Две интеллигенции | Наша Среда online

ПРАЗДНИК ФОРМИРОВАНИЯ КУЛЬТУРЫ

(Опыт культурного перевода)

ДВЕ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

Армен Давтян

Ереванцы иногда шутили: «У нас в Ереване — целых две интеллигенции. Ну, что скажете? Где ещё такое можно увидеть?».

Но прежде всего надо сказать, что мы понимаем под интеллигенцией. В Ереване было принято применять это слово к высокопрофессиональным людям, если они обладают широким культурным кругозором. По существу, это был очень широкий класс. Обычно, интеллигенцией считают более узкий слой людей, но в Ереване на этот счёт было устоявшееся мнение.

К интеллигенции ереванцы относились с тем особенным доверием, которое делало невозможным что-то указывать или как-то «управлять» ереванцами без подтверждения со стороны интеллигенции.

Интеллигенции было и вправду две: русскоговорящая и армяноговорящая…

Распространённость русского языка в мононациональном Ереване трудно объяснить рациональными причинами. Этнических русских в Ереване было немного. Так что придётся удовольствоваться причиной иррациональной: армяне просто любили сам русский язык. Уточним: была тяга к русской культуре, но не настолько сильная, как к русскому языку. Был интерес к общению с русскими людьми, но он смазывался тем, что русских армяне считали вполне «понятными». Интереса к перениманию образа жизни не было вовсе. Не было и такой причины, как отставание родного языка от современных реалий. Точнее, в 1950-х годах такое отставание ещё было и стало причиной засорения языка заимствованиями. Потом были годы, когда языковеды, защищаясь от заимствований, насочиняли таких «армянских» слов, что это вошло в анекдоты:

— Как будет «макароны» по-армянски?

— Длиннокруглотестодыр!

«Заимствователи» искали себе оправдания в том, что армянские слова, мол, длинны, и при этом частенько употребляли, тем не менее, русские слова «лопатка» и «ведро» вместо коротких армянских «бах» и «дуйл». Впрочем, с армянскими словами скоро все стало на своё место. Институт языка и Комиссия по языку стали успешно и очень профессионально снабжать армян всеми нужными словами. Химия, физика, астрономия, биология, космическая техника, транспорт, телевидение — все эти области к 1970-м смогли обходиться без заимствований. Не дремали языковеды и позже: появились на армянском и свои «эскалатор», «поручень» и «компостер», а потом и «компьютеры» с «процессорами».

Таким образом, отставание родного языка тоже не было причиной тяги к русскому языку. Кстати, в официальных документах всегда поддерживалось равное употребление русского и армянского. А когда и был перегиб в ту или иную сторону, люди не придавали этому значения.

Остаются такие причины, как интерес к чтению (а книг на русском было несравнимо больше), интерес к образованию и просто — желание говорить по-русски.

Ереванская среда предоставляла идеальные возможности для функционирования языков. Одним их важнейших устоев ереванского общения было как можно быстрее перейти на язык, удобный собеседнику. Малейшая заминка в речи, и твой собеседник непринуждённо перейдёт с русского на армянский или наоборот.

В семье, например, могли, не смешивая, употреблять оба языка. В доме моего деда было именно так. Дедушка говорил с бабушкой чаще по-армянски, со своей дочерью — по-русски, с сыном и невесткой — по-армянски, с двумя внуками по-русски, с двумя другими — по-армянски. Бабушка же говорила по-армянски только с дедушкой и с невесткой. Со всеми остальными — по-русски. Хотя постоянного здесь ничего не было: переключались, когда хотели, с языка на язык.

Не странно ли, что русский язык сделал шаг к широкому распространению в начале 1960-х годов, когда в народе вызывали бешеный энтузиазм как раз армянский язык и поэзия.

Именно в эти годы многие семьи отдали своих детей в русские школы, даже те, кто дома говорил на армянском. В это же время в Ереване был бум английских и французских спецшкол, кстати, отличных, в которых преподавали англоязычные и франкофонные мигранты, для которых эти языки были родными с детства. С другой стороны, в русских школах большинство учителей (русских ли, армян ли) выросло в Армении.

