ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
Начинаем публикацию книги Агаси Айвазяна «Долгая, долгая, мучительная жизнь Иуды». Благодарим Грету Вердиян за предоставленную возможность публикации.
АГА-ХАН
Репрессированные тридцатых и сороковых годов, как правило, арестовывались и ссылались без вины и основания. Сегодня мир узнал об этом во всех подробностях. О погибших повествуют ученые и документы, а живые рассказывают сами. И все это совершилось на наших глазах и на виду мира. Не требуется большой проницательности, чтобы видеть вещи в их первозданном виде. Тут все однозначно. Однако исключение всегда имеет право на существование. Среди реабилитированных был человек, который считал, что для его ареста основания были другое дело, как отнеслись к этому основанию, к какой статье его причислили и что оттуда последовало. А последовала оттуда знаменитая пятьдесят восьмая статья уголовного кодекса, согласно которой предмет нашего интереса был приговорен к высшей мере наказания, а позже эта мера была заменена десятью годами лишения свободы. Как я уже сказал, в отличие от всех прочих репрессированных, которые и представления не имели о своей вине, этот человек был автором определенного поступка и имел четкое представление о причине своего ареста. В одно ясное утро 1948 года переодетый, он подошел к мавзолею Ленина и вдруг, совершенно преобразившись, тяжелой и уверенней поступью с достоинством поднялся на правительственную трибуну. И долго простоял там, пока находившиеся ка площади граждане, не веря своим глазам, не стали глазеть на это «видение» и не посмели сделать какого-либо вывода. Когда народу стало больше и «видение» в знак приветствия подняло руку столь знакомым всем жестом, у граждан пересохло во рту и некоторые из них стали проявлять признаки беспокойства. Потом все это заметил караул мавзолея, но так как не имел права двигаться с места, то, окаменев, ждал своей смены. И после смены тоже, пока сообразили, что к чему и вынесли решение, разъясняющее это явление, он совершенно спокойно и невозмутимо спустился с трибуны и пошел к Спасским воротам. Его взяли только в воротах, но не за мавзолей, а за то, что не имел пропуска в Кремль. Караул у ворот истории с мавзолеем не знал. Остальное выяснилось позже.
Те, кто дышали кислородом сталинской алхимии, прочитав вышеизложенное, тоже не смогут прийти к какому-либо определенному мнению относительно этого, ибо чтобы все это вообразить, надо выйти за пределы эстетики социалистического реализма. А это в анатомии их памяти и в самом деле связано с пятьдесят восьмой статьей. И где им судить об этом необычном поступке и о мере вины!… Спросить меня—мера вины относительна. Прежде всего выясним, можно ли, абстрагировавшись от времени и условностей, рассматривать этот поступок как преступление?
Сам реабилитированный говорит, что его так называемый необоснованный арест относился не к самой вине, а к крайней серьезности его желания выявить абсурдность монолитности бытия и утвердить единственной явью бытия одну только цепь условностей. И что его поступок в своей основе отрицает целостность какого-либо явления или действия.
«Я родился в Египте,— рассказал он,— еще там я постиг эту истину и попытался прожить лишь мгновения времени, расщепляя звенья цепи разных жизней.
Одно из чудес Египта— это дворец и мавзолей Ага-Хана. Райское местечко, где Ага-Хан провел лишь считанные минуты своей жизни— большую часть его жизни поглотила Европа. Пакистанский богач был желанным гостем Парижа и Монте-Карло, но самые дивные мгновения его жизни свершились в этом доме в Асуане, с француженкой женой, в окружении улыбчивых и угодливых слуг. И даже в собственной вилле на берегу Нила не все мгновения Ага-Хана были счастливы и не все отрезки его жизни равноценны.
Я решил прожить его мгновения выборочно, отделив достойные мгновения от бурлящего навала страстей. Мне надо было произвести лишь тщательный выбор мгновений, вдохновиться ими и подобающим образом устроиться в них. Главное условие перевоплощения — это точное чувство условности. Принятие условности как высшей реальности.
