Землячества в Ереване армян из Тбилиси и Баку. Обстановка начала семидесятых. Легенда о «рабисе»

ПРАЗДНИК ФОРМИРОВАНИЯ КУЛЬТУРЫ

(Опыт культурного перевода)

ЗЕМЛЯЧЕСТВА В ЕРЕВАНЕ АРМЯН ИЗ ТБИЛИСИ И БАКУ

Армен Давтян

В конце 1960-х — начале 1970-х годов в Ереване произошло значительное изменение в позициях, которые занимали приезжие. В процессе постепенного отъезда «ахпаров» освобождалось много мест в «интеллигентных» профессиях, в среде кустарей, в сфере обслуживания, торговли — там, где раньше очень успешно работали талантливые армяне зарубежного происхождения. Другие ереванцы по привычке избегали попыток делать карьеру в таких областях, как портновское дело, кулинария, бытовой ремонт (в Ереване практически не было «службы быта» — всё делали частники, в основном, «ахпары»), фотография, преподавание иностранных языков. Вместе с тем власти взяли курс на поощрение роста города, и, естественно, освобождённые места долго пустовать не могли, тем более что горожане уже привыкли к высокому уровню сервиса.

Переток людей между армянской общиной Тбилиси и Ереваном существовал всегда. Для тбилисских армян и их ереванских родственников это были привычные поездки в гости друг к другу. Иногда — довольно надолго. И только в конце 1960-х появилась тенденция именно к переселению в Ереван с целью обосноваться и сделать профессиональную карьеру. Интерес к городу проявили очень конкретные классы тбилисских армян. В основном это были квалифицированные профессионалы и интеллигенты, добившиеся определённых успехов, семейные, немолодые. Семьи переезжали вне связи с другими, автономно.

Вообще положение армян в Тбилиси можно охарактеризовать как очень прочное. Они давно интегрировались в ценимую в Тбилиси систему «аристократических» отношений, при которой первостепенную роль играла древность семейных связей, принадлежность к кругу, построенному и хранимому не одним поколением тбилисцев, «вхожесть» в те или иные «дома», приверженность интеллигентным ценностям района Сололаки или самобытному гедонизму Авлабара, возведённому в ранг культа и в ранг искусства. Поэтому уехать из Тбилиси в Ереван можно было лишь в силу каких-то важных причин. Именно так сформулировал модель переезда тбилисских армян в Ереван один из них: «В Тбилиси так хорошо, что переехать в Ереван можно, только если в Тбилиси тебя сильно обидели».

Трудно сказать, что послужило возникновению волны переездов из Тбилиси в Ереван в 1968-м — 1975-м годах: как-то ухудшилось положение в Тбилиси или просто жизнь в Ереване стала достаточно «городской». Возможно, переселение из Тбилиси было просто наиболее заметной частью переселения из других городов Союза вообще. По численности небольшое, оно затронуло очень узкий круг лиц, добившихся хорошего положения, умеренного успеха в своей работе и определённой известности, достаточной для того, чтобы рассчитывать в уже немолодом возрасте на почётную роль «армянской достопримечательности». Однако те, кто добился на месте своего жительства очень больших успехов (в особенности в Москве, Ленинграде и в «закрытых городках»), не нуждались в усилении своей славы и почётного положения и редко переезжали в Ереван. «Умеренные» же знаменитости, несмотря на малочисленность, легко заняли освобождённые «ахпарами» и ушедшими «первыми варпетами» почётные места героев нации.

Таким образом в Ереван переехало очень небольшое (как для армянской общины Тбилиси, так и для города Еревана) число семей. Однако высокая культура, профессиональный уровень, активность и характерная для тбилисцев общительность позволили им занять видные места в своей профессии и без труда обосноваться в ереванских шрджапатах, в основном — русскоязычных (тбилисские армяне обычно слабо владели устной армянской речью). Вскоре тбилисцы стали играть заметную роль в Ереване, особенно в русскоязычной среде. Даже через много лет жизни в городе тбилисцы чаще всего не упускали случая рассказать о своём происхождении, сохраняли связь с друзьями и родственниками в Тбилиси, однако сами считали себя уже ереванцами.

