Город «инаковидящих». Шарм телевидения. Миллион разных ереванцев

ПРАЗДНИК ФОРМИРОВАНИЯ КУЛЬТУРЫ

(Опыт культурного перевода)

ГОРОД «ИНАКОВИДЯЩИХ»

Армен Давтян

Если тысячам людей разом хочется понимать, читать и чувствовать друг друга, то нужен общий язык. В 1970-е годы Ереван обрёл такой язык — изобразительное искусство. В определённом смысле это увлечение на долгие годы стало темой жизни для множества людей. Выставки армянских и зарубежных художников привлекали практически всё население Еревана, а не только определённые круги интересующихся людей и даже не одну лишь «культурную часть» населения. Работы целого ряда очень непохожих творчески художников — от сельского пейзажиста Минаса Аветисяна до портретиста-абстракциониста Гарзу (Франция), до американских фотореалистов и рекламных графиков, — а также декоративное искусство, дизайн, новые техники, пришедшие как раз в 1970-е годы — все это становилось предметом переживания практически всеобщего: от детей до стариков. Выставки следовали одна за другой, Дом художника стал основной экспозиционной площадкой и, зачастую, просто не успевал вместить толпы народа, стремившегося попасть на очередную выставку, которая длилась порой всего день-два, чтобы потом смениться другой, привлекавшей не меньшее внимание. Посмотрев на творения современников, толпы народа традиционно направлялись ещё раз взглянуть на классиков — в Государственную картинную галерею. Небольшое для своей выдающейся коллекции здание Государственной картинной галереи Армении также с трудом «переваривало» огромное число посетителей, большое не только в выходные дни, но и в будни, в рабочее время. Летом к многочисленным ереванцам прибавлялись сонмы туристов, и в выставочных залах иногда приходилось ждать, чтобы получить доступ к отдельной картине.

В 1970-х в Ереване появился ещё один выставочный зал — единственный в Союзе Музей современного искусства. Стоит отметить, что само словосочетание в ту пору считалось крамольным, и ереванцы сознавали, что может возникнуть ситуация, когда музей может стать поводом к неприятностям для всего города, если не республики. Музей с самого начала делал упор на нетрадиционные для Советского Союза стили и жанры, в том числе экспериментальные, такие как разные варианты абстракционизма, сюрреализма, символизма, эстетизированное «искусство протеста», связанные с движением хиппи, вплоть до дадаизма.

Практически ни одного армянского художника невозможно спутать с другим. Несмотря на то, что каждый из них выражал свои мысли в целом ряде жанров и стилей, у любого другого находился ещё целый арсенал собственных художественных средств, чтобы быть непохожим ни на кого. Минас (Аветисян) и Е. Кочар, В. Подпомогов и А. Акопян, Р. Элибекян, О. Зардарян, Г. Ханджян… Люди, жившие неподалёку друг от друга, в картинах своих предстают как жители не то что разных стран — разных планет, разделённых огромным пространством, настолько непохоже их восприятие мира.

Егише Кочар, сменивший за свою жизнь множество техник и живописных стилей (а кроме того, бывший ещё и знаменитым скульптором), казалось, отходил всё дальше и дальше от самого себя, и всё большими шагами… И при этом продолжал стоять на громадном расстоянии от всех других художников Армении.

Валентин Подпомогов начинал с театральных декораций и работы в кино, когда имя его зазвучало. Когда уже именитый мастер неожиданно взялся оформлять витрину музыкального магазина, люди специально отправлялись смотреть на «витрину Подпомогова». И вдруг Подпомогов раскрылся в качестве художника-сюрреалиста… Техника сюрреализма, сочетаясь с глубоким «литературным» содержанием его картин, заставляла читать их долго, как книгу. Это была воплощённая в живописи фантастика с сильным нравственным посылом, символическим смыслом, реальностью оживших знаков и аллегорических образов.

Как и тбилисец Параджанов, ереванцы Минас Аветисян и Роберт Элибекян на раннем этапе своего творчества пришли в кино. Двое будущих знаменитых художника стали соавторами фильма «Хатабала»: старый Тифлис, костюмы XIX века, балконы, вывески, шарманки… Но Параджанов, снимая кино, продолжал видеть, любить и показывать зрителю предметы, вещи. Даже сцены с людьми в его фильмах представляли собой как бы серию натюрмортов, сменяющих друг друга. Причём в каждом из его фильмов сквозит восхищение предметами красивыми, роскошными, имеющими большую материальную ценность…

В отличие от Параджанова, Минас (вскоре его стали называть только по имени) и Р. Элибекян, обратившись к живописи, направляют свой интерес именно к духовному миру человека. В картинах Минаса предметный мир настолько прост и бесхитростен, что трудно поверить, что этот художник мог создать кокетливо-салонный, крикливый и нахальный купеческий мирок «Хатабалы». Лучшие картины Минаса — это прежде всего пейзажи. Буйство палящего солнца и — тишина и терпение всего земного мира: деревьев, гор, людей…

Об Элибекяне можно было бы сказать, что он активно экспериментировал с техникой живописи, оставаясь верным себе в одном: передать впечатление от характеров людей — через позы, формы, цвета. В его картинах почти всегда одна плоскость — плоскость человека: без фона, без обстановки: характер, как он есть…

Даже такое узкое пространство, которое даёт художнику портрет, осваивалось армянскими живописцами с каким-то диким, беспредельным разнообразием. Безумные жирные контуры женских лиц у Элибекяна, тонкий женственный тональный портрет А. Налбандян, и столь же уверенная, навязчивая идея Гарзу, строившего человеческие лица из каких-то проволочных конструкций, казалось, не спорили друг с другом, а просто отражали совершенно разные миры, разные цивилизации.

Пейзаж, в реальности один и тот же пейзаж для всех армянских художников, ранее — любимый жанр в Армении, создавал ощущение огромности Армении, разнообразия её ландшафта. В 1920-е — 1930-е годы классики армянской живописи довольно разносторонне отражали армянский пейзаж, хотя к 1960-м определилось общее цветовое решение: стало довольно однообразным. Творчество Мартироса Сарьяна революционно расширило рамки пейзажной живописи, породило в 1960-е много последователей. А уж в 1970-е годы родилось такое разнообразие видения Армении, что говорить о школах или общих подходах просто не приходилось. Каждый художник рисовал совершенно своё: Минас — это был только Минас, в картинах Г. Ханджяна — совершенно другой климат, другая природа, другой воздух.

Стоит отметить, что пейзажисты Армении рисовали исключительно сельскую местность, причём, если в 1960-е рисовали горы, то на полотнах 1970-х они почти совсем исчезли. Казалось, Сарьян исчерпал тему гор, зноя, дальнего плана. «Семидесятники» все чаще рисовали поля, степные участки: в снег, в дождь, в пасмурную погоду. Рисовали сёла, ближние планы, дороги и проселки, церкви и жилища. А вообще, пейзажистов в 1970-е стало намного меньше.

