Последний караван. «Наши земли». «Биди ерданк». Город и памятник

ПРАЗДНИК ФОРМИРОВАНИЯ КУЛЬТУРЫ

(Опыт культурного перевода)

ПОСЛЕДНИЙ КАРАВАН. «НАШИ ЗЕМЛИ». «БИДИ ЕРДАНК»

Армен Давтян

…Снесён колоссальный (самый большой в мире) монумент Сталина, стоявший над городом. Вслед за первой «вольной» улицей появилось множество новых и красивых улиц, фонтанов, скверов. На правобережье Раздана стремительно зарастали «хрущёвками» ереванские «Черёмушки» («У нас тоже есть свои Черёмушки!»). Но открытость, которая стала доступна обществу в «годы оттепели» и которой так обязан Ереван своим расцветом, несла за собой и возможность поляризации мнений, делала явными любые противоречия. Молодой город был как никогда готов переживать их «всем миром», выносить на улицы.

Одним из истоков необычного для СССР общественного выступления, которое произошло в 1965 году, стали настроения новоприезжих армян. «Последний караван» иммигрантов, прибывший в Армению в 1964 году, стал центром этого настроения. Как ни странно, ехавшие в своё время навстречу сталинскому режиму люди были намного более подготовлены к встрече с советской действительностью, чем те, кто приехал в годы «оттепели». Возможно, общественная жизнь в Армении в 1960-е выглядела столь свободной и беспечной, что новоприезжие не почувствовали, что это, в конце концов, не «Свободный Запад», не приучились держать своё мнение при себе …

Ереван уже с трудом вмещал поток приезжающих, и им предлагали квартиры в других городах. Конечно, это вызывало неудовольствие новоприезжих: они грезили о столице. Не просто столице — о городе своей мечты. Совершенно невообразимое количество песен о Ереване дарила им франко-армянская певица Рози Армен. «Ереван — каменное изящество! Где бы я ни была — всегда помню о тебе». «Ах, Ереван! Видеть твоё небо, твою воду пить! Увидев тебя, расцелую все твои камни — один за одним!». А новоприезжих мечтателей селили, например, в Лусаване. То есть отстраняли от сопричастности к общеармянскому счастью, к которому они так стремились.

Город Лусаван был создан будто специально для вынесения «армянской мечты» за пределы Еревана. Название «Лусаван» («Город света») повторяло слова из стихотворения Чаренца «Кудрявый мальчик». Сам город по приметам тоже совпадал с описанием поэта: новенькие заводские корпуса и жилые дома в утреннем мареве над Разданским ущельем… Позднее город даже переименовали в Чаренцаван и выставили у въезда внушительных размеров скульптуру Кудрявого мальчика на фоне символической зари. Появился даже комедийный спектакль «Лусабер в Лусаване», герой которого, новоприезжий отец семейства по имени Лусабер, всеми правдами и неправдами пытается получить квартиру в Ереване. По ходу пьесы устраивается всё благополучно: и дочь выходит замуж, и уйму добрых друзей он находит, и квартиру, наконец, получает. Жизнь прекрасна. Только квартира — не в Ереване, а в Лусаване … И наш герой на радостях, махнув рукой, соглашается.

Пропагандистская цель этого спектакля была очевидна уже тогдашним зрителям. И убедить тысячи упрямых армян смириться спектакль вряд ли мог: армяне всего мира были влюблены в свою прекрасную столицу …

Помимо приезжающих на постоянное жительство в Армению стали наведываться и гости: зарубежные армяне имели теперь возможность приехать туристами, погостить к родственникам. Взвесить всё, сравнить. Очевидно, для этих небедных людей сравнение уровня жизни было не в пользу Армянской ССР. Довольство армян 1960-х, освободившихся от сталинизма и построивших прекрасный город, несколько омрачалось скепсисом богатых зарубежных соотечественников. Армяне, обожавшие со вкусом принять гостей, показать Ереван и спросить потом: «Ну, как?», стали избегать спрашивать мнения у гостей с Запада: не хотели портить себе настроение …

На позицию зарубежных армян влияло ещё одно обстоятельство. Они ожидали увидеть свою «растерзанную и несчастную родину», которой надо помогать, а видели что-то совсем другое. Во-первых, Восточная Армения была вовсе не та земля, которую в начале века покинули их предки, выходцы из Западной Армении. Во-вторых, модный джазово-рок-н-рольный город не давал въехать в него «на белом коне» — в роли богатого благодетеля. Это последнее заставило отвернуться от Армении многих богатых армян, некоторые зарубежные общины и традиционные партии. Один миллионер-армянин предлагал в те годы деньги на постройку проспекта от Еревана до Эчмиадзина с тем условием, что он будет назван его именем. То, что проект был отвергнут советскими властями (конечно, по идеологическим соображениям), армяне восприняли без особого сожаления: мышление ереванцев не было меркантильным или даже элементарно расчётливым. Гораздо больше привлекал научный и технический прогресс. Спасая для себя пошатнувшийся образ знаменитого земляка (в предложении которого сквозило самолюбование!), ереванцы вспоминали, что он не только миллионер, но и, в конце концов, изобретатель шарового газового крана … Однако кран никак не шёл в сравнение с тогдашними достижениями физики или космическими полётами. Успехи СССР в те годы были действительно велики, и гораздо естественнее было ощущать себя гордыми земляками Юрия Гагарина, чем «бедными родственниками» далёкого миллионера.

В других, менее амбициозных зарубежных армянах, любовь к родине предков и очарованность Ереваном всё же побеждали. Зарубежные соотечественники помогли посадить несколько парков. Весь город был с ними в эти дни. Все тогдашние ереванцы помнят прекрасные часы и минуты, когда зарубежные артисты, художники, учёные, предприниматели собирали на улице огромную толпу, шли к очередному безлесому холму в окрестностях Еревана и сажали деревья …

Справедливости ради надо сказать, что и тот миллионер-изобретатель воспринял вскоре модель поведения, которой ждали от него земляки. Без шума и помпы шли от него подарки на историческую родину. Фонды для Библиотеки Академии наук Армении, оборудование для современной типографии и многое другое. Кстати, эта типография могла бы служить примером того, насколько социальная обстановка в Армении отличалась от общесоветской. Новенькой типографии был присвоен статус «Типография Армянской церкви и Академии наук Армянской ССР». Возможно ли было в то время где-либо ещё в Союзе что-то подобное?

