О книге стихотворений Елены Крюковой «Иркутский рынок«
(Ридеро, Екатеринбург, 2020)

Собрание сочинений Елены Крюковой, поэта, прозаика, музыканта, искусствоведа — художника в высшем смысле — пополнилось давно ожидаемой от неё, званой иркутянки, песней о Сибири – симфонической драматической поэмой, фолк-оперой, замешанной на густой, крепкой основе сибирского многоцветия русского языка, на чалдонском суровом говоре, на кержацком реликтовом присловье. В сорок поэтических главок-картин «Иркутского рынка» укладывается жизнь безымянной героини, как безымянно зерно в общей судьбе неоглядной нивы, как безымянны суровые пихты и кедры в бесконечных урманах зауральской тайги.

…Вот колыбель… любовная постель…
Изба… конюшня… дедова кошевка…
Вот хохолком янтарным свиристель
Дрожит в пурге, клюет рябину ловко…
Ковер небесно-яркий в кошеве
Валяется… а рядом гарь, железо,
А в снежной металлической траве —
Скелетный оттиск вымершего леса.
Сибирь! стихия! обниму я не
Руками-телом царственные зимы —
Раскольничьими воплями в огне,
Созвездиями, что неисследимы,
Неуследимы, надо льдом ладьи,
Плывущие над крышами-гробами,
И рот и лоб ожегшие мои,
Как память — саблей обжигает знамя…
Я только соболь, малый горностай,
Бессонницей подстреленный, сожженный!
Я только Чингисханов малахай,
Треух рыбацкий, омулек соленый!
Я лишь табак! кури меня, кури,
Моя Сибирь, шатунья и шаманка,
Медведица, ревешь ты до зари —
От выстрелов до пламенной гулянки.
Сибирь, зверица, знаю твой язык,
Он вымер, а его опять отрыли,
Мой рот, мой дух, мой род к нему приник,
Заговорил, запел, расправил крылья
И полетел над Озером огнем,
Над лазуритовой улыбкою Байкала…
Я — твой жарок!
И от меня светло, как днем,
В ночи. Я лучшей доли не искала.

Два солнца, два центра притяжения удерживают героиню в потоке времени: первое — земное, родовое, материнское счастье, попытка устроить семью, построить дом с надеждой на будущее счастье бытия «на миру», в городе-рынке, возлюбленном Граде-Прянике, где так легко продаётся и жизнь, и смерть.

…не прикасайся ко мне пока нежно иду
в воздухе снежном ко смерти веселой плыву
я целовалась когда-то ах на ходу на холоду
переходила вброд поземковую траву
как любили и как предавали меня
как подавали меня монетою в горсть
как посылали руганью злей огня
то ли хозяин а то ли под водку гость
Рынок сибирский и вольно птицы летят
вдаль по-над торжищем
сколь я стою теперь
кто бы сказал кто бы нить отмотал назад
сеть рыбацкую кинул в черную дверь
сколько солнца и сколько торговок вопят
так зазывают — душа — наизнанку чулок
не рассказать никому деисусный мой ряд
не объяснить уж лучше рот на замок
не вспомянуть а может пора вспоминать
не помянуть а может рюмку поднять
молча горько торжественно исполать
выпить за радость за дней убитую рать
я иду мимо алмазов на нищих лотках
я иду мимо лабазов мимо иных времен
время застылые сливки круги молока
милой Сибири луны руны племен
лица рынка в меня вихрево летят
крынка валится бьется
осколки льда
я — лишь костер
углей пророческий ряд
чин праотеческих войн слепая слюда

Второе светило – солнце духа жизни, питающее энергией возрождения, перерождения, — это святой седой Байкал, это высшая гармония света ушедшего, завета предков и света нынешнего – освещающего законность равноправного существования на земле каждого живого существа. Это свет красоты и музыки, питающий душу:

…Я только соболь, малый горностай,
Бессонницей подстреленный, сожженный!
Я только Чингисханов малахай,
Треух рыбацкий, омулек соленый!
Я лишь табак! кури меня, кури,
Моя Сибирь, шатунья и шаманка,
Медведица, ревешь ты до зари —
От выстрелов до пламенной гулянки.
Сибирь, зверица, знаю твой язык,
Он вымер, а его опять отрыли,
Мой рот, мой дух, мой род к нему приник,
Заговорил, запел, расправил крылья
И полетел над Озером огнем,
Над лазуритовой улыбкою Байкала…
Я — твой жарок!
И от меня светло, как днем,
В ночи. Я лучшей доли не искала.
Я огнь, я зык, Раскола пламена,
Вселенское, кометное кострище.
Моя Сибирь! Ты у меня одна.
Сарма твоя под ребра плетью свищет..