Особый лирически-высокопарный стиль речи тбилисцев возвращал ереванцев к стилю стихов Саят-Новы. Теперь, однако, такой стиль накладывался на бытовое и даже особо гедонистическое содержание тбилисского стиля жизни (в тбилисцах отмечали их страсть со вкусом поесть, а также привычку непрестанно целоваться друг с другом при встрече, независимо от пола и возраста). Контраст «высокого штиля» с прозаическим содержанием скоро стал предметом шуток, и даже Саят-Нова вскоре оказался героем анекдотов, в которых поэт представал то любителем покушать «на халяву», то хитрым и пронырливым бабником.

Внешне тбилисцы также сохраняли собственный стиль. Девушки из тбилисских семей почти все без исключения носили чёлку ещё два поколения, не меньше (при этом другие ереванки не носили чёлку никогда, боясь, что их примут за тбилисок, а когда тебя относят «не к тому шрджапату», это грозит общением с «чужими», чего не любили). При самой «императивной» моде на мини-юбки в 1968-м — 1974-м годах бывшие тбилиски носили относительно длинные платья, большей частью — тёмные, однотонные. Даже в жару — из тяжёлых дорогих тканей. Мужчины-тбилисцы были очень элегантны и аккуратно причёсаны. «Прилизанные» причёски тбилисцев в то время не выделялись на фоне стиляжных «набриолиненных» причёсок ереванцев. Интересно, однако, что позже, в 1970-х, молодые ереванцы, следуя моде, станут носить длинные «патлы» «под Битлов», а бывшие тбилисцы и их сыновья останутся верными своей короткой приглаженной стрижке «на пробор».

Ереванцы проявляли к тбилисцам большой интерес, достаточно охотно налаживали с ними дружеские и семейные связи, пользовались случаем «расширить свой шрджапат». Процесс взаимной адаптации в Ереване вообще не был упрятан в какое-то «подсознание», не проходил «попутно» или «исподволь». Это был социализованный, обсуждаемый и довольно осознанный процесс. Отношение к тбилисцам — тому пример. От тбилисцев сознательно перенимали, например, правила застолья (отличавшиеся и иногда противоречившие ереванским) и не упускали случая продемонстрировать им такое приятие и охотное перенимание их традиций. В эти же годы ереванцам удалось увидеть и оценить творчество тбилисца Параджанова, его необычный по тем временам и «очень тбилисский» фильм «Цвет граната» (о Саят-Нова). Когда фильм запретили, в Ереване он продолжал идти в кинотеатрах: на афишах для конспирации писали название другого фильма, однако весь город знал, что будут показывать «Цвет граната». В авторском, необрезанном варианте его показывали только в Армении. Автора, ждавшего оценки зрителей, а получившего неприятности от властей, ереванцы бесстрашно хвалили, утешали и, как могли, защищали. Кроме того, в Ереване прошли выставки грузинских художников, чеканщиков, был переведён на армянский язык фильм о грузинском художнике Пиросмани. По телевидению без всякой меры крутили один и тот же грузинский мультфильм «Цуна и Цурцуна», причём на непонятном для подавляющего большинства зрителей грузинском языке.

Как бы «в честь тбилисцев» был выпущен фильм «Хатабала». Это была костюмно-музыкальная комедия, отражавшая быт начала века, типажи, музыку и даже характерную пантомимику, сходную с любимой в тбилисском армянском районе Авлабар. Чуть ни все маленькие девочки во всех детских садах разучивали танец «кекелок» (так в Тбилиси называли «расфуфыренных дамочек») под музыку из «Хатабалы». Тбилисцев с надеждой спрашивали: «Вы видели «Хатабалу»? Как, похоже получилось или нет?»: ереванцы откровенно желали заслужить доверие своих новых сограждан.

В зависимости от ценностей их прежней среды одним тбилисцам предстояло сыграть роль в развитии культурных ценностей Еревана, другим — внести свою характерную струю в нарождавшуюся китчевую контр-культуру «рабис», о которой речь пойдёт позже.

В отличие от Тбилиси, в Баку не было выраженных «кругов» общения и культурных слоёв. Интеллигент ли, рабочий ли, все придерживались модели поведения «простого парня», открытого к общению с представителями любого слоя общества. Если в Грузии избегали даже «слишком общего» понятия «грузин» или «тбилисец», предпочитая уточнять — какой грузин (сван, имеретинец, картвел …) и какой тбилисец («его родственники ещё в XIX веке были близки с семьёй таких-то, а дед жил в Авлабаре рядом с такими-то»), то бакинцам в многонациональном городе было достаточно того, что они бакинцы. Знакомые мне рассказывают, что ни национальность, ни профессия не играли роли для общения: «Баку был одной большой семьёй».

