Мокс и его обитатели | Наша Среда online

КУЛЬТУРНЫЙ КОД

Завершаем публикацию глав из книги Иосифа Орбели «Фольклор и быт Мокса»

Приложения:

6
Обработка шерсти и валяние войлока было широко распространено в Моксе, и профессия шерстобитов и валяльщиков («катанов») являлась одним из главных видов отхожего промысла для моксских армян (курды отхожим промыслом не занимались). Это занятие и связанные с ним передвижения наложили свою печать на развитие некоторых особенностей мешанного говора среди моксцев, уходивших надолго в дальние странствия.

Валяя войлок, изготовляя не только большие кошмы (ковры), но и мелкие изделия шаповального типа, например разной формы для разных районов войлочные колпаки, колозы, которые при обмотке шелковым или бумажным платком с бахромою составляли обычный головной убор и армян и курдов. Изготовляли и небольшие, по форме заготовленные куски войлока, которые после многократного простегивания тонкой бечевкой превращались в толстую и необычайно носкую подошву типичной местной обуви — рашик.

На некоторых особенностях этого хождения на сезонные работы здесь необходимо остановиться.

Катанство являлось распространенным видом отхожего промысла главным образом для жителей некоторых селений Мокса, области Шатах и особенно большого селения Возим, лежавшего за пределами округа Мокс, на юг от него. Конечно, ремеслом шерстобита, вероятно, занимались и армяне из других областей, но все же подавляющее большинство катанов составляли возимцы и крестьяне Мокса.

С шатахскими катанами мне не пришлось познакомиться, а в Моксе катанством занимались главным образом жители селений Арнанц, Люленц, Сыпканц и др.; во всех этих селениях я побывал.

Каждую осень, обыкновенно в сентябре, катаны целыми партиями разбредались по всем уголкам исторической Армении, вернее, по всем местам, где имелись более или менее значительные поселения армян. Возвращались они домой лишь поздней весной, а иногда и в конце лета. Главную цель возвращения домой, помимо привоза заработанных денег, составляли полевые работы. Катаны не решались уйти на промысел, не обеспечив семью запасом хлеба, достаточным на зиму и весну. В Моксе полевые работы сильно затягивались из-за холодного климата, иногда молотьба не бывала закончена и в конце сентября, а запашка производилась нередко и в первых числах октября. И Возиме удавалось закончить сельскохозяйственные работы раньше, и возимские катаны первыми отправлялись на промыслы. До резни, учиненной армянам в 1895 г., обыкновенно чуть не все мужское население Возима отправлялось на промыслы, но в тот ужасный год возимцы убедились в опасности, которая грозит их домам в отсутствие хозяев. Возим был окружен огромной толпой рассвирепевших фанатиков, и только самоотверженное вмешательство гуманного и благородного Муртуллы-бега спасло семьи возимцев. Упоминаю об этом эпизоде потому, что он вызвал учреждение своего рода воинской повинности: на промысел отправлялось не более половины мужского населения, а другая половина, достаточно хорошо вооруженная, оставалась охранять селение; на следующий же год дома оставались те, кто уходил на промысел в предыдущий год. Как мне говорили, зажиточный возимскнй катан, прежде чем отправиться на промысел, должен был устроить для сельчан угощение, зарезав теленка и 3—4 барана. Эти угощения являлись как бы залогом внутренней связи между сельчанами, которая действительно сильно чувствовалась в них; выработалась эта связь условиями жизни — то дома, в постоянном ожидании нападения, то в пути, далеком и трудном, и всегда совершаемом пешком.

В своих странствиях в поисках работы катаны уходили иногда очень далеко от родных мест, не только в Тифлис и Баку, но и на север от Кавказского хребта, по словам одного катана,— в Ростов-на-Дону; восточная половина Закавказья была обычным районом деятельности катанов. Большинство катанов, конечно, работало в пределах Турции, и, по их словам, трудно было вычислить, сколько сотен верст они делали в течение года, переходя партиями с места на место в поисках работы, которой везде бывало много. В этих партиях можно было встретить наряду с людьми пожилыми, лет за 50, и мальчиков лет пятнадцати.

У каждого катана имелись особые орудия вроде лука, которыми они, собственно, и трепали шерсть; у каждого был кожаный мешок (из цельной шкуры) для хлеба и дорожных припасов.

В отношении своего родного армянского языка катаны, как возимские, так и моксские, не представляли особого интереса: во время своих бесконечных странствий они в изобилии воспринимали не только слова, употребляемые в пройденных местностях, и не только особенности грамматического строя чуждых наречий, но и особенности произношения, свойственные этим наречиям. Немногие из них сохраняли способность отличать чуждые элементы в речи от родных и свободно говорили как на родном моксском наречии, так и на наречиях чужих местностей.

Во время своих странствий катаны выработали свой, скорее даже не профессиональный, а «воровской» язык, который довольно интересен. Почти каждый житель Мокса знал несколько катанских слов; многие слова даже привились в армянской речи и употреблялись людьми, никогда не занимавшимися катанством. Но при первой же попытке составить более или менее полный список катанских слов встречались довольно серьезные затруднения. Из некатанов никто, конечно, не знал и незначительной части катанского «лексикона». А от катанов трудно было чего-нибудь добиться: почти все они боялись выдать эту «профессиональную тайну», те же из них, которые, за отсутствием нужды в скрывании значения своих слов, не имели оснований дорожить этой тайной, те обычно и не знали большинства слов.

При записи катанских слов, помимо отзывов «я не знаю больше», «только и есть катанского языка», «это все, больше нет», было другое, более неприятное затруднение. Чтобы не отказать в просьбе «научить» по-катански и в то же время не выдать тайны, некоторые начинали выдумывать слова. Приходилось тщательно, иногда по 6—7 раз проверять слова. А один катан, когда я уверял его, что не выдам «тайны» их заказчикам и потребителям их труда, ответил: «Да выдай, если хочешь, все равно, завтра придумаем новый язык» — и тут же привел образчики новых слов.

