ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

«Наша Среда» продолжает публикацию глав из книги Кима Бакши «Духовные сокровища Арцаха»
Глава 1. «Я укрепил эту дружбу стихами…». Вступление к книге
Глава 2. Девяносто восемь ступеней (или) Как родилась эта книга
Глава 3. Начало путешествия
Глава 4. У Левона Айрапетяна
Глава 5. Гандзасар. Князь князей Гасан Джалал Дола

Глава 6. Умный в гору…

Постепенно выработалась такая привычка: как проснёшся, всегда первый взгляд — за окно. За ок­ном сегодня туманно, не знаю, хорошо ли будет нам отправляться в дорогу. Нам бы хотелось. Проклятая привычка к «мы» — от боязни говорить «я». Я хотел бы поехать в деревню Патара (Бадара), у местности есть еще название Птрецик, так зовется река, в до­лине которой расположено село. На окружающих его холмах и горах — монастыри, руины древних по­селений, заброшенные кладбища, множество хачкаров. И всё это посреди альпийских лугов, ореховых рощ, лесов с целебными травами и студеными ис­точниками.

Шаэн Мкртчян в своей замечательной книге «Историко-архитектурные памятники Нагорного Карабаха», в краткий срок ставшей моим путеводите­лем, сулит притягательные для сердца места — и сре­ди них монастырь Йот екехеци, что означает «семь церквей». Шесть из них, судя по плану, оригинально прилеплены друг к другу, образуя внутренний двор, на котором, как указывает автор, везде расставлены великолепные хачкары.

А из этого монастыря по лесной тропинке Шаэн обещает привести меня в Цера Наатак, где вокруг церкви на скальном мысе расположено более 200 хачкаров IX-XII вв. Это по сути третье место по богатству хачкаров — после Старой Джуги, где хачкары уничтожены азерами, так что она, к великому сожалению, уже не в счет, и после Норадуза на берегу озера Севан.

Узнав такое, можно ли было не устремиться в этот самый Цера Наатак?..

Итак, в Бадара! Сначала едем будто в Гандзасар, но значительно раньше сворачиваем налево — в де­ревню Бадара. Благодаря тому, что мой постоянный спутник Рубен Осипов служит инспектором в минис­терстве, разъезжая с проверками по районам, в шко­лах его уважают, но побаиваются, хотя у него широкое, явно доброе лицо с выпуклыми щёчками. Вот поче­му в наших путешествиях мы в каждом очередном селе останавливаемся перед школой. Рубен обыч­но ищет и находит директора. И нам всегда бывает обеспечено не просто угощение, что, думаю, было бы и так, но и помощь по существу — ведь в школах работают люди образованные, знающие свой край, которые всегда укажут, где какие церкви и монасты­ри есть в округе, как до них добраться. Эта система приема прекрасно сработала и в Бадара. Мы остано­вились у изгороди, за которой огромный двор, чуть ли не футбольное поле. В глубине распластано зда­ние школы. И вот мы уже сидим в кабинете дирек­тора, я излагаю нашу цель по книге Шаэна: сначала добраться до монастыря, а там по тропинке пройти к Цера Наатак.

— По какой тропинке? Это на соседней горе, да­леко! До Цера Наатак надо отдельно добираться, на машине ехать, а не по тропинке шагать.

В окно заглядывает развесистая сосна, длинные как у дикобраза иглы хвои лезут к раме. Наверное, летом в жару в открытое окно вплывает бальзами­ческий хвойный дух.

