ЛИТЕРАТУРА
«Наша Среда online» — Однажды, измученная тоской по Европе, точнее, невозможностью не столько поехать туда, сколько видеть ее великие образы, я побрела на Большую Грузинскую.
Шел четвертый месяц войны. Европа и Россия, как две плиты во время тектонического раздвижения, отторгались друг от друга. Для большинства русских людей европейскость является, не будет преувеличением сказать, вторым сердцем или вторым сиамским близнецом. Нина Берберова в романе «Курсив мой» писала об одной парижанке, которая основала Общество бывших русских француженок и помогала им преодолеть депрессию (иногда заканчивающуюся самоубийством) после того, как они выехали из революционной России.
Причины этого отторжения и информационной войны, демаршей послов и взаимных оскорблений, антирусских митингов и отмены русской культуры можно постичь только умозрительно. Но телесно, душевно все мы переживаем острую боль: проговорить ее вслух невозможно. Мало того, мы еще чувствуем ощущения, схожие, наверно, с теми, что испытывали друг к другу Русь и Орда накануне стояния на реке Угре. Потому что обстоятельства нас заперли с азиатчиной в ее самом диком, варварском исполнении.
В Европе я в последний раз была в 2014 году, проехав с дочерями, поэтом Сарой Зельцер и ее мужем Алексом Выскребенцевым из Белграда до черногорского Бара. По пути нас кидало то в кукурузные заросли Чачака, придорожные кафе, то на Златарское озеро, где только я одна пошла купаться, ибо в нем по самый купол была затоплена церковь и только крест возвышался над водой. Это было одно из самых замечательных путешествий в моей жизни. Как будто возвращение домой, которого ты никогда не знал.
В Баре нас даже пустили в реставрирующийся храм, где очень большое мозаичное изображение образа Христа стояло на прямо полу, опираясь на парапет. Но это была православная Европа. Германия, островная Испания, Эстония, Польша, Чехия остались в прошлой жизни, в 2000-х.
Но для меня видеть готический храм также необходимо, как и православный. О природе этого чувства можно долго рассуждать, возможно, это происходит потому, что именно готический храм, ратушная или рыночная площадь в любом европейском городе – в Праге, Кракове, Кутна Горе, Ганновере или Гамбурге прежде всего связывает меня с детскими воспоминаниями. Четыре года в возрасте от трех лет до семи (лет) я провела в эстонском университетском городе Тарту, впрочем, построенном как Юрьев русским князем. И где в лютеранский храм не пустили на службу мою мать, потому что русская и ,возможно, жена советского офицера.
В те времена мое сознание только просыпалось, я жадно поглощала образы мироздания – как природы, так мира людей и искусства. Третий мир был ограничен поистине бергмановским молчанием, я, похожая на его детские персонажи, этих неприкаянных мальчиков, мимо которых проезжают на железнодорожных платформах танки, пыталась понять, почему же мы и эстонцы – разъединены. Мы, как марсиане и пришельцы с Земли, вкладывали руку в другую – и они очень часто натыкались на пустоту. Все мои сны про Эстонию темные, сумрачные, плохо освещенные. Обычно я блуждаю по ее улицам, зная, что выбраться должна сама, потому что на мой вопрос мне никто не ответит.
Тем не менее я благодарна Эстонии за многое: за средневековую брусчатку, вокзал, запечатленный в многих советских кино, аистов на столбах, краснокирпичные руины, на которых на тросах зависали альпинисты, парк Ропкадаме и мосты, особенно тот, что через Эмайыгу.
Первой моей художественной галереей стала та, что расположена в главном корпусе Тартуского университета. Оригиналы я позже увидела в Афинах, но тогда меня удивило обилие невероятно белоснежных обнаженных тел в странных, придуманных изгибах. В моем понимании, это уже отличало их от нашего человеческого мира.
В храм на Большой Грузинской я захожу не молиться, а постоять в тишине его высоких сводов, ложащихся каменными массивами на паутину нервюров, которые делают их почти невесомыми, легкими, подобием свода небесного.
В католическом храме я всегда созерцатель. Для меня зайти в него – как во сне в макет европейского города. Даже в московском храме Непорочного Зачатия как только ты ступил на подворье, ты понимаешь, что пересек границу русского и западного мира.
Шпили покалывают летние облака, легко, небольно, и это тоже создает игру, напряжение.
В готическом храме всегда хочется рассмотреть каждое окно, его стрелы, упирающиеся в ажурный крестоцвет – удовольствие, недоступное нам в православном храме, чьи окна всегда почти келейные, небольшие. Про каждое окно готического можно написать стихотворение или даже книгу, как про щит Ахиллеса.
Однажды я была здесь на испанской литургии. Гимны на органе менялись простыми гитарными рифами. Молодой испанец пел, и прихожане тоже все подпевали ему негромко, и все было по-семейному, как вокруг паэльи и бокалов с сангрией. А потом после завершения службы все стали обнимать друг друга, и какая-то красивая в возрасте женщина, молившаяся с мужем прямо передо мной, подошла и обняла меня. Было это еще в докоронавирусную эпоху.
Выйдя из храма, я обнаружила, что здесь есть небольшая тропа, ведущая мимо служебных построек в заросли кипариса, создающего зеленую изгородь. Я посмотрела сквозь хвою – храм отсюда был уже на удалении. Странно, ведь всего несколько десятков метров, а чья-то рука словно отодвигает храм на почтительное расстояние.
В запыленном окне одной постройки стояла старая репродукция, изображавшая Франциска Ассизского. Она была выцветшая, с тусклыми красками, как на старинной фреске. На его носу с внутренней стороны стекла сидел мертвый высохший мотылек. Как в магическом зеркале выше отображалась уже не тень этого храма, а образ всего западного мира, который мы силимся постичь на огромном расстоянии, словно запрокидывая голову через зону отчуждения.
Больше всего в этой сцене удивил мотылек, выбравший из всех возможных мест смерти нос Франциска, который был покровителем зверей, птиц, и как я сейчас понимаю, мотыльков.
Борхес в дневниковой записи «Атласа» «Тотем» упоминает о том, что александриец Плотин не хотел, чтобы с него писали портрет, ссылаясь на то, что он – попросту тень своего платоновского первообраза, а портрет будет и вовсе лишь тенью тени.
Удивительно, что этот мертвый мотылек, который мог быть приколот иглой энтомолога и помещен в коллекцию, сделал на какие-то секунды исторического времени Франциска живым, чтобы вместе вернуться в небо.