Вместе с тем наступившая зрелость Еревана требовала ответственности перед всеми армянами, разбросанными по планете. Повзрослевший город спрашивали: «Как ты относишься к резне армян в начале века?», «Что ты думаешь о землях, оставшихся по ту сторону турецкой границы?». В тех, кто задавал эти вопросы, говорила трагедия их дедов и отцов. И, с другой стороны, в этих вопросах сквозило: «Вы, ереванцы, не совсем такие армяне, как мы. Ваша Армения, ваша Столица — они не совсем похожи на нашу мечту. Может, вы нашей мечты не знаете, может, вы о нашей беде не помните? Готовы ли вы помочь нам обрести всё же Нашу землю?». Наконец, вопрос стоял на личностно-психологическом уровне и ещё проще: «Почему вы такие весёлые, когда мы такие грустные?» …

Так произошло выступление армян за признание всеми странами геноцида армянского народа и за присоединение земель, отторгнутых Турцией. Отчасти это был собственный порыв, отчасти же — порыв солидарности с теми, кого трагедия начала века коснулась непосредственно (то есть с западными армянами). По-видимому, это был первый случай именно национального единения всех армян. Поводом для выступления послужило неожиданное решение властей отметить годовщину армянской резни. Сейчас очевидно, что это действительно необычное для советских властей решение имело политический подтекст: в тот момент требовалось за что-то «приструнить» Турцию. Но, как и в 1988 году, когда критические слова, брошенные Горбачевым в адрес Первого секретаря ЦК КП Армении Демирчяна, неожиданно для властей вызвали бурную реакцию армян — Карабахское движение, — так и в 1965-м официальное мероприятие — заседание в Оперном театре, посвящённое печальной дате, — вдруг собрало митинг на Оперной площади. Митинг перерос в демонстрацию, которая несколько раз прошла туда и обратно по улице Саят-Нова и проспекту Баграмяна … «Наши земли мы хотим! Армяне, объединяйтесь!», — скандировали манифестанты, шедшие по улице Саят-Нова к Оперному театру. Любопытно, что к правительственным зданиям, к зданию ЦК КП Армении митингующие не направлялись, и требовать ответа на свои вопросы попыток не предпринимали. Заседание в Оперном театре, на котором кроме руководителей республики присутствовали писатели, учёные и даже священнослужители, конечно, не имело целью ничего решать или выдвигать какие-то требования. Но сам факт его показал, что руководители и интеллигенция серьёзно думают «на ту же тему». Все понимали, что вслух они своё мнение выразят весьма иносказательно. Митингующих это очень обнадёживало: не так они тревожились за прочность единства простых армян — восточных и западных, как опасались неожиданного предательства своей же, армянской элиты. Этого не произошло, и митинг не стал противостоянием. Вопрос был мгновенно переадресован властям Союза и руководителям зарубежных стран. Однако ко второй половине дня на улицах всё же появилась милиция, в которую полетело несколько камней. Нескольким демонстрантам от милиции достались удары деревянными «гаишными» жезлами (резиновых дубинок тогда не было), а один из инициаторов митинга, известный поэт, был посажен под домашний арест.

Единственное выступление, длившееся всего несколько часов, да несколько «радикальных» публикаций — таков объем выражения своих чаяний, который люди выдали «наружу».

Внутри, в самих людях, сломалось, перевернулось гораздо большее.

Наивность толпы требовала мгновенной победы, которой, конечно, не удалось достичь. Вопрос о возврате земель рассматривать никто не стал. Хотя Советский Союз и несколько зарубежных стран признали геноцид армянского народа, но это произошло несколькими годами позже.

Сегодня можно смело сказать, что выступление было и успешным, и плодотворным. Мировая общественность вновь обратила внимание на Армянский вопрос. Движение оказало большое влияние на политику некоторых государств. Память жертв геноцида была увековечена в монументе, установленном в Ереване … Однако в те годы отсутствие наивно ожидаемой мгновенной реакции властей повергло в шок воспылавших энтузиазмом единения нации армян.

Тяжёлый дух поражения воцарился над Ереваном, над всей Арменией… Переживание поражения сопровождалось переживанием позора. Само столкновение, которого не удалось избежать, ереванцы считали постыдным — как для демонстрантов, так и для других своих сограждан — милиционеров. И переживали это очень тяжело.

В дальнейшем, в частности во время карабахских событий, армяне ещё не раз сталкивались с ситуацией, когда взаимоотношения людей, казавшиеся им просто ужасными, без достаточного осуждения воспринимались в среде их русских друзей, иностранных армян, журналистов… Не удавалось передать, насколько тяжело ереванцы переживали ситуацию взаимного противостояния, особенно когда их действия воспринимались как нелояльные. Митинг — митингом, думали всегда ереванцы, но неужели кто-то воспримет наше желание высказаться как то́, что мы против своих, против власти?!

Разрушался по-детски наивный уютный мир взаимного доверия, недопущения порчи взаимоотношений между конкретными (пусть незнакомыми!) людьми ради выполнения «служебной» роли. Армяне с трудом воспринимают «милицию вообще», «начальство вообще». Перед ними глаза конкретных людей, жителей Еревана, чьих-то отцов, детей, братьев … Разрушая отношения, демонстрируя злобу, как эти люди собираются жить дальше? События 1965-го породили волну подозрительности, напугали, замкнули ереванцев. Одной из причин дальнейшего «упадка сил», несомненно, стало унижение и взаимная недоверчивость, которую породил этот эпизод. В первую очередь, это вызвало массовую реакцию новоприезжих армян последней волны. «Биди ерданк, — сказали они, — уезжать надо!»

На все 1970-е годы растянулась очередь отъезжающих из Армении «для воссоединения семьи»: во Францию, в США, в Австралию, в Грецию… (сразу все уехать не могли — была ежегодная квота). Каждый уехавший тянул за собой цепочку родственников, а за ними ждали своей очереди их родственники, в том числе успевшие породниться с «новоприезжими» коренные жители Армении. Ждали и продолжали жить в Армении с «чемоданным настроением», привнося во взаимоотношения слоёв и шрджапатов ещё большую отстранённость и храня от других свою «тайну». В те годы бывшие «новоприезжие» попросили окружающих забыть навсегда ранее не обижавшее их прозвище «ахпары»: как отъезжающие, так и решившие остаться — они были уже просто ереванцами…

Так процесс формирования Еревана из внешних источников «взыграл» в первый раз в 1960-е — 1970-е годы. На начало 1970-х годов приходится его кульминация. Уникальность этого процесса заключалась в том, что городское сообщество сложилось без видимых трудностей ассимиляции или изменения поведения приезжих людей. Сложился «пирог» с не перемешивающимися и не конфликтующими друг с другом слоями. И завершилось первичное формирование вовсе не сближением слоёв, а как раз наоборот — «отслаиванием» одного из них.