Перехватив мой взгляд, директор говорит:

— Вам бы летом к нам приехать, или хотя бы за­ранее предупредить, мы трактор бы нашли или ло­шадей под седлами, на крайний случай, организова­ли. А сейчас до этого монастыря на вашей «Ниве» не проехать — шли дожди, палый лист покрывает доро­гу, под ним влажно, будете буксовать. А до Наатака попробовать, пожалуй, можно…

Но и туда нужен проводник, ведь наш шофер Марат не знает, куда ехать. Когда знает — всегда уве­ренно чувствует себя за рулем. Но даже он без под­сказки не доберется до вершины Наатака. Послали за проводником. Им оказался молодой мужчина, успевший переодеться в дорожную форму, обуться в резиновые сапоги, он — учитель биологии и геогра­фии Овик Хачатрян, охотник. Дальнейший наш путь показал, что такое сочетание педагогической специ­альности и знания природы необходимо в этом гор­ном и лесном крае.

Выехали из села, сопровождаемые любопытствующими взглядами редких прохожих. Но уже за самым селом начался подъем, который я бы обозначил словом «борьба». Переезжаем ручей — бывшую речку, гремим придонными камнями. Грязь и глубокие колеи начинаются с самого начала, Марат вертит баранкой, а иногда баранка сама начинает вертеться, бьет шофера по рукам. Машина опас­но накреняется, это мы пытаемся объехать яму по ее скользкому краю. Конечно, это такой путь, о ко­тором никто из местных жителей не думает как о проезжем. Путь для тракторов, идущих на дальние поля и покосы, тропа для домашних животных. Чуть позже, уже значительно поднявшись, мы въехали на луг, избежав спуска в безжалостно развороченную тракторами лощину. Навстречу нам поднялось стадо коров, удивительно симпатичных, с белыми носами, а уши их, черного цвета, были изнутри ослепительно белыми и пушились. Пастух лежал на подстеленной брезентовой куртке и задумчиво глядел, как наша машина, вспахивая размокший дёрн и оставляя за собой черные борозды на траве, снова втянулась в свой тяжелый путь.

Теперь он напоминал тоннель из близко стоя­щих деревьев, сомкнувших свои кроны над головой. Черные толстые ветки дубов опасно склоняются над нами. Нос машины задран, так и кажется, что вот сейчас ветки безжалостно ударят по крыше, а то и по голове. Кто-то сзади шутит: — Пригнитесь!

Выезжаем из тоннеля, справа травянистый склон. На нем тесно растущие деревья. Наблюдаю вблизи лес — из каких он пород? Я привык глядеть на него снизу, издали, от чего все сливается в этакий зеленый каракуль.

Но долго размышлять не приходится, подъез­жаем к опушке. С чувством возникшей опасности гляжу, что дороги вообще нет, под сень деревьев круто уходит едва заметная тропка. Марат тоже как бы упирается в нее, даже сбрасывает газ, но тут же решительно двигает вперед один из рычагов, вклю­чает дополнительное усилие на колеса. Он прав: не­известно, что нас ждет впереди. Тропку он пускает меж колес, поднимаемся по талой листве, начина­ются пробуксовки, о которых предупреждал дирек­тор школы. Хуже всего то, что путь наш то и дело пересекают канавы, их не объедешь — узко, а палая влажная листва в них лежит особенно густо. Марат осторожно спускает передние колеса — неизвестно, какая тут глубина, а вот выбраться сразу не удается. Автомобиль бессильно дергается. Марат включает блокировку колес. В машине все замолкли и даже, кажется, задержали дыхание; мы двинулись впе­ред — до следующей канавы.

Но через несколько метров начался головолом­ный спуск. Марат снова включает все свои рычаги, говорит, что спуск опаснее, чем подъем. Может увес­ти к краю обрыва и тогда — прощай машина, прощай молодость! Меня прощание с молодостью не стра­шит, давно с ней распрощался. Скорее — прощай жизнь. Съезжаем, вернее, соскальзываем — в про­пасть! Чтобы отвлечься, рассматриваю, какой разно­образной осенней листвой украшены деревья. Од­новременно понимаю: как крут был спуск, так крут скоро будет и подъем, ведь Наатак-то не в долине, а на вершине горы. Так и оказалось.