И ещё это — Первосвет всеначальной и всевенчальной любви:
…Улетишь на войну, а останусь я, вся твоя однова-семья,
Однова мы живем, однова водку пьем да причастный кагор,
Рынок нам загудит, заблажит меж ворья Еруслан-ектенья,
Над затылком застонет лазурь января, снегириный мой хор!
Ты и сам что снегирь! Мой родной богатырь! Парень шалый, простой…
Плюнешь… куришь чинарь… вот сейчас ты — царь… а на солнце — солдат…
Ртом своим в бесконечную жизнь врата мне открой.
Проведи меня сердцем, руками туда, где планеты горят.
Положи на багульник-бархат спиной.
Наклонись надо мной всей жизнью одной.
Снова ляг на меня, сплетись со мной на резучем снегу.
Вот лицо на лицо. Вот на душу душа. Меж войной и войной —
Мир и мир: ни кола, ни двора, ни гроша, смех в сугробном стогу.
Лишь любовь на морозе, Царь-Космос грозен, с иконы на нас
Глянет в лютой смоли… рубиновой боли катятся огни
С перстов и запястий — в одинокое счастье, в сосновый карбас,
С лап железной короны — на нас, влюбленных, в наши ночи и дни…

Это причащение любовью даёт право героине жить надеждой на созидание своего, понятного ей с детства, мира добра и света среди океана вечной мерзлоты, согры и снега, где человек всегда был рад человеку.
Но тот иной людской мир, куда так стремится вжиться героиня, этот сверкающий под зимним солнцем Град-Пряник, на поверку оказывается железной машиной, обрабатывающей человека, как заготовку – под стандарт, угодный власти денег. А не прошедший «калибровку» живой «материал» выбрасывается на круги дикого рынка, на вымирание. Это и происходит с семьёй героини:

…я опять тебя обнимаю
ну а может хватит уже
нас двоих — до Ада до Рая
до забвенья на рубеже
на столе перевернутом кружка
вниз вином
вверх оббитым дном
время сняло живую стружку
и теперь стучит молотком

и теперь гвозди так забивает
в домовину страшней огня
я кричу себе: я-то живая!
и не верю здесь нет меня
а я там в сибирской халупе
на столе огарок свечи
и на губы мои твои губы
налегают: молчи молчи

Замечая, что каждая из сорока стихотворных главок имеет свой оригинальный и органичный внутренний ритм, формирующий общесвязанное дыхание повествования, начинаешь осознавать, ясно слышать и две некие доминантные, упорно повторяемые музыкальные темы с железно отбалансированным ритмом, неким логистическим протеже «Болеро» Равеля. Отправная точка первого круга этого сюжетного «болеро» — детство героини, начало жизни, выход в «большой свет» «Рынка»:

…рынок — огромный зал а люстра зенит
светом клеймит поджигает беззубо смеясь
дед над корзиной чебаком сушеным звенит
валятся серьги златой облепихи в грязь
я так иду краше павы купчихи важней
кто-то мне в спину швыряет крика снежок
баба разложит на синем снегу омулей
ягоду алую сгребет в кровавый стожок
не прикасайся ко мне пока нежно иду
в воздухе снежном ко смерти веселой плыву
я целовалась когда-то ах на ходу на холоду
переходила вброд поземковую траву

-и так круг за кругом: детство – далёкая «весёлая» смерть; первая любовь – первый след смерти; «Град-Пряник» с его неизбывной красотой и торжеством, а за углом лютое горе — бедовая жизнь, холод-голод, отчаяние – и отовсюду идущая навстречу смерть:

…Утоли ты моя вся печали! Мне немного осталось во тьме.
Дай побыть хоть немного в начале — в шубе детства, в лазурной зиме!

Я одна о Сибири молитва — на увалы ее и хребты.
Я одна — вся Сибирская Битва: на сраженье гляди с высоты.

Я багульник роскошно-лиловый, бью прибоем, качусь по кругам!
Жжет набат, и разбиты оковы, и жар-птицей — осенний мой храм!

Я твои разливанные реки! Я пожаром таежным воплю!
…лишь закрою тяжелые веки — умираю, прощаю, люблю.

И лицом упадаю в подушку, и лежу одиноким пластом:
За душой ни гроша, ни полушки, а на свете на этом, на том —

Лишь любовь моя, неутолима, тише воздуха, ниже травы,
Лишь любовь моя, мимо и мимо, в зазеркалье тугой синевы,

В толщу вод, где искрит голомянка, мое голое сердце насквозь,
Где тайги всенебесная пьянка, где мне Бога любить довелось.

<…> Я качусь по рынку, снег визжит и орет, я безумней всех!
Запускаю руку-рыбу в корзинку,
ворую чесночный плач, сладкий смех,
Смахиваю на утоптанный снег незрячий
кедровую шишку с лотка —
Круглей затылка ребячьего, тяжелей бандитского кулака.