Своему катанскому языку катаны выучились от отцов. На вопрос, для чего служит этот язык, для чего его выдумали, одни катаны говорили, чтобы курды не понимали, другие говорили, что это — детская забава, а те, кто побойчее, заявляли: «Чтобы воровать было легче». Может быть в связи с этим стояло то, что лучше всего владели катанским языком наиболее плутоватые из них. Катаны вообще славились как талантливые воры, и про их искусство в этом рассказывалось много анекдотов (впрочем, крали они преимущественно шерсть). Любопытно, что в названной выше «Песне у каменной ступы» возимцы упомянуты как «чеканящие деньгу», т. е. фальшивомонетчики, что вообще означает «искусный в плутовстве», «плут-мастер».

«Воровской» язык катанов не представлял чего-либо особенно трудного для понимания, хотя, когда они говорили между собой быстро, то их совершенно невозможно было понять, особенно когда они добавочно применяли «воробьиный», или «птичий», язык, т .е. переставляли слоги каждого слова.

В грамматическом отношении катанский язык, естественно, вполне подчинялся нормам армянского, подавляющее большинство слов — армянские, и лишь для наиболее важных для говорящего предметов катан прибегал к своему арго. Любопытно, что в каждом селении катаны произносили катанские слова со всеми особенностями, свойственными армянскому говору данного селения.

Таким образом, катанский язык жил одной жизнью с армянским языком; это, конечно, в значительной мере зависело от того, что большинство катанских слов — переносно, иносказательно примененные армянские слова. Поэтому записанные мною «катанские» слова внесены с соответственной оговоркой и отметкой в словарь моксского армянского наречия.

Во время первой поездки в Мокс я сосредоточился на записи армянского словарного материала, а весной — на пополнении и проверке осенних записей, за зиму приведенных мною и порядок и перенесенных на карточки, а также на записи курдского словарного материала.

Удивительное совпадение в характере и манере произношения звуков в армянском и курдском языках, а также наличие значительного числа курдских слов и выражений в армянском убедили меня, уже во время первой поездки в Мокс, в необходимости до возвращения в Россию ознакомиться с моксским наречием курдского языка, без чего описание моксского армянского было бы далеко не полно.

Бросалась в глаза еше одна особенность и армян и курдов Мокса — привычка пересыпать родную речь без нужды заимствованными словами, целыми выражениями и фразами. Курды обычно ограничивались, применением отдельных армянских слов, а армяне в связной речи иногда попеременно говорили то по-армянски, то по-курдски, причем иногда одни и те же слова они произносили на один лад, говоря по-армянски, и на другой, говоря по-курдски. Любопытно, что эта же привычка была у курдского бега Муртуллы.

Уже при первом знакомстве в пределах Мокса с носителями местного армянского наречия я мог убедиться в том, что внимательное изучение мною печатных материалов по моксскому наречию мало помогало при ознакомлении с подлинной местной живой речью, что и грамматический строй, даже склонение и спряжение, и особенно лексика и фонетика весьма существенно отличаются от представленных в печатных изданиях, как ввиду наличия в печатных материалах многих элементов литературной речи, так и в смысле недостаточной точности в передаче фонетических особенностей живой моксской речи.

В этом отношении особенно интересными мне представлялись некоторые черты, в которых можно было видеть пережитки различения долгих и кратких гласных (что вообще считалось несвойственным армянскому языку), а также особенности в ударении и необычайное богатство палатализованных согласных, особенно там, где это не определяется последующим гласным, и замена простых гласных дифтонгами.

Привлекали внимание особенности склонения, в частности образование форм множественного числа с наращиванием нескольких различных признаков множественности, которые порознь обычны в других армянских наречиях. Наряду с этим отмечалось наличие архаических образований. В спряжении я встречал архаические формы аориста с приращением, иногда менее стертые, чем в грабаре. Характерным оказалось и образование 3-го лица прошедшего несовершенного как причастия прошедшего в чистом виде, без личного глагола. В отношении числительных особенно удивляла распространенность счета по двадцаткам наряду с десятеричным счетом. Для моксского наречия характерно значительное распространение, по сравнению с другими наречиями, перемещения ударения, особенно в отрицательных глагольных конструкциях.

Более развернутая характеристика особенностей моксского армянского наречия и попытка определения его места среди других армянских диалектов найдут себе место в кратком грамматическом очерке моксского наречия, в приложении к словарю, содержащему более богатый материал для примеров (18).

Уже в самом начале моей работы по собиранию армянских языковых материалов в Моксе выяснилась едва ли не главная из причин, по которой имевшиеся тогда печатные издания так сильно отличались от живой моксской речи. Дело в том, что материал для этих изданий обычно собирался не в направлении решения языковедных задач, а в порядке умножения фольклорного запаса, изучения различных изводов героического эпоса и сказок. В подавляющем большинстве случаев записи на моксском наречии, как и на других наречиях и говорах, делались далеко от Мокса, главным образом в пределах тогдашней Русской Армении, особенно в Эчмиадзине, из уст забредавших сюда в поисках заработка моксских армян, главным образом катанов, которые при своей вынужденно бродяжнической жизни за время длительного пребывания на чужбине усваивали черты и особенности далеких от моксских наречий и говоров. Мне даже удалось познакомиться непосредственно с некоторыми из тех сказителей, со слов которых были в свое время записаны моксские тексты. К тому же, некоторые материалы по моксскому, как и по другим армянским наречиям, в 1911—1912 гг. еще не изданные, собирались через посредство местных учителей армянских школ, недостаточно осведомленных в необходимости точной передачи языка и, кроме того, связанных рамками обычного армянского письма и, в данном случае в ущерб делу, обычными правилами армянской орфографии.