Снова машина ревет, задирает нос. Снова запрокидываюсь, и моя передняя спинка наваливается на сидящего сзади Рубена, чувствую, как его коленки упираются в меня. Он в который раз спрашивает: «Вам неудобно?» В ответ я еще больше подаю впе­ред, подвигаю на салазках мое сиденье к переднему стеклу, колени к груди.

Но после подъема снова, к нашему удивлению, начался провальный спуск, его мы встретили спокой­нее, а вслед за ним — снова крутой подъем. И снова узенькая тропинка змеилась меж колес нашей бе­лой «Нивы», и опять путь был сжат до размеров уз­кого тоннеля. И куст шиповника, усеянный плодами, наезжал на нас, хлестал и бил колючими ветками по стеклу. И все вокруг нас шумело, царапало днище, дверцы — это дикая природа не хотела пускать нас. И все время справа сквозил в листве и мелких кустах рядом опасный обрыв, напоминал нам — memento mori, не забывайте о смерти!

Так мы продвигались, все прорывались вверх — со спадами, спусками и крутыми подъемами. Пока, наконец, путь нам не преградил огромный камень, прямоугольной на плане формы, густо поросший мхом. «Все, — сказал Овик,- вылезаем, дальше ма­шина не пройдет!»

Похрустывая суставами, едва передвигая занемевшие ноги, я приблизился к камню — это был хачкар! На него жадно, как всегда, на хачкары, н­бросился Манвел Мхитарян, наш второй спутник и сопровождающий. Всю дорогу он молча сидел по­зади, зажатый между Рубеном и Овиком, учителем-охотником. Теперь наступило время Манвела. Сор­ванной веткой он стал торопливо очищать камень от мха. Измерять камень рулеткой, заносить что-то в тетрадь. Не успели мы все выбраться из машины, а Марат — развернуться на пятачке меж стволов дере­вьев, как Манвел уже расчистил изображение крес­та на каменной плите и по ему известным (да и мне, пожалуй) признакам определил: «Двенадцатый-три-надцатый век!»

«Поднимаемся», — сказал Овик и решитель­но полез в кусты мушмулы, окружившие тропинку. Манвел последовал за ним. И я пошел, наивно пред­полагая сразу или, по крайней мере, скоро увидеть церковь Цера Наатак.

Вместо этого — передо мной крутой, поросший деревьями склон, настолько крутой, что показал­ся мне почти вертикальным. Я попытался взять его фронтальной атакой — по прямой, но только сбил себе дыхание. Тут я заметил, что Овик идет не прямо вверх, а, так сказать, галсами — скрадывает крутизну, двигаясь то вправо, то влево, поднимается постепен­но. Он подождал, пока я поравняюсь с ним, протянул мне палку. С ней стало легче. Пошел тоже галсами. Но что с моим дыханием? В ногах чувствую силу, но вот разинул рот, как рыба на берегу, шумно глотаю воздух, но сил нет. Хватаюсь за кусты, за тонкие ство­лы деревьев. Сверху Овик советует: «Остановитесь. Не торопитесь. Присядьте». Чувствую, присяду, а встать не смогу.

Хватаю воздух ртом, но его как будто нет. Вот так при подводном нырянии втягиваешь глоток воздуха, заключенный в маске, но в нем уже давно нет кисло­рода, и удушье не проходит. В исчезающие мгновенья вижу себя мучительно всплывающим на поверхность моря, к воздуху, к небу. Вот уже видна зыблющаяся, зеркальная как ртуть, изнанка волн. В последнем му­чительном усилии втянул весь воздух из маски, так что стекло прилипло к лицу, сплющило нос…

Обнаруживаю себя стоящим на горе и держа­щимся за низкорослое деревце. Остановился и о чем-то думаю. Стыдно. Слабак! Нет, шаг за шагом, а надо подниматься, хоть немного. Сдаваться нельзя. Вон как Манвел, он меня далеко обогнал. Говорю себе: ты же занимался лёгкой атлетикой, бегом. Где твоя тренированность? Я тогда не знал, что тяжело болен, что вскоре предстоит операция на мозге.