Армяне и здесь по условиям жизни не выделялись ни в лучшую, ни в худшую сторону. Общей проблемой бакинцев конца 1960-х было катастрофическое положение с жильём (строительство велось очень плохо, в отличие от Еревана и особенно — от быстро растущего Кировакана), что стало причиной появления в пригородах Баку районов трущоб. В бакинском «самострое» (иначе их называли «нахалстроем») обитали как рабочие, так и врачи, учителя, продавцы — безо всякого отличия их положения. В благоустроенных районах жили старожилы, в том числе старая интеллигенция, но её воспроизводство было затруднено тем же жилищным вопросом.

Наплыв в 1960-х — 1970-х в Баку жителей из деревень обострил не только жилищную проблему, но и проблему образования: сельские жители в Азербайджане имели такие большие льготы при поступлении в вузы, что это сильно ухудшало шансы горожан. Основными мотивами миграции бакинских армян в Ереван были именно жилищный вопрос и вопрос образования. Мотив выглядел так: «В Ереване легче получить жилье и поступить в институт. Воспользуемся тем, что, как армяне, мы будем там «среди своих», и решим наши проблемы».

Переезжавшие в Ереван бакинцы пополняли число жителей наиболее бедных районов, селились в зонах индивидуальной застройки: на самом деле способ получения приличного жилья в советское время всё равно был один — многолетняя очередь… Бакинцы переселялись в Ереван «пролетарским» способом: кто-то приезжал один, устраивался на работу, затем по одному перетягивал к себе родственников.

Интересно было языковое поведение бакинцев. Обнаружив, что в Ереване на русском говорит только интеллигенция и не желая причислять себя к интеллигентским шрджапатам, они удивительно быстро научались чисто говорить на армянском, в отличие от тбилисцев и многих выходцев из сёл Армении, которые не хотели и не пытались изменить свою речь, считая её частью собственного земляческого достоинства. Возможно, на быстром освоении армянского со стороны бакинцев сказалось и то, что многие из них — потомки карабахцев, которые почти сплошь наделены выдающейся способностью к освоению языков.

Бакинцы не придавали одежде особого значения, в отличие от элегантных тбилисцев и сумасшедших модников — ереванцев. На улице они выделялись простоватой и не очень опрятной одеждой. Но особо «выдавали» бакинцев растрёпанные волосы: казалось, что ветреная бакинская погода совсем отучила их причёсываться… Бакинцев отличал и очень невысокий уровень притязаний как в профессиональном продвижении, так и в вопросах бытовых условий (высокими были лишь притязания в отношении образования детей). По этим характеристикам они приближались к мигрантам из некоторых деревень самой Армении, которых в те годы становилось всё больше. Все вместе они заметно потеснили недавно ставших «рафинированными горожанами» прежних ереванцев. Потеснили особенно легко потому, что, в отличие от бакинцев, ереванцы не были «одной семьёй», не требовали от других людей ни одинаковых со своими принципов, ни образа жизни, ни сходного со своим внешнего вида. Здесь «принципы» не имели хождения за пределами шрджапатов. На отличительные особенности «чужих людей» обращали некоторое внимание, не выходившее, однако, за рамки простого любопытства.

Очень интересным образом изменилась роль ереванских курдов. В 1960-е годы курды Еревана (с исчезновением внутригородского садоводства) облюбовали профессию дворника. Раннее утро города начиналось с такой картины: вдоль улиц, орудуя мётлами, передвигались курдянки в пёстрых (красный, зелёный, жёлтый…) «многоэтажных» национальных юбках. У мужчин-курдов тоже была своя «униформа»: чёрный костюм, обычно не по размеру узкий даже для типично поджарой курдской конституции, поверх ярко красной, оранжевой или канареечно-жёлтой рубашки.

В конце 1960-х город в одночасье лишился дворников, причём на целое десятилетие… Во-первых, прекратился приток сельских курдов в города: сельские армяне с их «промышленными» устремлениями освободили такую профессию, как овцеводство. Этим делом с 1970-х годов целиком занялись курды. Городские же курды проявили большую склонность к образованию, и за несколько лет в Ереване появилось курдское издательство, курдская газета и радиопередача на курдском языке. Учились курды на инженеров, историков, литературоведов. Но особенную любовь они проявили к профессии врача, и снискали этим общее уважение. В те годы в Ереване считали, что курды весьма чистоплотны, и они просто какие-то особенно хорошие врачи. Говоря о таком враче, не забывали отметить его национальность: «У нас в поликлинике есть очень хороший врач, курд». Думаю, многие ереванцы помнят до сих пор таких знаменитых врачей, как Окоева, Ибояна или Умр-Шата. Впрочем, скорее всего, другие ереванцы назовут другие, не менее уважаемые фамилии врачей-курдов. Помнится, когда уже в 1980-х годах один из роддомов с большим скандалом закрыли из-за плохого санитарного состояния, ереванцы не могли поверить своим ушам: «Как же так?! Там же директор — курд! Там всё должно было просто блистать чистотой!».