В общем, найти начало массовому двуязычию в Ереване трудно. Нужно только добавить, что и в русских, и в армянских школах обязательно изучали оба языка и обе литературы. Не будь этого, не было бы в Ереване никакой интеллигенции — ни русскоязычной, ни армяноязычной.

Переключение с языка на язык даёт двуязычным людям широкий простор для выразительности. В Ереване так сложилось, что язык закрепился за определёнными темами разговоров. Особенно это проявилось в профессиональной среде, но и в темах досуга тоже. Например, о футболе люди говорили преимущественно по-армянски. Или о живописи — да, только по-армянски, так здорово все можно выразить! Медицина и химия тоже по-армянски как-то точнее звучали. А вот о кино, музыке, литературе (кроме поэзии и драматургии), о технике легче было по-русски. Впрочем, конечно, в каждой компании это было по-своему. Но что язык выбирали сообразно теме разговора, это точно.

Сущностное, заложенное в семье и школе двуязычие стало краеугольным камнем ереванской интеллигентности. Не все говорили на двух языках, но почти все понимали оба. Далее, когда мы будем говорить о «русскоговорящих» и «армяноговорящих», надо учесть, что между ними не существовало проблем понимания. Речь идёт о предпочтении языка в устной речи.

Обе интеллигенции в Ереване социально оказались связаны не только с вузами, но и в не меньшей степени с лучшими школами, училищами и техникумами. Небольшое число учебных заведений выпустило основную долю будущих высококлассных специалистов, мастеров, художников, артистов.

Большая часть русских школ (которых было много для моноэтнического города, но всё же намного меньше, чем армянских) относилась к «лучшим».

Подавляющее большинство русскоговорящих людей Еревана причислялось к интеллигенции. То есть достаточно было узнать, что человек предпочитает говорить по-русски, и это уже могло свидетельствовать о его высоком культурном уровне. Русскоговорящие Еревана, особенно выпускники хороших школ, владели русским языком на том же уровне, что и выпускники, к примеру, московских школ. Хорошо знали литературу. Почти всегда были классными специалистами в своей области, а для ереванской интеллигенции это было обязательным.

При сколь угодно хорошем владении русским языком, ереванцы упорно придерживались особого ереванского акцента — это особое интонирование не было принадлежностью языка, оно было частью «политеса», который строго соблюдался.

Привычка воспринимать любого русскоговорящего в качестве интеллигента не раз играла с ереванцами злую шутку. Ко всем русским с начала разговора относились как к интеллигентам, и страшно разочаровывались, когда обнаруживали, что это не всегда верно. Только самые опытные в общении с русскими русскоязычные ереванцы умели выделять русских интеллигентов среди других людей. (В самом начале карабахских событий, ереванцы воспринимали выступавших на митингах русскоязычных карабахцев именно как интеллигентов, и только позже разобрались, что к чему.)

Другим примером могут служить факты, когда армяноязычные интеллигенты вдруг заводили дружбу с, мягко говоря, далёкими от культуры кругами в России — вплоть до воров или алкоголиков. Особенно, если у тех был хорошо подвешен язык: армянский интеллигент просто «велся» на русскую речь!

У русскоязычной и армяноязычной интеллигенций были и эмоционально-мотивационные отличия, связанные, по преимуществу, с предпочитаемыми ими специальностями.

Армяноязычных интеллигентов в 1970-х было немного меньше, а в конце 1980-х уже больше, чем русскоязычных. Они полностью занимали, например, такие сферы деятельности, как творческие профессии, медицина и общественные науки. Армяноязычные интеллигенты были носителями более эмоционального, романтичного образа, имели более сильное зрительное восприятие, тяготели к графической информации, предпочитая, скажем, чертёж описанию, а смешной рисунок — анекдоту. Русскоязычные были большей частью «технарями» с рационалистическим складом мотивации, с большим тяготением к слуховому и текстовому материалу.

Тип эмоционального склада притягивал к среде гораздо сильнее, чем язык. Например, художник или астрофизик так или иначе вращались в армяноязычной среде. Да и писатель, пишущий на русском языке, скорее всего был бы отнесён людьми к армяноязычной интеллигенции — по признаку профессии.

