ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

Стóит даже в уме произнести слово «крапива», как начинает першить в горле. Однако это колюще-жгуче-кусачее рас­те­ние, о котором речь, очень полез­ное. Мы пробовали, ели – очень вкусно. Известно и то, что кра­пива очищает кровь, обогащает её. Естественно, может возникнуть вопрос, к чему в эту в зимнюю пору, в самую стужу мне вдруг вспомнилась крапива. Открою причину, почему после всего прожитого-пережитого крапива вышла на первую строку в перечне известных мне сорока с лишним видов дикорастущих съедобных растений.

Убить темноту. В этой борьбе какие только мысли тебя не посещают. Нелёгкое это дело, од­­­нако каждый борется по-своему. Моему соседу, академику-языковеду Джа­у­кя­ну, из­вес­тен очень лёгкий способ: как только стемнеет – забраться в постель. «Всё рав­но ведь под керосиновой лампой или при свечах работать или даже просто читать невозможно. Чем же иным заняться?. Начинаешь считать: раз, два, три…, – говорит он, –и уже через не­которое время ни мрак, ни холод тебе нипочём. Уже спишь». Я возразила: далеко не всем это помогает заснуть. «Неужели? – удивился академик. – Странно, а мне очень по­мо­гает».

Этот мрак особый: прилипчивый, не оставляющий в покое. В декабре после чуть припозднившегося обеда в комнате уже трудно что-либо разглядеть. Чем же заняться, каждый придумывает сам. Говорят, полгорода в темноте лузгает семечки. Верю. Из нашего окна открывается такая картина: муж и жена – «наши торговцы», каждое утро открывают свой «супермаркет»: привезённые из Садахло ман­да­рины, фундук, турецкие макароны, какой-то сомнительный сыр и большой мешок краснодарских семечек. К полудню мешок пустеет, а мандарины неделями вянут в ящике. Значит, действительно есть люди, которые эти семечки лузгают. Есть и такие, как, например, наш уважаемый сосед, которые ведут счёт в уме. Но мой способ, про­шу прощения за нескромность, я считаю новаторским, а успех – стопроцентным. Я вспоминаю какое-либо из знакомых мне съедобных растений. порой только на то, чтобы вызвать из памяти новое имя, уходит чуть не целый час. Затем во мне сами собой просыпаются связанные с ним истории, случаи, лица, политические события (не смейся, мой читатель, после убедишь­ся, что не придумываю), и таким образом я справляюсь с мраком. Я просто убиваю тьму, чтобы не пасть ее жертвой, и в этом я так поднаторела, что обращаю темноту себе на пользу: заново переживаю радостные либо забавные моменты, так что иногда просто впору воскликнуть «Да здравствует тьма!». Однако это проис­хо­дит, как правило, когда ночь почти на исходе, когда мрак уже преодолен мною, и, шагая по дорогам моего детства, вороша прошлое, я настолько устаю и изнемогаю, что, кажется, засыпаю. Тс-с-с… Почти уснула… Сплю.

…Когда произношу «крапива» – «ехиндж«, особенно в полный голос, начинает скрести в гор­ле. Может, причина в её шершавости? Это название часто терялось в темноте, слу­ча­лось, по целому часу я искала его в своих мыслях, и когда это проклятое имя всплывало в моем мозгу, взамен пропадали другие и мой реестр, в одну из ночей доведенный мной аж до сорока четырёх единиц, не приближался даже к сорока. Именно тогда я про­возгласила: «Сестрица крапива, с сегодняшнего дня ставлю тебя на первое место в моём перечне, в частности потому, что ты одной из первых всходишь, высовываешь свой нос из-под земли». В этот самый момент мне припомнилось, как однажды в Мармашене, в то время, когда Спитакcким землетрясением ещё не была затронута вели­ко­леп­ная стена церкви, а посещение памятников не сделалось несбыточной мечтой, я сполна насладилась этим бесподобным мемориальным комп­лек­сом в Аху­рян­ском ущелье. Хранитель церкви рассказывал нам услышанные от предков истории о каменных релик­виях, а когда очередь дошла до надгробных плит, прервал рассказ и со словами: «а теперь давайте слегка перекусим» расстелил газету на одном из нагретых солнцем плоских камней, разложил лаваш с завернутым в него сыром чечилом[1]. Затем сорвал росшую рядом с камнем молодую крапиву, положил её на сыр: «А вот и зелень!» – и свернул первый брдуч[2].

Какие это были дни!.. Краски были ясными, солнце чуть припекало. Что за волшебное освещение! Красные кам­ни Мармашена пламенели и искрились, река Ахурян бурлила в своем ка­ме­нистом русле, брызги воды сверкали подобно бриллиантам. Однако что мешает мне те­перь увидеть всё это? Где я сейчас, в объятиях мрака или в Ахурянской теснине? И не имеет значения, который теперь час: девять вечера или три часа ночи – я мысленно возвращаю частицы прошлого, раскладываю их вокруг себя и, раз­гля­ды­вая одну за другой, наслаждаюсь вволю.

Вслед за крапивой из Мармашена направляюсь в Иджеванский район, добираюсь до церкви Дехцнут и с ужасом замечаю, что крапива вот-вот разрушит церковь. Высота стеблей – в рост человека, обжигающие гроздья семян, свисающие в виде бахромы (на следующий год они прорастут здесь миллионами новых стеблей), агрессивные крупные листья – свирепое растение объявило настоящую войну изваянному в поэти­чес­ком стиле резному строению и с четырех сторон теснит его, пожирая камни. Оказывается, крапива может быть и такой, не в пример нежным весенним стебелькам в Мармашене. Ещё пару дней будет саднить боль в руках и ногах, которых коснулась крапива при подходе к церковным дверям.

