записываю за поэтом
Слова – и дела его.
За ярким безумным светом –
Дремучей тьмы торжество.
Записываю за хлебом –
Голод, Великую Сушь.
Записываю за небом –
Переселенье душ!
Записываю за каждым,
Кто сколько выпил и съел.
Я знаю все дикие жажды,
Всю боль исступленных тел!
Записываю расстрелы.
Записываю: плачет тень.
Записываю: воскресло
Тело на третий день.
И я улыбаюсь тонко.
Таю свое естество.
Записываю за ребенком
Нищую старость его.
Вы думаете – властитель –
Вот этот, с нижней губой?..
Я, жизни обычный житель,
С обычной, серой судьбой.
ПЕСНЯ ОФИЦИАНТА
Ну, ты, серый человечек, говори, да не заговаривайся!
Думаешь, ты – властелин мира? –
спросил широкоскулый официант пиццерии.
– Да я захочу – и тебя куплю со всеми потрохами,
с женой и квартирой,
с детьми и внуками,
а впридачу еще – пол-России!..
Что ты мелешь, ты, половой, подавала,
Ты, крадущий лишь с кухни – масло и мясо?!
– Говорю правду. Да, вышел я из подвала.
Но время пришло. Дождался звездного часа.
Все на свете есть круговая порука.
Закону кольца и связи подчиняются деньги и злато.
Для вас – стоянье за куском, дыша в затылок друг другу – мука.
Для меня состоянье, просаженное в карты – детская расплата.
Да все потому, что я намертво связан с ними.
А они – со мной. Они мое тесто для моей пиццы усердно месят.
И в пиццерии знают псевдоним лишь мой, а не имя.
А настоящее мое имя – истинный Царь бедной земли,
где в градах Севера детям – шматок масла в месяц!
Слушай, хватит стонать, ежели принял лишку, ты, в углу!
Пол холодный…
Простудишься, встань… На вот кусок пиццы с грибами…
Запей шотландским виски…
Человек поднялся с полу, шатаясь.
– Спасибо. Я не голодный.
Не протягивай мне свои поганые рюмки и миски.
Ты меня покупал, чтоб я убирал с твоей дороги
Тех, кто был тебе
ненавистен и неугоден.
Но – люди – всего лишь люди, не боги.
Я больше не служу тебе, бог. Я свободен.
Да, мне нужны были деньги, чтобы купить лекарство,
Без которого я загибаюсь, как дохлый кролик…
Ты платил – я убивал.
Вот было царство!
Такое не заснять у нас на видеоролик.
Такое не сказать у нас с площади стылой,
Где людей снег хлещет по лицам плеткой.
Но я говорю это с такою силой,
Потому что ты, царь и бог,
бессилен продлить
мой век короткий.
Отвали! Провались со своею вонючей пиццей!
Не хочу убивать!
Не могу больше!
Загнусь… а не буду…
А красивый официант глядел на него гадливо,
смежив ресницы,
И придвигал к себе ближе
с икрою и севрюгой посуду.
ПЕСНЯ РЫЖЕКОСОЙ ПЕВИЦЫ
И пошла, пошла, пошла
На них из дальнего угла
Рыжекосая певица,
Обходя кругом стола!
Кудри рыжие – до плеч.
Глаза – светлей церковных свеч!
Ну-ка, спой-ка нам, певица,
Чтоб – ни встать – и ни лечь!
Ну-ка, спой-ка нам про то,
Как на дырявое пальто
Наложила ты заплаты,
Чтобы не видал никто!
А сама – в таких серьгах,
Что у иноземцев – страх:
Как на сцене всей России
Держишься ты на ногах?!
Господи ты Боже мой…
Вся ты – как огонь зимой!
На снегу. На ветру.
На открытом юру:
– Вы, сытые!
Вы, нищие!
Лоснящаяся кожа!
А для кого-то – пищею
Послужите вы тоже.
Вы, денежные, гордые!
Мешки да узелки!
Вы – материнской горькой
Не стоите руки.
Вы хлопаете бешено
Рыданиям моим.
А мы – такие бедные!
И мы на том стоим.
Для вас – чтоб было завидно! –
Я разоденусь в пух!
Домой с концерта – затемно.
Захватывает дух
От черных труб коптящих,
От гари привокзальной,
От песни настоящей
Старухи чужедальней,
От девки с папиросой,
От парня с ножом…
Вот это – наши слезы.
Что посеем – то сожжем.
Вот это – наши деньги,
Накопленные – где?!
Вот это – наши дети
На хлебе и воде.
Считаете вы злато
В кармане у меня?!
Вот этим я богата:
Стеной того огня,
Что по плечам стекает
И вьется по спине!
Богатая – такая:
Вся голова – в огне!
И все нутро пылает,
И горло так горит –
Хрипит,
пророчит,
лает
И правду говорит.
Ох, пьяная я, пьяная…
Налей еще вина,
Старичок…
– Дочь моя… Устала ты, больна.