Еще несколько движений налево, направо, не­сколько выигранных метров подъема — и вот, гляжу: довольно близко от меня Овик сел на краю чего-то и ноги свесил, закуривает. Он, значит, дошел?.. Сле­ва от него из-за гребня высовывается несколько ря­дов грубой кладки и кровля, поросшая жухлой тра­вой. Храм?..

Ничего себе дорога к храму! Но уже близко.

Тут бы мне встрепенуться и, как говорится, с новыми силами. Но их нет, сил-то, и я снова та­щусь. Переставляю палку, за ней одну ногу, другую. И медленно перед глазами движутся прошлогодняя трава, мелкие камешки, бледные грибы, их множес­тво неизвестного мне вида. И все время мне что-то напоминает — такое же мое бессилие и разинутый рот. А! Вот что. Опять вижу… Темные блокадные ме­сяцы в Ереване, морозный номер в гостинице, сплю, навалив на себя одеяла, покрывало, портьеру. Сна­чала поджать ноги, согреть небольшую часть, потом постепенно обжить все пространство, вытянуться. К утру вода в стакане замерзает. Тогда-то я и схватил воспаление легких. Но ничего не знал о нем, даже не догадывался. И удивлялся, чего это, разинув рот, ловлю воздух. Поднимаюсь по лестнице и останавливаюсь без сил.

Обо всём думал я на том подъеме, но только не о том, что мне 76. И что на такой высоте уже, может, и кислороду мне не хватает. Опять же, сидячий об­раз жизни. А когда добрался до края, до гребня и опустился на краю, то уже ни о чем не думал. Сидел и унимал шумно бьющееся в горле сердце.

Встал, делаю вид, что все в порядке. Овик уже сто­ит у входа в храм и указывает мне путь. Тут и впрямь недалеко, но пугает подпорная стенка, опасно цепляющаяся за край обрыва. Вдоль нее не пройдешь. Надо снова подняться — теперь уже по изъеденным временем ступенькам и потом спуститься.

Бросаю первый взгляд на церковь. Внешнее впечатление от храма неважное. Низкие и будто бы вросшие в землю ряды грубо обломанных и беспорядочно сложенных, скрепленных раствором камней напоминают скорее хлев. Деревья со всех сто­рон обступили храм, искривились над ним. Высотой своей они еще пуще принижают грубую постройку. Сухая листва засыпала кровлю, потерявшую форму от разросшихся на ней кустов.

Овик протягивает мне руку. Да я и сам дойду! На ватных ногах, но этого показывать нельзя. Несколько ступеней вверх, потом вниз — и темный прямоуголь­ник портала принимает меня во внутреннее про­странство.

Когда глаза начали привыкать, я смог различить над головой круглящийся свод. Наконец и два окна-бойницы глянули на меня, но не смогли рассеять мрака.

Я стоял в тишине, окруженный стенами, на ко­торых застыли молитвы многих поколений крестьян, живших вокруг, приносивших сюда детей окрестить их, проводить в последний путь своих усопших, чьи надгробные камни за века тесной толпой окружили храм. Мне хорошо было стоять здесь, вдыхать мине­ральную сырость и горьковатый дух палых листьев, которые ветер намел сюда. Намоленная, деревенс­кая, скромная, она казалась родной — эта грубоватая маленькая базилика. Весь Арцах уставлен такими.

Овик, остановившийся в дверном проёме и застивший мне свет, рассказал простую, тоже деревенскую быль этих мест о том, что двое молодых полю­били друг друга — он, как водится, был бедный, она из имущей семьи, но родители, как всегда это рассказывает народ, были против. Влюбленные убежа­ли сюда, на гору, стали жить, таскали камни, сложи­ли простую церковь, стали замаливать свои грехи. Потом что-то случилось. В общем, все, как полага­ется в легенде, где счастье не бывает долгим, рай в шалаше — короток.

