КУЛЬТУРНЫЙ КОД

…Кто видит сны и помнит имена…
Максимилиан Волошин, «Corona astralis»

«Наша Среда online» — Наше внутреннее ищет выхода вовне; так появляется на земле художник.

«По плодам их узнаете их…» — по самим произведениям, по градусу их подлинности узнается сам художник, и, если внутреннему найден точный внешний эквивалент, тогда можно свободно говорить о личностной силе автора, для которого авторство – не столько самоутверждение и самовыражение, сколько попытка подсоединить себя к живой энергетике мира, к системе мировой культуры, развивающейся как некий живой мегаорганизм.

Владимир Фуфачев уже создал целую образную, знаковую, пластическую авторскую систему, по шагам, по ритмике которой можно легко «опознать» именно этого автора в сонме других художников. Каковы главные особенности этого стиля, этого видения, этой изобразительной философии, которую предъявляет Фуфачев?

Иерографичность, знаковость мира бросалась в глаза и в архаически удаленных от нас временах тем, кто этот мир осваивал и познавал. Первобытный художник не стремился перенести на плоскость камня, на стену пещеры мир в подробностях, в деталях; детали были ему не нужны и не важны – он стремился ухватить мыслью самую суть ощущаемого им Космоса, и эту суть изображал емко, точно и лаконично. Оттого сибирские писаницы или фрески Тассилин-Аджера вполне сопоставимы с символами-знаками всех древних письменностей, с буквицей, с иероглифом. Последний петроглиф – это первый иероглиф, и здесь стираются границы времени, создается единое информационное поле. В знаковой толще, в геологических пластах этих древневременных культурных «пород» и взял свое начало художник Фуфачев.

И дело даже не в том, что мастер родился в Восточной Сибири, там вырос, возмужал, сложился как личность, открывая для себя архаические тайны родной земли (а земля эта – граница казачьей Южной Сибири, Тувы, Хакасии); думается, художник, двигаясь в пространстве современной мировой изобразительной культуры, как нельзя более точно почувствовал – сгущение информации в изображении, тяга к знаковому лаконизму и есть тот путь к авторской символике, которая, при удачно поставленной живописной цели, концентрировала бы в фигуре земного знака весь окоем видимой Вселенной.

Неслучайно многие работы мастера так и называются: «Вселенная», «Письмена», «Архетип», есть целая череда «Знаков» — «Знак дома», «Знаки земли», — ярко просвечивает сама идея сжать мироздание до светящейся капли, увидеть его на ладони – так, как Моцарт видел симфонию: в качестве ладони здесь выступают холст, лист, картон.

Владимир Фуфачев начинал как график, занимался цветным офортом, уникальной графикой: акварелью, пастелью. В своих ранних графических опытах он не столько выражал мир, сколько отражал его. Но уже в ранних офортах чувствуется – для ищущей души – нехватка привычного видимого мира: автор пытается найти свои формообразования, свои пластические решения, и они уже идут вразрез с привычным для тех лет классичным реалистическим копиизмом.

Куда же двигался мастер? В первую очередь, к созданию собственного мифа.

Миф и мифология, бытие культурной мифологемы в нынешней культурной атмосфере, художественная экстраполяция мифа в будущее – вот что привлекало художника. Надо сказать, что по-новому востребованный культурной ситуацией миф – это современная реальность. Миф создается на всех культурных уровнях, по всей вертикали: на уровне китча, на уровне быта, на уровне высокой философии. Хай-тек создает свой миф о современном человеке (а может, о расчеловечивании); старая культура крепко держится за миф о своем бессмертии, понимая, что, может, дни ее сочтены; современное искусство, оккупировавшее непаханое поле перформанса, инсталляции, объекта, видеоарта, заявляет: «Миф умер!» — подобно Барту, воскликнувшему: «Автор умер!» — или Ницше, констатировавшему: «Бог умер!» — и на этой изрядно возделанной поколениями почве, на фоне отрицания мифа создает свой миф, основная нота которого – ирония, издевательство, вариация насмешки над совокупностью мироздания. Что в этом случае делать художнику, работающему по старым живописным технологиям, опирающемуся на древние находки в области символа-знака, но мыслящего уже в категориях современной философской парадигмы?