1264 мгновения из счастливого времени Ага-Хана. Ага-Хан вышел из своего огненно-красного «Ягуара» и в сопровождении двух слуг эфиопов вошел в «Катаракт-Отель», по обеим сторонам вестибюля выстроились арабы и нубийцы… Подобострастные взгляды, смиренные позы… Ага-Хан вошел в принадлежавшую ему гостиницу. Ступил ногой на мозаичный гол вестибюля. Дошел до противоположной двери, возле которой стояли европейцы бармены в позолоченных одеждах. Ага-Хан вышел из отеля, по мраморной лестнице спустился к реке, сел в сказочную яхту и перебрался на другой берег Нила, где находился его дворец и где его ждала только что принявшая ванну француженка жена.
Вот и все, всего 1264 мгновения.
Я, Агаханян, вошел в «Катаракт-Отель», по обеим сторонам вестибюля выстроились арабы и нубийцы. Взгляды подобострастные, позы смиренные… я вошел в собственную гостиницу. Ступил ногой на мозаичный пол вестибюля. Дошел до противоположной двери, возле которой стояли европейцы бармены в позолоченных одеждах. Я вышел из отеля, по мраморной лестнице спустился к реке, сел в сказочную яхту и перебрался на другой берег Нила, где находился мой дворец и где меня ждала только что принявшая ванну моя француженка жена…
Всего 1254 мгновения.
Ага-Хан прожил 1264 мгновения.
Я, Агаханян, прожил 1254 из них, один к одному, безо всяких различий.
На свой вкус я выбрал его счастливые мгновения и прожил— израсходовал их. Десять мгновений после выхода из «Ягуара» я отбросил, но присутствие машины и эфиопов я все время чувствовал спиной.
Ага-Хан возле дверей дворца почувствовал трепетное волнение в предвкушении встречи с красавицей женой.
Я, Агаханян, почувствовал возле дверей дворца трепетное волнение в предвкушении встречи с красавицей женой. Но внутрь я не вошел. Последующие за этим мгновения не были моими. В этот вечер Ага-Хана хватил удар в объятиях жены. Однако я прожил из этой цепи еще 48 мгновений.
Я ничем не различал себя от Ага-Хана, и никто не может переубедить меня в этом. Все дело— во мне самом. В этом-то и состоит реальность условности и фантастичность реальности.
До того как репатриироваться в Армению, я побывал во Франции. Проник в Версальский дворец и тайно провел в нем ночь. Заснул в спальне Людовика XVI, на его кровати. Наутро, правда, получился небольшой конфуз, но французы на подобные вещи смотрят сквозь пальцы.
Моей высшей целью были мгновения Сталина, коллекция которых была шедевром условностей всех времен. Сплетенная из условностей самая большая условность.
Со стороны Кремля Сталин тяжелым, медленным шагом подошел к мавзолею, по гранитным ступеням поднялся на трибуну, с достоинством стал в середине, посмотрел вокруг, своими сапогами стоптал-сгладил занимаемое им место и самоуважительно поднял руку над окружающим…
И все это составило 136 мгновений.
Со стороны Кремля я тяжелым, медленным шагом подошел к мавзолею, по гранитным ступеням поднялся на трибуну, с достоинством стал в центре, посмотрел вокруг себя, стоптал-сгладил сапогами занимаемое мной место и самоуважительно поднял над окружающим руку…
Я прожил 136 мгновений Сталина… И еще вопрос, кто из нас в эти мгновения был больше Сталином».
Остальное вы знаете.
В этой его несуразице была крупица истины. Если, конечно, суметь проникнуть вглубь сквозь множество плит безумия и сумасбродства. На каждой плитке есть какое-то новое безумие, сумма которых, возможно, и есть естественный результат бытия. Принятая модель его.
— А после вы, наверное, прожили уже вашу жизнь?— спросил я реабилитированного Агаханяна.
— Нет,— грустно и невинно улыбнулся Агаханян.— Потом я прожил две тысячи мгновений Бухарина в Лубянке, шестьдесят четыре мгновения вора Налбо в предварилке, двенадцать мгновений начальника лагеря в Воркуте полковника Супинского…
Список Агаханяна был бы очень длинным— сумма мгновений за десять лет— и я перебил его:
— А ваше собственное мгновение, видимо, вот это?.. Этот ваш рассказ?
Агаханян улыбнулся, и его улыбка покрылась легкой зябью неопределенности и растаяла где-то вдали.
И я так и не понял — была ли эта улыбка его собственным мгновением или тоже одним из мгновений этого мира, которое может войти в состав любой жизни — тысяч/ лет назад или тысячу лет спустя…
Перевод И.Карумян