В последующие годы (1970-е—1980-е) процесс повторится: пришлые люди реализуют свою жизнь в Ереване не через адаптацию, а через образование новых независимых слоёв. И, наконец, в 1990-е годы исход части населения из Еревана также произойдёт «послойно»: у каждого из слоёв будет собственная модель эмиграции.

Адаптационный процесс, естественно, имел место. Но механизм его базировался не на изменении образа жизни, а на соблюдении внешних правил с целью защиты содержания своего личного образа жизни в неизменном состоянии. Можно сказать, это был «общественный договор» о взаимной неприкосновенности. Договор между шрджапатами.

Стоит обратить внимание на тот факт, что первыми стали уезжать именно новоприезжие, обосновавшиеся в Ереване, где они держались только за свой слой и надеялись не потерять его в эмиграции (семьи одного шрджапата обычно уезжали вместе в одну страну). В то же время жители малых городов, построенных в своё время специально для новоприезжих и заселённых практически только ими, оказались более привязанными к земле. В таких городах, как Нор Ачин, Арарат, Чаренцаван, под личиной общесоветской системы власти создалась неформальная система управления, несколько напоминающая еврейский кибуц или другую патриархальную сельскую общину — только в условиях промышленного города. Этой оригинальной системе управления не было аналогов ни в Союзе, ни конкретно в Армении. Секретное градообразующее предприятие плюс удалённость от опеки внешней власти создавали некие благоприятные для людей условия, с которыми они не спешили расставаться. С другой стороны, в Ереване проживали наиболее активные, образованные и не боящиеся перемен люди. В первую очередь — творческая интеллигенция, затем мастера-кустари (фотографы, кулинары, сапожники, портные, чеканщики, ювелиры, часовщики), учителя (спрос на которых за рубежом, в армянских общинах, был особенно велик). Они имели больше надежд устроиться за рубежом.

Комментарий культуролога

Светлана Лурье

К середине 1960-х годов ереванская культурная традиция достигает определённой завершённости. Однако в это же время приходит и её первый кризис, связанный с воплощением в действительности её основной культурной темы — Ереванского героического мифа. Миф этот начинает нести новую, но, по сути, изначально заложенную в нём нагрузку: он должен не только стать местом собирания всех рассеянных по свету армян, но и точкой, откуда будет возвещено миру о Геноциде армян в Турции, более того, он должен, вероятно, стать субъектом собирания утерянных армянских земель. Как пишет армянский политолог, «… являясь олицетворением героического мифа армянского народа, Ереван стал ареалом-театром реализации национальных идеалов, в наибольшей мере, идеалов спюрка (спюрк — тут армянская диаспора, досл. по-арм. — рассеяние), идеологических догматов Айдата (т.е. идеологии реванша за перенесённые в прошлом насилия и унижения; hайдат — в буквальном переводе — «армянский суд»). И это выработало соответствующее восприятие реальности у его жителей» (См. Саркисян М. Ереван против Степанакерта. (Казусы внутриполитических трансформаций девяностых) // 1998, Машинопись). Сказанное касалось более всего представителей последних волн репатриации в Ереван, но оно неким образом относится и ко всем ереванцам.

Первый ереванский кризис был, по сути, запрограммирован тем, что в основе мифологемы Еревана лежит трагедия, которую город призван был преодолеть, но которую он, молодой, радостный, праздничный, подсознательно стремился удалить от себя, не держать в своём сознании. Хотя миссия памяти и реванша оставалась миссией Еревана, её в значительной мере затмила другая – миссия созидания новой армянской культуры и её трансляции во внешний мир (чего не было ранее и что было никак не присуще армянам диаспоры). Прежняя армянская идеология, в том числе и спюрка, требовала мученичества и борьбы, Ереван же хотел внутреннего развития, разноцветья культуры. Кроме того, ереванский социум был просто слишком молод, чтобы тосковать. Тема возврата земель появится много позднее, в разгар (даже не в начале) Карабахской войны. Шестидесятые же годы – время праздника формирования культуры и моральной победы. И построение высокоразвитой промышленной республики — чем не реванш!?

Понимание ереванского мифа разнилось у отдельных внутрикультурных групп. Возник конфликт, на первых порах дисфункциональный. Ереван испытывал величайший внутренний дискомфорт, вызванный этим конфликтом. Внутрикультурная тема на время раздвоилась. С одной стороны, она выражалась в мечте (более свойственной выходцам из диаспоры) о возвращении армянских земель, связанной с трагическим переживанием памяти жертв Геноцида, с другой, — в мечте (более свойственной коренным ереванцам) о Великом городе, который сам бы символически вбирал в себя все армянские земли и призван был стать новой родиной всех армян, при этом ориентированной на достижения: в промышленности, технологиях, науке. Идея эта зиждилась на стремлении преодолеть трагедию Геноцида, достигнув моральной победы над тогда ещё аграрной Турцией.

Часть ереванцев (в основном приверженцев первой из указанных альтернатив) покидает Ереван, остальные смущены, какое-то время не чувствуя внутренней оправданности своего мифа о построении города. Смута нарушила главное, что составляло суть ереванской жизни — структуру социальности, систему отношения между людьми. Возникла болезненная альтернатива: предстояло или сохранить стиль высокоразвитого индустриального города, который устремлён во вполне ясное и реальное будущее, или вернуться в прошлое, точнее, к легенде, созданной авторами XIX века для народа, для массы крестьян, о прошедшем «золотом веке» Армении и мечте о «золотом веке» в туманном будущем. Выбор вроде бы ясен, но вовсе не так прост: без туманной мечты о «золотом веке» не было бы и реальной перспективы лучшего будущего. Ведь именно эта легенда в её героическом мифологическом образе была заложена в основание культурной темы Еревана, который сам был выражением мифа об Айдате и мыслил себя «золотым веком» Армении. Однако тут возникло противоречие между городским и «крестьянским» (общинным, «мирским») прочтением армянского мифа. Это было ценностное противоречие, ценностная альтернатива, которая формировала различные вариации культурной традиции.