Сядь-ко поближе… Выпей-ко воды…
Время нижет, нижет бусы горя и беды…
Холодно плечам твоим – голые они…
Холодно очам твоим – в них яркие огни…
На-ко тебе
епитрахиль мою –
Согрейся, отдохни… дышишь, как в бою…
– Ох, спасибо, батюшка…
Что ты здесь забыл –
На пирушке этой,
где грязь да распыл?..
Где вино из-за моря,
где убийца спит,
Где на крест твой зарятся
те, кто пьян и сыт?..
– Ох ты, моя доченька,
доченька моя…
Не по воле по своей пришел сюда я.
Это воля Божия – утешать, дарить,
О добре и правде в Аду говорить…
– Батюшка… спасибо… хорошо, тепло…
Глянь-ка, все на улице напрочь замело!
Рясу твою вымочит, заснежит дотла…
И пирушка вспомнится:
была?.. не была?..
– Ох ты, моя доченька! Я ж не на пиру –
В жизни я людей люблю,
в жизни – и помру:
Нет убийц и нет воров –
люди, люди есть!
Каждому подаст Спаситель всеблагую весть.
– Ха… Да что ты… Вон тому –
рожа кирпича
просит? Наглому?
– Ему
зажжена свеча.
– И вот этой – в пол-лица
Надпись: “Все куплю”?!
– За нее я до конца
Плачу и люблю.
Слушай, девочка моя: доброта сильна
Ох, не тем, что красным словом молвлена она.
А что к людям ты идешь, отрезаешь хлеб,
Подаешь истертый грош тем, кто нищ и слеп.
А богатый – всех нищей! Его пожалей!
Миску постных кислых щей ты ему налей.
В руки хлеба дай кусок да и так скажи:
“Купол звездный – ох, высок.
Ешь да не дрожи.
Все б тебе – да пир горой! Помни – время вспять
Не течет… И надо будет крест поцеловать.
А что веруешь ты, нет – Богу все равно.
Он простил тебя давно. Полюбил – давно”.
Грейся, грейся, девочка!.. Может, это грех,
Но хотел епитрахилью я согреть бы всех.
Только все по-на земле одиноки так…
Каждый в прорезь опускает кровный – свой – пятак…
Грейся, грейся, милая!..
Там – возьмем суму,
Подадимся, выйдем снова в смоляную тьму.
И пойдем, творя любовь, в ледяном ветру.
И в любви ты – не умрешь. И я – не умру.
…И священник
так певицу
кутал не в платок –
В мир холодный, в ветер волчий, что свистел, жесток,
В ласку отчую и в слезы и в снега полей,
В треугольники косые сизых журавлей…
И от счастья, и от горя плакала она,
И в окно влетала вьюга, пламенно хмельна,
И по скатерти стаканы – свечами зажглись,
И запела тьма:
– Осанна.
Тебя славим, жизнь.
…А в углу сидел Художник,
сгорбившись слегка.
И ходила по бумаге взад-вперед рука.
Рисовал он всех на память людям – всех подряд –
Бровь, кадык, улыбку, волос, дорогой наряд.
И натурщики сидела – в яхонтах, парче,
У фарцовщика училка спала на плече,
Царь из грязной пиццерии яростно курил,
Амнистированный, скалясь, речи говорил,
А старуха все молчала, свой стакан пила
На краю судьбы и мира, на краю стола, –
А Художник все работал, сжав голодный рот,
Ибо ремесло простое шло из рода в род,
Ибо лица рисовали так – отец и дед,
Уходя во тьму ночную,
в перекрестья лет.
ВИДЕНИЕ ИСАЙИ О РАЗРУШЕНИИ ВАВИЛОНА
симфония в четырех частях
Adagio funebre
Доски плохо струганы. Столешница пуста.
Лишь бутыль – в виде купола. Две селедки – в виде креста.
Глаза рыбьи – грязные рубины. Они давно мертвы.
Сидит пьяный за столом. Не вздернет головы.
Сидит старик за столом. Космы – белый мед –
Льются с медной лысины за шиворот и в рот.
Эй, Исайка, что ль, оглох?!.. Усом не повел.
Локти булыжные взгромоздил, бухнул об стол.
Что сюда повадился?.. Водка дешева?!..
Выверни карманишки – вместо серебра –
Рыболовные крючки, блесна, лески… эх!..
Твоя рыбка уплыла в позабытый смех…
Чьи ты проживаешь тут денежки, дедок?..
Ночь наденет на голову вороной мешок…
Подавальщица грядет. С подноса – гора:
Рыбьим серебром – бутыли: не выпить до утра!..
Отошли ее, старик, волею своей.
Ты один сидеть привык. Навроде царей.
Бормочи себе под нос. Рюмку – в кулак – лови.
Солоней селедки – слез нету у любви.
………………………………………………………………
Andante amoroso
А ты разве пьяный?!.. А ты разве грязный?!.. Исаия – ты!..