Владимир Фуфачев обращается к живописи – и здесь сама ее живая технология, вечный путь импровизационности масла и холста, путь щедро разработанных и непредсказуемых, как дикий мелос, лессировок, возможность изменить уже найденное, повернуть с дороги в неизведанные области изображения помогли и помогают мастеру находить ту объемность, космичность и знаковость, что встает вровень с изображаемой им мифологемой, с воспеваемым образом.

У мастера был период, когда он открыл для себя богатство и буйство цвета и света. Жесткие, точные, драматические офортные листы внезапно сменяются холстами, на которых – ярчайшие колористические гаммы, световые танцы. Так выражался темперамент молодости; и однажды он сменяется резко, subito, как из-под земли возникшей новой изобразительной системой. Творчество Фуфачева перестает быть только «посюсторонним». Это, несомненно, работа внутреннего мира, и сам этот мир, существующий внутри всякого большого художника – тоже уже своего рода миф.

Почему современная культура все чаще обращается к первобытному искусству? Архаика (кстати, так называется одно из масштабных полотен Фуфачева — «Архаика») притягивает не столько красотами забытого этноса, не столько легендарным антуражем, сколько возможностью ощутить цельность, синкретичность утраченной жизни, емкость и нравственную полноценность ушедшего в века миропорядка. «Звездное небо над нами, нравственный закон внутри нас» — все помнят эту классическую формулу Канта, и это то самое звездное небо, что сияло над головой архантропа, и он, сам по себе, стоящий под этим ночным многоглазым небом, был уже – вочеловеченный архетип.

«Архетип» — один из ключевых холстов Владимира Фуфачева: катится колесница, и понятно, что с земли она напрямик катится в небеса, и одно ее колесо – день, другое – ночь. Жизнь и смерть, вдох и выдох, свет и тьма – этот древний дуализм явлен в фуфачевском «Архетипе», но недаром он отсвечивает скифским золотом: тона умбры, охры, земляные теплые колориты призваны подчеркнуть связь времен, намекнуть на отсветы древних огней.

Владимир Фуфачев идет гораздо дальше привязки изображения к этносу, к признакам какой-либо конкретной древней культуры. Он никогда не стилизует: он выработал свой собственный язык, и на нем разговаривает свободно, соединяя цветовыми «интонациями» времена, страны, земли, судьбы с работой собственного духа. Мир равнозначен мифу и ему же равновелик. Герои холстов Фуфачева – люди, обращенные в знаки, и знаки, наделенные душой. Все перемешано: архетип провоцирует именно на понимание живого как вечного, а вечного – как постоянно живого. Находящийся внутри вечности вполне может отрешиться от собственного «я» и отождествить себя с любым из тотемов: с Рыбой, Птицей, Конем, Луной. Маска-личина Солнца тождественна умирающему и воскресающему миру. Планета кругла, этот катящийся в бездне небес сияющий шар – тоже личина, у него есть глаза и уши, он мыслит, он проводит будущее. «Птица рода», «Три Луны», «Путники», «Ход Большой Рыбы», «Священный бык», «Исход из земли Уйгур» — это тотемные работы, а один из холстов автор так прямо и именует: «Тотем». Тотем-прародитель, тотем-царь, тотем – священный первообраз, к которому стягиваются все нити бытия. В работах «Танец», «Оглахты», «Тепсей» видна тяга к изображению не столько первобытных ритуалов и обрядов, сколько к запечатлению, к фиксации мегаобраза: танца, семьи, охоты. За десятки тысяч лет не изменилась сущность танца; не исчез сакрал семейства; не кануло в вечность драматическое, кровавое дело охоты. Поэтому эти полотна – вневременные: на них все те же мы, танцующие в веках, идущие на охоту под светом все тех же звезд.