Если бы дилемма не разрешилась, ереванская цивилизация тихо или бурно сошла бы на нет. «Сельской стихией» пришлось на время пожертвовать, тогда как промышленный Ереван возвысился над сельскохозяйственной Турцией своими успехами, достижениями и радостной праздничной аурой, которую удалось сохранить в 1960-е.

Основная культурная тема социума первоначально, в период бурного процесса формирования традиционной культурной общности, выступает в своей синтетической целостности, едина для традиционного социума. Сначала не вполне проявляя себя, она эксплицируется лишь постепенно, постепенно же разделяется на внутренние альтернативы, т.е. разные толкования, что приводит к внутрикультурному конфликту, который кажется дисфункциональным. Со временем станет ясно его функциональное значение. 
Ввиду разных толкований основной культурной темы традиционного социума конфликт неизбежен и естественен, и сам является движущей силой развития традиционного социума. Этот конфликт, каким опасным он ни казался бы на первый взгляд, — функционален. Он служит приводом, который заставляет двигаться внутрикультурные группы, активизирует проигрывание культурных содержаний. Но на первом этапе становления традиционного социума, пока система ещё не адаптирована к функциональному внутрикультурному конфликту, он может значительно нарушать принятые в социуме коммуникацию и социальность. В это время социальность интегративна и охватывает всё общество в его целостности. Конфликт ведёт к нарушению ставших уже привычными социальных связей, поэтому на первых порах есть опасность дисфункции культуры и возникновения смуты. Но смута для социальной системы естественный процесс, если она совершается на фоне содержательного проигрывания основной культурной темы социума. Впоследствии социокультурная структура общества усложняется, система становится устойчивой к конфликту. Более того, сама эта структура становится механизмом, которым проигрывается функциональный внутрикультурный конфликт. А на первых порах, когда общество ещё «не умеет» его проигрывать, функциональный внутрикультурный конфликт не находит своего разрешения и оказывается «отложенным», он вновь станет актуален позже.

* * *

Чтобы лучше понять, как формируется функциональный конфликт, ещё раз повторим тему этой главы, но уже не в общем социальном плане.

ГОРОД И ПАМЯТНИК

Армен Давтян

Эта глава как бы ещё раз повторяет тему предыдущей, но уже не в общем социальном плане, а в плане художественно-мифологической модели, которая разделила «остающихся» и «уезжающих» …

В 1965 году на холме Цицернакаберд был построен мемориал жертвам геноцида армян 1915 года. Стела из двух каменных стрел, символизировавших полтора миллиона жертв геноцида, и вечный огонь, окружённый скорбно нависающими над ним пилонами, под которыми звучал «Патараг» Комитаса (т.е. «Литургия», вернее, литургическое песнопение по музыке Комитаса, ставшего одной из жертв Геноцида). Ереванцы вместе с соотечественниками, прибывшими из разных стран, засадили прежде безлесый каменистый холм деревьями. Долгожданный памятник стал утешением чувств армян, его открытие — одним из важнейших фактов в истории Еревана. Каждый год в День памяти жертв геноцида многотысячные массы народа приходят на Цицернакаберд. В первые годы привычное к праздникам, но не к скорбным ритуалам партийное руководство очень опасалось возникновения каких-то беспорядков …

Когда-то партийные руководители хрущевского поколения в ряду прочих поставили себе задачу «надавить» на Турцию (как союзника США). Для этого они были согласны на временное сотрудничество с традиционными армянскими партиями за рубежом, и последние не преминули откликнуться. Выступления в Ереване в 1965 году — в немалой степени плод этого косвенного сотрудничества КГБ и зарубежных «революционеров». Если для ереванцев увековечение памяти жертв геноцида представляло конечную цель, то у активистов зарубежных «революционных» партий был фантастический замысел поднять «простой народ» на борьбу за возврат Турцией армянских земель. В таком сказочном виде это, конечно, было нереальным, но… скажем так: существовали варианты. Например, если бы руководству СССР вздумалось продолжить давление на Турцию, то, по крайней мере, сотрудничество с зарубежными армянскими партиями укреплялось бы. Не берусь предполагать, что было бы дальше. В реальности же сотрудничество с диаспорой, наоборот, почти приостановилось.

По-видимому, на то были три основных причины. Во-первых, в конце 1960-х сменилось руководство СССР (и республиканское тоже). Позиция нового руководства была куда более консервативной и приземленно-меркантильной. О решении политических задач через поднятие активности части населения внутри СССР не могло быть и речи. Как следствие, сотрудничество с национальными силами за рубежом, которое вовсю налаживало КГБ в начале 1960-х годов, стремительно сворачивалось. Во-вторых, зарубежные армянские партии, хотя и находили поддержку в Ереване, но только на уровне общих эмоций. Традиционно зарубежные армянские партии строили свой авторитет, представляя как бы «интеллигенцию посреди простого народа». Их романтические модели как прошлого армянского народа, так и желаемого будущего содержали изрядную долю выдумки и бездоказательности, находили в начале XX века определённый отклик среди необразованных людей и революционно настроенной интеллигенции (которая допускала, что революционный миф имеет право чуть-чуть перевирать историю). К концу 1960-х в Армении была совершенно иная ситуация. Очевидные успехи, сплошная грамотность, широкий слой высокообразованной интеллигенции, наконец, урбанизация уже не позволяли населению серьёзно относиться к героико-романтическим и очень «крестьянским» моделям, преподносимым, например, эмиссарами партии Дашнакцутюн. Да, отвечали им, армянам есть, чем гордиться в своей истории, однако выглядела эта история несколько иначе, чем в «дашнакском эпосе». В-третьих, зарубежным армянам очень трудно было совместить в своём сознании собственную печальную историю — разорённую крестьянскую родину, бегство, чужбину — и процветающий город. Для них слово «город» означало «чужой город», которому надо сопротивляться, собираясь в семейные кланы, чтобы выжить, чтобы сохранить своё национальное достоинство на чужбине.