«Яман, дле яман!» — «Горе мне, горе!» Тоска, пе­чаль, кручина — «дле яман.» Вспомнилась мне эта армянская песня — тягучая, хватающая за сердце. Не скажу — моя любимая, эти слова сюда не подойдут. Просто горько становится — от любви, от понимания, от сочувствия и невозможности помочь.

Дле яман… Горе пришло как огонь…
Вай, дле яман… Пришло, дошло до моих окон…
Яман, яман…
Наши дома напротив, мы влюблены
И не знали, что будем отделены –
Яман, яман.
Солнце прикоснулось к горе Масис,
Яман, яман!
Тоскую по моей любимой,
вай ме (горе мне, увы мне), Сис!
Ветер дует так нежно-нежно,
Яман, яман.
Горе безутешно,
Дошло до самых губ моих, яман, дле яман!..

Я зашел за церковь — туда, откуда видна была вся плоская вершина горы — небольшой треугольный мыс. Он весь был неровен, волнист, меж деревьями то там, то сям выпирали из земли округлые, покры­тые мохом холмики. Я подумал, что где-то, может быть, у самых моих ног лежит безвестная, уже безы­мянная могила влюбленных. Сюда приходила безу­тешная мать юноши, проливала слезы, корила себя. Здесь перед камнем на корточки по крестьянскому обычаю присаживался и упрямо закуривал отец де­вушки.

Пока я стоял да раздумывал, Манвел с помощью Овика принялся за обычное свое дело — палочками они сдирали мягкое одеяло мха с мохнатых холми­ков, под ним оказывались хачкары. Манвел рассмат­ривал крылатые кресты на них, разбирал неясные надписи, делал обмеры, заносил описания в блок­нот. При этом бормотал про себя: «Какой это век… четырнадцатый, не позже. А это — шестнадцатый…»

Оказалось, что все холмики вокруг — это сбро­шенные с оснований и поросшие мохом хачкары. Сколько их тут — кто считал? Они расположились на всей плоской вершине, оползли за ее пределы, покидая таким путем родные могилы. Под воздейс­твием дождей, затекающих под них, тающего снега, кустарников, молодых деревьев, упрямо прорастаю­щих под ними и приподнимающих каменные плиты, хачкары незаметно плывут по склонам. И один уже лег на тропинку и преградил путь нашей «Ниве».

Из головы нейдет рассказ о юноше и девушке, в одиночестве любви построивших церковь. Пони­маю, что это легенда. И все же возвращаюсь ко вхо­ду, рассматриваю, как положены там камни, ищу следов труда, который совершался много-много лет назад. Вот они искали, чем накрыть вход, и нашли длинный камень, гладко обтесали одну его сторону — ту, что будет над головой, поднатужились — тяжесть немалая — и положили на место. Я как будто вижу их усилия, читаю их замыслы и расчеты. Теперь надо было сделать так, чтобы гнет камней над перекры­тием не был разрушительным. Они нашли еще две глыбы, положили их на плиту так, чтобы концы глыб высунулись за пределы перекрытия. И чтобы все мелкие камни, которые были затем положены на них, уже давили не на плиту над входом, а на стену.

Ах, что за стены были у церкви, как красноречи­вы они! Многое можно было понять о том, как тру­дились здесь люди из расположенной ниже и ныне заброшенной деревни, с каким мучительным тру­дом они громоздили камень на камень. Как были не в состоянии их тесать-подбирать, что-то отбрасы­вая, а использовали они буквально каждую глыбу, каждый осколок из камней, поднятых на вершину. Их клали подряд — что было под рукой, а, вернее, то, что было сейчас привезено, а выше — то, что завтра и так день за днем. Поэтому стены казались нагро­мождением камней, крепко схваченных раствором. Где они брали воду? Как тащили наверх цемент?.. О чем ни подумай — везде труд через силу, сверх сил. Тут — хочешь, не хочешь — припомнишь строки Ман­дельштама, ставшие ключом-эпиграфом к его циклу из 12 стихотворений «Армения», в который раз ди­вясь их глубине и точности:

Как бык шестикрылый и грозный
Здесь людям является труд,
И, кровью набухнув венозной,
Предзимние розы цветут.