На плечах – дорогой изарбат…
И на правом твоем кулаке – птица ибис чудной красоты,
И на левом – зимородковы крылья горят.
В кабаке родился, в вине крестился?!.. То наглец изблюет,
Изглумится над чистым тобой…
Там, под обмазанной сажей Луной,
в пустынном просторе,
горит твой родимый народ,
И звезда пророчья горит над заячьей, воздетою твоею губой!
Напророчь, что там будет!.. Встань – набосо и наголо.
Руку выбрось – на мах скакуна.
Обесплотятся все. Тяжко жить. Умирать тяжело.
Вся в кунжутном поту, бугрится спина.
Ах, Исайя, жестокие, бронзой, очи твои –
Зрак обезьяны, высверк кошки, зверя когтистого взгляд… –
На тюфяках хотим познать силу Божьей любви?!.. –
Кричи мне, что видишь. Пей из белой бутыли яд.
Пихай в рот селедку. Ее батюшка – Левиафан.
Рви руками на части жареного каплуна.
И здесь, в кабаке кургузом, покуда пребудешь пьян,
Возлюблю твой парчовый, златом прошитый бред, –
дура, лишь я одна.
…………………………………………………………………………………
Allegro disperato
Зима возденет свой живот и Ужас породит.
И выбьет Ужас иней искр из-под стальных копыт.
И выпьет извинь кабалы всяк, женщиной рожден.
Какая пьяная метель, мой друже Вавилон.
Горит тоскливый каганец лавчонки. В ней – меха,
В ней – ожерелья продавец трясет: “Для Жениха
Небеснаго – купи за грош!..” А лепень – щеки жжет,
Восточной сладостью с небес, забьет лукумом рот.
Последний Вавилонский снег. Провижу я – гляди –
Как друг у друга чернь рванет сорочки на груди.
С макушек сдернут малахай. Затылком кинут в грязь!
Мамону лобызает голь. Царицу лижет мразь.
Все, что награблено, – на снег из трещины в стене
Посыплется: стада мехов, брильянтов кость в огне,
И, Боже, – девочки!.. живьем!.. распялив ног клешни
И стрекозиных ручек блеск!.. – их, Боже, сохрани!.. –
Но поздно! Лица – в кровь – об лед!.. Летят ступни, власы!..
Добычу живу не щадят. Не кинут на весы.
И, будь ты царь или кавсяк, зола иль маргарит –
Ты грабил?!.. – грабили тебя?!.. – пусть все в дыму сгорит.
Кабаньи хари богачей. Опорки бедняка.
И будешь ты обарку жрать заместо каймака.
И будет из воды горох, дрожа, ловить черпак, –
А Вавилон трещит по швам!.. Так радуйся, бедняк!..
Ты в нем по свалкам век шнырял. В авоськах – кости нес.
Под землю ты его нырял, слеп от огней и слез.
Платил ты судоргой телес за ржавой пищи шмат.
Язык молитвою небес пек Вавилонский мат.
Билет на зрелища – в зубах тащил и целовал.
На рынках Вавилонских ты соль, мыло продавал.
Наг золота не копит, так!.. Над бедностью твоей
Глумился подпитой дурак, в шелку, в венце, халдей.
Так радуйся! Ты гибнешь с ним. Жжет поросячий визг.
Упал он головою в кадь – видать, напился вдрызг.
И в медных шлемах тьма солдат валит, как снег былой,
И ночь их шьет рогожною, трехгранною иглой.
Сшивает шлема блеск – и мрак. Шьет серебро – и мглу.
Стряхни последний хмель, червяк. Застынь, как нож, в углу.
Мир в потроха вглотал тебя, пожрал, Ионин Кит.
А нынче гибнет Вавилон, вся Иордань горит.
Та прорубь на широком льду. Вода черным-черна.
Черней сожженных площадей. Черней того вина,
Что ты дешевкой – заливал – в луженой глотки жар.
Глянь, парень, – Вавилон горит: от калиты до нар.
Горят дворец и каземат и царский иакинф.
Портянки, сапоги солдат. Бутыли красных вин.
А водка снега льет и льет, хоть глотки подставляй,
Марой, соблазном, пьяным сном, льет в чашу, через край,
На шлемы медной солдатни, на синь колючих щек,
На ледовицу под пятой, на весь в крови Восток,
На звезд и фонарей виссон, на нищих у чепка, –
Пророк, я вижу этот сон!.. навзрячь!.. на дне зрачка!.. –
Ах, водка снежья, все залей, всех в гибель опьяни –
На тризне свергнутых царей, чьи во дерьме ступни,
Чьи руки пыткой сожжены, чьи губы как луфарь
Печеный, а скула что хлеб, – кусай, Небесный Царь!
Ешь!.. Насыщайся!.. Водка, брызнь!.. С нездешней высоты
Струей сорвись!.. Залей свинцом разинутые рты!