Первые же годы после открытия памятника жертвам геноцида армян стали временем, когда расхождение во взглядах ереванцев и зарубежных армян обострились. Чтобы быть более точным: изменилось отношение именно зарубежных армян к Армении, к Еревану. Произошло довольно резкое отмежевание, в первую очередь, зарубежных армянских партий, которые поспешили объявить «демобилизацию» армян с западноармянскими корнями из Советского Союза. Из прессы диаспоры в одночасье исчезли все упоминания о достижениях Армении. Такое любимое занятие армянских сообществ, как поддержание «списков знаменитых армян» тоже претерпело изменения. Из них напрочь исчезли все фамилии армян из Армении. Общины сосредоточились на собственных «локальных» (французских, американских) знаменитостях, а герои с исторической родины их перестали интересовать. Примерно с 1968 года в печатных «ежегодниках» французской, ливанской и бостонской диаспор упоминались только 2-3 фамилии, о которых говорил буквально весь мир: Мартирос Сарьян, Виктор Амбарцумян и Арам Хачатурян. Ещё упоминались жители Армении, выехавшие за рубеж: будь то на гастроли или на конференцию. Армянская диаспора почти без обиняков агитировала их не возвращаться в Союз, на родину, в Армению. Можно предположить, что кроме моральной стороны («обиды» из-за невозможности провести свою модель в Армении) существовала куда более приземлённая причина для потери интереса: видимо, в это время прекратилась финансовая подпитка политизированных активистов диаспоры со стороны Советского Союза (точнее, со стороны КГБ) …

Видел ли всё это Ереван? И да, и нет. Информация из диаспор доходила в Армении только к «своим», то есть только к бывшим новоприезжим, и то не ко всем, а к той их части, что была настроена уехать. Романтизм ереванцев в основном не давал заметить причину: огорчались только, когда неожиданно уезжал кто-то из знакомых. Пройдут годы, и об эмиграции заговорят вслух, как о явлении только в 1970-х, когда большинство желавших уехать будет уже на Западе …

Для ереванцев, всех жителей Армении разрыв с диаспорой объективно означал много бо́льшую культурную потерю, чем только утрату связи с людьми своей нации. Армяне за рубежом, вообще за пределами Армении были представителями других культур. Когда ереванцы говорили «француз», «американец», «грек», вкладывая в эти слова больше симпатии, чем общесоветской антипатии или абстрактности, то причиной тому были «французы»-армяне, «греки»-армяне, производившие межкультурный перевод, делавшие культуру и быт чужого народа понятными, нестрашными, а их дальнейший контакт с наивными французами, итальянцами или канадцами — на удивление быстрым и по-домашнему тёплым. Отмечу, что это было в разгар холодной войны, в условиях, когда другие народы и города СССР (за исключением нескольких портовых городов) были довольно строго ограждены от контактов с иностранцами и имели о них смутное или превратное представление, навязанное советской идеологией. Так что, повторю, потеря контакта с диаспорой была объективно очень неприятной. Правда, к тому времени ереванцы уже имели некоторое количество собственных личных, культурных и научных контактов за рубежом, и общение «на равных» с культурами других стран понемногу продолжалось.

Наконец, сам памятник на Цицернакаберде, который диаспоре казался недостаточным утешением, точнее, был всего лишь утешением, а не «радикальным решением вопроса», о котором они мечтали, для ереванцев сумел стать адекватным способом снятия внутреннего конфликта, как ни кощунственно это, может быть, звучит. Противореча очевидному, диаспора упрекала ереванцев в том, что они «так ничего и не доказали миру». На самом деле Ереван именно к 1965 году сделал очевидным для всех всё, что только было возможно.

Своим тонким, деликатным отношением к памяти жертв ереванцы, несомненно, доказали, трагедией какого культурного, достойного народа был 1915 год…

Построив Ереван, превратив Армянскую ССР в развитую промышленную страну, армяне одержали моральную победу над Турцией, которая во многом оставалась полуграмотной сельской страной. Это была та самая победа, о которой мечтали армяне, и глубокой ошибкой был отказ диаспоры её признать. И эту победу следует датировать именно 1960-ми годами. Ереван доказал своё право на наследство армянской истории. Оказалось, что делить это наследство больше нельзя. Ереван стал столицей всех армян мира. Ереван, Армянская ССР демонстрировали культурный и интеллектуальный потенциал армянского народа. Армяне в глазах мировой общественности теперь гораздо больше ассоциировались с видными учёными и писателями, талантливыми артистами и спортсменами, чем с террористами или лавочниками по всему свету.

Армяне редко собираются «просто армянами», но, как показала жизнь, умеют, при необходимости, незримо и почти мгновенно установить удивительное единодушие.

Конечно, после выступлений 1965 года некоторая тревога присутствовала в массе людей… Но первые же годы после установки памятника показали способность огромного числа ереванцев вести себя достойно, придать ритуалу очень точное, деликатное звучание, сочетающее память о погибших и веру в возрождение народа, в его весну.

Прошло несколько лет, и в День памяти люди уже приходили в цветущий по весне парк Цицернакаберд с детьми. В переводе «с ереванского» это означало решительное желание устранить напряжение события, поставить твёрдый заслон чьим-либо действиям, способным «политизировать» большое собрание людей. Любой «активист», позволивший что-то лишнее, был бы единодушно осуждён и однозначно оказался бы в моральной изоляции: ведь рядом были дети! Скорбное шествие потеряло митинговый вид, стало семейным ритуалом. Отдав дань памяти печальному прошлому, люди замирали ещё раз на площадке у крутого обрыва, откуда открывался сказочный вид и на дикую природу Разданского ущелья, и на волшебную панораму родного города. Города-утешения, города исполнения желаний. Возвращение в шумный город с печального Цицернакаберда наполняло людей жаждой весенней активности, общения, взаимопомощи. В этот день долго не затихали улицы и дворы. Ереванцы нередко посвящали этот день посадке цветов, винограда. Естественным и никак не противоречащим печальному смыслу события считалось посещение в этот вечер родных и близких, особенно — нуждающихся в помощи и поддержке.

Памятник стал частью города, важной, но — частью. Ереван не принял во внимание желания тех, кто хотел, чтобы сам город стал частью скорбного надгробия …

В жизнь воплощался героический миф, который лежал в основании формирования Еревана. Происходило это иначе, чем ожидала этого Дашнакцутюн, которая в своё время его сформулировала. Краеугольным камнем ереванского героического мифа стала моральная победа над противником. Турки должны были увидеть процветающую и счастливую Армению, с которой уже ничего не могли поделать. Патриархальная культура Западной Армении, столь дорогая диаспоре, ушла в прошлое. Ереван не мог жить ностальгией. Он был для этого слишком молод и полон сил. Будь малейшая возможность, он вернул бы утраченное, но демонстративное страдание претило новой ереванской культуре. Ереванцы уже ощущали, кем они стали. У них не было причин предаваться бессильной скорби, они стали победителями и осознавали это.