В урбанизированной Армении практически никто не рисовал армянский город. Только в 1980-е годы появились некоторые попытки показать «старый Ереван» или «старый Ленинакан». В 1970-е можно вспомнить только несколько картин, изображавших городской пейзаж: это были виды городов Италии, где побывал один из известных художников. В то время многие из них получили квартиры в домах в центре Еревана, в живописном старинном районе Конд. В этих специальных домах были предусмотрены мастерские для художников — на верхних этажах 9-тиэтажек… И никто из них не рисовал даже Конд или прекрасный вид из окна на Разданское ущелье!..

Армянские художники, которых в 1960-е годы стало великое множество, поддерживали своим творчеством контакт с мировыми тенденциями в искусстве, информация о которых была труднодоступной. Занятие это осознавалось как опасное, однако «игра стоила свеч»: публика столь горячо поддерживала художественное экспериментирование, причём как именитых мастеров, так и начинающих, что художник ощущал себя более-менее в безопасности.

Зритель 1960-х — 1970-х поддерживал именно расширение художественных подходов: не осуждал практически ничего, принимал почти все. Для ереванского зрителя не было понятия «шедевра вообще». Творчество разных художников сравнивали очень редко. Вместо этого в ходу было слово «глухгорцоц», что означало «лучшая из [его] работ». Главным в положительной зрительской оценке было слово «чтеснвац» (невиданное). Ереванец жаждал «невиданного» в любом виде: в форме или содержании. Неожиданный, новый взгляд — это и была, по мнению публики, «душа художника». Поэтому говорить о самых успешных направлениях или художественных школах в Армении трудно: даже ученики мастеров не перенимали от них ни техники, ни жанров, ни стилей: то есть почти ничего, кроме главного: внутреннего психологического механизма преломления через себя виденного наяву или, может, во сне… Способности показывать другим Невиданное.

Художественная среда Еревана 1970-х подпитывалась очень плодотворной почвой: в подвалах, на верандах и чердаках рисовало и ваяло невероятное число народу. Казалось, любого прохожего на улице можно спросить, каким именно художественным творчеством он занимается, и он рассказал бы о живописи, чеканке, гравюре или керамике…

Один из моих русских знакомых с удивлением заметил, что в кинофильме «Мужчины» (а это один из самых любимых фильмов в Армении) таксист почему-то занимается живописью. А в чём же ещё мог самовыражаться ереванский таксист в 1970-е годы!?

Существовали десятки детских художественных школ и мастерских, в которых взрослые художники, в том числе знаменитые, передавали свой опыт детям: от самого младшего возраста до подростков и работающей или учащейся молодёжи. Творческие способности человека в Армении не рассматривались в перспективе, в каком-то развитии: они были заданы раз и навсегда. Рисующие дети не воспринимались как «будущие художники», а именно как Художники — здесь и сейчас. Художественные школы не «учили рисовать», а «давали возможность рисовать», проявлять себя, только себя. Конечно, мастер мог советовать, направлять, предлагать. Но ученику было достаточно сказать: «я так вижу», и учитель не искал возможности возражать. Художник менялся только под влиянием своей собственной жизни, так или иначе складывающейся судьбы, личного опыта: любви, разочарований, сыновних и родительских чувств, увлечений философией, поездок, книг. Нельзя было сказать — «он стал рисовать лучше», «он творчески вырос». Таких понятий в Ереване не было.

С другой стороны, любое эпигонство мгновенно обнаруживалось и воспринималось с возмущением. Поблажек не делалось даже детям. Достаточно было увидеть детскую работу, в которой вместо «благородного детского взгляда» ощущалась направляющая к «академическому рисунку» рука педагога, публика реагировала очень бурным возмущением («как они смеют детей портить?!»). В ереванских художественных (да и обычных средних) школах, многочисленных художественных училищах практически не применялись учебники академического рисунка: боялись «испортить детей». Разве что в вузах, уже «оформившиеся художники», проходили академический рисунок и живопись.

Изумлённым непониманием встречали ереванцы картины в стиле «соцреализма». Не отвергали, пытались понять и — не понимали… Однако не все соцреалисты воспринимались плохо: основоположники, то есть те, кто был вначале и для своего времени сделал что-то «невиданное» (как русские соцреалисты 1920-х годов), воспринимались очень хорошо. Продолжатели же «реализма» возмущали и вызывали недоумение: их работы оценивались как искусственные, о них говорили «так не бывает!», «это выдуманное что-то», «ненастоящее». В то время как работы, скажем, кубистов, если они были не эпигонскими, воспринимались как «настоящие», «очень похожие» и «понятные».

Вскоре Ереван стал одним из первых городов в мире, где открылся Музей детского художественного творчества. Уникальный музей детского рисунка стал мгновенно не менее посещаемым, чем выставки взрослых художников. Редко кто упускал очередную смену экспозиций детских картин. Ярые сторонники идеи, что «все дети гениальны», ереванцы как бы искали в картинах юных какую-то истину, какую-то связь с миром… Музей, а затем и знаменитый на всю страну Центр эстетического воспитания, основанный Генрихом Игитяном, вёл активную работу по налаживанию контактов с детскими художественными школами по всему Союзу и за рубежом. Работы детей из Греции, Франции, Японии, Чехословакии, разных городов Союза последовательно экспонировались в Ереване. Наверное, учителя и школьники какой-нибудь отдельно взятой «школы №Х города такого-то такой-то области» были бы крайне удивлены, узнай они, что пол-Еревана взрослых дядей и тётей стояли в очереди, чтобы посмотреть на их картины, а затем ещё обсуждали их несколько дней… А между тем, в Ереване художественное творчество считалось делом очень серьёзным и значимым для всех. Творчество не требовало мотива, доказательства. Оно не считалось профессией, хотя могло быть и ею. Оно не обязано было стремиться к популярности, хотя могло её и обрести. Художник не обязан был быть понятным всем, но, с другой стороны, редко делал это «только для себя»: в основе творчества было желание общения, поэтому — не «для всех», но всё же — для кого-то оно предназначалось точно. Или служило для поиска этих «кого-то»… Молодые люди, например, считали прекрасным применение своих художественных способностей (равно как и музыкальных) для обретения лучшего взаимопонимания с друзьями и любимыми: для них рисовали, их зазывали к себе домой — показать свои работы. Подчеркну — зачастую такое применение своих творений, работ считалось вполне достаточным и не сопрягалось с профессиональными амбициями или желанием славы. Достаточно было того, что художника лучше понимали друзья и любимые.

Говоря о художественном творчестве в Ереване 1970-х, хотелось бы определить цель этого рассказа. Во-первых, описать ту обстановку, которую создавала ереванская среда для творческой личности. Во-вторых, показать, как сами увлечённые творческие люди определяли лицо города, играли в нём необычайно важную, значительную роль. Для количественного сравнения можно привести такой пример.