Бей, водка, в сталь, железо, медь!.. Бей в заберег!.. в бетон!..
Последний раз напьется всмерть голодный Вавилон.
Попойка обескудрит нас. Пирушка ослепит.
Без языка, без рук, без глаз – лей, ливень!.. – пьяный спит
Лицом в оглодьях, чешуе, осколках кабака, –
А Колесницу в небе зрит, что режет облака!
Что крестит стогны колесом!.. В ней – Ангелы стоят
И водку жгучим снегом льют в мир, проклят и проклят,
Льют из бутылей, из чанов, бараньих бурдюков, –
Пируй, народ, еще ты жив!.. Лей, зелье, меж зубов!..
Меж пальцев лей,
бей спиртом в грудь,
бей под ребро копьем, –
Мы доползем, мы… как-нибудь… еще чуть… поживем…
………………………………………………………………………………
Largo. Pianissimo
Ты упал лицом, мой милый,
В ковш тяжелых рук.
В грязь стола,
как в чернь могилы,
Да щекою – в лук.
Пахнет ржавая селедка
Пищею царей.
Для тебя ловили кротко
Сети рыбарей.
Что за бред ты напророчил?..
На весь мир – орал?!..
Будто сумасшедший кочет,
В крике – умирал?!..
Поцелую и поглажу
Череп лысый – медь.
Все равно с тобой не слажу,
Ты, старуха Смерть.
Все равно тебя не сдюжу,
Девка ты Любовь.
Водки ртутной злую стужу
Ставлю меж гробов.
Все сказал пророк Исайя,
Пьяненький старик.
Омочу ему слезами
Я затылок, лик.
Мы пьяны с тобою оба…
Яблоками – лбы…
Буду я тебе до гроба,
Будто дрожь губы…
Будут вместе нас на фреске,
Милый, узнавать:
Ты – с волосьями, как лески,
Нищих плошек рать, –
И, губами чуть касаясь
Шрама на виске, –
Я, от счастия косая,
Водка в кулаке.
ТРИ ВИДЕНИЯ О МАЛЫХ СИХ
НИЩИЕ. ФРЕСКА
Доски – зубом струганные; столы – домовинами.
Ноги, птицы пуганые, крючатся, повинные.
Это – у нищих – пир горой.
Дырой во рту светит, свищет каждый второй.
Крыльями свисают лохмотья с голых плеч.
Хлебом слиплым в Божью печь всем придется лечь.
А сейчас – зуб вонзай в корку прокопченную:
Из кувшина хлебай воду кипяченую!
Ах, по руку правую мужик сидит, нахал.
Под космами катается белка его опал.
А под грязной мешковиной на груди горит
Верно, с бабы скраденный небесный лазурит.
Плачет, бородой трясет… Близок жизни край…
От себя кус отщипни и ему подай.
А по руку левую – тащит медный таз
Нищенка с серебряными монетами глаз.
В тазу плещется вода – для помывки ног
Нищему, который всех больше одинок.
Кругла таза камбала! Тонка брови нить!
Будет ноги ему мыть. Воду эту – пить.
Будет лытки синие пылко целовать,
Будто ниткой жемчуга их перевивать.
И в тазах, дырявых мисках, ящиках разбитых,
В зеленых бутылях, в решетах и ситах
Волокут на столы, валят на дощатые
Хлеб из масляной мглы, потроха распятые!
Крючья пальцев дрожат! Ноздри раздуваются!
Рот – раз в тыщу лет с бутылью сливается!
Этот пир – он для нас. В ушах ветер свищет.
В тысяче – летье раз – наедайся, нищий.
Ты все руку тянул?! Улыбался криво?!
Масла брызг – между скул. Попируй, счастливый.
Чуни из тряпья стегал?! Щиколку – в опорки?!..
Жизнь в моленье сжигал о замшелой корке?!
Жег клопиный матрац высохшей спиною?!..
Попируй в миру лишь раз ночью ледяною!
А в угрюмый, чадный зал, где дымы и смрад,
Над тряпьем и над тазами Ангелы летят.
Они льют горний свет, льют огнем – любовь –
На латунь мертвых рыб, колеса хлебов,
На затылков завиток, лысин блеск и дрожь,
На захлесты заплат, на зеркальный нож,
На трущобную вонь, на две борозды
Белой соли – двух слез сохлые следы;
И вот, выхвачены из замогильной тьмы,
Горят факелы лиц, пылаем лбами – мы!
Мы весь век – во грязи. Мы – у бьющих ног.
Ангел, братец, налей. Выпей с нами, Бог.
Били вкривь.
Били вкось.
Били в срам. Под дых.
Дай, обгложем мы кость милостынь своих.
Мир плевал в нас, блажных! Голодом морил!
Вот размах нам – ночных, беспобедных крыл.