…Глаза щиплет, веки одеревенели, какая-то неведомая сила словно выбила меня из колеи. Наконец оставляю крапиву в покое. Мята, мандак[3], каперсы, джркотем[4], цтапашар. Науч­ное название последнего – пастушья сумка, так как семена этого растения прячутся в стручках, форма которых в точности повторяет котомку пастуха, да еще с запа­са­ми внут­ри – крохотными красивыми ярко-оранжевыми шариками. По рассказу моей матери, го­стив­шей у сестры своего отца, в деревне Тоти, что в Западной Армении, как‑то раз в ночь под конец Великого поста[5] в их дверь постучал сбившийся с дороги курд и попросился на ночлег. Оставив посох и котомку за дверью, он со смущением переступил порог. В доме, в боль­шой комнате, всё семейство совершало ритуал выхода из поста.

– Аби, заходи, гость – посланец Божий, садись за стол, раздели с нами трапезу, – подаёт голос сидящий во главе стола Гамбар-ага.

Чего только нет на столе: плов, каурма[6], гата, халва – блюда сменяют друг друга, а хо­зяй­ка всё несет и несет новые. Усталый курд диву даётся: надо же, как люди изголодались! Ведь он не армянин, откуда ему знать, что они по хрис­ти­анскому обычаю сорок дней постились. Наконец курд не выдержал: «В моей котомке лежит ячменная лепешка, возьмите и ее». Ему, наверное, хотелось сказать: «Может, наедитесь наконец», но, видимо, постеснялся Гамбара-аги. Похоже, и я сейчас там, возле того накрытого стола. Иначе откуда у меня это острое ощущение комической реальности?

Прячу голову под одеяло. Если домашние услышат, как я хихикаю, подумают, смеюсь нарочно, чтобы им помешать, потому что самой не удаётся уснуть. «Тихо», – уве­щеваю сама себя, однако плечи мои трясутся и одеяло под­пры­ги­ва­ет от еле сдерживаемого смеха. «Молчи, – уговариваю себя, – продолжай идти по этой яркой дороге. пусть мрак уводит побежденных тьмой домочадцев, и котомка с ячменной лепешкой пускай остается в деревне Тоти, куда засватали мою бабку – сестру маминого отца. А ты двигайся вперёд, тем более, что сгораешь от нетерпения: что ждёт тебя там, впе­ре­ди?» А вот что: котмук[7], радикья[8], чнчхапашар[9], парон-банджар[10].

Пусть тебе на том свете аукнется, тётя Сирануш, наша добрая соседка, с чьей дочкой мы были ровесницы. Всю их семью в 1949 году сослали куда-то под Алма-Ату. До этой ужасной ссылки, она, бывало, часто собирала нас, детей, и водила на склоны Норка собирать съедобную зелень. Мы шли с удовольствием. Она срывала что попадало под руку и произносила названия трав: это сибех[11], это шушан[12], а вот газарук[13], телук[14] с росой на листьях, а это – парон-банджар. Где это видано, где это слыхано, чтобы зелень звалась «господином»? Депутат она, что ли, или врач? Бедная тётя Сирануш, интересно, рос ли под Алма-Атой парон-банджар? А сослали их всего лишь потому, что её отец в Ошакане имел хороший виноградник, да и тот при раскулачивании отобрали. Однако в качестве повода для ссылки силы он не утратил. добром будь помянута, незабвенная тётя Сирануш…

Невесткой она стала в 15 лет. «Знаете, какой я красавицей была, мой Амирбек из-за меня с ума сходил», – рассказывала она. Трудно поверить, но, по её словам, шлейф ее свадебного платья и фата имели, самое малое, три метра в длину, так что державшие его двое малышей шагали на изрядном расстоянии от невесты. И был ее наряд белоснежным, как сибирский снег. Ещё в годы войны она частенько подбивала нас сбегать на Планы глух[15] и принести из тамошней будки стакан сиропа, чтобы приготовить нам халву. из чего? Из соевой муки, к тому же американской. Диву даешься, какое же количество сои и долларов производит Америка, если вот уже сто лет раздаёт их всему миру, а они все не кончаются. Прямо магия какая-то, может, чем больше раздаёт, тем больше к ней возвращает­ся?.. Итак, мы приносили сироп, она замешивала им прокалённую муку, по комочку брала в ладони, месила и давала нам. А мы всё упрашивали её: «Тётя Сирануш, спой для нас, как ты пела для Амирбека, когда была влюблена в него». А после исполнения просьбы требовали: «Теперь расскажи про случай с Хримян Айриком[16]». «А вот как дело было: Айрик из Эчмиадзина в фаэтоне направлялся в Ашта­рак. Двое ошаканцев завидели его издали, давай, думают, пускай один из нас притворится мёртвым, а Айрик наивный, сердобольный человек, он даст нам денег, мы их и прокутим. Один из друзей растянулся на обочине во весь свой рост, а другой уселся рядом с ним и заплакал в голос. Приближается Айрик, останавливает фаэтон, спрашивает, что случилось. Плачущий отвечает, что вот, товарищ его упал неожиданно да и отдал концы. Айрик слез с фаэтона, прочитал соответствующую молитву и, пожертвовав энную сумму на похороны, продол­жил свой путь. Как только он удалился на достаточное расстояние, друг радостно воскликнул: «Эй, брат, подымайся, смотри сколько у нас с тобой денег, пойдем выпьем, погуляем». А в ответ ни звука. «Эй, что с тобой?». А товарищ его как лежал, так и остался». Мы в один голос спрашиваем: «Тётя Сирануш, он что, на самом деле умер?» – «А вы как думали! Кого они решили обмануть? Этого святого человека? Его молитва имела такую силу, что исполнялась тотчас»…

…Так на чём мы остановились? На парон-банджаре. Хаверцил[17], арвуйт[18] (говорят, их молодые стебли можно есть просто сырыми, с солью), прас[19]. Когда в Западной Армении лук-порей – прас – жарили на масле, душистый запах от дома Дильбарянцев доходил до дома Начарянцев. Начарянцы говорили: «Опять у Дильбарянцев жарят лук-порей для спаса[20]. Видать, дочки Аветиса-ами нарвали в поле, что рядом с мельницей». И косо поглядывали на дочерей Аветиса-ами.