Во избежание повторения ошибок прежних собирателей мне пришлось сразу же отказаться для своих записей от обычной армянской графики, в данном случае недостаточной, и выработать условную транскрипцию, на основе армянского алфавита, но с введением большого числа дополнительных обозначений.

При передаче звуков моксской армянской речи выяснилась ненужность седьмой буквы армянского алфавита. За всеми остальными буквами армянской азбуки сохранено произношение, обычное дли этих знаков в литературной речи, применительно к произношению араратского наречия, независимо от правил правописания литературной речи. За двумя буквами J и L при всех сочетаниях сохранено их первоначальное значение, т. е. в первом случае —лат. [j], во втором — как беглое [у], англ. [w]. Для передачи звука [у] вместо обычного начертания двумя буквами введен новый знак V. Для передачи палатализованных согласных под соответственными буквами поставлена дужка, как бы нижний конец буквы Кружок над буквой «а» означает долготу, выражающуюся в произношении, как и в персидском, звука среднего между [а] и [е]. Две точки над «а» и под «е» означают смягченное произношение, в первом случае — звук, близкий к русскому [я] без Йотации, во-втором — мягкое русское [е]. Знак с двумя точками близок к немецкому [ü]. Дужка над гласной означает неполномерное произношение соответственного гласного. Буква կ с точкой наверху соответствует грузинскому [g]. Знак долготы над согласной означает усиленно твердое произношение этого согласного.

В дальнейшем, привыкнув к этой новой транскрипции, я применил ее и для записей материалов по курдской речи, для передачи которой еще менее удобными оказались обычные транскрипционные знаки, использованные в том или ином сочетании предшествовавшими собирателями материалов по курдскому языку.

Работы мои в Моксе начались с записи слов для армяно-русского словаря. Словарь этот составлялся путем опроса целой группы лиц, в общем человек около двадцати, привлеченных мною в помощь в изучении их языка. Все эти лица происходили из различных кварталов главного селения, или «города», Мукыс. В словарь вошли слова и выражения домашнего обихода, слова, касающиеся полевых работ, ремесел, названия животных, растений, — словом, всего, что можно было наблюдать вокруг себя. В этом отношении ценную услугу мне оказали дети, смотревшие на мою работу, как на забаву для себя, и поминутно прибегавшие спросить, записал ли я то или иное слово, или нет. В словарь мною вносились исключительно слова, которые употреблялись коренными жителями Мокса, по возможности не совершавшими путешествий и не покидавшими родной территории. Слова литературного происхождения вовсе не записывались. Из опасения внести в свои материалы формы литературные, я исключил из программы опрос моих учителей по имевшимся словарям литературного языка. По окончании этих записей я приступил к сводке намеченного попутно грамматического материала, составив при помощи своих учителей, в большинстве неграмотных, таблицы склонений и парадигмы спряжения глаголов.

Получившийся таким образом запас материала, собранный в «городе» Мукыс, предстояло пополнить данными о говорах остальных селений. Эта задача оказалась значительно более трудной: жители моксских деревушек привыкли к постоянным насмешкам «горожан» Мукыса над их языком и, боясь, что мои работы тоже имеют целью издевательство, со второго слова отказывались беседовать со мной, если я буду записывать их слова; но все же удалось записать достаточно материала для характеристики каждого из говоров, группирующихся по боковым ущельям области Мокс.

По окончании занятий армянским словарем я приступил к изучению курдского языка при помощи нескольких лиц, из которых наиболее полезным был старик Али-ага, сын Исыф-аги из ущелья Далан (см. рис. 12). Али-ага в совершенстве владел местным армянским наречием, что давало мне возможность черпать нужные сведения в непосредственной беседе с ним, без помощи переводчиков; последнее обстоятельство должно было способствовать точности перевода слов, чего недостает, как я убедился, некоторым из имеющихся изданий, а кроме того, я воспринимал курдские слова в произношении курда, а не говорящих по-курдски армян (19).

Прежде всего был переведен на курдский язык весь мой армянский моксский словарь. Затем был проверен весь словарь А. Жаба — Ф. Юсти (20) и словарь С. А. Егиазарова (21). Полной проверке подверглись списки слов, помещенных группами в грамматике Ф. Юсти (22). Недостающие в этих изданиях слова вносились в мои записи, а имеющиеся в изданиях, но отсутствующие в моксском наречии, вычеркивались.

Затем был проверен собранный у Юсти чисто грамматический, точнее, морфологический материал и были составлены парадигмы спряжения глаголов. Собранные курдские материалы были там же, на месте, приведены в порядок, а затем все, нуждавшееся в повторной проверке, было просмотрено уже в Ване, но совместно с Али-агой (23).
8
Сосредоточив свое внимание главным образом на составлении словарей местных армянского и курдского наречий, я за время пребывания в Моксе значительно меньше использовал возможности записи текстов, чем и объясняется небольшой объем предлагаемых армянских текстов.

Однако меньшее внимание записи текстов определялось и тем, что я избегал записывать сказки, так как почти все те рассказчики, с которыми мне пришлось познакомиться в Моксе, недавно или в прошлом уходили на продолжительное время из Мокса на отхожие промыслы и их речь в рассказе явственно отличалась от местных норм и от их собственной разговорной речи. Поэтому я предпочел записывать мелкие рассказики, в большинство случаев вышучивающие непонятливость, наивность, иногда даже просто тупость «деревенщины», шинаканов, т. е. жителей моксских деревушек, в отличие от «горожан», т. е. жителей пяти кварталов, вернее, деревень, составлявших в совокупности «город» Мукыс.

Рассказики эти несомненно представляют значительный интерес, но далеко не всегда носят чисто местный характер и нередко содержат, полностью или в обрывках, различные «бродячие» мотивы, как можно видеть и по тем образцам, которые приводятся в данном издании. В ряде случаев рассказики эти не вполне пристойны и поэтому неудобны для включения в издание, хотя они по своему характеру не более непристойны, но и не менее остроумны, чем многие итальянские новеллино XV в.