Это был финал формирования основных парадигм ереванской культуры, далее шло их развитие, быстрое, остросюжетное, но всё-таки развитие парадигм, уже проявившихся в ереванской культуре. Основной процесс формирования культуры был завершён — за какие-то 15 лет. Городу пора было позаботиться о своей истории. И эта история была достойна амбиций Еревана.

Комментарий культуролога

Светлана Лурье

Выбрав промышленную альтернативу, Ереван стал городом-памятником, но никак не городом-надгробьем. Это была молодая культура со своими ясными порядками и правилами. Установив величественный комплекс-памятник жертвам Геноцида, отдав ему одну из городских доминант — холм Цицернакаберд, — ереванцы до времени (которое наступит во время Карабахской войны) словно сняли для себя конфликт по поводу прошлого, решив жить дальше.

Кризис был преодолён немалой ценой: отъездом за рубеж части населения Еревана, смутой, нарушением ереванских принципов социальности. Но победило исконно новоереванское прочтение основной культурной темы города, и кризис должен был в своё время перейти в функциональный. Да, в жизнь воплощался героический миф, который лежал в основании формирования нового Еревана. Но происходило это иначе, чем ожидала Дашнакцутюн, которая в своё время его создавала. Краеугольным камнем ереванского героического мифа стала моральная победа над противником: турки увидели процветающую и счастливую Армению, которая была надёжно защищена. Патриархальная культура Западной Армении, столь дорогая диаспоре, ушла в прошлое. Ереван не хотел жить только ностальгией.

Это был финал формирования основных парадигм ереванской культуры, основной процесс становления новой культуры был завершён всего лишь за 15 лет! Какие-то важные и острые грани Ереванского мифа — основной культурной темы города — были при этом до поры до времени вынесены во внешнюю Еревану реальность. В будущем это должно было стать материалом для борьбы альтернатив (как и произошло в период Карабахской войны), различных внутриэтнических вариаций центральной культурной темы. Но для этого Ереван должен был стать старше и отойти от только имманентного восприятия жизни.

Функциональный внутрикультурный конфликт, развивающийся вокруг основной культурной темы социума, встраивается в его сценарий-этос, становится его частью. Конфликт первоначально разыгрывается спонтанно, позднее, постепенно приобретая сценарные, сюжетные черты, он становится движущей общество функционально-деятельностной моделью, предполагающей и определяющей в соответствии с культурным сценарием социокультурного организма обмен «репликами» разных социальных акторов. 
Функциональный внутрикультурный конфликт поддерживается идеало-центрированными членами общества, получая в них культурообусловленный способ выражения важного для них ценностного содержания.

Пришло время завершить формирование ереванской картины мира. Последние штрихи её пойдут от того места, где археологи обнаружили крепость-город Эребуни.

Мой дополнительный комментарий к разделам «Последний караван. «Наши земли». «Биди ерданк»» и «Город и памятник»

Олег Гаспарян

Итак, жизнь шла вперёд! Снесли самый большой в мире монумент Сталину, установленный над городом в 1950-м году. Между прочим, автором памятника Сталину, как и Ленину, установленному ещё в 1940-м году на одноимённой площади (ныне площадь Республики) и снесённому только в 1991-м, был знаменитый в СССР скульптор Меркулов Сергей Дмитриевич, уроженец Александраполя (Ленинакана-Гюмри) и двоюродный брат Георгия Гурджиева (1866—1949), тоже выдающегося человека (духовный учитель, писатель, композитор и многая пр.), но уже за пределами СССР. Следует отметить, что вот третья монументальная скульптура Меркулова в Ереване — Степану Шаумяну — благополучно продолжает стоять на одноимённой площади.

(Очень содержательная и интересная статья о памятнике Ленину, несомненно, высоком произведении искусства, была у Р. Агабабяна: “Памятник Ленину в Ереване” // Сборник “Известия АН Арм.ССР” (№2, 1953) — https://synthart.livejournal.com/258334.html. Но для новых властей Армении и Еревана, с конца 1980-х и в 1990-х годах, лидеров движения «Миацум» было не до искусства; об этом ещё впереди.)

«Хрущевская оттепель» имела для Армении и Еревана свои особенные последствия, помимо пронёсшейся по всему Союзу волне сноса памятников «Вождю народов». Армен Давтян, вольно или невольно, предлагает свою культурологическую трактовку происшедших перемен, в итоге которых так или иначе культурный образ Еревана сформировался и победила-таки молодая животрепещущая и радостная альтернатива. «Трагический образ» прошлого народа, пережившего геноцид в Османской Турции, был преодолён вполне достойно, несмотря на определённую взволнованность в год 50-тилетия Геноцида армян в Османской Турции, весной 1965 года. Признаюсь в том, что я сам, переживший воочию и 1965-й и Карабахское движение конца 1980-х и всех 1990-х и далее годов, и сегодня не стал бы столь категорично обвинять «ахпаров», а после и других иммигрантов-армян из-за рубежа, столь опрометчиво, да, возродивших было забытый, казалось, совсем «Армянский вопрос». Но мнение Армена всё же стоит иметь в виду, поскольку оно отражает в немалой мере ереванцев советского, коммунистического времени:

«В последующие годы (1970-е—1980-е) процесс повторится: пришлые люди реализуют свою жизнь в Ереване не через адаптацию, а через образование новых независимых слоёв. И, наконец, в 1990-е годы исход части населения из Еревана также произойдёт «послойно»: у каждого из слоёв будет собственная модель эмиграции.

Адаптационный процесс, естественно, имел место. Но механизм его базировался не на изменении образа жизни, а на соблюдении внешних правил с целью защиты содержания своего личного образа жизни в неизменном состоянии. Можно сказать, это был “общественный договор” о взаимной неприкосновенности. Договор между шрджапатами».

Наш рассказчик, Армен Давтян, противопоставляет «общественный договор» о взаимной неприкосновенности, сложившийся в новом возрождённом радостном Ереване после ВОВ в 1950—1960 годы, «общественному договору» зарубежной армянской диаспоры, сформулированном ещё дашнаками в конце XIX века в «Армянском вопросе»! Армяне Советской республики и армяне зарубежной диаспоры не желали существенно менять «свой личный образ жизни». Борьба разных ценностных ориентиров привела к конфликту с последующей эмиграцией армян-репатриантов, их родственников в советской Армении и постепенному выравниваю жизни в Ереване новой цивилизации.