Смена ассоциаций, связанных с курдами, была удивительной. В 1950-е неряшливую одежду называли «курдской» (из-за многослойных юбок, которые носили курдянки). В 1970-е нарицательный смысл выражения «курдская юбка» забылся. Зато появилось выражение: «ну ты прямо как курдский врач!» (что означало «привередливый чистюля»).

Что касается профессии дворника, то лишь 10 лет спустя ею занялись русские молокане, но вскоре сменили метлу на места за баранками уборочных машин и мусоровозов. Дворник с метлой так и остался в Ереване редкостью, «дефицитной профессией».

Говоря о профессиях, которые облюбовали те или иные землячества, надо отметить, что не только мигранты из городов вне Армении и национальные группы имели свою модель жизни в Ереване. Чуть ли не за каждым районом Армении в столице закрепилась определённая профессия. Один сельский район снабжал город исключительно водителями троллейбусов, жители другого предпочитали работать только на химических производствах. А провинция Апаран «поставляла» в Ереван почти всех милиционеров… Эта связь была настолько однозначной, что в Ереване слова «апаранец» и «милиционер» стали почти синонимами.

Выделялись и такие районы, откуда в Ереван не мигрировали вообще или приезжали только учиться. Например, жители района им. Камо (Кявар, Гавар) почти всегда после учёбы возвращались обратно в свой холодный высокогорный край (где кроме картошки ничего не произрастало), даже с каким-то высокомерием отзывались о ереванской жизни. Редко переселялись в Ереван жители Ленинакана (Гюмри сегодня) (они очень любили свой родной город) и Кировакана (Ванадзор сегодня) (там долго сохранялись приличные шансы получить квартиру).

Интересно отметить, что немногочисленные русские в Ереване не только не представляли землячество, но и не имели вообще каких-либо общих черт поведения или образа жизни. Выбор профессий — самый разнообразный (рабочие, военные, продавцы, инженеры, врачи, артисты), уровень жизни — от беднейших до самых богатых.

Как-то в 1970-х годах мне случилось спросить знакомого научного работника-бурята: отличается ли образ жизни бурят и русских в Бурятии. «Да, конечно, — ответил он, — Русские кедрач не трясут». (То есть русские не занимаются, в отличие от бурят, сбором кедровых орехов.) А в Армении не существовало даже такого мелкого бытового признака отличия местных русских от армян… Русские женщины готовили такую же еду, варили такое же варенье и носили такую же одежду, как и армянки. Русские мужчины не отличались от армян ни повышенным потреблением алкоголя, ни более высокими или низкими амбициями, или честолюбием, или продвижением на работе.

Единственным, пожалуй, человеком, который особо номинировался как «ереванский русский», был знаменитый диктор Ереванского радио Казимир Селецкий: очевидно, его единственного отличала чистая русская речь без армянских интонаций…

Русские в Армении, в большинстве своём, оставались русскоязычными. Но русскоязычных нерусских в Ереване было гораздо больше, чем этнических русских, поэтому «отличием» это никак служить не могло. Но встречались и армяноязычные русские: ведь употребление языка в Ереване зависело прежде всего от темы разговора, от профессиональной среды (например, спортсмены, химики и астрономы говорили по-армянски, а электронщики или лётчики — больше, по-русски).

Комментарий культуролога

Светлана Лурье

Миграция ведёт к формированию новых внутрикультурных групп, пока ещё встраивающихся в ереванскую социальность. Пока ещё все несло печать самодеятельности, инициативы ереванцев.

ОБСТАНОВКА НАЧАЛА СЕМИДЕСЯТЫХ

Армен Давтян

Всё, что рассказано о 1960-х годах, несёт печать самодеятельности, инициативы ереванцев. Всё, что будет рассказано о 1970-х и 1980-х, так или иначе связано с усилением влияния власти на жизнь горожан.