А в доме Аветиса в это время семья собралась за столом вокруг огромной глиняной миски со спасом, и первым зачерпнул и понес ко рту ложку нетерпеливый Тигран – сын Айваза-ами. «Ну как, Тигран, съедобно?» – спросил Айваз-ами. «Да, отец, вполне». Айваз взял большую деревянную ложку, поднес ее ко рту и умолк. Вдруг сын заметил, что из глаз отца градом катятся слёзы. «Что с тобой, отец, отчего ты плачешь?» – «Как же мне не плакать? – отвечал отец. – Ведь я похоронил своего сына Тиграна». Все собравшиеся застыли в молчании, ожидая, пока гнев Айваза-ами остынет, однако вместе с его гневом и спас остывал сверх меры. Поэтому все застучали ложками, и вскоре миска опустела. С того самого дня отец и сын не обмолвились друг с другом ни единым словом…

Который теперь час? Мрак каким глухим был, таким и остался, город спит в объятьях тьмы, а спаржа растет себе – в горах, на лугах. Арто Джаназян, с 1950 по 1955 годы ответственный выпускающий газеты «Пионер канч», как-то рассказывал, что во время Отечественной войны то ли в Карпатах, то ли ещё где (кажется, всё-таки именно в Карпатах) он наткнулся на отличную спаржу. Нарвал большущий пучок, принёс в часть. Славно покутили в тот вечер солдаты: разбили десяток яиц на эту зелень, поджарили и все вместе – армяне, русские, украинцы – сытно поели. После этого ребята частенько просили Арто сходить за спаржей. Немец нещадно поливал их огнём, не до спаржи было. Но ребята всё упрашивали: «Арто, ты у нас везучий, тебя осколок не возьмёт, ну пожалуйста, пойди набери спаржи». И Арто полз по-пластунски, рвал ее и приносил. «И неправда, ты бы не рискнул под пулями проделать такое, даю голову на отсечение – сочиняешь», – не поверил Генрик Севан. «Брось, Генрик, пускай рассказывает, рисковал, не рисковал – теперь не столь важно», – увещевали его собеседники. И Арто продолжал нахваливать: «Ах, какая бесподобная была спаржа!».

А чтоб вы знали, на какие кульбиты способна мысль человеческая, скажу, что восхваления спаржи Арто Джаназяна мне ни с того ни с сего напомнили нашего препо­да­ва­теля философии Генри Габриеляна, репрессированного в 37-м году, который для доходчивости, объясняя какое-то из направлений философии, приводил такие примеры: «У цветка есть запах, роза – цве­ток, значит, роза тоже пахнет» или «Человек – двуногое существо. У курицы две ноги, значит, курица – человек (и наоборот)». По аналогии с этим у меня прямо там же, за письменным столом в редакции газеты «Пионер канч», самопроизвольно – клянусь, я об этом вовсе не ду­ма­ла – вдруг родился собственный пример в русле предыдущих высказываний: «Сталин – человек. Человек смертен. значит, Сталин тоже смертен»?! Меня прошиб холодный пот. Онемев от ужаса, я огляделась: вдруг я произнесла это вслух? Вроде нет. Все сидели в прежних позах, никто не смотрел на меня странным взглядом, тем не менее я поспешила прикрыть рот ладонью, чтобы нечаянная мысль не сорвалась невольно с моих уст. затем другой рукой с усилием отвела ладонь от рта и воскликнула: «Арто, где вы эту свою спаржу рвали, в Карпатах, что ли?» Сотрудники нашей редакции Генрик Севан, Астхик Мурадян, Цовинар Шахгамян (светлая ей память), Анаит Секоян (мир ее праху), Микаэл Кочарян удивлённо воззрились не меня. Я же сидела обессиленная. Во мне шла жестокая внутренняя борьба: я старательно заталкивала страшный логический вывод обратно в глубины своего мозга, одновременно пытаясь внушить окружающим, будто меня живо интересует история со спаржей…

Одеяло вновь ходит ходуном на моих плечах от рвущегося наружу смеха. Боже мой, в какие времена мы жили! Я снова прикрываю себе рот рукой, теперь уже чтобы не напугать домашних. Говорят, многие из-за темноты и мрака тронулись разумом. Наши подтвердят: «Вот и у нас дома есть одна такая». ФАКТ НАЛИЦО[21]. (Времена меняются так быстро, и теперь лучше было бы эту фразу написать по-английски – более понятно для нынешнего поколения). Хохочу уже вовсю, душý в себе смех и почти давлюсь им…

А как же те люди, у которых начинается аллергия от пламени свечи или от запаха ке­ро­си­но­вой лампы? или те, кто не имеет денег даже на свечи или керосин? Те, кто даже пенсии не получает? Они вы­нуждены часов в 6-7 вечера уже ложиться в постель. Как они борются с тем­но­той? Бедняги. Среди них самые разные люди. Работники умственного труда: учё­ные, писатели, изобретатели, студенты, школьники… Какой ущерб! Они чего бы только не создали, как многому могли бы научиться!.. Хотя может они нашли более удоб­ный способ убивать тьму. Взять, к примеру, игру в карты – она не требует яр­кого света. При игре в «одиннадцать» через 5-10 кругов входишь в раж и стремишься во что бы то ни стало выиграть: взгляд падает на карты партнёра (внука или супруга), и, видя, что у него нет туза, кидаешь бубновую десятку: «Давай, ходи». Чем же ходить бедняге? «Везёт тебе: зары тебе подфартили». – «Карты», – поправляешь ты оговорившегося. А оговорка-то происходит оттого, что «Ереванпроект» развалился и все его сотрудники остались без ра­бо­ты. А нарды, дорогие мои читатели, это мощное средство утешения. У сколь­ких мужчин разорвалось бы сердце, не будь в своё время придумана эта игра. По по­­во­ду иг­ры в нарды можно написать целую научную диссертацию… Однако оставим рассуждения: надо набрать очки и выиграть кон. Любой ценой…