И, значит, герой мифа – в большей степени сам автор, ибо каждый из нас носит в себе гены предков. В художнике они оживают горячее и безусловнее – для того, чтобы он их проявил, явил нам, и мы вспомнили о себе, о самом главном в себе, определили константу нашей жизни, лейтмотив нашего пребывания на земле. Земля – дом; гигантский дом несет внутри себя, в себе дом маленький, локальный, и этот дом внезапно оживает, и с воздетыми руками идет прямо на зрителя («Знак дома», «Знак земли»).

Два тотемических изображения особенно привлекают художника: это архетип Рыбы и архетип Лошади (Коня). Конь как символ-знак полета, скорости, дороги, скачки появляется и внутри многофигурных больших композиций («Свадьба», «Три Луны»), и выступает в извечном ансамбле с всадником (или несколькими всадниками), и внутри огромной массы животных устремляется в неведомую дорогу («Красный перевал»). Свободно, вольно скачущие лошади соединяют одним движением, словно порывом мощного ветра, оба холста в диптихах «Белый Июс» и «Ветер», звучат ритмикой звона копыт в пастели «Тропа Чингисхана». Есть и изображения одиноких всадников; есть кони без всадников, дикие, необъезженные – это апология свободы. Есть кони – воспоминание детства (на полотне «Из детства» призрачный, прозрачный мальчик сидит на плотно, могуче, пастозно написанном коне, и темные густые сложные тона, которыми написан конь, контрастируют с почти негативной, нереальной прозрачностью ребенка, — детство стало сном, превратилось в фантом, и давно истлели кости того коня, на котором маленький мальчик скакал по степи… — так интимная биографическая зарисовка превращается в печальную и торжественную песню о быстротекущем времени).

Владение временем – вот что объединяет всю живописную, изобразительную систему Владимира Фуфачева, а тотемная символика здесь лишь подспорье для разговора о подлинно высоком. Изначальная торжественность Космоса, ощущаемая архантропом, была утрачена в потоке тысячелетий, ориентированных на торжество бытовых мелочей, и, как это часто бывает, подробности на холсте истории заслонили от взгляда Целое. Фуфачев возвращает зрителю эту потерянную синкретичность мироздания; его картины – момент полного подтверждения братства человека и природы, человека и времени, человека и Вселенной. А значит, автор создал свою философию, и прекрасно, что она запечатлевается не в сиюминутной технике инсталляции, а в плотности живописи, векторно направленной в грядущие века.

Стрела времени – вот что такое фуфачевская живопись. Этот вектор побеждает даже фуфачевскую эстетику, а она, надо сказать, у него изысканна, тщательно разработана, — в ней уравновешиваются порывистая импровизационность и жесткая, четкая выверенность, цветовое богатство и единство колорита, роскошь фактуры и лаконизм линии, геометрия композиции и свобода обращения с плоскостью холста. Колорит его работ часто (и неслучайно!) повторяет колориты природы: нежно-охристые и водяно-прозрачные, изумрудно-морские, серебристо-снежные и болотно-мрачные, со вспышками золотого закатного света, пылающе красные, подобные костру в степи, и приглушенно-синие, вечерние, сумеречные тона – его кисть будто растет из вечно меняющейся и неизменной природы, не копируя, не повторяя ландшафт, а рождая его на наших глазах.

Автор находится в постоянном художественном поиске, и то, что он открывает для себя в каждой новой работе, в пластике холста, развивается в пандан с мировой изобразительной культурой. Его живописный мир, с виду такой гармоничный, на самом деле построен на контрастах: горячая текущая лава взорванной изнутри формы – а рядом жестко простроенный геометрический каркас; яркие плоскости слепящего локального цвета – и сложносоставные колориты, впрямую воздействующие на спектр эмоций. Фуфачевская живопись не плоскостна, не плакатна, а объемна; следуя древнему наблюдению: «Искусство – это не точка, а объем», — мастер, компонуя и сопоставляя разнообразие цветовых пятен, освещения, индивидуальных фактур, создает в работах странный и притягивающий эффект подкупольности, храмового воздуха, эффект, который можно было бы назвать «стояние под открытым небом».