Вот последнее нам счастье – пустой, грозный зал,
Где, прижавшись к голяку, все ему сказал;
Где, обнявши голытьбу, соль с-под век лия,
Ты благословишь судьбу, где твоя семья –
Эта девка с медным тазом, ряжена в мешок,
Этот старик с кривым глазом, с башкою как стог,
Эта страшная старуха, что сушеный гриб,
Этот голый пацаненок, чей – тюремный всхлип;
Этот, весь в веригах накрест, от мороза синь,
То ли вор в законе, выкрест, то ль – у церкви стынь,
Эта мать – в тряпье завернут неисходный крик! –
Ее руки – птичьи лапки, ее волчий лик;
Эта нищая на рынке, коей я даю
В ту, с ошурками, корзинку, деньгу – жизнь мою;
И рубаки, и гуляки, трутни всех трущоб,
Чьи тела положат в раки, чей святится лоб, –
Вся отреплая армада, весь голодный мир,
Что из горла выпил яду, что прожжен до дыр, –
И любить с великой силой будешь, сор и жмых,
Только нищих – до могилы, ибо Царство – их.
МУЖИК С ГОЛУБЯМИ
Мужик с голубями. Мужик с голубями.
Ты жил на земле. Ты смеялся над нами.
Ты грыз сухари. Ночевал в кабаках.
Мешок твой заплечный весь потом пропах.
Носил на груди, на плечах голубей.
Ты птиц возлюбил больше мертвых людей.
Ты больше живых нежных птиц возлюбил.
Ты спал вместе с ними. Ты ел с ними, пил.
Ты пел вместе с ними. Сажал их в мешок.
Их в небо пускал, – да простит тебя Бог.
Последний кусок изо рта им плевал.
Беззубо – голубку – в уста – целовал.
Однажды ты умер. Ты, нищий мужик,
Ты к Смерти-Царице никак не привык.
К богатенькой цаце в парче да в шелках.
И голубь сидел на корягах-руках.
И плакал твой голубь, прекрасный сизарь,
О том, что вот умер Земли Всея Царь.
И Царь Всея Жизни, и Смерти Всея, –
И плакали голуби: воля Твоя.
И бедный, прогорклый, пропитый подвал
Порхал и сиял, шелестел, ворковал,
Крылатой, распятой сверкал белизной –
И Смерть зарыдала о жизни иной,
О чайнике ржавом, о миске пустой,
О нищей державе, о вере святой,
О старом, безумном, больном мужике,
Что голубя нянчил на мертвой руке.
НИЩЕНКА ЕЛЕНА ФЕДОРОВНА
…моя ненастная паломница по всем столовкам да по хлебным.
Моя нетленная покойница – о, в кацавейке велелепной.
Моя… с котомкой, что раззявлена – нутром – для птиц: там злато крошек!..
Моя Владычица, раздавлена любовью всех собак и кошек…
Живая, матушка, – живущая!.. Ты днесь во чье вселилась тело?..
С вершок – росточком, Присносущая, катилась колобком несмелым.
Неспелым яблоком, ежоночком, колючим перекати-полем… –
Дитенок, бабушка ли, женушка, – и подворотней, как престольем!.. –
Ты, нищенка, ты, знаменитая, – не лик, а сморщь засохшей вишни, –
Одни глаза, как пули, вбитые небесным выстрелом Всевышним:
Пронзительные, густо-синие, то бирюза, то ледоходы, –
Старуха, царственно красивая последней, бедною свободой, –
Учи, учи меня бесстрашию протягивать за хлебом руку,
Учи беспечью и безбрачию, – как вечную любить разлуку
С широким миром, полным ярости, алмазов льда, еды на рынке,
Когда тебе, беднячке, ягоды кидала тетка из корзинки:
Возьми, полакомись, несчастная!.. А ты все грызла их, смеялась,
Старуха, солнечная, ясная, – лишь горстка ягод оставалась
В безумной жизни, только горсточка гранатиков, сластей, кровинок, –
И плюнул рот, смеяся, косточку на высверк будущих поминок,
На гроб, на коий люди скинутся – копейкой – в шапку меховую…
Учи, учи меня кормилица, ах, дуру, ах, еще живую…
ПАЛЕОКОНТАКТ. ВИДЕНИЕ ПРОРОКА ИЕЗЕКИИЛЯ
Гола была пустыня и суха.
И черный ветер с севера катился.
И тучи поднимались, как меха.
И холод из небесной чаши лился.
Я мерз. Я в шкуру завернулся весь.
Обветренный свой лик я вскинул в небо.
Пока не умер я. Пока я здесь.
Под тяжестью одежд – лепешка хлеба.
А черный ветер шкуры туч метал.
Над сохлой коркой выжженной пустыни
Блеснул во тьме пылающий металл!
Такого я не видывал доныне.
Я испугался. Поднялись власы.
Спина покрылась вся зернистым потом.
Земля качалась, словно бы весы.
А я следил за варварским полетом.