Но для меня особенно ценным было то, что излагались они всегда обычным раговорным языком и в них не проявлялось то, что я заметил в изложении сказок, — стремления в точности повторить сказку так, как сам рассказчик ее слышал в свое время от других, в ином месте и в иной обстановке. Эта черта, конечно, особенно ярко проявлялась, когда проза прерывалась стихотворной речью или, тем более, песней.

В песнях, и в таких вставных по ходу рассказа и в самостоятельных, обычно курдских, звучали, и в армянском и в курдском исполнении, грамматические формы и слова и сочетания звуков, далекие от местного армянского и курдского, так что даже от курда не всегда можно было добиться полного и точного перевода, а иногда выяснялось и невполне отчетливое понимание исполнителем текста песни, которую он пел. По всей вероятности, это были те песни, которые местными курдами усвоены были от курдов-кочевников или в той среде, из которой выходцами были курды, переселившиеся в свое время в Мокс.

Возвращаясь к «занимательным рассказам», нужно отметить, что среди них встречается немало и басен — в первоначальном, чистом виде народных басен, не нуждавшихся, как известно, в морализующей части, так как мораль народом обычно выражается в самом повествовании. В числе этих басен мне встретились и такие, которые по своей направленности, построению, а иногда и сюжету перекликаются с баснями, известными нам из средневековых сборников Мхитара Гоша (ум. в 1213 г.) и Вардана Айгекци (нач. XIII в.)(24).

О подлинной народности таких басен можно судить уже по тому, что целый ряд изречений народной мудрости, выраженных в лаконической форме в этих баснях, мне удалось записать, уловив их в народном употреблении в качестве пословиц (они также включены в настоящий сборник). Эти пословицы прямо выхвачены из текста сказываемых в народе басен, и несколько басенок мне и были рассказаны как пояснение соответственных пословиц. Вот почему в некоторых случаях трудно бывает с уверенностью сказать, была ли пословица выхвачена и удержана в памяти из басни или же раньше сложившаяся пословица обросла фабулой, повествовательной частью басни (25).

В настоящее издание вошли и образчики тех новелл, которые в чистом виде или осложненно воспроизводят сюжеты, характеры и остроту мысли новелл, известных в передаче величайшего из новеллистов итальянского Возрождения, и не представляет труда сопоставление рассказа о хитрой попадье и глупом попе (№ 45) или о мулле и его пройдохе-жене (№ 46) с 9-й новеллой 7-го дня «Декамерона» Боккаччо. Между прочим, с этой новеллой (в моксской передаче, разумеется, отражающей не знакомство моксцев с великим итальянским новеллистом, а какие-то общие, идущие вглубь корни сюжета) связано одно любопытное бытовое обстоятельство. Старик-курд Муртулла-бег справедливо обратил тогда же мое внимание на то, что эту «скандальную» историйку армяне упорно связывают с армянским попом и попадьей, а курды — с муллой и его женой, причем из-за правильности определения «героев» этой новеллы ведутся даже споры между армянами и курдами.

Но здесь не место углубляться в вопрос о зарождении и развитии новеллы на Востоке и Западе, в частности в Италии. К этой теме уместнее будет вернуться в связи с вопросом об армянских средневековых баснях и о зарождении армянской светской литературы в обстановке городской жизни X—XIII вв.

Типичную армянскую сказку о царевиче и его верном слуге (№ 51), перекликающуюся по содержанию и моральной направленности со сказками целого ряда других народов, мне удалось записать от еще молодого сказителя, никогда не покидавшего пределов Мокса, но несомненно, в изложении своем старавшегося строго держаться слышанного им самим рассказа в отношении всех, даже второстепенных, подробностей и их повтора, например в эпизоде с появлением вещего старца и его двух сыновей.

Особое место занимает сказка о двух ворах-мастерах (№ 52). Основной ее текст записан со слов сказителя, задолго до знакомства со мной уходившего на отхожие промыслы, а варианты в передаче двух эпизодов (выделенные мною в тексте и в переводе) изложены молодым моксцем, не отлучавшимся за пределы родной области, кроме посещения (дважды в год на два дня) города Вана для закупки мелких товаров, главным образом «красного» товара, которым он торговал в одной из маленьких лавочек на моксском рынке. Эта сказка является одним из очень интересных изводов знаменитой сказки о двух ворах, впервые записанной Геродотом в его «Истории» и сохранившейся в фольклорном наследии более сорока народов. Любопытно, что в некоторых подробностях, не имеющих непосредственного отношения к основному повествованию, моксский извод сближается с известным по записям А. А. Цагарели мегрельским изводом (26).

Мне посчастливилось записать от очень хорошего сказителя — столяра Манука (27), много мне давшего при составлении моксского словаря и рассказавшего новеллу о трех хитрых женах (№ 45), две прославленные в армянском фольклоре баллады, известные русскому читателю по переводам В. Я. Брюсова (28) и Н. С. Тихонова (29), располагавших другими изводами этих баллад. Одна из них носит название «Моксский мирза» («Мукац-мирза», № 53), другая — «Аслан-ага» (№54).

Как видно из самого названия первой из них, баллада теснейшим образом связана с Моксом. Любопытно, однако, что географические пункты, упоминаемые в ней и, кроме Бохтанского Джезире, находящиеся в Моксе, в период моего пребывания уже были известны под другими названиями. Это дает основание думать, что баллада сохранена народной памятью от того времени, когда население области составляли не те армяне, которые были предками армян, населявших Мокс в 1911 г., и что в период между сложением этой баллады н началом XX в. произошли существенные сдвиги в топонимике страны.