Вместе с тем у читателя не должно создаться впечатления, что ереванские интеллигенции представляли собой просто профессиональные, цеховые сообщества. Да, креативная трудовая деятельность составляла центральную тему армянского интеллигента. Но не менее важно рассказать об особенностях культурного потребления.

Попробуем сделать это в сравнении с соседней республикой и её столицей Тбилиси. Это тем более интересно, что зерна ереванской культуры в 1920-х были в значительной мере перенесены из Тбилиси, бывшего в те времена культурным центом для всех народов Закавказья. К тому же, мигранты 1960-х из Тбилиси, да и постоянство культурных связей все 1970-е — 1980-е годы делает такое сравнение обоснованным.

Для тбилисцев был чрезвычайно важен мир материальной культуры. Ценность предметов обстановки, их древность, казалось, служили наилучшими характеристиками личности. Образ тбилисского интеллигента напрямую унаследован от образа аристократа. Можно почитать любые воспоминания тбилисцев о великих согражданах советского времени, схема зачастую будет такой: «Такой-то был настоящим интеллигентом: в его роду были такие-то и такие-то. Войдя в его дом, можно было видеть прекрасный рояль (варианты — старинные часы, дорогой ковёр, картину). Далее может последовать описание лепнины, сервизов, тростей и зонтиков… Будь описываемый интеллигент писателем, педагогом, хореографом, учёным, вы вряд ли узнаете что-то о его профессиональной деятельности. Более того, рассказчик вряд ли вообще опишет человека вне его дома.

В Ереване, в отличие от Тбилиси, предметы материальной культуры, равно как и поиск особенных родовых корней, были совершенно непопулярны, а мемуарная литература, несмотря на то что пользовалась огромной популярностью, описывала одних только военачальников и учёных (особенно стали любимы книги о маршале Жукове).

Объяснение, частично, этих различий достаточно просто. Аристократических корней у ереванцев не было. Считалось, что знаменитости, если им было что сказать, сами сказали, было что сделать, сами сделали, а люди уже всё увидели. Вот учёные и военные — это да, это требует рассказа и объяснения. Мемуарная литература о них состояла из хроники их действий, логики предметных раздумий и объяснения конкретных поступков…

Гораздо труднее объяснить равнодушие ереванцев к бытовым предметам и описанию дома. Но, скорее всего, любовь к этому у тбилисцев достаточно специфическое явление…

Зато ереванская страсть к рассуждению и действию очень близка к народной характеристике армянского интеллигента. Не случайно Ереван был театральным городом, и практически все интеллигенты — театралами. Можно даже поставить знак равенства между ереванскими интеллигентами и ереванскими театралами.

К началу 1990-х в городе было более десятка театров. Каждый вновь появившийся театр переживал, как водится, первоначальный бум популярности, а затем переходил в состояние стабильной посещаемости. В 1960-е были популярны Театр драмы имени Сундукяна (ставший позже Государственным академическим), Театр музкомедии. В 1970-е особую любовь завоевал сначала Русский драматический театр им. Станиславского, потом настоящий, неутихающий много лет, фурор вызвал Ереванский драматический театр во главе с Рачия Капланяном. В 1980-е годы событием для всех становились спектакли Камерного театра под руководством Ара Ернджакяна. И уже к 1990-м — Молодёжный театр Генриха Маляна.

Кто видел Хорена Абрамяна, Вардуи Вардересян и Метаксию Симонян на сцене Театра им. Сундукяна, Гужа Симоняна в Театре юного зрителя, тот до следующего спектакля забывал, что все эти театры были, прежде всего, «театрами режиссёра». Личность постановщика, его талант и энергия составляли наибольшую ценность ереванских театральных спектаклей.

Говоря о двуязычии ереванцев, не могу не вспомнить, как часть русскоговорящих, недостаточно владевших армянским для понимания литературного перевода пьес Шекспира, искали по библиотекам «Генриха IV», чтоб почитать, а потом пойти на армяноязычный спектакль в постановке Капланяна. А ведь исполнитель главной роли Владимр Мсрян и сам сперва был «русскоязычным актёром», когда работал в Русском театре. Из Русского театра вышел и такой безупречно владеющий двумя языками знаменитый актёр как Армен Джигарханян.