Сколько было активистов комсомольских организаций на всех предприятиях среднего советского города? Сколько всего мероприятий они устраивали? Сейчас уже одни не знают, другие — с трудом, но вспомнят: много! Очень много! И «комсомольско-молодёжных мероприятий» было множество: слётов, смотров, рейдов, «обменов опытом», починов, отчётов… Каждый месяц, каждую неделю. Причём на это дело отряжались все силы, освобождались от работы и учёбы люди, выделялись финансовые ресурсы, предоставлялись любые помещения… Представьте себе, что в Ереване (где деятельность комсомольцев была даже в самые «активные» 1970-е годы малозаметна) было столько же… художников. И событий, связанных с ними — выставок. И «центров активности» — студий и художественных школ. И всё это — без направления или даже поддержки «сверху», в своё свободное время, за свой счёт.

При этом никакого «подвижничества» никто в этом не усматривал. Просто — часть обычной жизнедеятельности, которую не должен никто специально инициировать никто не обязан поддерживать: разве что зритель, которому это все попросту нравится, и он берёт билет на выставку, или покупает картину на вернисаже, в салоне. Или родители, которые платят за участие их ребёнка в работе художественной студии (впрочем, и совершенно бесплатных детских студий было предостаточно).

Наконец, третья причина данного рассказа — продемонстрировать разницу художественного, более того — вообще зрительного восприятия между армянской и другими культурами.

Центральным конфликтом армянского восприятия искусства (и очень значимым, переживаемым конфликтом) было то, что в Армении не понимали «реализма». Произведения реалистического искусства могли быть восприняты хорошо только по двум причинам: если в них присутствовал выраженный национальный колорит (любого народа) или если это было просто выдающееся, оригинальное произведение.

В остальных случаях реалисты и ереванцы не находили общего языка: то, что для реалистов было ясно и «похоже», ереванцам было «непонятно» и «совсем непохоже». Увидев какую-нибудь картину типа «Студенты» или «Урожай» со статическими, хорошо выписанными фигурами и фоном, армянский зритель долго не мог понять: что это нарисовал художник? На его взгляд, таких фигур, таких поз просто быть не могло! По убеждению ереванского зрителя, «рисовать» означало «интерпретировать» действительность на свой личный лад, а иначе — зачем рисовать?

Один русский критик писал восторженно: «Зачем армянскому художнику рисовать окружающий мир? У него в душе таких миров штук двести найдётся!». Возможна и такая интерпретация, конечно. Однако сам армянский художник вряд ли бы с этим согласился: он был убеждён, что рисует вполне реальный, единственный мир.

Несколько иначе в Ереване воспринимали зарубежные авангардистские направления в искусстве. К концу 1970-х в Армении создалась определённая возможность доставать альбомы и слайды с репродукциями абстракционистов, кубистов, конструктивистов, сюрреалистов… Интерес к «невиданному» был очень большой. Устраивая просмотры и дискуссии в институтах, учреждениях, клубах, ереванцы мало опасались возможных неприятных последствий (которые в эти годы в других городах Советского Союза наступили бы наверняка), и поэтому не возникало никакой «моды» на западное искусство, надрывной апологии в спорах, «повального увлечения» или жёсткой поляризации мнений. Что-то нравилось, что-то — нет, кто-то интересовался, кто-то оставался безразличен… Никаких «групп любителей», «что-то-истов» не возникало. Не будь обстановка вокруг зарубежного искусства достаточно свободной и лишённой идеологической поляризации, могли ли в Ереване появиться, например, картины того же Подпомогова, в которых реминисценция Сальвадора Дали была прямодушной и ироничной одновременно? Не говоря уж о невиданной в СССР свободе в откровенном изображении обнажённого тела: его никогда не избегали, но и увлечения эротикой не наблюдалось…

С дистанции нынешнего времени можно сказать: внутри СССР присутствовал остров нормального культурного процесса, не тронутый идеологией. Авангардное искусство привлекало ереванцев ровно постольку и в той части, которая была именно искусством, авторским самовыражением. При этом ереванцы охотно вникали в язык и ассоциации иных культур: с интересом и любознательностью. Относительно свободное развитие культуры было причиной особенностей восприятия зрительных образов, и это в Армении осознавали, говоря: «что ж тут поделаешь, армяне видят по-другому».

Вспоминается история с армянскими мультфильмами, которые появились в 1970-е годы и сами по себе сыграли роль в самоосознании «армянского видения».

Такие мультфильмы как «Лисья книга», «Лис-художник», «Кикос», «Охотник-врунишка», были сдобрены настоящим ереванским юмором и полны художественной фантазии авторов — Роберта Саакяна и его студии. Главной «изюминкой» в них были зрительные ассоциации, рассчитанные на весёлый взгляд и хорошее воображение: у понимающих эти ассоциативные ряды зрителей они вызывали буйный восторг. Дети хохотали до слез при виде осла, плавно перераставшего в тоннель, или железной дороги, проложенной по… внутренней стенке скворечника, или то, как забавно авторы мультфильма изобразили «деревню, которой и вовсе нет» (как и написано в известной сказке Туманяна).

В те годы писатель Сергей Баруздин в «Литературной газете» ругал армянских мультипликаторов за «абстрактный подход» и «искажение образов живой природы»: «Где вы видели такую лисицу? А такую собаку? Это же клякса, а не пёс! У детей воспитывается неправильное впечатление о животных. Встретив в лесу волка, они после таких мультфильмов и не узнают его». Детского писателя, главного редактора «Дружбы народов», при этом почему-то не возмущало, что во всех сказках и мультфильмах звери и птицы разговаривают человеческим языком и ходят на двух ногах, чем, конечно, разительно отличаются от настоящей фауны… Причина непонимания была в том, что зрительные фантазии были в диковинку в то время в СССР (в отличие от распространённых словесных фантазий: ведь уже существовал КВН, множество кинокомедий, и их юмор воспринимался почти всеми). Пройдут годы, и те же армянские мультфильмы будут восприниматься в России «на ура», да и широкое знакомство с другими культурами принесёт понимание образных, изобразительных юмора и фантазии… А в 1970-е ереванцы были практически одиноки в мире своих зрительных образов.

Комментарий культуролога

Светлана Лурье

В 1970-е годы формируется художественный образ Еревана. Те модели, которые в своё время образовались в соответствии с культурным образом улицы Саят-Нова, распространяются в самом многообразном и неожиданном виде на весь город. Может быть, удачным было не всё, но в Ереване не осталось уголка, где не был бы приложен максимум фантазии в том праздничном нарядном художественном стиле, который был заложен в городе изначально. Он в самом разнообразном материале воплощает специфическую картину мира, которая зародилась вместе с новой ереванской культурой. А она, в конечном счёте, идёт от ощущения Ереваном себя победителем в моральном противостоянии, в отстаивании себя перед когда-то отвергнувшим его миром. Язык художественного творчества был языком, на котором ереванцы говорили между собой о своей победе, о том празднике жизни, который они для себя создали, о городе, где в один прекрасный день на улице Туманяна открылось первое в Советском Союзе детское кафе «hЭкиат» («Сказка»).