Местом действия баллады «Аслан-ага», несмотря на то что она не содержит никаких топонимических указаний на связь ее именно с Моксом, а не с какой-либо другой местностью Армении,— и в литературе и в фольклоре считается Мокс. В основной тематике этой баллады, в главном мотиве трагического образа Аслан-аги явственно звучат мотивы четвертой ветви армянского героического эпоса «Давид Сасунский». Я имею в виду вызов, брошенный Аслан-агой архангелу Гавриилу в защиту умерщвленного архангелом безродного бедняка (в эпосе еще более величественно звучит вызов, брошенный сыном Давида — Мхером Младшим — самому богу, в знак протеста против царящих на земле несправедливостей, в защиту угнетенных и обиженных). Образ самоотверженной, беспредельно любяшей молодой жены Аслан-аги близок образу жены Мхера Младшего, Гохар-хатун.

Мне кажется, что к «Моксскому мирзе» и «Аслан-aгe» наиболее подходит определение «баллада» не только по характеру содержания, но и по форме и манере исполнения: речитатив, лишь слегка озвученный протяжной и однообразной, как бы приглушенной мелодией.

К балладам же примыкает насыщенная апокрифическими элементами песня христославов (№59; ко времени моего посещения Мокса она была вытеснена церковными песнопениями), которую в ночь под Рождество пели под окнами группы детей с изображением вифлеемской звезды. Весь этот обычай, как мне его описали в Моксе, очень напоминал украинские колядки. Вторая половина песни очень ясно раскрывает сущность обычая там, где славят сынишку хозяина дома и просят угощения за свои пожелания благополучия. Эту песню в более или менее полном виде помнили лишь старики, в частности тот же столяр Манук, оживленно рассказывавший, как он в детстве принимал участие в этих детских псалмопеннях.

В ряду записанных мною в Моксе песен совершенно особое место занимает работная песня (№ 55), исполнявшаяся для отсчета ритма ударов пестами при толчении соли в большой каменной ступе. Две женщины, сидя по сторонам ступы, поочередно били в ступу очень тяжелыми базальтовыми пестами, нарушенне ритма ударов могло привести к раздроблению пальцев одной из работниц, вследствие чего эта четко отсчитывающая ритм песня была совершенно необходима. Пели ее обе женщины, поочередно. Песня вышучивает обычные занятия и особенности почти всех деревень Мокса. Припев состоит из двух повторяющихся слов, каждое из которых — повелительное наклонение от глаголов, означающих «тащить» и «глядеть», по-моксски: «хана-ханэ» и «хийа-хийя», т. е. «тащи-тащи» и «гляди-гляди». Они подтверждают ритм песни и являются прямым предупреждением об опасности. Но исполнительницами этой работы, певшими песню, смысловое значение этих глаголов не воспринималось, а весь припев объяснялся как простая, не имеющая значения присказка. Шутливый характер содержания песни, быть может, призван был несколько облегчить самый тяжелый вид женской домашней работы, обычно возлагавшийся в семье на молодых невесток. Необходимо иметь в виду, что громадные, кубические по форме базальтовые ступы, точно такие, какие я застал в моксском быту, принадлежат к числу наиболее часто вскрываемых раскопками бытовых армянских памятников раннего средневековья. О доле молодой невестки (рис. 15) и о том, как она с течением времени начинает вымещать тяготы своей жизни на свекрови, говорит веселая по форме, по мелодии и ритму, живая плясовая, под которую на свадьбе, перед тем, как жениха поведут в церковь, пляшет будущая свекровь.

Из свадебных песен, кроме этой, обязательными являются протяжная, даже заунывная песня, под которую медленно, в соответствии с каждым куплетом, одевают жениха («венценосца»; № 57), и веселая, проникнутая лукавством песня на одевание невесты (№ 58). В этой песенке перечисляются все основные моменты, предшествующие венчанию и непосредственно за ним следующие, а заканчивается она несколькими фразами о том, что ждет невесту, неудобными для записи. Кстати, говоря о свадебных обычаях, необходимо упомянуть, что в качестве невесты в Моксе обычно бывали маленькие девочки, с нашей точки зрения, еще даже не подростки (рис. 16). Так, на той свадьбе, на которой мне случилось присутствовать, невесте пошел 11-й год, а жениху было 19 лет (30).

В отличие от шутливых стихов работной песни у ступы, где шутки про жителей той или иной деревни издавна сохраняются в установленной форме и редакции, шутливые стишки, произносимые во время гадания, вернее, вынимания «жребия» в день Вознесения, во множестве сочиняются тут же, по ходу праздничной игры. Но эта возможность присочинения, по-видимому, обычно не вносила большого разнообразия в подбор «жребиев», которые уже давно приняли свой шаблонный характер, общий не только для Мокса. О том, как проводится это игровое вынимание «жребия», говорит записанный мною рассказ молодого парня об обычаях, связанных с этим праздником (№ 63).
9
Описание игры в вынимание «жребия», связанной с праздником Вознесения, было мне сообщено накануне праздника, и я имел возможность сам наблюдать, как эта игра протекала. Но мне не пришлось быть в Моксе в другие праздники, с которыми связаны те или иные обычаи, забавы и игры, как рождественное хождение со звездой и масленичные качели, когда пелись песни, вошедшие в это издание и записанные мною в будничной обстановке. Особенно мне жаль, что я не был в Моксе в день характерного для Армении Вардавара, несомненно дохристианского майского праздника, церковью приуроченного и привязанного к Преображенью.

Но мне удалось записать в Моксе несколько обычаев, связанных с некоторыми днями в году.

В субботу на масленой устраивали ряженье или, как говорили моксцы, «делали пашу». Рядили мужчину, уродливо и безобразно, в бараньи шкуры и лохмотья, пымазывали ему лицо мукой, приклеивали ему бороду и усы из шерсти. Папаху ему делали из грязной облезлой шкуры, подвязывали ему деревянную саблю, в руки давали четки, нанизанные на мелких реп, устраивали ему курительную трубку из палки и крупной репы, насыпав в нее золы. Это и был «паша», т. е. вельможа, которого, однако, в рассказе об этой игре иногда называли и царем.