Ещё более интересный пример — Ереванский камерный театр, возникший на базе одной из первой в Союзе команд КВН. Остроумные и, одновременно, философские спектакли выходили на его сцене, не дожидаясь даже, пока хоть немного спадёт очередь желающих посмотреть предыдущую постановку. Спектакли шли на русском, и игра слов была на русском, и во всем этом присутствовало столько текстового мастерства, связанного с русским языком, с литературными реминисценциями, что казалось — вот оно, амплуа драматурга и режиссёра. И вдруг Камерный театр выпускает спектакль на армянском языке. И постановщик — всё тот же Ара Ернджакян, и актёры — всё та же бесподобная команда, и снова зал хохочет, и это всё тот же зал, те же люди, то же, в основном, двуязычное студенчество, что и на русских спектаклях. И на армянском языке звучит такая игра слов, какой, пожалуй, ещё не слыхали.

Язык был и одной из центральных тем ереванской интеллигенции, и одной из существенных отличительных черт: интеллигенция редко говорила на упрощённом «ереванском наречии» армянского и русского языков. Впрочем, правило «переходи на язык собеседника» срабатывало и тут: в магазине, в редких случаях смешанной компании интеллигент мог перейти на тот странный «ереванский», в котором попадались русские слова с армянскими падежными окончаниями, или даже на откровенный «рабизный» язык.

Впрочем, к 1980-м гораздо чаще «неинтеллигент» переходил на хороший русский или армянский. Интересно, что обе ереванские интеллигенции стояли на бо́льшем удалении от «народа», чем интеллигенция в России. Чаще всего, среда интеллигента состояла из ему подобных. С одной стороны, он даже легче общался с «неинтеллигентом» по делу, по работе, чем русский интеллигент, то есть совершенно не «тушевался», как это случается с интеллигентами в России. Зато почти не умел поговорить с «простым народом», что называется, «за жизнь»… С другой стороны, армянский народ несравненно больше доверял армянскому интеллигенту, чем русский народ — своему. Поэтому ереванского интеллигента отличало полное отсутствие оборонительных механизмов против среды, которые вырабатываются у русского интеллигента. Армяне верили, что их интеллигент не только образованный, но и непременно «ачкабац» (примерно — «бывалый») и готовый к личной ответственности человек.

Скорее всего, причина «дистанции от народа» кроется в «происхождении» ереванского интеллигента — в его школе. Немалую часть своего круга общения ереванец приобретает ещё в школьные годы. По-видимому, именно школа более всего предопределяла стиль общения, и она же ориентировала на выбор профессии.

Не случайно роль учителя и преподавателя в ереванском обществе ценилась очень высоко. В Ереване были всенародно известные, знаменитые учителя, директора школ. Ереванский интеллигент по праву гордился не только своей профессией (а он ею обязательно гордился), но и учительницей, у которой учился литературе, химии или английскому языку.

Наличие двух параллельных интеллигенций в Ереване всегда вызывало вопрос об их ориентации на Россию и на Запад. Тут надо напомнить, что речь идёт о советском времени, о жизни Армении в составе СССР. Причин для какого-либо «ориентирования» у армянской интеллигенции было очень немного. Определённое «западничество» в вопросах культуры у ереванцев существовало, поскольку были постоянные культурные контакты с коллегами и друзьями: надо учитывать, что интеллигенцию горожане наделяли функциями народного «министерства иностранных дел». Некоторое «западничество» появлялось, как возникает, порой, иностранный акцент у переводчика. Если интеллигент не лишён возможности прочитать, к примеру, книги Кафки, Камю, которые выходили в армянском переводе, посмотреть спектакль по пьесе Беккета, то «советского» западничества в культуре вряд ли можно от него ждать.

В области наукоемких технологий, где больше было русскоязычной интеллигенции, с ориентацией на Запад было все просто: «Москва приказывает копировать американские компьютеры, а мы можем делать лучшие, чем у них!».

Что касается ориентации на Россию, в первую очередь, надо отметить, что именно армяноязычная интеллигенция искала и находила общие черты в русском и армянском народах. Русскоязычный же интеллигент никогда не отождествлял себя (и никто его не отождествлял) с русскими. Порой он даже забывал, что говорит на языке другого народа. А вот то, что он армянин, он помнил всегда.