Ус­тав­ от этих мыслей, тихонько бормочу: «Арто, знаешь, задолго до тебя название спаржи мне было из­вест­­но из книг: «к царскому столу подали спаржу» или «княгиня велела приготовить к обеду сюр­приз для своих гостей – спаржу», но воочию этого растения я не видала. Прошли го­ды. Од­наж­ды на крытом рынке, что на проспекте Маштоца, я медленно шла по ря­дам, разглядывая продукты. И вдруг остановилась как вкопанная: какой-то парень снопиком сло­­жил на прилавке пучки незнакомых мне зеленых стеблей без листьев, но с чешуй­ча­т­ыми вер­хуш­­ками. Он с грустным видом стоял возле них: никто к ним не приценивался. Я внимательно вгляделась в растение и спросила: «Неужели спаржа?» – «Да, да, спар­жа», – за­кивал он в ответ, обрадованный тем, что нашелся знаток и на его товар. А я спо­кой­­но до­бавила: «Сынок, понимаешь, ничто не пропадает втуне», – имея в виду мои давние, хотя и чисто теоретические, познания в этом вопросе. Не знавший предыстории юноша выглядел слегка ошарашенным, но я помогла ему оправиться от удивления: «Сколько возьмешь за всю?». Принесла домой. Домочадцам спаржа не по­нра­ви­лась, однако меня это не сильно расстроило. Зелень слегка горчила, вкус был специфический, но довольно приятный, в самый раз по мне.

Из съедобной зелени с горьковатым привкусом очень приятны и ахктук[22], бохи[23], жах[24] (ой какой вкусный!), особенно тот, что растёт в Западной Армении, за кото­рым жители Басена отправлялись на телегах и собирали его на той стороне Масиса.

Где это видано, чтобы в деревне мужчина за тридцать ходил неженатым? Однако дядя моей матери, исполинского роста мужчина, в своё время упустил из виду эту проблему по причине больных ног. Позднее его родственники заприметили де­вуш­ку, стройную, высокого роста, красивую, но из неимущей семьи. Её отцу дали славную воловью упряжку и горсть золотых монет и привели её в дом. Без свадьбы, без лишнего шума. Занавесили часть кладовой, устроили им постель. Но когда жених по­пы­тал­ся поцеловать невесту, она оттолкнула его и выбе­жала из‑за занавески. («Может, у неё воз­люб­ленный был?» – «Откуда мне знать, до­чень­ка, девуш­ка – что неразрезанный арбуз»). Место ей незнакомое – задела кувшины. Они, грохоча, перевернулись, покатились друг за другом, одни разбились, другие треснули, а невестка убе­жала в отцовский дом. Сбежавшиеся на шум люди поразились: в кладовой некуда было ступить – кругом мёд, каурма, тутма[25], сыр хорац[26], засо­лен­ные шахгами[27] и жах рас­сы­па­лись, смешались друг с другом. («Ма­моч­ка, я это видела?» – «Ну что ты, доченька, ты тог­да ещё и не родилась». А мне кажется, что я все это видела своими гла­зами. Даже сейчас чув­ст­вую запах, стоявший в кладовой, а разбитые кувшины так и стоят перед глазами. «Ах, соленье из жаха, жёлтое, как янтарь, сочное и мясистое!» – «Неужели можно горевать из-за жаха, когда пропало столько драгоценных вещей? – Ой, да, дитя моё, жах был такой чудный, вкуснее мяса молодого ягнёнка».)

В персидской поговорке недаром говорится: «вкус съедобной зелени знают только ар­мяне». А что поговорка эта персидская, мне вот откуда известно. Как-то один из пре­по­давателей, живущих в нашем здании, в дни, когда о существовании буржуек все по­за­­были, решил избавиться от скопившейся в доме макулатуры. Пред­ставь­те два, а то и три кубометра книг, рукописей, брошюр, газет, политической литературы… Дети стали пус­кать бумажных голубей. Разлетевшиеся листки белым слоем укрыли весь двор. На­ут­ро дворничиха Айкуш чертыхалась во весь голос: «Негодники, куда смотрят ваши роди­те­ли? Неучи, хулиганы! и это в здании, где живут одни профессора да препо­да­ва­тели!» Целую неделю Айкуш, и ветер ей в помощь, убирали разбро­сан­ное. Перед нашим подъездом валялась книжка, которую я заприметила с нашего балкона на третьем этаже. Не удержалась, спустилась посмотреть, о чем она. Смотрю: Грачья Ачарян «Персидские поговорки». Принесла домой. Из сотен поговорок одну я переписала себе в блокнот, не помышляя о том, что в один из дней она мне может пригодиться. Так на чём мы остановились? А, вот – на вкусе съедобной зелени…

Про­дол­же­ние истории с жахом таково: «Два дня мы на телеге добирались до Алашкерта, нарвали тра­вы на другом склоне Масиса.» – «А что стало с парой хороших волов и золотыми мо­не­та­ми?» – «Отец девицы готов был со стыда провалиться сквозь землю. Ранним утром возвратил моему деду и волов, и зо­лото и за проступок своей «бессовестной» дочки попросил изви­нения».

Тхаберук[28] – вот с каким глубоким смыслом могут дать название съедобной зелени армяне. Как-то много лет назад от газеты «Пионер канч» меня направили в командировку в Ноемберянский район, писать очерк о том, как пионеры ухаживают за мо­ги­­лой самоотверженного врача Николая Насибяна. На обратном пути мы с пионервожатой и двумя молодыми учителями шли через зелёную поляну. Один из них, указав на растение, спросил, знаю ли я, как оно называется. Мне оно было незнакомо. «Тха­бе­рук», – произнес он, испытующе глядя на меня. «У меня уже двое детей», – от­ве­ти­ла я на его немой вопрос. ему понравился мой прямой ответ, я же только после оценила сей тонкий способ выяснения того, замужем ли я.