При «паше» или «царе» состоял «визирь» в обычной одежде. «Паша» только с ним и разговаривал и через него, его устами, отдавал свои приказания, назначал размеры взысканий и жаловал награды.

Свиту «паши» составляли два «всадника». Они поверх своей обычной одежды надевали красную «чуху» — женскую старинную праздничную суконную одежду, которой в то время вообще уже не носили. Голову «всадников» обвязывали или пестрым платком, или чалмой из разноцветного, т. е. женского, пояса. Эти «всадники» держали в руке палку, которой подгоняли своих «коней», скакали, «джигитуя», вели между собой поединки и т. д. «Кони» устраивались довольно замысловато. «Всадникам» по бокам привязывали две палки, так, что они сходились спереди под острым углом, сантиметров на 40 впереди тела, а сзади палки шли сантиметров на 75; фалды чухи сзади ложились на концы палок, как бы покрывая круп «коня», с которого свешивался «хвост» — подвязанный к фалдам чухи бахромчатый платок. На сходящиеся впереди концы палок надевали набитый мякиной вязаный носок, что должно было изображать голову «коня», и в носок втыкали концами две деревянные ложки, изображавшие уши «коня». «Голову» «коня» обвязывали красным платком, который скрашивал недочеты этой бутафории, а поверх него навязывали женское ожерелье, монисто.

«Пашу» сопровождали еще два «урядника». Их широкие штаны закатывали к самому верху, рукава тоже, так что и руки и ноги оставались обнаженными, а обувь не снимали. Их лица, руки и ноги густо вымазывали сажей, а головы обвязывали старым, затрепанным до безобразия черным платком. Каждый из них держал в руке по толстой дубине — обычно использовался большой дверной засов. На их обязанности лежало ловить «преступников», «ослушников» воли «паши», оскорбивших его и т. п.

При «паше» состояли еще две «девушки» (кочарские молодые женщины). Их изображали два безусых и безбородых парня, одетых в женское платье, с белым платком на голове, поверх платка обвязанных закрученным черным платком, который изображал обычные для кочевых курдов шерстяные жгуты, придерживающие головное покрывало. Глаза этим юношам подмазывали, как настоящим молодым женщинам. За спиной у «девушек» был мешок, из которого торчал конец гребня для чесания шерсти; на рукаве у каждой был клок шерсти, в руке — веретено. «Девушки», придя с другими участниками маскарада, немедленно усаживались, вынимали свой гребень, чесали шерсть и пряли. Кроме того, «девушки» плясали в хороводе с «урядниками» и «всадниками», а неряженые участники игры их «похищали».

Был в этой игре еще «пушкарь»; для этой роли брали кого-нибудь слабосильного, по возможности калеку, на плечо ему клали старый негодный улей (сплетенный из прутьев и обмазанный глиной), полный золы. При звуке выстрела из ружья в воздух, «пушкарь» всякий раз тряс свою «пушку», чтобы зола сыпалась и дымила. Иногда этот улей изображал не пушку, а подзорную трубу, в которую глядел «паша».

Свита «паши» включала и «знаменосца» с длинным шестом, к верхушке которого привязывали платок. Он шествовал впереди всех ряженых.
«Паша» и его свита во главе со «знаменосцем» с музыкой ходили по деревням, нося с собой ломаный стул, долженствовавший изображать «трон», на который постоянно усаживался «паша».

Хозяева деревни, в которую прибыло шествие ряженых, должны были вырывать из-под «паши» стул, чтобы он упал, когда он садится, бранить и оскорблять его, похищать у него «девушек». Свита поднимала и усаживала «пашу», «урядники» ловили «провинившихся», забегая в дома против волн их хозяев (в том году в деревне Мандыканс сломали при этом дверь дома), и приводили пойманных на суд к «паше».

Когда «ослушников» приводили к «паше», он трижды в ответ на их поклоны отворачивался, потом, наконец, гневно взглядывал на «виновного» и молча грозил ему своей деревянной саблей. «Визирь» умолял «пашу» простить «ослушника», не казнить его смертью, шепотом совещался с «пашей» и, наконец, объявлял приговор о штрафе. Народ просил смилостивиться, убавить сумму, торговались, и наконец сумма штрафа устанавливалась. При назначении штрафа с «провинившегося» говорили: «20 киса» (т. е. 100 золотых лир), а означало это — 20 пара, т. е. 4 коп.; говорили «100 киса» (т. е. 500 золотых лир), а означало это — 100 пара, т. е. 20 коп.
Затем народ просил оказать милость «виновному», и «паша» через «визиря» объявлял: «Я пожаловал ему город Лычан», называя, как и в данном случае, в качестве пожалованного города какую-нибудь захудалую деревушку.

Участников этого ряженья подбирали по способностям и облику, например «пушкарь» — калека, «паша» — самый безобразный лицом, «урядники» — самые сильные.

В этой масленичной игре, проводившейся не только в Моксе, одна из наиболее любопытных подробностей — появление в качестве двух молодых девушек двух переодетых парней, учитывая позорность на Востоке для мужчины такого переряженьи в любое иное время и в любой иной обстановке. Эта подробность масленичной игры заставляет вспомнить встречающийся в поэме «Мам и Зин» курдского поэта Ахмеда Хани эпизод, становящийся завязкой романа, когда красавица Зин со своей подругой появляются на празднике одетыми как юноши, а юный Мам и его побратимы — в облике девушек.

Совершенно иной характер носили обычаи, соблюдавшиеся 13 февраля (ст. ст.), в канун праздника Тярнындарадж (Сретения), как известно, у армян повсеместно пользовавшегося особой популярностью по связи с древним языческим праздником весны.