ШАРМ ТЕЛЕВИДЕНИЯ

Армен Давтян

В конце 1960-х на улице Туманяна открылось первое в Советском Союзе детское кафе «hЭкиат» («Сказка»). Для Еревана, влюблённого в детей, это стало настоящим событием. На телевидении была организована передача — детский концерт в этом самом кафе. Детсадовского возраста малыши — посетители кафе — то давали интервью корреспондентам, то «по-взрослому» рассуждали о будущем, то подтрунивали над «отсталыми и несовременными взрослыми», а то — просились на горшок или требовали за спетую песенку дополнительных пирожных. Передача так понравилась зрителям, что пришлось её показывать ещё раз, «на бис». А поскольку видеозаписи в то время не было, телевизионщикам пришлось проиграть её снова: со всеми десятками трудноуправляемых, но таких любимых детей. Как передача, так и само предназначенное детям кафе сыграли роль для целого поколения, во-первых, это был ещё один знак того, что город принадлежит детям, во-вторых, это был образец раскованного, «индивидуального» поведения, столь не похожего на общесоюзные пионерские идеалы того времени.

Ереванское телевидение было одним из самых креативных в Союзе. Немногочисленные работники ТВ на единственном канале создали к 1970 году выдающееся количество собственных телепередач. По объёму «бесповторных часов вещания» Ереван официально занимал 3-е место после Москвы (с её тремя каналами) и Киева (с его двумя), опережая Ленинград, Ригу, Минск, Тбилиси… Но главное — телевидение в Ереване служило антиподом радио. На мощном ереванском радио (имевшем 250 часов вещания в сутки на более чем 6 языках) властвовало старшее поколение, телевидение же было молодёжным, современным, образованным, интеллигентным и, я бы сказал, элегантным. Особую роль в создании телевизионного образа Еревана сыграли первые дикторы ЕрТВ Элеонора, Нара и Константин. Как и в Москве, дикторов так и называли — только по именам. С 1960-х по 1980-е годы Нара (Шлепчян) была Великим Образом элегантной ереванки: строгая, но улыбчивая, очень уравновешенная, нёсшая в абсолютной неизменности свой образ (от причёски до голоса и стиля одежды) на протяжении десятилетий, при этом она была слишком уникальна, чтобы кто-то реально решился ей подражать.

С годами сменялись дикторы, уже в 1970-е основная нагрузка перешла к другой запомнившейся дикторше — Карине. Затем Нара совсем оставила эту работу… Но каждую новогоднюю ночь с 1960-х до начала 1990-х именно Нара (теперь уже доцент Армянского педагогического института) поздравляла армян с Новым годом: она, и никто другой! На Центральном телевидении, в Москве, с годами менялись веяния: одежда дикторов становилась то пролетарски строгой, то слегка заигрывала с «хипповской» модой… Позже в новогоднюю ночь стали выступать не дикторы, а руководители государства, а в «горбачевские» годы с экранов исчезло спиртное… И только на Ереванском ТВ неизменно появлялась грациозная Нара с бокалом шампанского: не подверженная ни «мальчиковой» моде, ни страхам, ни политическим «задачам, которые ставила Партия перед народом». Речь Нары была эталоном правильного армянского языка, а по-русски она говорила чисто и исключительно грамотно, но с той армянской интонацией, которую ереванцы считали «необходимой для армян» в разговоре на русском языке.

Ереванские дикторы обращались к телезрителям не со словом «товарищи», а только — «друзья» (и даже — «любимые друзья»!), и вообще вели себя очень интеллигентно и одновременно «по-домашнему». Такими же «домашними» были и телепередачи, например, детская передача «Уголёк», постоянная ведущая которой один выпуск вела на русском языке, другой — на армянском, то пела, то играла на фортепиано, то рисовала или лепила из пластилина, то демонстрировала кукольный спектакль. «Уголёк», который обожали малыши, продолжался изо дня в день разнообразными талантами одной женщины.

Некоторые телепередачи стали важными событиями в жизни города. Во-первых, это юмористический «Тринадцатый канал» (начало 1970-х). Слова из юморесок, прозвучавших в единственном выпуске этой передачи, вошли в поговорку на десятилетия! В то же время армяне увидели по ТВ «Клуб весёлых и находчивых» Центрального телевидения, а там блистала команда Ереванского политехнического института. Впоследствии эта команда под руководством Ара Ернджакяна стала концертной группой «Мужской клуб», а к 1980-м образовала всеми любимый Ереванский камерный театр.

В конце 1970-х появилась программа с хитрым названием «22-30». Начиналась она, естественно, в половине одиннадцатого вечера. Под таким забавным названием легче было уберечь от внимания цензуры телепередачу Армена Ованисяна, в которой показывали запрещённые в СССР музыкальные ансамбли — «Битлз» и «ДипПерпл», «Бони М» и «АББА»…

На Ереванском телевидении ставили очень хорошие телеспектакли. Один из них «Давайте говорить откровенно», рассказывавший о семье, решившей уехать во Францию, был настолько ярок, настолько сильное впечатление произвёл на людей, что сотни семей вернули визы и отказались от мысли покинуть Родину. Ошарашенное руководство КГБ направило благодарственное письмо драматургу Арташесу Калантаряну…

За 1970-е — 1980-е годы были у Ереванского телевидения и взлёты, и падения. Были годы, когда программа состояла чуть ни наполовину из трансляции передач Центрального телевидения (после ввода телерелейной линии в 1965 году), в другие годы шли сплошные повторы венгерского сериала «Капитан Тенкеш» с таким неудачным армянским дубляжом, что приключенческий фильм превращался в сплошную комедию. Было и время, когда в журнале «Возни» («Ёж») появилась карикатура с телеэкраном, к которому были цепями прикованы Кошка и Старый дворник кот Василий — настолько часто крутили по ТВ мультфильм «Кошкин дом»…

И всё же Ереванское телевидение было любимым детищем города, бесконечно преданным ему. Появлялись ли на экране ереванские скверики и фонтаны, озеро Севан и танцующие дети, армянский джаз или Валентина Терешкова, слышалась ли неповторимая скороговорка футбольного комментатора — ереванцы прощали телевидению всё: и плохое качество картинки, и периодические отключения «по техническим причинам». И каждую полночь над городом летела мелодия вальса «Вечерний Ереван», завершая передачи, и каждое утро начиналось с «Барев дзес, сирели барекамнер. Здравствуйте, друзья!».