«Брежневские времена» не сразу стали временами «закручивания гаек». Начальный период брежневской власти был, возможно, даже более прогрессивным, чем «хрущёвский». Однако с самого начала новая власть была активной, политика её сказывалась на жизни непосредственно. Более того, местная власть Армении сильнее стала связывать себя со всесоюзной.

В 1960-е в СССР многие инициативы в партии и комсомоле держались на голом энтузиазме. В Армении любая такая инициатива легко гасла, поскольку этого энтузиазма никто не поддерживал. В 1970-е партийное и комсомольское «дело» стало просто профессией. Армянские карьеристы тут же нашли в ней интерес, и класс партработников стал оказывать на жизнь несколько бо́льшее влияние — в качестве транслятора политики КПСС. В результате жизнь стала более «советской».

Главной политикой местных властей по отношению к Еревану был план во что бы то ни стало довести население Еревана до миллиона. По-видимому, причина такого желания была прозаической… Дело в том, что одним из дефицитных ресурсов, на котором партийные власти могли иметь максимальный «левый» доход, был бензин. Миллионным городам он выделялся по особой квоте, и попасть в число городов-миллионеров означало получить возможность хорошо зарабатывать…

Начало 1970-х годов было для Еревана временем блестящих побед и больших потерь. Тигран Петросян стал чемпионом мира по шахматам. Футбольная команда Арарат в 1973 году вышла в чемпионы СССР и взяла Кубок. Ереванский университет отметил свой юбилей. В эти же годы ушли из жизни Мартирос Сарьян и Паруйр Севак… Друг за другом последовали победы и поражения, удачи и разочарования… Красивый город всё быстрее наполнялся разнородным людом. Уезжали горожане-«ахпары», в том числе, например, учителя английского и французского — гордость Армении, высококлассные портные, фотографы, артисты, инженеры… Приезжали же жители сёл. В отличие от многих мегаполисов столица Армении принимала их хорошо, но старые городские шрджапаты не находили в них того интереса, который вызывали «ахпары» или тбилисцы…

Стал мелеть, приблизился к грани высыхания Севан, из которого без меры выпускали воду для орошения и получения электроэнергии… Интенсификация производства на заводах КанАЗ, «Наирит», «Завод имени Кирова» и «Поливинилацетат» приводила ко всё большему выбросу в атмосферу вредных веществ. По утрам вид на Арарат тонул в бежевом мареве сгустившихся за ночь газов, а с холмов в Центр просто не хотелось спускаться: над городом висел жёлтый купол из смеси фенолов, альдегидов, фторуглеродов, серных и фосфорных производных. Кроме дневной «нормы» смога, ереванцев всё чаще и чаще настигал «аварийный выброс» на одном из заводов, и воздух пропитывался то сладковатым запахом этилена, то чесночным духом фосгена. Глаза слезились, люди болели, женщины всё больше жаловались, что у них «аллергэ поднялась» — так говорили о приступе аллергии (по аналогии с давлением считали, что она «поднимается»).

Поколение, подошедшее к самому главному в Ереване «среднему возрасту», было высокограмотным. Молодёжь имела хорошие перспективы для продолжения образования и почти всегда гарантированную поддержку в учёбе со стороны семьи. От своих сверстников в других городах СССР средний ереванский старшеклассник 1970-х почти всегда отличался хорошим знанием иностранного языка, знакомством с западной культурой и, наоборот, практически полной неосведомлённостью в области коммунистической идеологии, советской культуры и её контр-проявлений — бардовской песни, подпольной сатирической литературы, деятельности российских вокально-инструментальных ансамблей.

Ереванская молодежь 1970-х очень поздно приступала к труду и всё больше задерживалась с созданием семьи. Активные поколения Еревана начала 1970-х сталкивались с особыми проблемами, которые совершенно нельзя было поставить в соответствие с проблемами их сверстников в других местах.

И ещё несколько слов об одном обстоятельстве, повлиявшем в 1970-е на всю жизнь города, создавшем условия для такого необычного явления, как «рабис», ставшем основанием для упадка.