В канун праздника, вечером, на крыше церкви зажигали костер из топлива, собранного со всей деревни. Зажигали этот костер трое или четверо из мужчин, которые за предоставление им этой почетной обязанности, платили в пользу церкви некоторую сумму. Если в деревне был кто-нибудь, кто женился в прошедшем до праздника году или у кого родился сын (но именно сын, а не дочь) и кто не устроил по одному из этих случаев «банкут», того подвергали шуточному наказанию. Банкутом (у курдов— теклифкирин) называлось угощение для всех, точнее, «открытый стол», уставленный сластями и фруктами. Наказание же заключалось в том, что повинного в таком неуважении к своим соседям и деревне, толкали в огонь костра, разумеется в шутку. Вокруг костра плясали говенд, т. е. вели хоровод под пенье самих пляшущих. Тут же проводилась игра, заключавшаяся в том, что сельчане взваливали друг друга себе на плечи, но обязательно женщина женщину, мужчина мужчину, подросток подростка, и обносили семь раз вокруг костра. Молодые женщины подводили себе глаза угольками, взятыми из этого же костра, хотя обычно в Моксе для подрисовывания глаз пользовались сурьмой. Дети зажигали от костра особые факелы, с которыми шли домой, чтобы от этого огня зажечь дома обычные светильники. С факелами, возженными от этого костра, шествием шли на кладбище, чтобы донести этот свет до родных могил. Наконец, этими же факелами ударяли семь раз по заду старух своей деревин. По направлению дыма от этого костра гадали, будет весна ранняя или поздняя.

Любопытный обычай был связан с днем Зеленого воскресенья (первое после пасхи воскресенье). Приняв «привет» и совершив «ликование» в церкви при песнопении «Христос явился между нами», женщины поспешно выбегали из церкви, выкапывали ножом из земли с корнями пучок молодой травы и переворачивали его ростками вниз, корнями вверх, чтобы все болезни, которые могут приключиться в семье, так же усохли, как высохнет эта трава.

При трудных родах роженицу пугали выстрелами из ружья и снимали с петель церковную дверь, чтобы облегчить роды.

Вообще при полном отсутствии в Моксе какой бы то ни было врачебной помощи, естественно, сохранялось много приемов народной медицины. Так, при ранении ноги или руки серпом или иным орудием или острым камнем на рану накладывали примочку из ярко-зеленой водоросли или плесени, которая обычно устилает поверхность камней, лежащих в проточной воде, ручье или речке. В качестве очень полезной припарки при легочно-простудном заболевании или при простреле в пояснице накладывали в горячем виде комок паленого войлока. Широко применяли для лечения разных болезней людей и скота прижигания каленым железом. Распространено было применение в различных видах разнообразных лечебных трав и других растений, а также растительных смол. Для чахоточных особо полезным считался мацун (у курдов — маст), но заквашенный не обычной закваской из вчерашнего остатка, а закваской из коровьего молозива или же из выделений новорожденного теленка, который насосался молозива.

Несомненно очень древни обычаи, которые были связаны с различными хозяйственными затруднениями. Так, применялись два способа для отвращения длительного бездождья в период пахоты. Один способ состоял в том, чтобы женщины вели к роднику осла, купали его, подрисовывали ему глаза, затем одна из женщин с ружьем в руках, садилась на этого осла верхом, спиною к голове, брала в руки вместо недоуздка ослиный хвост и так ехала на пашню, где прогоняла пахарей, пугая их выстрелами в воздух. Другой способ заключался в том, что ночью мужчины тайно отправлялись на кладбище, курды — на армянское, армяне — на курдское, привязывали свои очкуры к курдскому надгробному камню или к армянскому хачкару (стоячей плите с изображением креста) (см. рис. 17, 18)(31) и волокли его к речке; при этом один из участников этого обряда, непременно перворожденный в своей семье, должен был лаять по-собачьи.

В случае яловости и упорной неподатливости коровы ее хозяйка, взвалив на спину все принадлежности хлебопечения (т. е. кожаную суфру, на которой месят и раскатывают тесто, валек для раскатывания, мазраку-подушечку, с помощью которой налепляют лепешку на стенку тонира), отправлялась в горы, говоря: «Гневаясь на бога, я ухожу!» Вечером ее соседка должна была пойти за нею, отыскать и привести ее домой; если это сделать, то в ту же ночь корова впадет в охоту.

Сажая курицу на яйца, две девушки должны были присесть по сторонам, говоря: «Десять хохлаточек, один хохлячок», чтобы вылупился на одиннадцать яиц один петушок; одно яйцо из подложенной дюжины предназначалось на корм для наседки.

Намереваясь посвататься к намеченной девушке, родные парня клали в овечий хлев куриное яйцо. Если бараны разбивали или затаптывали это яйцо, то воздерживались от сватовства, потому что девушка «без счастья».
10
При чтении настоящего предисловия, вероятно, будет замечено, что в нем везде, где речь идет не о природе, горах, скалах ушельях и речках, изложение ведется в прошедшем времени. Это — не случайно и вызвано не только тем, что мне посчастливилось пожить и поработать в Моксе сорок с лишком лет назад.

Главная причина, по которой я был обязан говорить все время в прошедшем времени, заключается в том, что чудовищные события 1914-1916 гг., те кровавые зверства, которые разыгрались тогда в Турецкой Армении, и те ужасающие эпидемии, которые охватили беженцев, спасавшихся из Турции в Россию, последовательно истребили и разрушили жизнь в Моксе, как и в большей части Турецкой Армении.

Известно, что из всего армянского населения Мокса лишь несколько семей выжило и спаслось от резни, от чудовищных трудностей и голода в пути, от заразных болезнен, уносивших десятки тысяч жертв. Эти семьи нашли себе приют, а с 29 ноября 1920 года и счастье в пределах Советской земли. Когда в 1916 г. я производил археологические раскопки на Ванской скале (32), до меня дошли сведения, что в отрезанном от Вана Моксе и курдское население не избегло судьбы армянского, что оно частью истреблено, частью бежало и что, во всяком случае, Мокс обезлюдел и от армян и от курдов.