Комментарий культуролога

Светлана Лурье

За всей пестротой процессов становления традиции можно было не увидеть главного: формировались алгоритмы деятельности — важнейшая часть культуры. Важно было уже не только, что делалось, но и как это делалось. Культурные парадигмы приобретали завершённую форму. Константа образа «действия» — центральная в каждой культуре и самая её отличительная черта — практически не поддаётся межкультурному заимствованию и делает культуру прочной, укоренившейся. Она же вместе с коммуникационным кодом создаёт плотную культурную среду, в которую постороннему трудно проникнуть.

В городе возникали всё новые и новые модели общения, а сам он всё более разрастался за счёт жилых кварталов.

МИЛЛИОН РАЗНЫХ ЕРЕВАНЦЕВ

Армен Давтян

Ереван разрастался за счёт жилых кварталов, причём группы домов на разных направлениях назывались по-разному. Микрорайоны на юге города назывались «участками», на востоке — «массивами», на западе росли друг за другом нумерованные «кварталы».

Ереван стал городом с миллионным населением так быстро, что многочисленным новым жилым районам, казалось, было предопределено стать «спальными». Могли ли они так быстро обрести свою культуру, свой характер, стать живой частью города? Как ни удивительно, смогли. То отношение к жилью, которое было присуще ереванцам, наложило отпечаток на новые жилые районы. В них быстро выросли совершенно необходимые для общения кафе, появились дворовые скамеечки, стены увил дикий виноград. У новосёлов новой волны преобладала та же модель обустройства в городе, которая была у новосёлов 1960-х годов, а именно: не адаптироваться к стилю других жителей, а создавать свою, независимую среду.

Одна всенародная идея роднила старожилов и новосёлов: желание поскорее остеклить балкон! Архитектура массовой жилой застройки учитывала, по мнению её авторов, что Ереван — южный город. Поэтому во всех серийных домах предусматривались обширные лоджии. Вот эти-то лоджии и стремились поскорее превратить в веранды. На самом деле открытая лоджия была крайне неудобна и в летнюю жару, и в довольно холодную ереванскую зиму. Веранда, где окна можно было открывать и закрывать, когда понадобится, была куда полезнее. Как ни боролись власти с самовольным застеклением, но армяне непременно устраивали из лоджии «шушабанд» (остеклённую веранду). Ходил анекдот, почему армян не селят в Москве в гостинице более, чем на три дня: потому что на четвёртый армянин остеклит гостиничный балкон непременно.

Хитрые архитекторы пошли на эксперимент, построив в одном из «массивов» серию домов с косыми обрезами боковых стен лоджии. Поди-ка, найди треугольные рамы! Но нет такого, с чем умелые ереванцы не справились бы: треугольные оконные рамы нашлись, и вскоре весь новый жилой массив глядел на мир через стёкла «шушабандов».

И все же новосёлы 1970-х — 1980-х годов были совсем не теми новосёлами, что в 1960-х. В поздние годы уже не было того «культурного энтузиазма», который создал особый характер Еревана. Если деревенские 1960-х годов с лёгкостью расставались с привычками советского колхозника, то деревенские 1970-х — 1980-х совсем без энтузиазма относились к идее забыть стиль своей зажиточной деревни. Ереванец мог в один прекрасный день увидеть на соседском балконе барана или козу, завезённых туда «новыми горожанами», а на соседнем пустыре кто-то из соседей мог быстренько организовать свой огородик. Хозяину самодельного огорода даже забора ставить не надо было, достаточно было колышками обозначить захваченный участок: ереванцы не были склонны ни к воровству, ни к вандализму.

В поведении бывших сельских жителей в городе не было и следа каких-либо комплексов от сознания собственной провинциальности. Главным завоеванием приезжего была возможность «делать что хочешь», как говорили: «тут ведь из нашей деревни — ни души!». Мнение же других людей, не односельчан, их не волновало.

Впрочем, все «безобразия», которые позволяли себе деревенские, ограничивались мелкими нарушениями городского «политеса». А поскольку ереванцы считали, что правил «для всех» существовать не может, то любые выходки не осуждали, а просто «мотали на ус», строили впечатление о человеке по его поведению. Решали, общаться с ним по-соседски или нет, приглашать ли в гости, помогать ли с устройством на работу… Надо отдать должное и старожилам, и новосёлам: в трудную минуту и те, и другие некий минимум помощи оказывали и неприятному соседу.

Главной трудностью приезжих было трудоустройство или приобретение какого-либо полезного ремесла — единственного способа обрести положение в Ереване. Бывало, что новый горожанин годами ездил в родную деревню на заработки, а вне сезона сельхозработ проживал в Ереване, прежде чем, наконец, осваивал городскую профессию. Подобное сочетание городской жизни с сельским трудом, думается, явление уникальное. Даже обретя место и работу в городе, бывший провинциал оставался связанным с деревней крепкими узами. Дом в деревне сохранялся за ним всегда: по-видимому, исключений из этого не было вовсе.

Но самое характерное, у сельской семьи в городе имелся свой особый канал снабжения продуктами из родного села. В годы дефицитов, думается, выходило, что чуть не треть продуктов попадала в Ереван по «семейной» схеме, через родственников на селе. Излишек привезённого продавался соседям и коллегам по работе. А те из них, кто имел свои «каналы поставок», привозили что-то своё… Так и менялись: орехи на сыр, вино на масло, мацун на баструму.

Терпимое отношение к приезжим в Ереване было той доминантой, которой ни в коем случае не хотел изменять ереванский житель. Выработанная в 1960-е схема работала: от приезжих не требовалось никакой особой адаптации. Более точно — им не предоставлялось даже примеров, которым они могли бы следовать. Они не обязаны были интегрироваться в общество старожилов, в их шрджапаты. Они лишь должны были отчитаться перед окружающими в том, что у них есть шрджапат, что они «чьи-то». Выход для приезжих был один — создавать свою собственную среду общения, что они и делали. Даже подозрительные провинциалы вскоре убеждались в равноправности шрджапатов и в отсутствии какой-либо необходимости осваивать новую роль в Ереване. В результате в городе появилось множество людей, не имеющих никакой модели культурного поведения: от своей деревенской они отошли, а другой город им не предоставлял.
И лишь внешняя атрибутика культуры Еревана была привлекательной, всепоглощающей силой. Бывшие деревенские хотели гулять вечерами в Центре, учиться в институтах, ходить в театры. При этом — сохраняя свои собственные взгляды на жизнь.

Центр столицы продолжал оставаться ежевечерней «выставкой людей», куда приходили жители всех районов, приезжали из пригородов. Прибавьте к этому ещё сонмы туристов, и учтите, что каждому из них перед сном полагалось пройти Центр вдоль и поперек — по Саят-Нова от Оперного двора (тогда он назывался именно так) до кафе «Саят-Нова» и по Абовяна от ювелирного магазина «Урени» до Площади. Попить воды из всех фонтанчиков. Выпить кофе в «Поплавке», «Крунке», «Эфире», «Козырьке», «Сквознячке», «Потолке», «Снежинке» или в одном из многочисленных безымянных кафе.