Армяноязычную интеллигенцию отличала от русскоязычной, скорее, бо́льшая ориентация на историю и национальные черты армянского народа. Русскоязычные «почвенниками» были в куда меньшей мере. В целом, надо признать, обе интеллигенции были в одинаковой мере несомненными патриотами.

Жить! Жить!
Так жить,
Чтобы свою святую землю
Излишней тяжестью зазря не тяготить,
Не ощущать внутри свою мизерность …
И если вдруг почувствуешь когда
Свою никчёмность, лишность,
И тогда, чтоб спорило с тобой,
не соглашалось
И терпеливо убеждало бы
в обратном —
Само…
могучее Сообщество людей…

— с этими словами поэта Паруйра Севака согласились бы обе интеллигенции одного народа …

Комментарий культуролога

Светлана Лурье

Ереванцы любили говорить по-русски, но за этим не стояло какого-либо отношения к русским. Эти две сферы никак не были связаны между собой. Ереванец, говорящий по-русски, не идентифицировал себя с русским и не стремился перенять его образ жизни, привычки, вкусы. Русскоязычие вообще не имело к самим русским никакого отношения. Армяне любили говорить на языке Российской империи, а он по стечению обстоятельств естественно совпадал с русским. И образ самого русского двоился. С одной стороны, это был потенциальный защитник. (Но сильно ли это сказывалось на отношении к самим русским в стабильное время?) С другой стороны, когда русский представал ереванскому армянину в своём «бытовом облике», то казался уже вполне «понятным», то есть не слишком привлекательным. На то, что «нравился русский язык», «любили говорить по-русски» влияла ассоциация русского языка с образом «покровителя», с ощущением защищённости, а потому ― свободы. Пространство Российской империи, выступавшей в образе СССР, делало ереванца свободным и давало почувствовать и своё могущество. Через язык существовала связь ереванских армян с СССР, опять же с Российской империей-покровительницей, русскими как имперским народом, в качестве таковых они и были «защитниками». Это был язык ереванцев как могущественных и сильных в своём сознании людей. В начале 1990-х крупный армянский писатель Грант Матевосян писал: «Для гражданина Армении самая большая утрата ― это утрата статуса человека империи. Утрата защиты империи в лучшем смысле этого слова, как и утрата смысла империи, носителем которого всегда была Россия. Имперского человека мы потеряли. Великого человека, возвышенного человека, утвердившегося человека. Можете называть этого человека дитём царя, дитём Москвы, или же дитём империи. И я осмелюсь утверждать, что армяне, начиная с семидесятых годов прошлого века [то есть XIX века ― С.Л.] и по наши дни, были более возвышенными, более могущественными и, хотя это может показаться парадоксальным, более свободными армянами, чем те, которые освободили нас сегодня [то есть уже в конце XX века ― С.Л.] от имперского ига» («Азатамарт», 1992, N 14, С. 5.).

Именно поэтому русскоязычие распространилось в Ереване в 1960-е годы, одновременно с формированием «старинных армянских традиций», когда особый энтузиазм вызывал именно армянский язык. Русский язык тогда подкреплял, поддерживал армянский.

* * *

Как культуролог, я, в свою очередь, поставлю вопрос об ориентации армян на русскую или какую иную культуру. Слово «ориентация» у армян весьма популярно, многие говорят о той или иной ориентации. О категории «союзничества» порой говорят как об обеспечивающей само условие той или иной деятельности. Процитируем уже упоминавшегося нами выше политолога Манвела Саркисяна: «Укрепление в армянском этническом сознании стереотипа обеспечения условий деятельности путём внешнего покровительства определяло всю систему построения взаимоотношений с миром. Данная проблема всегда находилась в центре политического выбора в самые сложные периоды истории» (Саркисян М. Армения перед лицом современных глобальных проблем. Ереван: Армянский центр стратегических и национальных исследований, 1996. С. 34.). Тема эта, возможно, не так актуальна для армян Ереванской цивилизации, о которой мы пишем. Образ того своеобычного и гордого ереванца 1960-х ― 1980-х плохо согласуется с самим понятием «ориентация». Даже когда я, узнавшая непосредственно Ереван 1990-х годов, уже сильно изменившийся, говорила об «образе покровителя» применительно к Еревану 1960-х ― 80-х, то делала это с определённой внутренней неловкостью. И вот почему. Покровительство было для того ереванца данностью, чем-то само собой разумеющимся, и он имел возможность о нём не сильно думать, ничем за него как бы не платить, а вот позднее, в 1990-х, слишком легко и, может быть, скоропалительно от него отказался. Ереванцы не давали себе труда думать, что они Империи были обязаны своим покоем и возможностью создавать свою Ереванскую цивилизацию. И не напрасно ли такими «понятными» казались им русские, люди, выросшие, как минимум, в не менее глубокой культуре? А если так, не потому ли они позднее не осознали ценности Ереванской цивилизации и легко о ней забыли? Забыли о совершенно необыкновенном по яркости и именно что надёжном, устойчивом, стабильном и вполне реально самостоятельном периоде своей истории. Не потому ли забыли о реальной тогда возможности к самоутверждению, что им была невозможна, унизительна мысль о том, что они всё же зависели от тех, кого не очень-то хотели понимать и не слишком высоко ставили?