А в 1911—1912 гг., когда я побывал в Моксе, там жило много людей, протекала трудовая, бесправная, тяжелая, но не вовсе лишенная маленьких радостей жизнь. И потому особенно грустно сознавать, что то немногое, что я успел записать в Моксе, — и это небольшое собрание текстов, в армянский и курдский словари, — являются едва ли не последним свидетельством о языке, укладе жизни, обычаях, труде и радостях нескольких тысяч сынов двух народов — армян и курдов.

Иосиф Орбели

Публикуется по: Орбели И.А. Фольклор и быт Мокса. М., Главная редакция восточной литературы изд-ва «Наука», 1982

Фотографии из книги

________________________

18 Очерк грамматики армянского моксского наречия, так же как таблицы склонений и парадигмы глаголов, на которые ссылается И. А. Орбели, в его архиве не обнаружены. Сохранились только немногие черновые записи и отдельные заметки, в частности относящиеся к говорам.
Извлечения из архивных материалов несколько дополняют данную статью И. А. Орбели и иллюстрируют ее языковыми примерами. Находясь в Моксе, И. А. Орбели писал Н. Я. Марру о своей работе и, в частности, о наблюдениях в области фонетики армянского моксского наречия.
19 Об Али-аге (см. рис. 12) Иосиф Абгарович Орбели писал: «Мой главный учитель курдского языка, курд Али-ага, сын Исыф-аги из рода Далан, удивительно симпатичный, веселый и остроумный старичок, кстати, —искренне любимый всеми армянами. Всем тем немногим, что мне удалось сделать для изучения курдского языка, я обязан ему». Али-агу И. А. Орбели упоминает и в своем Предварительном отчете (И. А. Орбели. Избранные труды. Изд-во АН Арм.ССР. Ереван. 1963. с. 191).
20 A. Jaba. Dictionnaire Kurde-Francais. Publie par M. F. Jusli. SPb.,
1879
21 С. А. Егназаров. Л. П. Загурский. Курманджийско-русский словарь.— «Записки Кавказского отделения Императорского Русского географического общества» (Прил. I. с. 1—66). Кн. XII. Вып. II. Тифлис, 1891.
22 F. Justi. Kurdische Grammatik. SPb., 1880.
23 H. Я. Mapp. Об издании курдского словаря И. А. Орбели.— «Известия Императорской Академии наук». Серия VI. Т. IX. 1915, № 6. с. 497 (извл. из протокола ИФО от 14 января 1915).
24 Творчеству армянских баснописцев Вардана Айгекци и Мхитара Гоша посвящено исследование И. А. Орбели «Басни средневсковой Армении».— «Избранные труды». Т. 1. М., 1968. с. 207—385 и прил. с. 420—504 См. также: Иосиф Орбели. Басни средневековой Армении. М.—Л., 1956; И. А. Орбели. Восток и Запад в XII—XIII вв.—«Вопросы истории». 1965, № 6.
25 См.. например, примеч. к басням 3. 4.
26 А. А. Цагарели. Мингрельские этюды. Вып. I. СПб, 1880. с. 47—51.
27 См. в разделе «Информанты и сказители в Мукысе».
28 Поэзия Армении с древнейших времен до наших дней. М , 1916.
29 Антология армянской поэзии с древнейших времен до наших дней. М.,
1940.
30 В дневнике И. А. Орбели сохранилось описание свадьбы, на которой он присутствовал в качестве гостя. Лаконизм фраз, а также замечание «Го-стей пока мало» создают впечатление, что записи были сделаны во время свадебного торжества.
«Пятница 2 сентября (1911 г.)
Свадьба учителя Арутюна. У (Муртуллы)-бея был обед, собралась вся „администрация». Суп, сосиски котлетные, толма, медовая кутела, фаршир[ованный] лук, пирожки сладкие, рагу, плов, виноград, кофе. Впечатление (от) молитвы.
В 8,5 ч. на свадьбу. Гостей пока мало. Дыня, еда, песни: марсельеза. Венец (жениха). Украшение потолка пятнами. Славление венца, пляска. Освящение одежи, замок. Одевание [жениха]. Невесты платье унесли. Целование порога, выход.
У церкви встреча с невестой. Свечи, факелы.
Начало обряда в притворе. Чтение евангелия прерывается.

«զատի վարժապետիս տխասկնաս»
Отречение от сатаны. Оригинальная исповедь Согласие невесты.
Переход в церковь, беспорядок. Эпитрахиль. Вино, эпитрахиль на шею. Мои чувства о невесте: преступление.
Возвращение из церкви. Облачение, хлебы. Угощение. Пляска. Плата жениха невесте».
В архиве И. Л. Орбели сохранилась запись, имеющая прямую связь с содержанием статьи и с приведенным выше описанием свадьбы. И. А. Орбели пишет:
«Такие ранние для девочки браки и такие, когда „невесте» всего лет шесть и когда брачное сожительство явно невозможно, мне в Моксе объяснили стремлением обойти еще действовавшее право первой ночи: на новобрачную, физически введенную после венца в дом жениха, не распространялось право феодала на первую ночь. Обычай этот, т. е. пережитки осуществления этой феодальной привилегии, хотя и редко, но имел место».
31 И. А. Орбели в Моксе описал археологические памятники и скопировал надписи, «сняв при этом необходимые фотографии, между прочим и с очень характерных крестных камней» (Предварительный отчет, с. 191).
32 И. А. Орбели. Раскопки двух ниш на Ванской скале.— Н. Марр, И. Орбели. Археологическая экспедиция 1916 года в Ван. Пг., 1922, с. 7— 24. См также И. А. Орбели. Избранные труды. Ереван, 1963. с. 229—251.