Да, тхаберук, шушан (в Западной Армении – гми[29]), гандзил[30] – по всем этим травам вана­дзор­цы сходят с ума: приготовленное из них соленье считается украшением стола. Кроме того дандур[31], мариамахот[32], блдрхан[33] (может, правильнее батухан?). Все они имеют длин­ный стебель, полый внутри. Места, где они растут, знал толь­ко наш сосед Теле­мак. Полным именем его никто не называл, только кратко – Тэлó. Легко запоминается, да и по звучанию более армянское. В один из весенних или летних ме­ся­цев Тэлó отправлялся в поход за блдрханом. Один-одинёшенек. Брал с собой большой мешок, острый нож, хлеба на день-два, длинную верёвку, чтобы на обратном пути приладить мешок на спину. В первый день мы не вспоминали о Тэлó, однако уже на сле­дую­щий всем кварталом овладевало беспокойство: «Уже сколько дней, как Тэлó ушёл за блдрханом». (Меж тем он отсутствовал только сутки.) Высказывались предположения. Вдруг ему повстречались пастухи-турки? Ну, острый нож у него всегда в кармане. Дядя Арташес, понижая голос, чтобы вышедшая погреться на солнышке бабушка Хатун не услыхала, говорил: «Только бы волки не напали да змея не укусила». Догадки строили еще в течение двух-трёх дней, пока кто-то из малышей не прибегал, запыхавшись, и сообщал: «Тэлó идёт! Тэлó возвращается!». Услышав это, соседи выбегали из домов: «Хатун, ачкэт луйс[34]». И Хатун выходила из своего подвального этажа, стягивала с плеч шаль и расстилала её перед входной дверью. Добравшийся к тому времени до дому Тэлó развязывал верёвку и опускал на нее свою ношу. «Эй, парень, в ущелье-то хоть немного этого блдрхана оставил, а?»…

После того, как мы переехали, мне уже не доводилось видеть блдрхан, да и названия этого я больше не слыхала. Однажды, во время очередного поединка с тьмой, я припомнила и, спасибо случаю, добавила еще одно название к своему спис­ку. А самое главное, мне привиделось что-то похожее на мираж: будто река Азат в Гегардском ущелье разбушевалась и разлилась. В горах стаял снег, и пенные воды Азата брызжут на прибрежный куст шиповника – не куст, а просто девица-красавица, что пришла паломницей в церковь Гегард и привязала к веткам шиповника лоскуток, оторванный от своей косынки, платка или подола. И сейчас, будто наяву, я вижу по‑весеннему бурную реку Азат и на ее берегу – куст шиповника, согнувшийся под тяжестью прошлогодних алых плодов (никто не посмел бы сорвать ягоды с этого святого куста)… всё это и сейчас стоит перед моими глазами. Мне видится монастырь, мой Гегард, с его прекрасными хачкарами, моя взбе­сив­шаяся река Азат, мои скалы… Мы так близко от них, и то не выдерживаем: скучаем, тоскуем по дорогим нашему сердцу воспоминаниям. Как же выносят разлуку те, кто бросил якорь в разных там америках и россиях?..

Пришло время поговорить об авелуке[35], поскольку зелени с более армянской натурой, чем у авелука, не найти.

С авелуком для меня связаны два интересных факта. Один из них настолько хорош и так созвучен нашей теме, что начну с него. Как-то в телефонном разговоре мы с Анжик Акопян рассуждали о том, что же станет с Арменией, из которой так много лю­дей уезжает, и как они там на новых местах приживаются. Анжик сказала: «Кто хочет, пусть уезжает. А я – авелук своей земли и никуда уезжать не собираюсь, даже если останусь одна-одинешенька во всей республике». – «Как хорошо ты сказала, как кра­си­во!», – восхитилась я. – «Если хочешь, так и запиши, что я – авелук на своей земле и никакая сила не может вырвать меня из неё или пересадить. Здесь я родилась, здесь и умру. Невзирая на темноту, на холод, на все лишения – да ни на что!» – «Анжик, я так и напишу, смотри, потом не обижайся.» – «Говорю же тебе – пиши».

Видите, насколько раз­ны­ми могут быть люди, какую ценность и силу имеет родная земля. Эта жгучая тоска по родине заставляла людей старшего поколения, потерявших родную землю, повторять: «настоящий авелук растёт только в Басене»[36]…

Моя мать рассказывала мне: «В далёкую пору нашего детства поздней осенью мы приглядывались к засохшим стеблям авелука: если к ним слетались пчёлы, зна­­чит, в них есть ме­д. Пчела просверливала сте­бель сверху, залезала в него и «вила гнез­до». Мы рвали толстые стебли авелука – внут­ри они были полны густого дикого мёда. Его сладость обжигала сердце. А сейчас моё сердце сгорает от желания ступить ногой на эту землю, отыскать налитые мёдом ростки авелука, напиться воды из родника Грнов, пройти вдоль ручья, вытекающего из него, дальше и дальше… Брести, срывая мяту и другие дикие травы»…

Нет, последнее время со мной творится нечто необъяснимое: острое ощущение утраты тревожит моё сердце. О чём бы я в последнее время ни писала, в ушах звенит зов земли моих пред­ков, манит меня к себе, не дает забыть. Левон Ананян – мой ре­дак­тор в журнале «Га­рун», про­являет крайнюю тактичность. Наверно, думает: пусть пишет, поглядим, как дол­го это будет продолжаться. Только машинистка Маро, моя Маро, не щадит меня: «Опять Басен?! Всё Басен да Басен!»…

Как беден смысл слова «притязание»! Ду­хов­ную жажду может утолить лишь вода из родников земли отцов и дедов наших. Басен, Сасун, Эрзерум, Муш, Алашкерт… Добрым словом будь помянут, Мушег Галшоян, услышь меня.

Шреш[37], урц[38], сохук[39], кцмнцук[40], тртнджук[41], бохкук[42] и, по мнению Ле­во­на Ананяна, самая приятная на вкус зелень во всём мире – синдрик[43], сваренная в под­­со­лен­ной воде и окроплённая уксусом. Однажды нас, сотрудников журнала «Гарун», пригла­си­ли в гости, в деревню Бужакан, в дом отца двадцати двух детей – героя очерка Ваге По­го­сяна. Был ясный полдень, мы шли мимо зелёных полей и нив. Вдруг перед гла­за­ми открылась восхитительная панорама: огромная поляна цветущих маков. Всё пространство перед нами пылало красным цветом. Всем хотелось сорвать хоть несколько маков, но мы ре­ши­ли, что правильнее будет сделать это на обратном пути. Однако получилось так, что из деревни мы вышли почти затемно. Но о маках не забыли. Ваге, Левон, Меружан не смогли отказать просьбам девушек и в темноте как смогли нарвали цветов. Продолжили путь. Левон был в мрачном настроении, грустный. «В чём дело?», – обеспокоились мы. – «Там на каждом шагу из травы вылетали пере­пёл­ки. Меня мучает мысль, не наступил ли я случайно на гнездо». Я стала думать, как помочь ему забыть этот эпизод. «А не повстречался ли тебе синдрик?» – нашла я подходящий вопрос, и мысли о спугнутых птенцах ушли в глубины памяти. Вскоре вдали засветились огни Еревана…