Условия, царившие в Ереване 1960-х, так и не привели к созданию какого-то «общего списка неприемлемых вещей». Сколь угодно экзотическое, непривычное поведение не воспринималось ереванцами непосредственно как «чуждое Еревану». Его могли воспринимать как «невозможное в нашем кругу», а вне круга — кто же кому судья? Так, часть ереванских шрджапатов легко допустил ношение женщинами брюк, тогда как в других кругах это очень долго считалось «ужасным». Но бурное осуждение внутри своего круга не имело смысла выносить за его рамки. Более того, те же люди, что в своём кругу осуждали женщин в брюках, с детским любопытством и разинув рот от восторга провожали взглядом смелых модниц-«брючниц» на улицах. Логика здесь была следующая: «На улице встречаются другие, совсем другие люди, за которых я и мои знакомые не отвечаем, и бесполезно навязывать им свои правила. К чему? Они же не из моего шрджапата! Наоборот, «чужие» пусть ведут себя как можно более необычно: будет на что поглазеть». Итак, ни общего для всех образа «врага», ни образов «опасного человека», «презираемого человека» Ереван не создал, что и сыграло злую шутку, когда появились настоящие «нарушители конвенции»…

Комментарий культуролога

Светлана Лурье

Миграция в Ереван продолжалась. Согласно статистике, на 1970-е годы приходится самый её пик. Причём речь уже идёт об искусственно вызываемой миграции, когда власти ставят своей сознательной целью довести население города до миллиона человек. Миграция происходит уже без проигрывания основной культурной темы города, а потому разрушающе действует на его культурные модели и приводит к дисфункциональному кризису, с которым новому традиционному социуму едва удается справиться. Чтобы понять корни этого кризиса вспомним, как в 1920-х годах сидел как-то в одном ереванском кафе Егише Чаренц, уже знаменитый поэт.

ЛЕГЕНДА О «РАБИСЕ»

Армен Давтян

В 1920-х годах сидел как-то в одном ереванском кафе Егише Чаренц, уже знаменитый поэт. Подошёл к нему кто-то из молодых поэтов, спросил, куда бы ему отнести свои стихи.

— Тебе нужен Рабиc, он поможет. Я напишу записку, отнесёшь! Сможешь его найти? Иди в Шилачи, там всякий покажет.

(Шилачи — район в Ереване, где раньше располагались кожевники со своими красильнями.)

Ничего бы не значила эта сценка, описанная самим Чаренцем в автобиографической повести, если бы не это странное имя — Рабиc, которому в 1970-е годы суждено было стать наименованием уникального явления в культуре Армении. Ещё до войны, говорят, возникло такое «Объединение работников искусств», сокращённо — Рабис. Было оно чем-то вроде помеси концертной организации со службой быта. Рабис обслуживал свадьбы и похороны, направляя туда музыкантов с народными инструментами. Да и по дворам ходили не какие-нибудь бродячие певцы и канатоходцы, а организованные «работники искусств». В послевоенное время организацию пополнили инвалиды, склонные к музицированию, или просто не нашедшие другой работы мигранты из далёких деревень. Но больше всего влилось в Рабис освобождённых из лагерей после смерти Сталина людей, которым найти работу было труднее всех. Играли на аккордеонах, кяманче, зурне и д’hоле, пели, даже выступали в роли организаторов каких-то групповых мероприятиях, когда самим людям не хватало опыта. (Из перечисленных музыкальных инструментов последние три — народные инструменты, соответственно, струнно-смычковый и духовой, похожий на разновидность дудки, а также ударный, вроде небольшого барабана.)

Так создался первичный образ человека-«рабиса» (или «рабиза») — музыканта или певца, чаще — хромого или слепого, обычно безысходно-унылого. Tо плаксивого, то склонного лезть ко всем со своими советами, вечно тянущего на себя внимание окружающих, некультурного, однако стремящегося изобрести свою манеру поведения при незнакомых людях взамен непонятных ему правил вежливости.

Получалось слащавое манерничанье, с вычурными ритуалами, которое вскоре сложилось в устойчивый стиль. Создался образ особой «рабизной» музыки — из разных стилей, слитых вместе для того, чтобы «нравиться всем» и «быть современными».

Пел певец песню, говорил: «Автор — гусан Агаси», «гусан Шерам», «Саят-Нова»… А это что за песня: куплет — по-армянски, куплет — по-русски, да всё неграмотно? И поётся так «жалестно», с восточными подвываниями… Слова — как у воровской, мелодия — от популярной эстрадной песни, а горловое клокотатье голоса — как в азербайджанском «баяты»… Кто автор? «А автор — Рабиз!».