«Выставка людей» — отголосок праздника «Эребуни-Ереван», с которым через годы связывали цветомузыкальные фонтаны Площади и год от года всё более яркое освещение. Слепящий свет прожекторов «солнце» на Площади делал вечернее ереванское гуляние похожим на спектакль или карнавал. Перекрёстки улицы Абовян с улицей Туманян и проспектом Саят-Нова украшали теперь «лампочные деревья»: столбы, густо увешанные сотнями лампочек. Посреди Оперного перекрёстка стоял подобный же «лампочный шар». Вычурные неоновые вывески кафе перемежались огромными светящимися социалистическим лозунгами, и не только в Центре, но и по всему городу. При этом создавались столь милые сердцу ереванцев «сюрные» сочетания.

Как не вспомнить очаровательный «Коммунизм победит! Пивной бар» на улице Киевян? А надпись «С Партией — миллионы! Сберкасса №6» на Орбели? А ювелирный магазинчик «Маньяк» у Детского мира? Мало кто, увидев такую надпись русскими буквами, вспоминал, что на армянском это значит всего лишь «кулон». Зато как уютно было жить в таком городе. Без «сюра» Ереван был бы не Ереван!

Но вернёмся к прогулкам в Центре. Во времена мини-юбок начала 1970-х или широченных расклёшенных брюк (75—77 см), в очередную волну джинсовой моды конца 1970-х и в годы, когда самым модным аксессуаром был цветной пластиковый пакет, в котором лежит модная грампластинка… С ранней весны до поздней осени шло вечернее гуляние ереванцев. Парни восхищённо рассматривали девушек, девушки как норму воспринимали жгучие взгляды. Правда, русским туристкам часто не хватало никаких сил выносить столь интенсивное внимание. Но тут уж была действительная разница в привычном порядке вещей, ставшая предметом многочисленных разговоров и шуток. Если на русскую девушку внимательно смотрят, она начинает потихоньку оглядывать себя: может что-то не в порядке? Юбка ли смялась, тушь ли потекла? Если армянскую девушку пристально разглядывают, оборачиваются, таращатся вовсю — она, наоборот, обретает покой: всё в порядке! А вот если на неё, паче чаяния, не смотрят! Вот прошёл мужчина, и — на тебе! Не оглянулся! Такой инцидент заставит её остановиться, выудить из сумочки зеркальце, нервозно осмотреть себя. Наконец, поймать-таки на себе прямой и пронзительный взгляд другого прохожего, чтобы успокоиться, и принять то горделиво-кислое выражение лица, с которым ей суждено прожить с 12 лет и до старости: «ох, люди добрые, до чего же вы мне, несчастной, надоели своим вниманием!».

Вот так ежедневно встречались и жители центра, и жители дальних районов. Каждый одет по своему вкусу, по понятиям своих шрджапатов — вот уж было на что посмотреть! Например, можно было увидеть женщин, гордо шествующих в восточных расшитых золотом домашних тапочках с загнутыми концами. Или жительниц района Третий участок, демонически раскрашенных словно какие-нибудь ведьмы из диснеевских мультфильмов: огромные тёмные круги под глазами, густой слой чёрной туши и почти чёрная помада. К этому раскрасу добавлялись сетчатые чулки и кожаная мини-юбка. Но, это не то, что вы подумали! Скорее всего, это добропорядочная жена или скромная девушка на выданье. Просто такая мода в том районе, откуда она приехала прогуляться в центр. Жители её района охарактеризовали бы её, наоборот, как «скромницу», «милую девушку». «Сестрёнкой» звали бы — безо всякой задней мысли! Уже с меньшим доверием посмотрели бы вслед какой-нибудь студентке в потёртых джинсах: мда, мол, чего только не встретишь в Ереване.

Дородная мать семейства вполне могла выйти погулять в роскошном банном халате или довольно прозрачном пеньюаре: а что такого? Дорогая покупка, отчего бы в ней не покрасоваться?!

Несмотря на такое, на внешний взгляд, экстравагантное разнообразие, в среднем в Ереване одевались хоть и чрезмерно нарядно, но в большинстве своём очень красиво и со вкусом. В гости или в театр — поскромнее. На прогулку в Центре — с особой лихостью и беспредельной фантазией. Причём мужчины вовсе не уступали женщинам в следовании моде, и вполне могли провести часок-другой за раздумьями, что бы завтра надеть.

Долго не засыпал город, шло гулянье, не отягощённое ни спиртным, ни едой: только кофе! Ну, может, ещё мороженое. Да ещё не успевшие поужинать могли съесть парочку хачапури…

Наконец, к полуночи жителям дальних районов пора было отправляться по домам…

Транспорт Еревана был одной из центральных тем разговоров. Узкие улицы, заполненные потоками машин, остановки, заполненные ждущими людьми. Скудное число перегруженных транспортных узлов… «Шрджанаин», «Плани глух», «Опера», «Россия», «Дружба», «Вокзал» — многие годы судьба каждого ереванца была связана с его транспортным узлом, с той троллейбусной или автобусной остановкой, откуда он отправлялся в вечернее путешествие из центра в свои «Массивы», «Аваны» и «Кварталы». Старые, плохо приспособленные к ереванским перепадам высот автобусы нещадно дымили и воняли соляркой и бензином. Токосъёмники троллейбусов, оборудованные ереванским «изобретением» — щётками из чистой меди вместо дешёвого, но дефицитного угля, слетали с проводов поминутно. Водитель почти любой легковой машины, стремясь окупить своё дорогое приобретение, брался вас подвезти по той же цене, что и такси. А к остановкам вместо долгожданного рейсового то и дело подъезжали «левые» автобусы, и водители высовывались, выкликая свой маршрут и цену: «Через Комитаса в Зейтун — 20 копеек!».

Как умудрялись ереванцы не толкаться там, где невозможно было не толкаться? Как могли они, несмотря ни на что, уступать место детям и старикам? Попав в транспорт, заботливо оглядываться: не надо ли кому помочь?

Совершенно не в армянском стиле было бы ограничиваться при этом минимумом вежливости! Всю дорогу шумно спорили, как бы поудобнее всех пересадить, как найти «место для ноги» ещё одному пассажиру. Подходя к дверям, можно было попросить: «Найдите мне место для одной ноги!». Находящиеся внутри и висящие на дверях всегда творчески подходили к выполнению такой просьбы. Не всегда удавалось найти такое место, зато уж всегда получалось приятно поговорить с окружающими, приложить накопившуюся при долгом висении в неудобной позе энергию на полезное для людей дело. Наконец, просто — не молчать! Не было ещё такой давки и тесноты, которая заставила бы ереванца пассивно затихнуть, отключиться, остановить взгляд и ждать, пока доедешь. На остановке он непрерывно перемещался, высматривая автобус, то и дело выбегал на проезжую часть. Сев в автобус — активно изучал окружающих, рассаживал всех, менялся местами…

Если сажать-пересаживать было уже некого, то, на худой конец, можно было внимательно оглядеть автобус до противоположного конца салона. Возможно, там, вдали обнаружится, к примеру, старая соседка твоего приятеля, или кто-то из коллег отца, или просто красивая девушка. Тогда непременно нужно купить за неё билет, даже если у неё проездной, и заняться долгим процессом разъяснения окружающим того, как лучше ей этот билет передать.