Эринджнак^[44]: весной его молодые стебли на вес золота, а осенью – это рос­кош­ная колючка, достойная быть воспетой великим ботаником Арме­ном Тахтаджяном. Синевато-серебристые стебли и щетинистые головки эринджнака восхити­тель­но декоративны. Причемсиний цвет доминирует. В Западной Армении осенний эринджнак именуют «синеглазой колючкой», опять же из-за этого неповторимого цвета.

Эринджнак, синдз^[45], нвик^[46]. Перед тем как повести рассказ о нвике, приведу один тео­ре­ти­­ческий вывод. Хотя это долгое, прихотливое повествование в основном на­це­лено на преодоление тьмы, однако, как ты, дорогой читатель, можешь заметить, есть в нем и здоровое рациональное зерно. А именно: с наступлением весны армянину надлежит заняться сбором зе­ле­ни. Такое общение с землёй ранней весной помогает стряхнуть зимнюю дремоту, от­кры­вает деревенским жителям все ведущие к земле пути-дороги – и тёмные, и светлые.

Эх, завидую жителям деревни! У меня руки чешутся, да имей я такую воз­мож­ность, первой бы отправилась собирать зелень – травы тёти Сирануш и моего далекого детства. Художественный редактор журнала «Арвест», блаженной памяти Раффи Ова­не­сян, опи­сы­вал такой случай. В студенческие годы в Ленинграде на одном курсе с ним училась талант­ли­вая художница, цыганка по национальности. Одевавшаяся на совре­мен­ный манер, ма­те­ри­ально обес­пе­чен­ная. Однако раз в неделю, повязав голову цветастой ша­лью, в шлёпанцах на босу ногу, с колодой карт в руках, она отправлялась гадать в парках, в закоулках города, у па­мят­ника Петру. Никто не спра­шивал, что толкало её на это: цыганка подчиняется зову крови свое­го племени, она просто не может этим не заниматься. Глядя из окна и за­ме­тив выходя­щую из общежития фигуру, закутанную в шаль, мы отмечали: «Пошла гадать наша цыганка…»

Вот вам пожалуйста: цыганка прислушивалась к зову своей крови, а мы – к зову своей земли. Мы же армяне, вот и должны собирать зелень. Дильбарова девяностолетняя бабка певучим голосом звала: «Внучата, дорогие! Зелень проклюнулась из-под земли, пой­дите соберите, дайте мне перед смертью увидеть новый росток, ощутить вкус первинки». И не умирала. В роду Дильбарянцев все были долгожители. Внуки отправ­ля­лись за зеленью, приносили и складывали в подол бабушкиного фартука. Старушка брала стебли в руки, целовала их, проводила ими по глазам, по лбу и блаженно при­го­ва­ривала: «первинка, первинка». Между тем шутник Аветис-ами, окруженный невестками, стоя у тонира, пробовал на вкус жареный нвик, подбирая его кусочками лаваша. И, будто назло, именно в этот момент его брат Тер-Габриэл, рукоположенный в сан в самом Ване, шел мимо со своей половины. Картина, представшая его взору, поразила его, как удар молнии. Он долго молча, с осуждением озирал их свысока (его надменный взгляд показался невесткам нескончаемым), а затем, обращаясь к брату, произнес: «Несчастный, тебе осталось только повязать голову косынкой, чтоб окончательно уподобиться женщине». Изрёк и, облив презрением онемевших, притихших молодух, гордо удалился, постукивая тростью. Аветис-ами с глазами, полными смешинок, как ни в чем не бывало продолжал балагурить, а под конец не забыл предупредить: «Дорогие невестушки, будете готовить зелень – позовите меня. Если б наш святоша отведал её вкуса, не сердился бы так. Впрочем, это его долг – наставлять на путь истинный такого бедолагу, как я. Ну, я пошёл, надо закрыть запруду на мельнице»…

Какие образы, яркие и грустные, сладкие и горькие, просыпаются в этом мраке. Да, цыганке судьбой было назначено заниматься гаданием, а младшей дочери Дильбарянцев, Грануш, суждено было потеряться в 1915 году на дорогах изгнания, и только гораздо позднее стало известно, что её забросило в чужие края: она оказалась в Сухуми, стала же­ной амшенского[47] армянина. Бедные потерявшиеся армяне, они словно щепки, подхваченные водой. Когда Грануш узнала, что её старшая сестра жива и проживает в Лени­на­кане, мужу все уши прожужжала: «едем да едем в Армению». Они приехали, но увы, не выдержали. Выяснилось, что её муж не может жить без своего (то бишь чужого) Чёрного моря, без своей деревни Цебелда и мандариновых деревьев. И уехали… чтобы вновь качаться на воде, как щепки. Тётя Грануш, хоть и была молода, почти лишилась зрения. столько слез пролила, потеряв родных, что ослепла. Как-то раз она попросила нас, собравшихся за синдзом, взять с собой и её. Я уже было собралась высказать ей свое удивление, но моя мать успела приложить палец к губам. И я поняла, что нельзя напоминать тёте о её слепоте. И сейчас, лежа в темноте, я держу за руку тётю Грануш и осторожно прохожу под мостом Дузкянд. На журчание речушки моя тётя отвечает улыбкой, обнимает в воздухе колыхание прибрежных трав. А чуть позже, когда я положу на её ладонь пучок синд­за, она скажет: «Как же это выходит, что ты находишь, а я не могу?». И сейчас перед моими глазами встает прижатый к губам палец матери, призывающий к молчанию, и слёзы, брыз­нув­шие из моих глаз, катятся на подушку. Я плачу и вместо тёти, по её единственному сыну Андранику, который погибнет вместе с женой под бомбами во время грузино-абхазского военного конфликта. В изгнании… простите, оговорилась, – в нескольких шагах от их сухумского дома. Ах, армяне, утерявшие свою землю и уподобившиеся щепкам, подхваченным потоком!..