<…> Швыряйте под ноги мои гранаты,
а коль повезет, и в грудь,
Цельте базуки проклятые, назад мне не повернуть,
Кидайте в лицо мне Смерть!..
ах ты, Смертушка
между людьми!
Выбери не ее, не его, а валяй нынче меня обними!
Что у тебя там — пламя, подлянка, мгла, пуля, петля,
А может, волчица, войну за пазухой припасла,
и кровью плачет земля,
А может, больно обнимешь, хайрюзовой сверкнешь блесной,
И воздух легко отнимешь, расколешь орех костяной?!
И бросишь в топку: я уголь! мгновенно вспыхнет закат!
А вышепчут: кто-то умер…
не обернутся назад…

Диссонанс внутреннего мира героини и окружающей агрессивной действительности, произрастающей на неистребимом стяжательстве и жёсткой конкурентной борьбе, приводит к расколу этих двух миров, обозначая и две главные темы сибирского «Болеро». Завораживающий предчувствием неотвратимости трагической развязки танец Жизни и Смерти, русская рулетка, и это не игра:

…Снег плечи целует. Снег валится в грудь. А я — ему в ноги валюсь,
Байкалу: зри, Отче, окончен мой путь. И я за тебя помолюсь.
Култук патлы сивые в косу плетет. Лечила людей по земле…
Работала яро!.. — пришел мой черед пропасть в лазуритовой мгле.
И то: лазуритовы серьги в ушах — весь Ад проносила я их;
Испод мой Сибирской Лазурью пропах на всех сквозняках мировых!
Пургой перевита, костер разожгу. Дрожа, сухостой соберу
На Хамардабанском святом берегу, на резком бурятском ветру.
И вспомню, руками водя над костром и слезы ловя языком,
И красные роды, и дворницкий лом, и холм под бумажным венком,
И то, как легла уже под товарняк, а ушлый пацан меня — дерг! —
С креста сизых рельс… — медный Солнца пятак, зарплаты горячий восторг,
Больничье похлебок, ночлежье камор, на рынках — круги молока
Январские… — и беспощадный простор, дырой — от виска до виска! <…>

…Гомон! Визг вонзают в небо! Голосят, кликуши!
Я играла с револьвером — а попала в душу.

И кто все это содеял, весь дрожит и плачет,
На руки меня хватает во бреду горячем,

Рвет шубейку, в грудь целует, — а ему на руки
Сыплются с небес рубины несказанной муки;

Градом сыплются — брусника, Боже, облепиха —
На снега мои родные, на родное лихо,

Да на револьвер тяжелый, на слепое дуло,
Что с улыбкою веселой я к виску тянула.

Это смерть моя выходит, буйной кровью бьется,
Это жизнь моя — в народе — кровью остается.

Пуля, прервавшая физиологическую жизнь героини, не остановила реки сюжета: автор мастерски превращает эту настоящую пулю, её свинцовую тяжесть — в метафору свинцовой тоски по уходящей жизни, в некий литературный, вместе и трагически-отчаянный, и объемно-торжественный контрапункт, когда безымянная героиня за секунды успевает пережить самые яркие времена — как своей судьбы, так и судьбы своего Рода, уходящего в бездну времён (своеобразное литературное воплощение позиций квантовой механики, допускающей присутствие воображаемого «свидетеля» одновременно в любой точке Вселенной прошлого, настоящего и будущего времени).

Авторская тоска последней пулей летит в вечность, а вместе с нею, как бы обнимая её мгновенно восстановленной гармонией, – все «зимние песни» сибирского живого народа. Частушки звучат, то весело, то горестно, голосит на морозе родной народ! Каждая частушка — точный портрет. Перед нами — наши родные люди. Они внутри рынка, и одновременно они — над рынком. Будто бы уже не на земле, а в небесах. Сюжет продолжается, его стрела летит в обратном направлении в новом свете мысли и чувства, летит в новое осознание прочитанных прежде картин: и вот они, удивительно переосмысленное, притчевое «Хождение по водам» Байкала Спасителя нашего, Господа; светлая, неизбывная печаль «Литии»; яростно-покаянная, ярко-красная, ягодами на снегу, «Плащаница»; визионерское «Будущее»; жаркая, чувственная ночная картина «Возлюбленные»; горестная заплачка, а может, молитва — «Истина»… Сюжет продолжается.

…Ангарская нельма, байкальский омуль,
ну вот я и приплыла!
Прибилась к берегу, снежному дому,
рыбешка — и все дела.
И встану пред дверью я на колени,
в ладони лицо уткну,
и выйду к себе — поверх поколений,
сама у себя в плену,
и руки к себе протяну, к распятой
на хвойных крестах дорог,
гляди, на ладонях слепят стигматы,
башку кладу на порог,
казни меня музыкой, зимняя плаха,
секирой, время, ударь,
спаси меня музыкой, зимняя птаха,
снегирь, рябиновый царь,
и снег валит, и черный и красный,
и синий и белый, и…

а знаешь, я жизнь прожила не напрасно
внутри поющей любви.

Хочется ещё и ещё раз отметить беспримерно-богатый по нынешним временам русский язык книги-поэмы, неистощимую музыкальную, ритмическую вариативность, ярко-слепящую чувственность стихов, органичность и оригинальность сюжетных образов.

Литература такого уровня только и смеет называться русской художественной литературой.

Александр Шубин