Дрожал. Во тьме ветров узрел едва –
На диске металлическом, кострами
В ночи горя, живые существа
Смеялись или плакали над нами!
Огромный человек глядел в меня.
А справа – лев лучами выгнул гриву.
А там сидел орел – язык огня.
А слева – бык, безумный и красивый.
Они глядели молча. Я узрел,
Что, как колеса, крылья их ходили.
И ветер в тех колесах засвистел!
И свет пошел от облученной пыли!
Ободья были высоки, страшны
И были полны глаз! Я помолился –
Не помогло. Круглее живота Луны,
Горячий диск из туч ко мне катился!
Глаза мигали! Усмехался рот!
Гудел и рвался воздух раскаленный!
И я стоял и мыслил, ослепленный:
Что, если он сейчас меня возьмет?
И он спустился – глыбою огня.
Меня сиянье радугой схватило.
И голос был:
– Зри и услышь меня –
Чтоб не на жизнь, а на века хватило.
Я буду гордо говорить с тобой.
Запоминай – слова, как та лепешка,
В какую ты вцепился под полой,
Какую съешь, губами все до крошки
С ладони подобрав… Но съешь сперва,
Что дам тебе.
Допрежь смертей и пыток
Рука простерлась, яростна, жива,
А в ней – сухой пергамент, мертвый свиток.
Исписан был с изнанки и с лица.
И прочитал я: “ПЛАЧ, И СТОН, И ГОРЕ.”
Что, Мертвое опять увижу море?!
Я не избегну своего конца,
То знаю! Но зачем опять о муке?
Избави мя от страха и стыда.
Я поцелуями украсить руки
Возлюбленной хочу! Ее уста –
Устами заклеймить! Я помню, Боже,
Что смертен я, что смертна и она.
Зачем ты начертал на бычьей коже
О скорби человечьей письмена?!
Гром загремел. В округлом медном шлеме
Пришелец тяжко на песок ступил.
“Ты зверь еще. Ты проклинаешь Время.
Ты счастье в лавке за обол купил.
Вы, люди, убиваете друг друга.
Земля сухая впитывает кровь.
От тулова единого мне руки
Протянуты – насилье и любовь.
Хрипишь, врага ломая, нож – под ребра.
И потным животом рабыню мнешь.
На злые звезды щуришься недобро.
На кремне точишь – снова! – ржавый нож…
Се человек! Я думал, вы другие.
Там, в небесах, когда сюда летел…
А вы лежите здесь в крови, нагие,
Хоть генофонд один у наших тел!
Я вычислял прогноз: планета гнева,
Планета горя, боли и тоски.
О, где, равновеликие, о, где вы?
Сжимаю шлемом гулкие виски.
Язычники, отребье, обезьяны,
Я так люблю, беспомощные, вас,
Дерущихся, слепых, поющих, пьяных,
Глядящих морем просоленных глаз,
Орущих в родах, кротких перед смертью,
С улыбками посмертных чистых лиц,
И тянущих из моря рыбу – сетью,
И пред кумиром падающих ниц…
В вас – в каждом – есть такая зверья сила –
Ни ядом, ни мечом ни истребить.
Хоть мать меня небесная носила –
Хочу жену земную полюбить.
Хочу войти в горячечное лоно,
Исторгнув свет, во тьме звезду зачать,
Допрежь рыданий, прежде воплей, стонов
Поставить яркой Радости печать!
Воздам сполна за ваши злодеянья,
Огнем Содомы ваш поражу, –
Но посреди звериного страданья
От самой светлой радости дрожу:
Мужчиной – бить;
и женщиной – томиться;
Плодом – буравить клещи жарких чресл;
Ребенком – от усталости валиться
Среди игры; быть старцем, что воскрес
От летаргии; и старухой в черном,
С чахоткою меж высохших грудей,
Что в пальцах мелет костяные четки,
Считая, сколько лет осталось ей;
И ветошью обвязанным солдатом,
Чья ругань запеклась в проеме уст;
И прокаженным нищим; и богатым,
Чей дом назавтра будет гол и пуст… –
И выбежит на ветер он палящий,
Под ливни разрушенья и огня,
И закричит, что мир ненастоящий,
И проклянет небесного меня…
Но я люблю вас! Я люблю вас, люди!
Тебя, о человек Езекииль!
Я улечу.
Меня уже не будет.
А только обо мне пребудет быль.
Еще хлебнете мерзости и мрака.
Еще летит по ветру мертвый пух.
Но волком станет дикая собака,
И арфу будет обнимать пастух.
И к звездной красоте лицо поднимешь,
По жизни плача странной и чужой,
И камень, как любимую, обнимешь,
Поскольку камень наделен душой,
И бабье имя дашь звезде лиловой,
Поскольку в мире все оживлено
Сверкающим,
веселым,
горьким Словом –
Да будет от меня тебе оно
Не даром – а лепешкой подгорелой,
Тем штопанным, застиранным тряпьем,
Которым укрывал нагое тело
В пожизненном страдании своем…”
…………………………………………………
…И встал огонь – ночь до краев наполнил!