И да, в 1990-е ереванцы явно и открыто скучали по России и русскому, с болью осознавая разрыв. И, может быть, именно тогда была в их душе борьба между так называемыми «ориентациями», была возможность выбора той или иной из них, и русская оказывалась в тот момент вполне ещё конкурентоспособной. Возможно, произошло это из-за потерянного в час чувства стабильности и надёжности и, возможно, в армянах действительно были в глубине души тёплые чувства к русским? Но Ереванская цивилизация не привила им иммунитета против лукавых речей о «многовекторности», и показалось возможным «независимо» сидеть на двух стульях. Ереванская цивилизация внушила армянам уверенность в своей силе, но привила и определённую долю эгоцентризма и даже нарциссизма. Отмечаю это без жёсткого осуждения, но констатирую факт, поскольку иначе, наверное, быть и не могло: тут мы наблюдаем трагизм народного сознания, безусловно, богатого культурой, но немощного и политически инфантильного, слабого в адекватной самооценке.

Да, Ереванская цивилизация уже была на пути к установлению баланса с русским миром, осознанием своей связи с ним, но она не успела пройти этот путь вполне. У неё не хватило на то времени, и Россия как внутренняя альтернатива армян прозвучала в их культуре пронзительной, но тонкой стрункой в начале 1990-х… нередко через выражающий острую ностальгию самого низкого пошиба русский блатняк, который легко наложился на возрождающийся в то время рабиз.

***

В «Комментарии культуролога» к последней главе я постараюсь более развёрнуто и взвешено подойти к этому вопросу, чем в нынешней несколько эмоциональной реплике, и постараюсь дать свой ответ на вопрос, действительно ли своеобразие жизни Армении в Советском Союзе стало результатом продуктивной адаптации советского мифа для создания условий деятельности трудолюбивых и склонных к мечтательности людей?

Мой дополнительный комментарий к разделу «Две интеллигенции»

Олег Гаспарян

Приближается к завершению наш пересказ текста «Ереванской цивилизации» с дополнительными комментариями. Напомню, если вдруг кто и забыл, ради чего мы предприняли такую долгую, вот уже полгода и более продолжающуюся акцию. Главная цель состояла в том, чтобы прояснить глубинные причины произошедшего охлаждения отношений между народами России и Армении. Но не только! Ещё более важно было ознакомить любого читателя, не прошедшего мимо, к необыкновенными вещами, которые до сего дня НЕ ПРАВИЛЬНО воспринимаются и интерпретируются не только простыми людьми, но и академическими учёными, политиками и журналистами, обозревателями, публицистами. И подчеркнуть, что проблема проблем в культурологии состоит в том, как объяснить и по возможности нагляднее показать сложнейшие механизмы действия в процессах восприятия и интерпретации происходящих явлений в жизни человека, общества, социумов, этносов, государств. Если совсем коротко, продемонстрировать, что такое культурология в видении доктора культурологии С.В. Лурье (Смирновой) на примере конкретики взаимоотношений армян с русскими не во всеисторическом аспекте, а на ярком коротком промежутке времени ― в советское время, «плюс-минус» до и после ― становления 12-й столицы Армении Еревана. И то, что культурологический анализ приводится не только по наблюдениям и исследованиям самой Светланы Лурье, но и на нарративе наблюдательного и небесталанного бывшего ереванца Армена Давтяна, ещё более убедительно свидетельствует о том, что отношения между людьми и странами складываются как объективно, так и субъективно.