Эта, на первый взгляд, нервная суета, которая сопровождала не только проезд в транспорте, но и любую деятельность ереванца, на самом деле создавала как можно больший комфорт окружающим. Во всяком случае, многие приезжие люди отмечали, что в переполненном автобусе в Ереване ехать куда приятнее, чем в таком же автобусе в Москве или, скажем, Волгограде, где люди, вроде бы, стоят смирно, не ёрзают, ведут себя тихо. Активность ереванца настолько альтруистична, а соблюдение им психологического пространства настолько безупречно, что вскоре гостя города охватывало чувство безопасности: его ни за что не толкнут, не обидят, учтут его интересы непременно.

Ереванец не делает перерывов в том, что называется «жить среди людей», у него достанет внимания и интереса к окружающим, хотя, возможно, он устал на работе. Собственно, людей в транспорте он считает настолько же достойными внимания, как и коллег на работе, с которой он едет, и как членов своей семьи, к которой он направляется в этом переполненном автобусе.

«Шештрица, вынь-ка швой шонтик у меня изо рта. До 4-го массива можешь не торопиться, а потом уж, извини — мне там выходить …».

…Когда в Ереване открывали метро, у руководителей республики возникло опасение, что в первый день любопытствующая толпа может устроить давку. Ещё упадёт кто-нибудь на рельсы! Пытаться остановить любопытных ереванцев при помощи милиции было бы наивно. И вот к какому необычному решению пришли: за 2 дня до открытия пустили слух, что девочки восьмых классов будут освобождены от занятий в школе и встанут на перронах станций перед напирающей толпой: «ереванец не может толкнуть девочку!». Родители, конечно, были в панике! Но два дня — более чем достаточный срок, чтоб слух достиг всех горожан… В день открытия толпы ереванцев потекли к станциям метро. Уже перед входом замедляли шаг и не давали уменьшиться взаимной дистанции. Многие терпеливо стояли и час, и два, хотя в какой-нибудь очереди в магазине вряд ли способны были такое выдержать. К нетерпеливым обращались с просьбой не торопиться: «А вдруг там внизу дети!». …Никаких стоящих на перроне девочек внизу не оказалось. Но будь они там, ничего бы им не угрожало.

Гости Еревана говорили мне, что в плотной ереванской толпе 1970-х годов всегда создавалось впечатление, что собрались знакомые друг с другом люди. Хотя ереванцу представлялось все по-иному. Он точно знал, что причисляет себя к своему определённому шрджапату, но никак не ко всем! Он был почти всегда философ и эстет, всегда рафинирован и отделён — каждый на свой манер — от толпы, от вполне уважаемых, но — «других». Он жил по своим особым правилам, а не по всеобщим. Но в окружении посторонних людей его охватывало жизнелюбие и доброжелательность, которая была присуща, как он считал, только ему лично, и, возможно, людям его круга, а также чувство уверенности в окружающих, что и они готовы потесниться ради него.

И всё же гости города не ошибались: ереванцы жили в большом и шумном мегаполисе так, как если бы были все знакомы. И только напускной индивидуализм поколений 1960-х и 1970-х не позволял этого признать.

…Как-то раз гружёный туфовыми блоками грузовик КрАЗ врезался в жилое здание. Двигался он под гору — со стороны Аванской дороги возле Мединститута и со всей скорости въехал в квартиру первого этажа. Дома была только старая бабушка. Войдя из кухни в комнату и увидев вылезающего из-под обломков водителя, что же должна была сказать бедная старушка? Точнее, что должна была произнести истинно ереванская бабушка? Всё верно! Она так и сказала: «Молодец, сыночек! Иди умойся, будем обедать, у меня сегодня толма».

Вот в чём гостям и новосёлам Еревана наверняка пришлось бы туго, так это если бы им понадобилось, скажем, обменять квартиру, снять комнату или решить какой-либо подобный вопрос, не имея знакомых. Конечно, попасть в Ереван и не заиметь тут знакомых практически невозможно, поэтому рассматриваем мы это чисто теоретически. Так вот…

Ереванцы, казалось, не снимают квартир, не продают старых детских колясок, не покупают друг у друга мебели… Ереванцы не давали объявлений в газеты и не расклеивали их на столбах… Более того, казалось, что тут не шьют одежды у портных, не заказывают тортов к свадьбам, не ходят к гадалкам, не «отдают котят в хорошие руки» (как это принято, скажем, в Москве), не меняют книги, не собирают марок, не нанимают нянь… На самом-то деле было наоборот! Трудно даже представить город, где почти все вышесказанное происходило бы с такой интенсивностью и размахом, как в Ереване!

Постоянное хождение в гости, фанатичное следование моде требовало такого количества платьев и тортов! Для тех ни с чем не сравнимых усилий, который ереванские хозяин и хозяйка тратили на обустройство и переустройство своего быта, жилья своих детей и своих родителей, требовались и обмен квартир, и купля-продажа старой мебели…

Но ереванцы не знали такого способа, как публикация или развешивание объявлений. Более того, думается, такой способ представлялся бы им «неудобным». Ну конечно! Ведь у каждого есть шрджапат! Должен быть шрджапат! И все подобные вопросы решались через людей своего окружения.

Решение бытовых вопросов через знакомых требовало немалых дополнительных психологических «расходов». Ведь ни один знакомый не продал бы вам старые лыжи, пока не услышал бы в подробностях, как, где и когда вы будете их использовать. И пока не расскажет сам, как он катался на них в прошлом. Зато велика вероятность, что он отдаст вам лыжи и вовсе даром, особенно если ваши лыжные планы ему понравятся или если вы собрались приобрести эти лыжи для ребёнка. За приёмом подобного подарка, несомненно, последует ваш приход к нему в гости как-нибудь вечерком с бонбоньеркой (так на французский манер называли коробку конфет), и конечно, вы должны прийти с тем ребёнком, которому предназначаются лыжи, чтобы даритель, его родня и соседи на него полюбовались.

Комментарий культуролога

Светлана Лурье

Постепенно происходила и адаптация новых мигрантов в Ереване. Она требовала принятия шрджапатной модели отношений, всё остальное было делом уже наживным. Соседские, служебные и любые другие отношения складывались как бы сами собой, когда было ясно, что новый житель Еревана — член шрджапата. Причём допускалось формирование приезжими своих собственных, новых шрджапатов. А это означало высокую степень усвоения ими системы ереванской социальности, что фактически и знаменовало превращение их в ереванцев.