Культуролог Светлана Лурье, принимая во внимание наблюдения Армена Давтяна, предлагает своё объяснение возникшего и как бы улёгшегося конфликта 1965-го:

«К середине 1960-х годов ереванская культурная традиция достигает определённой завершённости. Однако в это же время приходит и её первый кризис, связанный с воплощением в действительности её основной культурной темы — Ереванского героического мифа. Миф этот начинает нести новую, но, по сути, изначально заложенную в нем нагрузку: он должен не только стать местом собирания всех рассеянных по свету армян, но и точкой, откуда будет возвещено миру о Геноциде армян в Турции, более того, он должен, вероятно, стать субъектом собирания утерянных армянских земель» (выделено мной — О.Г.).

Полагаю, все знают, что как любая теория строится на аксиоматических положениях, так мировоззрения, религии — на догматах. Догматы тоже принимаются, часто, без обсуждения, о критике их и говорить не приходится до поры до времени. К чему это я? Да вот к тому, что, перечитывая на сей раз — в который уже раз? — этот удивительное культурологическое исследование я — помудрел что ли? — глубже воспринял такую вот цитату:

«… являясь олицетворением героического мифа армянского народа, Ереван стал ареалом-театром реализации национальных идеалов, в наибольшей мере, идеалов спюрка, идеологических догматов Айдата. И это выработало соответствующее восприятие реальности у его жителей» (sic!)

Напомню, что «спюрк» — тут армянская диаспора (дословно же, по-арм. — рассеяние), «Айдат» — идеология реванша за перенесённые в прошлом насилия и унижения («hайдат» же в буквальном переводе означает «армянский суд»). А цитата Светланой взята у Манвела Саркисяна, и я его знал со времен ещё его как первого представителя молодого карабахского правительства в тогда холодном и тёмном блокадном Ереване начала 1990-х. Потом, в середине 1990-х, мы вместе некоторое время служили в центре стратегических исследований Раффи Ованнисяна в Ереване, который Манвел уже в нулевые и возглавил. (Раффи Ованнисян — род. в 1959 г. во Фресно, Калифорния, США; 1-й министр иностранных дел Республики Армении (1991—1992) при 1-ом президенте РА Левоне Тер-Петросяне (1991—1998); в 1993 г. основал в Ереване Армянский центр стратегических и национальных исследований, который возглавляет и по сей день; основатель и лидер партии «Наследие»; сын Ричарда Ованнисяна (1932—2023), известного американского историка по вопросам истории Армении, Закавказья и Ближнего Востока, истории и историографии Армении начала XX в., Первой Республики Армения, армянского геноцида в Османской империи). Не знаю даже, жив ли Манвел сегодня. И эту его книгу я сам не читал. Но Манвела очень хорошо знала Светлана. И вот ещё тогда она «выловила» у него и распознала одну из главнейших причин отторжения спюрка, а после и арцахцев, ереванцами в новой его цивилизации. Что же главное в жизни народа, этноса, образующего даже цивилизацию? Главное, как можно заметить в трудах культуролога, — ценностные установки в его альтернативах цивилизации. И для непрерывного, вернее, безболезненного развития цивилизации эти ценности, изменяясь, что неизбежно, не должны вступать в неразрешимые противоречия. И вот противоречия с ценностями репатриантов, а после оказалось, что и с ценностями арцахцев, привели к их отторжению ереванцами новой волны и кризису, который, правда, в 1960—1980 был преодолён и стал «функциональным», а вот на рубеже ХХ и ХХI веков обострился, привёл к так называемой «бархатной революции» в 2018-ом и вот — к катастрофе Арцаха, возможно, и Армении. Но до неё мы ещё дойдём, додумаем, а пока возвращаемся к тому светлому Еревану 1960—1970 годов.

Светлана Лурье так объясняет происшедшую тогда размолвку между армянами: «Понимание ереванского мифа разнилось у отдельных внутрикультурных групп. Возник конфликт, на первых порах дисфункциональный… Внутрикультурная тема на время раздвоилась. С одной стороны, она выражалась в мечте (более свойственной выходцам из зарубежной диаспоры) о возвращении армянских земель, связанной с трагическим переживанием памяти жертв Геноцида, с другой, — в мечте (более свойственной коренным ереванцам) о Великом городе, который сам бы символически вбирал в себя все армянские земли и призван был стать новой родиной всех армян, при этом ориентированной на достижения: в промышленности, технологиях, науке. Идея эта зиждилась на стремлении преодолеть трагедию Геноцида, достигнув моральной победы над тогда ещё аграрной Турцией… возникло противоречие между городским и «крестьянским» (общинным, «мирским») прочтением армянского мифа. Это было ценностное противоречие, ценностная альтернатива, которая формировала различные вариации культурной традиции».

Тут напомню ещё, что под городским прочтением мифа понимается уже реализуемый миф в «ереванской цивилизации» времени советского Еревана 1960—1980 годов. «Крестьянским»-же (общинным, «мирским») мифом обозначен старый мир Западной Армении в Османской Турции, откуда, в основном, и были репатрианты, большей частью крестьяне или горожане Османской ещё Турции или, наоборот, уже ассимилированные немало в Западных городах, где бытовые условия были, да, несравненно лучше ереванских, да и вообще советской Армении. Далее следует интересная ремарка:

«Если бы дилемма не разрешилась, ереванская цивилизация тихо или бурно сошла бы на нет. «Сельской стихией» [добавлю, и «Западной мечтой» — О.Г.] пришлось на время пожертвовать, тогда как промышленный Ереван возвысился над сельскохозяйственной Турцией своими успехами, достижениями и радостной праздничной аурой, которую удалось сохранить в 1960-е».

Вот ещё немаловажный вывод культуролога:

«Сначала не вполне проявляя себя [культурная тема социума], она эксплицируется лишь постепенно, постепенно же разделяется на внутренние альтернативы, т.е. разные толкования, что приводит к внутрикультурному конфликту, который кажется дисфункциональным. Со временем станет ясно его функциональное значение… Впоследствии социокультурная структура общества усложняется, система становится устойчивой к конфликту. Более того, сама эта структура становится механизмом, которым проигрывается функциональный внутрикультурный конфликт. … А на первых порах, когда общество ещё «не умеет» его проигрывать, функциональный внутрикультурный конфликт не находит своего разрешения и оказывается “отложенным”, он вновь станет актуален позже».

Вот отложенность конфликта и сыграла роковую роль в Карабахском движении после первой, казалось, вполне победоносной фазы, до Алма-Атинского соглашения 21 декабря 1991 года.