(Разные люди, как бы ни старались придерживаться пресловутой объективности, на интерпретацию, казалось бы, вполне объективных наблюдений всегда влияет личностная культура наблюдателя и интерпретатора. Вот совсем свежий пример ― недавно переведённая на русский язык с английского старая книга, 1906 года, итальянского дипломата-путешественника по Закавказью, в 1904 году, Луиджи Виллари. О ней можно послушать, при желании и заказать её и самому почитать, вот по этой ссылке ― https://vk.com/video7031601_456239742?list=1c2d44e9fdf0ba19aa .)

Итак. Армен Давтян даёт полную свободу своему восприятию и интерпретации и в этой части нашей публикации. Он восклицает и вопрошает: «Ереванцы иногда шутили: “У нас в Ереване — целых две интеллигенции”. Ну, что скажете? Где ещё такое можно увидеть?». Надеюсь, вы уже прочитали и сами заметили, как своеобразно и вроде как захватывающе убедительно разворачивает он эту «особенность» ереванцев.

Я же сразу обращу ваше внимание на интерпретацию Светланы Лурье: «Ереванцы любили говорить по-русски, но за этим не стояло какого-либо отношения к русским [выделено мной ― О.Г.]». Что может быть вот более хара́ктерного «за этим не стояло какого-либо отношения к русским»?! Нет, я более чем настаиваю ― призадумайтесь! Даже если и культуролог выдаёт всего лишь свою субъективную интерпретацию, стоит не торопиться, да и самим по возможности ещё более непредвзято, «раздаривать» хвалу или упрёки, восхищение или возмущение. Что важно уяснить, наверное, в первую очередь? То, что русскоязычие в Ереване, и вообще где в Союзе, не имело к самим русским никакого отношения. Армяне, как и любые другие этносы, не столько любили русский язык, сколько вынуждены были говорить и на общегосударственном языке СССР (Российской империи), а он по стечению обстоятельств естественно совпадал с русским (как это стечение случилось ― отдельный разговор!). И не стоит тут лукавить и признаваться в особенной-де любви к русскому языку. При этом ― как более чем справедливо отметила культуролог! ― образ самого русского двоился, и беды недопонимания, буквально культурного недопонимания, и лежали в основании всех дурных проявлений в межэтнических взаимоотношениях, что в советскую эпоху, что до и после неё.