Со временем, когда структура моделей действия и коммуникации в Ереване кристаллизовалась, он превратился в город, трудный для иммигрантов. Модели действия, привнесённые из других мест, даже населённых армянами, стали невозможны в Ереване. Благодаря прочности только что сформированных моделей Ереван оставался мононациональным в эпоху всесоветской интернационализации.

Новый уклад охватывал теперь все сферы жизни. И этот уклад — перманентный праздник, который давался ереванцам без труда или же с немалым трудом. Праздничность остаётся одной из культурных тем Еревана, специфическим выражением его социальности, которая переносилась на новые районы города. Выражалась праздничная специфичность Еревана и через моду, о чём скажем, хотя и в предыдущих главах отношение ереванцев к одежде не упускалось.

Мой дополнительный комментарий к разделам «Город “инаковидящих”», «Шарм телевидения» и «Миллион разных ереванцев»

Олег Гаспарян

Армен Давтян показывает, пожалуй, и свои наилучшие искусствоведческие качества у наблюдательного рассказчика с хорошей памятью. Почему я так в очередной раз отмечаю? Так я же сам ереванец, казалось, сам же могу немало рассказать. Вот я и стараюсь сопоставить свои впечатления того времени с тем, что могу, увы, наблюдать сегодня. Сопоставить и объяснить, как я сам понимаю и объясняю эти метаморфозы, произошедшие с ереванцами за последние четверть века. Тут задача в том и состоит, чтобы показать это ненавязчиво, не столько оправдательно, сколько объективно правильно. И в этом немало помогает культуролог Светлана Лурье.

Но прежде несколько дополнений к замеченному вот так Арменом:

«…Выставки следовали одна за другой, Дом художника стал основной экспозиционной площадкой и, зачастую, просто не успевал вместить толпы народа, стремившегося попасть на очередную выставку, которая длилась порой всего день-два, чтобы потом смениться другой, привлекавшей не меньшее внимание… единственный в Союзе Музей современного искусства… Музей с самого начала делал упор на нетрадиционные для Советского Союза стили и жанры, в том числе экспериментальные, такие как разные варианты абстракционизма, сюрреализма, символизма, эстетизированное «искусство протеста», связанные с движением хиппи, вплоть до дадаизма… Зритель 1960-х — 1970-х поддерживал именно расширение художественных подходов: не осуждал практически ничего, принимал почти всё… Главным в положительной зрительской оценке было слово «чтеснвац» (невиданное). Ереванец жаждал «невиданного» в любом виде: в форме или содержании… хотелось бы определить цель этого рассказа. Во-первых, описать ту обстановку, которую создавала ереванская среда для творческой личности. Во-вторых, показать, как сами увлечённые творческие люди определяли лицо города, играли в нем необычайно важную, значительную роль… третья причина данного рассказа — продемонстрировать разницу художественного, более того — вообще зрительного восприятия между армянской и другими культурами.

Центральным конфликтом армянского восприятия искусства (и очень значимым, переживаемым конфликтом) было то, что в Армении не понимали «реализма»… По убеждению ереванского зрителя, «рисовать» означало «интерпретировать» действительность на свой личный лад, а иначе — зачем рисовать?… С дистанции нынешнего времени можно сказать: внутри СССР присутствовал остров нормального культурного процесса, не тронутый идеологией. …Относительно свободное развитие культуры было причиной особенностей восприятия зрительных образов, и это в Армении осознавали, говоря: «что ж тут поделаешь, армяне видят по-другому»… Пройдут годы, и… широкое знакомство с другими культурами принесёт понимание образных, изобразительных юмора и фантазии… А в 1970-е ереванцы были практически одиноки в мире своих зрительных образов».

Всё это было настолько своеобразным, необычным для советского человека того времени, что вот такое замечание культуролога Светланы Лурье уже настораживает внимательного читателя сегодня:

“Может быть, удачным было не всё, но в Ереване не осталось уголка, где не был бы приложен максимум фантазии в том праздничном нарядном художественном стиле, который был заложен в городе изначально. Он в самом разнообразном материале воплощает специфическую картину мира, которая зародилась вместе с новой ереванской культурой. А она, в конечном счёте, идёт от ощущения Ереваном себя победителем в моральном противостоянии, в отстаивании себя перед когда-то отвергнувшим его миром. Язык художественного творчества был языком, на котором ереванцы говорили между собой о своей победе, о том празднике жизни, который они для себя создали … ”

Далее культуролог интерпретирует происходящее через призму своей концепции:

“За всей пестротой процессов становления традиции можно было не увидеть главного: формировались алгоритмы деятельности — важнейшая часть культуры. Важно было уже не только, что делалось, но и как это делалось. Культурные парадигмы приобретали завершённую форму. Константа образа «действия» — центральная в каждой культуре и самая её отличительная черта — практически не поддаётся межкультурному заимствованию и делает культуру прочной, укоренившейся. Она же вместе с коммуникационным кодом создаёт плотную культурную среду, в которую постороннему трудно проникнуть”.

Но вот в городе возникают всё новые «шрджапаты» новых горожан довольно быстро увеличившихся в численности до миллиона. И вот, как выяснится уже очень скоро, новоселы 1970-х — 1980-х годов были совсем не такими, что в 1960-х. В поздние годы уже не было того «культурного энтузиазма», который создал особый характер Еревана. Тут деревенские 1970-х — 1980-х годов совсем без энтузиазма относились к идее забыть стиль своей жизни в деревне и приноровиться к одному из уже сложившемуся городскому «шрджапату». Нет! Они образовывали свои, обособленные «шрджапаты», тем самым сильно «разрыхляя» сложившуюся праздничную ереванскую плотную среду. Даже подозрительные провинциалы убеждались в отсутствии какой-либо необходимости осваивать новую роль в Ереване, и в городе появилось множество людей, не имеющих никакой модели культурного поведения: от своей деревенской они как бы отошли, а другой, городской так и не обрели. Лишь внешняя атрибутика «культуры Еревана» была для них привлекательной, всепоглощающей силой, при этом сохраняя свои «деревенские взгляды» на жизнь. Ну, а праздничность таки остаётся одной из главных культурных тем Еревана, со специфическим уже выражением его социальности, которая также «шрджапатно», т.е. со своими «деревенскими» особенностями переносилась на все новые «городские» районы стремительно разрастающегося города. И такое красочное разнообразие Еревана становилось опять же все более по-армянски плотным, т.е. «Ереван оставался мононациональным в эпоху всесоветской интернационализации».

И в этом смысле, повторю, Ереван действительно был уникален, и советские власти с ним в конфронтацию не вступали, но… до поры, до времени…

Продолжение

Наша Среда online

Город «инаковидящих». Шарм телевидения. Миллион разных ереванцев