Может, и был такой гусан, может его и имел в виду Чаренц, а только был он в опале, как и сам Чаренц, вот и скрывается, и не видел его никто… А может и правда это «Работники искусств» сочинили, да только где помещается эта организация, её ведь тоже, как ни странно, никто не видел сам. Все говорят, что другие, мол, видели. А ведь из текста Чаренца нельзя однозначно заключить, куда он направлял молодого поэта — к известному ему певцу или в концертную организацию…

Рабизные песни синтезировались из очень разнородной музыки: из гусанских песен Шерама, Агаси и запрещённого Ашота, из довоенных джазовых песен-шуток Артемия Айвазяна, из песен греческого композитора Микиса Теодоракиса, из испанских, молдавских, азербайджанских народных песен. Слова чаще всего представляли какое-то самодеятельное творчество на стыке русской воровской лирики, песен тбилисских кинто начала ХХ века, западной и, реже, армянской эстрады. А вот армянские народные песни в этой смеси присутствовали очень редко: рабизы считали их «деревенскими». Порой они даже создавали пародии на «песни деревни».

Переиначивая чужие песни, рабиз-музыкант считал, что приближает их к людям, делает их пригодными для застолья, на обслуживание которого он ориентировался.

Наша Таня очень громко пла-а-чет!
Уронила Таня в речку мя-а-чик!
Скоро выйдет на свободу Ха-а-чик,
вай, мама-джан,
И достанет Тане новый мя-а-чик!

— со щемящей дрожью в голосе пел рабиз в городе, где уголовная преступность была чуть не на самом низком уровне в Союзе…

В 1960-е годы никто не мог предполагать, что из обыкновенного «китча», безвкусицы и музыкальных самоделок вырастет оригинальная и даже — по ереванским меркам — агрессивная контр-культура, которая станет драмой целого десятилетия и отразится на нескольких поколениях…

Комментарий культуролога

Светлана Лурье

Социокультурный организм не может обходиться без дисфункций, и смута — типичное для него проявление. Та идиллическая картина, которую мы представили выше, сама по себе — миф. Социальное тело, как и физическое, не может существовать без болезней. В случае же формирования нового традиционного социума болезни неизбежны вот по какой причине. В момент зарождения традиции социокультурный организм един, но, чтобы функционировать, развиваться — обществу необходимо разнообразие, — необходим динамизм, а для него нужно, чтобы сложился функциональный внутрикультурный конфликт. И, наблюдая за Ереваном, за тем, как в нем складывается система-традиция, мы замечаем и то, как начинает развиваться антисистема. Для объяснения её сути нам придётся столкнуться с трудностями межкультурного перевода.

Мой дополнительный комментарий к разделам «Землячества в Ереване армян из Тбилиси и Баку», «Обстановка начала семидесятых» и «Легенда о “рабисе”»

Олег Гаспарян

Особенность этой части «Ереванской цивилизации» в том, что рассказчик Армен Давтян, вольно или невольно, показывает свои не только литературные немалые способности, но и… культурологические, правда, на принципах, которые я бы не воспринял как достаточно научно обоснованные. Собственно, он это вроде как и сам признаёт. Я вот совсем недавно обнаружил в интернете ещё одну его книгу в соавторстве со Светланой Лурье. Правда, я не уверен, что об этой книге знала и её соавтор.

Тут, наверное, не помешает привести как бы некоторую справку о предпосылках к сотрудничеству соавторов «Ереванской цивилизации» и вот этой — «Ереван. Мифология современного города» (см. тут о ней с рецензией — https://topliba.com/authors/16144 ):

«История Еревана в XX веке. Цель авторов книги — не изложение сухих исторически фактов, а воссоздание той мифологии, которая окружала формирование Еревана и заменяла пустующее место идеологии создания Еревана как центра собирания армян, разбросанных по белому свету».