И полетел с небес горячий град!
Я, голову задрав, себя не помнил.
Меж мной и небом не было преград.
Жужжали звезды в волосах жуками.
Планеты сладким молоком текли.
Но дальше, дальше уходило пламя
Спиралодиска – с высохшей земли.
И я упал! Сухой живот пустыни
Живот ожег мне твердой пустотой.
Звенела ночь. Я был один отныне –
Сам себе царь
и сам себе святой.
Сам себе Бог
и сам себе держава.
Сам себе счастье.
Сам себе беда.
И я заплакал ненасытно, жадно,
О том, чего не будет
Никогда.
САНДАЛОВЫЕ ПАЛОЧКИ
…Сине-черная тьма. Ангара подо льдом изумрудным.
Заполошный мороз – режет воздух острее ножа.
Бельма окон горят. Чрез буран пробираюсь я трудно.
Это город сибирский, где трудно живу я, дрожа.
Закупила на рынке я мед у коричневой старой бурятки.
Он – на дне моей сумки. То – к чаю восточному снедь.
Отработала нынче в оркестре… Певцы мои – в полном порядке…
Дай им Бог на премьере, как Карузам каким-нибудь, спеть!..
Я спешу на свиданье. Такова наша девья планида:
обрядиться в белье кружевное, краснея: обновка никак!.. –
и, купив черемши и батон, позабыв слезы все и обиды,
поскорее – к нему! И – автобусный жжется пятак…
Вот и дом этот… Дом! Как же дивно тебя я весь помню –
эта четкость страшна, эта резкость – виденью сродни:
срубовой, чернобревенный, как кабан иль медведь, преогромный,
дом, где тихо уснули – навек – мои благословенные дни…
Дверь отъехала. Лестница хрипло поет под мужскими шагами.
“Ах, девчонка-чалдонка!.. Весь рынок сюда ты зачем волокла?..”
Обжигает меня, раздевая, рабочими, в шрамах драк стародавних, руками.
Черемша, и лимоны, и хлебы, и мед – на неубранном поле стола.
Разрезаю лимон. “Погляди, погляди!.. А лимон-то заплакал!..”
Вот берем черемшу прямо пальцами – а ее только вместе и есть!.. –
дух чесночный силен… Воск подсвечник – подарок мой – напрочь закапал.
И култук – мощный ветер с Байкала – рвет на крыше звенящую жесть.
И разобрано жесткой рукой полупоходное, полубольничное ложе.
“Скоро друг с буровой возвратится – и райскому саду конец!”
А напротив – озеро зеркала стынет. “Глянь, как мы с тобою похожи”.
Да, похожи, похожи! Как брат и сестра, о, как дочь и отец…
Умолчу… Прокричу: так – любовники целого мира похожи!
Не чертами – огнем, что черты эти ест изнутри!
Жизнь потом покалечит нас, всяко помнет, покорежит,
но теперь в это зеркало жадно, роскошно смотри!
Сжал мужик – как в маршруте отлом лазурита – худое девичье запястье,
Приподнял рубашонку, в подвздошье целуя меня…
А буран волком выл за окном, предвещая борьбу и несчастье,
и тонул черный дом во серебряном лоне огня.
……………………………………………………………………………………………..
…не трактат я любовный пишу – ну, а может, его лишь!
Вся-то лирика – это любовь, как ни гни, ни крути…
А в любви – только смелость. Там нет: “приневолишь”, “позволишь”…
Там я сплю у возлюбленного головой на груди.
Мы голодные… Мед – это пища старинных влюбленных.
Я сижу на железной кровати, по-восточному ноги скрестив.
Ты целуешь мне грудь. Ты рукою пронзаешь мне лоно.
Ты как будто с гравюры Дорэ – архангел могучий! – красив.
О, метель!.. – а ладонь раскаленная по животу мне – ожогом…
О, буран!.. – а язык твой – вдоль шеи, вдоль щек полетел – на ветру лепесток…
Вот мы голые, вечные. Смерть – это просто немного
Отдохнуть, – ведь наш сдвоенный путь так безмерно далек!..
Что для радости нужно двоим?.. Рассказать эту сказку
мне – под силу теперь… Тихо, тихо, не надо пока
целовать… Забываем мы, бабы, земную древнейшую ласку,
когда тлеем лампадой под куполом рук мужика!
Эта ласка – потайная. Ноги обнимут, как руки,
напряженное тело, все выгнуто, раскалено.
И – губами коснуться святилища мужеской муки.
Чтоб земля поплыла, стало перед глазами – темно…
Целовать без конца первобытную, Божию силу,
отпускать на секунду и – снова, и – снова, опять,
пока баба Безносая, та, что с косой, вразмах нас с тобой не скосила,
золотую стрелу – заревыми губами вбирать!