И следующий немаловажный момент. То, что «нравился русский язык», «любили говорить по-русски» правильнее связывать ― у армян, по меньшей мере, ― с ассоциацией русского языка с образом «покровителя», с ощущением защищенности, а потому и свободы ― реальной свободы! В случае с армянами это была немалая свобода в мирном существовании и всестороннем развитии при надёжной защите от агрессии тюрских варваров. (Вам турки нравятся, вы предпочитаете с ними дружить? Пусть. Но ведь турки из другой культуры, этот этнос всегда был враждебен не только к армянам, но и к русским. Это ли ещё доказывать?!) И да, пространство Российской империи воспринималось армянами ― ничуть не меньшими имперцами по исторической памяти ― как и своя империя! И да, после эта империя выступала в образе СССР, делала теперь уже и самого ереванца свободным (ереванца как значительного этно-элемента вне СССР просто НЕ БЫЛО и в помине!) и давало почувствовать и своё достоинство и могущество именно что как имперца. А всякие идеологические довески ― типа царских или большевицких причиндал ― ереванца мало беспокоили, да он на них особо и не обращал внимания, идейно ― только потребительски, по взаимной выгоде. (Пусть злятся на меня иные ереванцы ― это сути не сильно меняет.) Что же до «особенной любви к русскому языку», то через язык существовала связь ереванских армян с СССР, опять же с империей-покровительницей. А русские, как были родственным имперским народом, так и оставались ещё и «защитниками» армян. И такое воспринималось как данность! Совсем вот как греческий демиург. (Помните «deus in machina»? Он спустился с высот, дело своё исполнил, как полагается по жанру, и удалился. И всё, больше не мешай самим актёрам на сцене ― в данном случае, сцене исторической ― продолжать своё действо!) Конечно, увы, без понимания такой вот функции «покровителя» при какой-либо осознанной и долгопамятной признательности со стороны «опекаемого». (И вот такая «неблагодарность» больше всего и раздражает русских-патриотов, только патриотов не по русскому духу, а патриотов по пресловутой русской-де крови!) В интерпретации армян, видимо, эти взаимоотношения строились, простите, «на взаиморасчете». Хотя я никогда не забуду и самоотверженную службу армян России во всех её обличиях и в разные исторические эпохи, как минимум, со времен Равноапостольного Св. князя Владимира. (Тут не к месту, кому может показаться, но стоит напомнить, а то многие русские начисто забыли, как Русь приняла христианство: Равноапостольная Св. княжна Анна была армянкой по крови и православной по духу!) Так что русский язык для ереванцев был также языком ереванцев как могущественных и сильных в своём сознании людей. Сегодня, уверен, мало кто вспомнит слова армянского писателя Гранта Матевосяна, который в начале 1990-х писал: «Для гражданина Армении самая большая утрата ― это утрата статуса человека империи. Утрата защиты империи в лучшем смысле этого слова, как и утрата смысла империи, носителем которого всегда была Россия. Имперского человека мы потерями. Великого человека, возвышенного человека, утвердившегося человека. Можете называть этого человека дитём царя, дитём Москвы, или же дитём империи. И я осмелюсь утверждать, что армяне, начиная с семидесятых годов прошлого века [т.е. XIX века ― С.Л.] и по наши дни [т.е. конца 1980-х годов ― О.Г.], были более возвышенными, более могущественными и, хотя это может показаться парадоксальным, более свободными армянами, чем те, которые освободили нас сегодня [т.е. уже в конце XX века ― С.Л.] от имперского ига».

И да, вот ещё! Вопрос об «ориентации армян на русскую или какую иную культуру», т.е. на страну-державу, во все времена был более чем актуальным, как ни посмотри. «Ориентация» в политике у армян весьма популярна и спекулируется новорощенными политиками как «комплементарная политика», которая исключает-де одновекторную модель внешней политики и осуществляется посредством «сбалансированного сотрудничества со всеми заинтересованными силами», как региональными, так и мировыми. И до поры до времени армянские политики балансировали на этом, что, собственно, объективно и оказалось, увы, не более, чем субъективными конъюнктурными интересами отдельных «лидеров». Мы ещё вернёмся к этой казуистике. А вот о союзничестве таких малых государств, как Армения сегодня, с великими державами говорить при полном разумении, по-моему, бессмысленно, потому что такое «союзничество» неизбежно приведёт опять же к «покровительству» большим малого! И вот что в своё время писал арцахских (т.е. армянский карабахский) политолог Манвел Саркисян ещё в 1996 году, слова которого опять же приводит Светлана Лурье: «Укрепление в армянском этническом сознании стереотипа обеспечения условий деятельности путём внешнего покровительства определяло всю систему построения взаимоотношений с миром. Данная проблема всегда находилась в центре политического выбора в самые сложные периоды истории». Если тема эта, возможно, не была актуальной для армян «ереванской цивилизации», то сегодня она совершенно животрепещущая. В правильном выборе «покровителя» и состоит вопрос выживания армян вообще! Иначе, они уже наверняка окончательно повторят судьбу ассирийцев ― те тоже давно рассеяны по всему миру!

***

Остался, пожалуй, последний отрывок из «Ереванской цивилизации». К нему будет и заключительный комментарий Светланы Лурье, о котором она так и предупреждает: «… я постараюсь более развёрнуто и взвешено … дать свой ответ на вопрос, действительно ли своеобразие жизни Армении в Советском Союзе стало результатом продуктивной адаптации советского мифа для создания условий деятельности трудолюбивых и склонных к мечтательности людей?».

Конечно же, и мне ещё предстоит постараться дать развёрнутое обобщение такого вот особенного культурологического анализа самого светлого, пожалуй, периода развития и становления армянской государственности за последние тысячу лет…

Окончание