Наш удивительный рассказчик, Армен Давтян, придумал даже «художественно-мифологическую модель» для описания событий вокруг 50-тилетия Геноцида армян в Османской Турции, впервые отмеченного в Ереване тогда, в апреле 1965 года. Эту модель стоит принять во внимание, поскольку она очень характерна для советского армянина — я так думаю! Очень характерен и вывод его:

«Своим тонким, деликатным отношением к памяти жертв ереванцы, несомненно, доказали, трагедией какого культурного, достойного народа был 1915 год … Построив Ереван, превратив Армянскую ССР в развитую промышленную страну, армяне одержали моральную победу над Турцией… И эту победу следует датировать именно 1960-ми годами».

С его выводом, вроде как, соглашается и культуролог Светлана Лурье:

«Выбрав промышленную альтернативу, Ереван стал городом-памятником, но никак не городом-надгробьем. Это была молодая культура со своими ясными порядками и правилами. Установив величественный комплекс-памятник жертвам Геноцида, отдав ему одну из городских доминант — холм Цицернакаберд, — ереванцы до времени (которое наступит во время Карабахской войны) словно сняли для себя конфликт по поводу прошлого, решив жить дальше… победило исконно новоереванское прочтение основной культурной темы города, и кризис должен был в своё время перейти в функциональный».

Русскому читателю, думаю, надо бы несколько раскрыть значение вот такой доминанты, как «холм Цицернакаберд». Во-первых, сложное слово наименования холма состоит из слов «цицернак» и «берд», что по-армянски означает «ласточка» и «крепость». Собственно, в годы ВОВ этот холм действительно опять стал крепостью, был весь изрыт окопами, ходами-выходами, блиндажами. В СССР до победы в Сталинградской битве вполне реально ожидали нападения Турции, и армяне это чувствовали особенно остро. Во-вторых, я хорошо помню этот пустынный, весь изрытый холм на рубеже 1950-х и 1960-х. Сюда меня часто приводил дед мой, рассказывать и показывать, как Ереван готовился к нападению турок. Мой дед Рубен всю войну вот провёл на страже южных рубежей СССР и закончил её майором с несколькими наградами за службу. (Свои рассказы он подкреплял обучением меня стрельбе из винтовки. У деда моего была учебная мелкашка с несколькими коробками патронов к ней и, мне мальчишке на зависть и гордость, боевая личная сабля: дед был красным конником в гражданскую. Да и жил я в ереванских Черёмушках, что совсем рядом, через Ленинградскую улицу за Киевским мостом.) Пока Цицернакаберд был гол, совершенно без растительности, с его вершины всегда производили салютные залпы на все праздники. После 1965-го его весь засадили деревьями и кустарником, потом, много позже после сооружения монумента жертвам Геноцида (по-арм. — Мец Егерн, что дословно — Большая Беда), на самой макушке холма ещё выстроили Спортивно-концертный комплекс (СКК), сегодня он носит имя Карена Демирчяна (в 1999 году спикер Национального собрания Армении).

В те далёкие уже времена Ереван ещё был полон воробьев и ласточек. И вообще, ласточка, она такая тотемная птица ещё с языческих времен. Так вот, недавно Виктор Коноплев поместил свой рассказ о Кашатаге, Бердадзоре и Цицернаванке — т.е. Ласточкина церковь/монастырь (выстроена как древняя базилика) — https://vk.com/id66736164?w=wall66736164_35631%2Fall . Я тут так и не был, а вот наша культуролог Светлана была, и не раз!

И вот она чётко выделяет и политическую составляющую всей истории Современного Еревана:

«Да, в жизнь воплощался героический миф, который лежал в основании формирования нового Еревана. Но происходило это иначе, чем ожидала Дашнакцутюн, которая в своё время его создавала.

Патриархальная культура Западной Армении, столь дорогая диаспоре, ушла в прошлое. Ереван не хотел жить только ностальгией». [Все выделения мои — О.Г.] Напомню, что дашнаки — члены социал-демократической националистской армянской партии (Армянская революционная федерация «Дашнакцутюн» или АРФ «Дашнакцутюн»), одной из старейших армянских политических партий, была создана ещё в 1890 году в Тифлисе. Дашнаки всячески поддерживают идею Айдата для разрешения «Армянского вопроса».

Считаю совершенно необходимым повторить отмеченное мной в предыдущем выпуске ещё: «Для Еревана того времени — 1960-х — 1980-х годов — и для того, чтобы по возможности объективно объяснить, что же произошло с Ереваном конца ХХ и начала ХХI веков, необходимо запомнить, как минимум, это: каждая традиция имеет креативный и консервативный периоды своего существования, и периоды эти могут быть выделены лишь условно. Далее: консервативные и креативные начала действуют, в частности, через структурирование времени, которое внутри культуры в период её расцвета воспринимается как малоподвижное, совершенно не так, как при смене культурных парадигм в периоды крушения культуры». Теперь мы можем утверждать смело, что традиции армян Западной Армении были «консервативными», а диаспоры с Запада уже немало «креативными», но и с немалыми остатками от «консервативных». А вот «креативные» традиции нового Еревана несли в себе «креативность», сильно отличную от Западной. При встрече всех этих форм традиций произошло схлёстывание, искажение структуры времени. И если деструктивный кризис 1960-х годов разрешился-таки благополучно и функционально, то кризис рубежа веков ХХ и ХХI обернулся сменой культурных парадигм и крушением культуры, боюсь, не только Еревана, но и всех армян!

Завершая свои комментарии к этим двум интереснейшим разделам из «Ереванской цивилизации», не поленюсь и напомню некоторые концептуальные положения нашего культуролога, Светланы Лурье (Смирновой):

«Функциональный внутрикультурный конфликт, развивающийся вокруг основной культурной темы социума, встраивается в его сценарий-этос, становится его частью. Конфликт первоначально разыгрывается спонтанно, позднее, постепенно приобретая сценарные, сюжетные черты, он становится движущей общество функционально-деятельностной моделью, предполагающей и определяющей в соответствии с культурным сценарием социокультурного организма обмен «репликами» разных социальных акторов.

Функциональный внутрикультурный конфликт поддерживается идеало-центрированными членами общества [т.е. этими самыми социальными акторами — О.Г.], получая в них культурообусловленный способ выражения важного для них ценностного содержания». [Все выделения мои — О.Г.]

Продолжение

Наша Среда online

Последний караван. «Наши земли». «Биди ерданк». Город и памятник