Все сияет: горит перламутрово-знобкая кожа,
грудь мужская вздувается парусом, искрится пот!
Что ж такого испили мы, что стал ты мне жизни дороже,
что за люй-ча бурятский, китайский, – да он нам уснуть не дает!..
“Дай мне руку”. – ” Держись”. – “О, какой же ты жадный,
однако”. –
“Да и ты”. – “Я люблю тебя”. – “О как тебя я люблю”.
…Далеко – за железной дорогою – лает, как плачет, собака.
На груди у любимого сладко, бессмертная, сплю.
…………………………………………………………………………………………….
“Ты не спишь?..” – “Задремала…” – “Пусти: одеяло накину –
попрохладнело в доме… Пойду чай с “верблюжьим хвостом” заварю…”
И, пока громыхаешь на кухне, молитву я за Отца и за Сына,
задыхаясь, неграмотно, по-прабабкиному, сотворю.
Ух, веселый вошел! “Вот и чай!.. Ты понюхай – вот запах!..”
Чую, пахнет не только, не только “верблюжьим хвостом” –
этой травкой дикарской, что сходна с пушистою лапой
белки, соболя… Еще чем-то пахнет – стою я на том!
“Что ж, секрет ты раскрыла, охотница! Слушай же байку –
да не байку, а быль! Мы, геологи, сроду не врем…
Был маршрут у меня. Приоделся, напялил фуфайку –
и вперед, прямо в горы, под мелким противным дождем.
Шел да шел. И зашел я в бурятское, значит, селенье.
Место знатное – рядом там Иволгинский буддийский дацан…
У бурята в дому поселился. Из облепихи варенье
он накладывал к чаю, старик, мне!.. А я был двадцатилетний пацан.
У него на комоде стояла статуэточка медная Будды –
вся от старости позеленела, что там твоя Ангара…
А старик Будде что-то шептал, весь горел от осенней простуды,
И какой-то светильник все жег перед ним до утра.
“Чем живешь ты, старик? – так спросил я его. – Чем промышляешь?
Где же внуки твои?.. Ведь потребна деньга на еду…”
Улыбнулся, ужасно раскосый. “Ты, мальсика, не помысляесь,
Я колдун. Я любая беда отведу”.
“Что за чудо!” Прошиб меня пот. Но, смеясь молодецки,
крикнул в ухо ему: “Колдунов-то теперь уже нет!..”
Обернул он планету лица. И во щелках-глазах вспыхнул детский,
очарованный, древний и бешеный свет.
“Смейся, мальсика, смейся!.. Я палки волсебные делай…
Зазигаесь – и запаха нюхаесь та,
Сьто дуся усьпокоя и радось дай телу,
и – болезня долой, и гори красота!
Есь такая дусистая дерева – слюсяй…
На Китая растет… На Бурятия тось…
Палка сделась – и запаха лечисся дуси,
если казьдый день нюхаесь – дольга зивесь!..
Есь для казьдая слючай особая палка…
Для розденья младенца – вот эта зазьги…
Вот – когда хоронить… Сьтоба не было зялко…
Сьтоб спокойная стала друзья и враги…
Есь на сватьба – когда многа огонь и веселья!..
Вон они, блисько печка, – все палка мои!..”
Я сглотнул: “Эй, старик, ну, а нет… для постели,
для любви, понимаешь ли ты?.. – для любви?..”
Все лицо расплылось лучезарной лягушкой.
“Все есь, мальсика! Только та палка сильна:
перенюхаесь – еле, как нерпа, ползесь до подуська,
посмеесся, обидисся молодая зена!..”
“Нет жены у меня. Но, старик, тебя сильно прошу я,
я тебе отплачу,
я тебе хорошо заплачу:
для любви, для любви дай лучину твою, дай – такую большую,
чтобы жег я всю жизнь ее… – эх!.. – да когда захочу…”
Усмехнулся печально бурят. Захромал к белой печке.
Дернул ящик комода. Раздался сандаловый дух.
И вложил он мне в руки волшебную тонкую свечку,
чтоб горел мой огонь,
чтобы он никогда не потух.
……………………………………………………………………….
Никогда?! Боже мой!
Во весь рост поднимаюсь с постели.
“Сколько раз зажигал ты?..”
“Один. Лишь с тобою.”
“Со мной?..”
И, обнявшись, как звери, сцепившись, мы вновь полетели –
две метели – два флага – под синей бурятской Луной!
Под раскосой Луной, что по мазутному небу катилась,
что смеялась над нами, над смертными – все мы умрем! –
надо мною, что в доме холодном над спящим любимым крестилась,
только счастья моля пред живым золотым алтарем!
А в стакане граненом духмяная палочка тлела.
Сизый дым шел, усами вияся, во тьму.
И ложилась я тяжестью всею, пьянея от слез, на любимое тело,
понимая, что завтра – лишь воздух пустой
обниму.
Елена КРЮКОВА
Иллюстрация: Джозеф Лорассо. Встреча