Создание авторского мифа – это одно; другое дело, когда художник берется интерпретировать уже существующие мифы. Такими, для мировой культуры, являются христианский миф, ветхозаветные мифы, разветвленная тюркская мифология, образы буддизма и иных религий. Исследование образов христианского мифа у Фуфачева хотелось бы начать с последних по времени работ, где явлена эта тематика.

Одиноко и потерянно, подперев щеку рукой, сидит обнаженный Христос после бичевания, и вокруг него голые стены («В темнице»). Эта работа, как ни странно, соотносится с пермской скульптурой, с деревянными фигурами Иисуса, выточенными пермскими резчиками в 17 – 18 веках. Буква Т (тау), в форме которой, как известно, сколачивались первые римские кресты для муки распятия, — в работе «Реквием», и в сплетении рваных красных линий можно уловить кровь, льющуюся из нанесенных Богу людьми ран, красный терновый венец, раскрытый в последнем крике рот. Скорбно и вместе с тем умиротворенно глядит на свою паству святитель Николай Мирликийский, встающий из небытия темных веков («Икона», из цикла «Посещая музеи»).

Наконец, в триптихе «Реставрация духа» холст «Икона», с золотым ликом Богоматери и маленьким солнечным личиком Младенца у Ее плеча, — утверждение изначальной солнечности мира, человека, духа, божества. Черты святых лиц не прописаны; они чуть угадываются в колыхании светоносного воздуха, пронизанного мощью лучей. Здесь лученосность, светоносность сопрягаются с вполне языческим мотивом в работе «Золотая Баба», где мужчина и женщина, нагие, стоят по обе стороны маски Солнца; Солнце, как известно, было покровителем свадеб, обрядов любви, мощи рода, и этот древнейший символ-знак жизни созвучен словам Христа: «Я – свет миру». И художнику удалось отразить, выразить в живописи этот горний свет.

К слову, изображения рыб – тоже христианская символика. Излюбленный мотив живописи и графики Фуфачева – рыбы («Рождение мира», «Тотем», «Ихтис», «Ход Большой Рыбы», «Планктон»), и этот иероглиф он выписывает всякий раз с иным настроением, иной живописной интонацией. Рыбы играющие (как те мифические рыбы, что, по верованиям индусов, пахтали игрой и весельем своей любви мировой океан), рыбы бесстрастно наблюдающие, рыбы царящие, рыбы навек уплывающие, рыбы, плывущие навстречу друг другу (прозрачная аллегория разлуки и встречи…) – все многообразие фуфачевских рыб подчинено единой задаче: показать счастье движения, плавания, стремления, пути.

Дорога одна у всего живого. Дорога есть жизнь. Равноценность дороги и жизни определена всеми древними религиями, мыслителями, она для человека изначальна и неоспорима. Дорога есть устремление, но дорога никогда не есть достижение. Цель – ничто, движение – все. На полотнах Фуфачева все движется, горит, играет, летит, плывет, поет; в его работах нет ничего застывшего, статичного – ни в самом их исполнении, ни в их философии. В работах цикла «Джазовая музыка» все звучит, и звук тоже есть полет, а значит, движение. Музыка мира, разлитая по слоям пифагорейских сфер, приводит в движение и живопись; у цвета тоже есть звук, он может звучать, а звук окрашен, и его видят не только обладающие синестезией (цветным слухом). Художник движется, вместе со своими работами, во времени. Время движется вместе с ним.

Так замыкаются, соединяясь, обе дороги. Так просматривается перспектива пути – не видная автору, но уже видимая его современникам, уже ожидаемая теми, кто увидит эту живопись в будущем.