По-видимому, на каком-то промежуточном этапе такого вот творческого сотрудничества и была составлена (опубликована) эта своеобразная мифология Еревана. Культуролог (и социолог) Светлана Лурье (Смирнова) занималась проблематикой Еревана и Армении в целом ещё с 1988-го года, когда после Сумгаитских погромов в Азербайджане Светлана сотрудничала и с армянской общиной тогда ещё Ленинграда, занимавшейся приёмом и благоустройством армян-беженцев из Азербайджана. Не мешает напомнить, что армяне в Петербурге поселились ещё с самых петровских времен, а Светлана к тому же и потомственная петербуженка с тех же времен по материнской линии, Топталовой Ларисы Кирилловны. При том Светлана подолгу жила в Ереване и собирала материал об Армении и Ереване, параллельно Светлана подолгу жила и в Москве, где, как и в Ереване, сотрудничала с Институтами востоковедения АН СССР (позднее с АН РФ и АН РА). Естественно, она собирала материалы по Армении ото всюду, откуда было возможно в те времена и после. Как культуролог она изучала не только исторические и научные публикации, но и литературно-мемуарные по теме. И вот ей посчастливилось в Москве познакомиться с недавним ереванцем Арменом Давтяном, который уже имел немалый литературно-исследовательский опыт и публикации по Еревану и Армении. Так началось их как бы сотрудничество, вылившееся в итоге в многочисленные наброски по Еревану, спонтанно блуждающие по интернету с тех самых пор, 1990-х годов, и выдержанных настолько, что вот «Ереванская цивилизация» обрела долгую более чем 30-тилетнюю историю своего вызревания в такую вот научно-популярную мемуарно-культурологическую книгу, которая, увы, так и не была издана в бумажном варианте, т.е. этот труд, небезынтересное исследование так и не вошло в научный оборот! Последнее, увы, досада для авторов и большое, если не сказать, трагическое упущение для не только армянской и русской, но и всей российской, не исключаю, и всей мировой общественности. Почему я так вот утверждаю? Да потому, что в этой книге изложены и азы геополитической концепции Светланы Лурье, которая получила и после подтверждение в драматическом развитии событий не только в Армении и в России, но и в США, в Европе, да и по всему миру!

Историю, связанную с этими соображениями Армена Давтяна, подытоживает Светлана Лурье, и прошу внимание, это исключительно важно:

«Социокультурный организм не может обходиться без дисфункций, и смута — типичное для него проявление. Та идиллическая картина, которую мы представили выше, сама по себе — миф. Социальное тело, как и физическое, не может существовать без болезней. В случае же формирования нового традиционного социума болезни неизбежны вот по какой причине. В момент зарождения традиции социокультурный организм един, но, чтобы функционировать, развиваться — обществу необходимо разнообразие, — необходим динамизм, а для него нужно, чтобы сложился функциональный внутрикультурный конфликт. И, наблюдая за Ереваном, за тем, как в нём складывается система-традиция, мы замечаем и то, как начинает развиваться антисистема. Для объяснения её сути нам придётся столкнуться с трудностями межкультурного перевода».

Почему и я выделил некоторые места в этой цитате от культуролога и, заметьте, геополитика Светланы Лурье? Дело в том, что по мере чтения публикаций из «Ереванской цивилизации» на «Нашей среде online» вот уже 4-й месяц, мы как бы заново пережили два внутрикультурных конфликта, которые, как утверждает культуролог, неизбежны. Проблема состоит в том, чтобы эти конфликты не оставались дисфункциональными, а по возможности перерождались в функциональный внутрикультурный конфликт и, не дай Бог, не в международный, а то и не в геополитический кризис! Еревану удалось пережить, более или менее, благополучно два конфликта за период 1960-х — 1970-х годов. Первый, довольно серьёзный, — в 1965 году, чуть не переросший в дисфункциональный международный конфликт (в связи с 50-тилетием Геноцида армян в Турции), второй, даже потешный, — в 1970-х годах (полусерьёзные «рабизные приключения»), который был переведён даже в «плодотворный» внутрикультурный функциональный конфликт.

В 1980-е годы в Ереван тоже пришла-таки злополучная, во многом, показушная и бестолковая горбачевская «перестройка», хотя всё такое «перестроечное» в Армении давно проходило тихо-мирно и без лишнего шума и потрясений, казалось, вполне в национальных традициях и… под негласным контролем ЦКП Армении. Обращаю внимание, что и в этом проявился определенный изоляционизм Армянской ССР в Советском Союзе под «мудрым» управлением первых секретарей КП Армении. В 1970-х – 1980-х годах им был Карен Серопович Демирчян (1932—1999). Тогда же всё явственнее становилось постепенное загнивание социализма в СССР. Однако Генсек ЦК КПСС Горбачев и фактический глава СССР не простил секретарю ЦКП Армянской ССР Демирчяну хвастливого признания на Пленуме ЦК КПСС в Москве в успехах давно проводимой «перестройки» в Армении «тихо и мирно, без лишнего шума»…

Впереди у нас немало захватывающее повествование с некоторым, по возможности, анализом трудностей межкультурного перевода и последующего затяжного геополитического кризиса, теперь ещё и с угрозой ядерной катастрофы!

Продолжение

Наша Среда online

Землячества в Ереване армян из Тбилиси и Баку. Обстановка начала семидесятых. Легенда о «рабисе»