Представляешь этих тяжеловыйных шестикры­лых быков и невольно думаешь о вековечном труде крестьян, которые расставили свои «мужицкие, бы­чачьи» церкви по вершинам гор, в недоступных для врагов местах. Я тогда еще не знал, что грубая кладка храма повсюду в Арцахе будет сопровождать меня.

Меж тем, Манвел очистил от моха второй хачкар, жадно озирается по сторонам, хочет приступить уже к третьему, но при этом явно колеблется: всех не очистишь, тут надо поселиться, работы хватит на много дней. Овик охлаждает его, они с учениками уже пробовали, но за год всё опять зарастает. Очень здесь высокая влажность.

Да, прав тот, кто сравнивал здешнее скопище хачкаров с кладбищами Старой Джуги, ныне уничтоженными азербайджанскими вандалами, и с ле­сом хачкаров на берегу Севана в Норадузе. Но все здешнее богатство пока недоступно глазу — оно под мшистой шубой. А сколько их еще скрыто под вол­нистой, заряженной могилами землей! Это одно из очень многих мест в Карабахе, где богатства скрыты и ждут будущих — вот только когда они придут?- ис­следователей.

Ну что, пора назад? Гляжу, по штанине ползет вверх маленький клещ — привет из моей любимой деревни Бояково. Там, правда, сейчас, об эту осен­нюю пору все клещи явно перевелись, заснули?..

Возвращаемся. Оказывается, на эту гору есть и не столь крутая дорога, но более длинная. Овик же хотел поскорей, полез напрямик, обманутый моим не по возрасту бодрым видом.

Теперь он идет впереди, обходит крупные глыбы и сползшие, спящие подо мхом хачкары. Мы дви­жемся следом, но все-таки спуск крут, и невольно переходишь с шага на бег. Скользко, трава влажная.

Чтобы не осесть и не проехаться на заду, выбира­ешь, куда ступить, вглядываешься. Так вот гляжу и поднимаю с земли иглу, длинную, светло-кремо­вую с темными кольцами — неужели дикобразы?

—   Да, и много, — откликается Овик.

—   А кто еще здесь водится?

—   Волки, лисы. Медведей здесь, на вершине много.

—   Много? — я тревожно оглядываюсь, вслушива­юсь, не трещит ли сухой валежник под тяжелыми ла­пами.

—   Они сейчас сытые, добрые…

В такой беседе — то бегом, то шагом, опасно оскальзываясь (это я!) — мы спустились к машине. Но еще раньше заслышали радио. Наш шофер Марат и мой верный сопровождающий Рубен сидят себе в «Ниве», открыли дверцы и в ожидании нас слушают музыку. Правда, что умный в гору не пойдет. Садим­ся и мы, хлопаем дверцами. Господи, как хорошо!

Эта история с подъемом, обильно политым мои­ми слезами, тогда ещё не воспринималась мной как грозный знак, что нужно, наконец, осознать преде­лы своего возраста. Я же по-прежнему чувствовал себя полным сил. Не чуял своих лет. И это путешест­вие в Арцах впервые заставило изменить свою само­оценку: я падал на ровном месте, боялся больших пеших переходов, крутых подъёмов. А как в Арцахе без подъёмов?..

Ну, так или иначе, мы заняли свои места в маши­не. Взревел мотор, под колесами заскрипели лома­ющиеся ветки. Мы снова оказались в ХХI-ом веке.

Ким Наумович Бакши, писатель, журналист, арменовед

Фото Алексея Орлова

Публикуется по: Ким Бакши. Духовные сокровища Арцаха.(Серия «Библиотека русско-армянского содружества») – М.: Книжный мир, 2012.

Продолжение