Стилистически, образно, философски живопись Владимира Фуфачева имеет корни, и они кроются не только в бездне архаических времен. Художник принадлежит к тому живописному пространству, где успешно работают, в последние двадцать-тридцать лет, признанные мировые мастера (можно назвать имена Николая Рыбакова, Глеба Богомолова, Юрия Купера, Дмитрия Плавинского). Фуфачев не традиционалист, но, как ни странно, он находится в русле определенной живописной традиции; и меньше всего он гонится за новацией ради новации. Должно быть, главное в его творческой индивидуальности – нащупать свой путь, прислушаться к себе, наиболее полно, всеобъемлюще выявить то, что видит в сокровищах культуры и духа именно он, настроиться на свою уникальную волну. Это ему удается в полной мере.

Не раз отмечалось, что работы Владимира Фуфачева – это мост между временами: прошедшим и настоящим. Можно предположить, что даже между прошлым и будущим: ведь сам художник отдает себе отчет в том, что он запечатлевает лишь миг, но в нем, как «небо в чашечке цветка» (Уильям Блейк), видна вечность.

И в абстрактном диптихе «Священная гора», где изображено состояние одного и того же сакрального места в разное время суток («Вечер» и «Ночь»), мы ощущаем эту неистребимую тревогу Настоящего и эту величественную поступь Вечного: левый холст полыхает отчаянно-красным заревом, вызывая в воображении танцы огня, зовы диких костров, крики набегов, льющуюся кровь жертв, а правый, где звучит симфония черного и золотого, говорит о звездных огнях, о небесных пожарах, где пируют и веселятся боги, глядя на людей. Нефигуратив хорош тем, что каждый может создать в воображении свой сюжет, заняться собственным мифотворчеством; художник нам в этом лишь помогает, он показывает нам путь.

Человек знает о том, что есть боги. Он знает о том, что есть Бог. Но божественно, по Фуфачеву, само бытие, и есть вселенское счастье бытия-пути, что бежит быстроногой ланью, бежит охотником и его конем, летит стрелой, древним символом свободы и достижения цели («Тень стрелы отца»).

Все творчество Владимира Фуфачева, в совокупности, оптимистично, невзирая на разлитый в иных его работах драматизм и даже трагизм. Чем достигается это впечатление света и радости?

Прежде всего тем, что в его работах, часто откровенно мистериальных, мифологичных, метафизичных, звучит, через яркость и красоту колорита, через символику, ориентированную на первозданность природы, ясная нота любви и миру. Идущий всегда – носитель любви, иначе он не был бы странником, ушедшим от мирских благ и мирской славы. И в работе «Идущий» — тот же смысл: путник, с тяжелой котомой за плечами, одиноко идет по пустынной дороге, где раскаленный песок сменяется снегами и льдами. Этот странник – олицетворение движение в вечности и вечности в движении. Опять слияние – на сей раз космологичное: вечного покоя незыблемого Космоса и perpetuum mobile истории.

Каждое событие внутри истории – знак. Каждое событие отдельно взятой жизни – символ. Каждый вдох и выдох достоин начертания иероглифа. Где отыскать наиболее подлинное, убедительное графическое изображение любви?

Каждый художник пишет свою мегакартину, свою многофигурную фреску, свою Библию. Искусство Владимира Фуфачева – знаковая страница в многотомной истории современного искусства; все в целом, в совокупности всех работ, оно есть некий вселенский Знак, который еще будут рассматривать, анализировать, изучать наши потомки.

И не только. Они будут любоваться им. Они будут любить его – так, как любим и понимаем его мы. А может, не так, как мы: иначе.

Одно бесспорно: перед нами мастер, рискнувший написать портрет времени в трех его главных ипостасях. И эта «троица Времени» — прошлое, настоящее, будущее – то таится на его полотнах, то переливается речным перламутром, то вспыхивает дерзко и ярко.

И это есть главный символ-знак Фуфачева, главный его иероглиф: ВЧЕРА есть СЕГОДНЯ, а СЕГОДНЯ есть ЗАВТРА.

Елена Крюкова,
поэт, прозаик, искусствовед,
член Союза писателей России,
член Творческого Союза художников России