Чарчатук[48], пиперт[49], кар[50]… Голова гудит, моя подушка в смяте­нии. Поначалу, пока это было просто игрой, похожей на счёт: раз, два, три, четыре, пять – синдрик, жах, авелук, телук, тхаберук, – я произносила названия трав, прибавляя к ним новые, и дело продвигалось легко. Однако теперь, когда игра приняла серьёзный оборот и в душу прокралась мысль о переносе всего этого на бумагу, а к простому ведению счёта присово­ку­пились далёкие и близкие воспоминания, – поверьте, у меня на самом деле звенит в ушах и голова кру­жится, невзирая на то, что лежу. Что только не проносится перед глазами в этом мра­ке! Всё, что здесь описано, тысячи раз прокручивалось в моей голове. Почти ничего не оста­лось от первоначальных вариантов, ярких, красочных, полных юмора и остроумия. Однако я человек пишущий – не пропадать же плодам стольких раздумий! Уж будьте уверены, скоро я доберусь до конца, и либо я убью тьму, либо она меня прикончит.

…Книга лежит у меня на коленях. Ой, свет «ушёл»[51]. В моих ушах вновь звучит не раз произ­не­сён­ная, адресованная себе самой ироническая фраза: «А тебе небось казалось, что ты живёшь в про­све­щённом веке!». До меня доносится гневное восклицание школьника, живу­ще­го этажом ниже: «Опять ушёл!». В соседней, через стенку, квартире, как и этажом выше, – слышна возня ещё не привыкших к темноте соседей. Вот кто-то задел ногой стул, тот с грохотом повалился на пол. Такое ощущение, будто его швырнули нарочно, со злости. В другой квартире крышки от кастрюль в очередной раз исполняют партию литавр. неожиданно свет «возвращается»! Будто издевается кто-то. С нижнего этажа доносит­ся громкий возглас, сверху во всю мочь взрёвывает телевизор, за стенкой ребёнок от радости прыгает с тахты на пол, затем обратно, и опять, и опять… Какое все-таки мощное явление эта смена мрака и света – наше веерное электроснабжение!

Раскрытая книга лежит на моих коленях. «Ты думала, что живешь в век электричества? Что ж, продолжай так думать, про­должай». Свет ушёл, свет пришёл, – сообщают мне пол и потолок. Голоса вторгаются в квартиру и со двора, и с улицы: «В подъезде государственный свет горит, а у нас в квартире нет! – А какой у вас свет? Наверняка левый! – У нас и левый горит, и правый. Видно, у вас фаза вырубилась. – Интересно, почему это левая фаза никогда не вырубается? – Кто его знает. – Опять деньги собирать! Люди, гоните драмы, а ещё лучше – доллары…»

…Я снова погружаюсь в объятия тьмы, пускаюсь по дорогам моего детства… Кочхез[52]. Он не принадлежит к роду лещины, однако плод у него круглый, кофейного цвета, сладкий на вкус, ядрышко твёрдое, хрусткое, как у орешка, но более сочное.

Мы, дети, впятером-вшестером проходили под мостом Дузкянд и в поисках кочхеза разбегались по полю. У каждого в руке по маленькой тяпке. Мы разбредались по полю, но, погля­дывая по сторонам, старались незаметно следить друг за другом. Вдруг кто-нибудь вопил во весь голос: «Нашёл!» и на карачках, чуть не лёжа на земле, принимался ос­то­рож­но выкапывать тонкий стебель. Копать приходилось довольно долго, наконец из глубины извлекался кругленький клубень, который тут же прятали в кулаке, чтобы шустрый Гевор не стащил добычу и прямо так, перепачканную землёй, не засунул себе в рот. откопать один-два клубня кочхеза удавалось почти каждый день, однако это было не единственной нашей целью. Мы лелеяли мечту найти мышиную норку, так как слышали от старших, что мышь прячет в своих закромах по меньшей мере четыреста ядрышек кочхеза и всю зиму питается этим изобилием. Поэтому, когда кто-то восклицал: «Нашёл!», кто-либо другой немедленно выкрикивал следом: «Чур делить поровну», и словно кладоискатели все бежали сломя голову к согнувшемуся в три погибели собрату. Однако выяснялось, что найденное – всего-то один плод, да и тот высохший. Хозяин находки сжимал орешек двумя пальцами, и тот подобно надувному шарику выпускал из себя воздух: пс..с..с…

Нам так ни разу и не удалось обнаружить мышиную нору и овладеть её сокро­вищ­ами – четырьмястами ядрышками. У меня рождается новая ассоциация: параллель между нашим неутоленным детским желанием сразу обогатиться орешками и сегодняшними обманутыми вкладчиками. Приступ смеха снова усиливается. Банки: «Эффект» (читай: «Дефект»), «Св. Татевик» (скорее, Б. Татевик), «Логос», «Арминвест», «Лилия»… и, особенно, «JMZ»… Что только не было продано или заложено: и обручальные кольца, и унаследованные от бабушек ковры, золотые зубные коронки и драгоценные семейные реликвии… Эх, народ, какой это был лёгкий способ обогащения, однако… Даже пшеничное поле, не ж­дав­шее никакой выгоды ни от нас, детей, ни от мышиной сокровищницы, и то не помогло нам хотя бы раз порадоваться даровому мышиному кладу – где уж вам. Люди, вспомните о своих деньгах, по копейке скопленных на чёрный день, вложенных в сберегательные кассы родного государства, и возьмитесь за ум. К месту будь сказано: армянин задним умом крепок.

Если глубоко задуматься, не я победила мрак, а он одолел меня. Средь бела дня, идя по улице, невольно поймала себя на том, что бормочу про себя: спаржа, синд­рик, кочхес, гандзил, шреш, бохи, синдз, кцукцман, бохкук, мандак, парон-банджар. Вспо­ми­ная о пароне-банджаре, давлюсь от смеха, но пытаюсь сдержаться, чтобы идущие навстречу чего-нибудь не подумали…

Джркотем, сибех… Как много воды утекло с тех пор. В 1936 году мой отец был дирек­то­ром совхоза. Женщины занимались прополкой, и какие только травы с корнем не выдергивали из земли эти «враги народа», сочтя их сорняками! Рвали и бросали охапками под жарким солнцем. И вдруг взбесившийся бык бро­сил­ся на работниц. Те в ужасе кинулись врассыпную, а директор выхватил пистолет и вы­стрелил в бы­ка. Весть об этом дошла до города: директор совхоза убил невинное животное и его вот-вот арестуют. Же­на уже приготовила узелок: две пары тёплых носков, бельё, вареж­ки (специально для Сибири) – и спрятала его под подушку. В эту ночь отца не забрали. И вообще не забрали, видимо, по какому-то недоразумению. Однако в 1942 году, когда отец был на фронте и моя сестра пошла работать дело­про­из­во­ди­те­лем в пожар­ную охрану, её ни с того ни с сего вызвали в КГБ. «Мы будем задавать вам вопросы, а вы долж­ны отвечать только правду. В 1936 году ваш отец убил сов­хоз­ного быка?» – «Не знаю». – «По­ду­май­те хорошенько». – «Не знаю». Вечером мать сказала дочери: «Доченька, иди и ска­жи, что да, убил. Ещё скажи: если бы не убил, то бык растоптал бы несколько человек».

Нет, это избитый вариант… я иду по улице, по освободившемуся от растаявшего льда асфальту, водитель сигналит мне в ухо… Отец выстрелил тогда во взбесившегося быка и, утерев пот со лба, произнёс: «Избавились». А когда возвратился вечером домой, выяснилось, что слух о происшествии опере­ди­л его. Перед сном он заметил, как жена достала узелок из‑под подушки и положила его под кровать – пусть будет наготове. В 1942 году, когда отец воевал с немцами, старшая дочь оставила учебу в институте и пошла устраиваться на работу делопроизводителем в пожарной охране. И когда стали изучать её личный листок, сотрудник КГБ спросил, почему её отец в 36-м году выстрелом из своего пистолета убил быка. – «Наверное, бык взбесился»­. – «И что?» – «Пистолет не его был, это было служебное оружие». – «Длинный у тебя язык, как я погляжу». Тем не менее на работу её приняли, быть может, подумав, что отец её сейчас на фронте, а может, уже и убит…

Сигнал за сигналом – просто канонада, и прямо у меня под ухом. Водитель выскакивает из машины и орёт: «Поберегитесь, что за беззаботность! И не стыдно, в вашем-то возрасте?». При чём тут возраст или осторожность, мои мысли заняты другим: синдз, крапива, шушан, спаржа, блдрхан, кочхес, тхаберук, синдрик, эринджнак – они будто связывают меня по ногам, мешают двигаться. Вот кто-то издалека подаёт голос: «Нашёл, мышиная норка, а в ней четыреста кочхезов!» – «поровну, поровну!» Я всё ещё мыслями в своём далёком детстве: мне шесть лет. И наставленье-считалочку, призывающую к соблюдению социальной и нравственной справедливости, помню по сей день:

«Эй, хозяйка!
А ну давай-ка,
поровну дели,
а не то гляди,
ошибёшься –
стыда не оберёшься».

Марго Гукасян, январь 1995 г.

Перевела с армянского Эринэ Бабаханян

Опубликовано в журнале «Литературная Армения», 2006, №4

[1] Чечил или тел панир – свежий белый волокнистый сыр из пастеризованного коровьего молока. (Здесь и далее примеч. переводчика).

[2]Вид бутерброда (лаваш с сыром, мясом и т.д., свёрнутый трубочкой).

[3] Бутень клубненосный.

[4] Водяной кресс.

[5]Накануне дня Светлого Христова Воскресения – Пасхи.

[6]Сваренное, затем обжаренное и залитое жиром мясо для зимнего хранения.

[7] Иберийка.

[8] Вид одуванчика.

[9] Сумочник.

[10] Жерушник. (В дословном переводе с армянского – «зелень-господин»).

[11] Резак.

[12] Лилия, красоднев.

[13] Пастернак.

[14] Марь, лебеда.

[15] Название района в центре Еревана (раньше он был началом и концом кольцевого маршрута городского транспорта, поэтому в дословном переводе название означает «Голова плана»).

[16] Католикос Мкртич I (ХримянАйрик), 1892-1907.

[17] Ревень.

[18] Люцерна.

[19] Лук-порей.

[20]Суп из пахты. (На русском языке есть такой каламбур: «спас меня от голода спас»).

[21] В оригинале это выражение написано по-русски.

[22] Бутень золотистый.

[23] Конский фенхель.

[24] Разновидность фенхеля.

[25] Тутма – куски масла в сцеженном мацуне.

[26]Сыр, получаемыйдобавлением к тощим сырам творога из пахты.

[27] Турнепс.

[28] Крылотычинник (с армянского дословно переводится как «приносящий сына»).

[29] Бутень.

[30] Черемша.

[31] Портулак.

[32] Дубровник.

[33] Борщевик.

[34] Доброе пожелание, которое произносится по радостному поводу (дословный перевод с армянского – «свет глазам твоим»).

[35] Конский щавель.

[36] Провинция в Западной Армении.

[37] Череш, ширяш.

[38]Чабрец, тимьян.

[39] Черемша.

[40] Сурепка.

[41]Щавель.

[42]Редька.

[43]или крмензук – купена, Соломонова печать.

[44] или ернджнак – синеголовник.

[45]Козлобородник.

[46]Аройник.

[47] Амшенскиеармяне – армяне-хемшины, живущиенаюгеГрузииивАбхазии.

[48] Цикорий.

[49] Просвирняк.

[50] Татарник.

[51] Правильнее, конечно, сказать «погас», однако об электроэнергии, которая периодически исчезала, говори­ли как о живом существе.

[52] Чина клубненосная.