ИНТЕРВЬЮ
«Наша Среда online» — Писатель, публицист, кинодраматург, Руслан Сагабалян. Его образ и авторский стиль всегда узнаваемы. В произведениях сочетаются ирония, юмор, социальный анализ, философия жизни, литература, кино, телевидение, театр, миграция, гендерные проблемы — таков перечень интересующих автора тем. Полторы тысячи публикаций в сотне периодических изданий — итог многолетней журналисткой и литературной деятельности лауреата международной премии журналистов «Золотой глагол» Руслана Сагабаляна (Сагаруса).Читатель, берущий в руки его любую книгу, испытает восторг и примется за поиски его других книг. Его книги: «За горизонтом» -1983 г; «Самый красивый в мире динозавр» — 1990; «Космический декамерон» — 1996; «Тень отца Гамлета» — 2004; «В поисках Эдема» — 2011 г; «Троянский Конюх» — 2020 г.
— Сохранилось ли связь с городом Грозным, в котором вы родились?
— Мое рождение в городе Грозном случайно. Сказал и подумал, что ничего случайного не бывает. Но почему же все-таки я вылупился в этом городе… История такова. Дедушка, отец мамы, был категорически против ее брака с моим отцом. Им было по 24 года, парень был бедовый, а дед страдал фанаберией, считал такой брак неравным и твердил, что дочь достойна лучшей участи. Возможно, он был прав, хотя полагаю, каждая женщина достойна того, кого выбирает, а у моего отца, хоть он и не происходил из профессорской семьи, были свои достоинства. Убежали они, короче, от гнева жестокого отца в город Грозный, где давным-давно обосновался и был при хорошей должности старший брат деда, то есть дядя мамы по фамилии Шахназаров. Он принял молодых с радостью, тем более, что был в конфронтации с младшим братом, помог отцу с работой, пристроил в дом, как сейчас помню, в Паровозном переулке. Там я и родился, прожил пять лет в окружении преимущественно русских соседей, и крестили меня в русской церкви. Тогда чеченцев в Грозном еще не было, их, как известно, в годы войны выселил Сталин, потому как с ними Россия не ладила (или они с Россией) со времен Шамиля. Когда мне было уже лет пять или шесть, дед сменил гнев на милость, и мы переехали в Ереван. Через год пошел в русскую школу №58, бывшую гимназию, что находилась в самом что ни на еть геометрическом центре города, на улице Амирян, впритык к площади Ленина.
А в Грозный я попал во второй раз уже в году 83-ем. Пытался найти родной Паровозный переулок, но не нашел. С тех пор и по сей день в этом городе не был. Но числюсь в списке писателей родившихся, в этом городе. А живя в Москве во время чеченской войны и каждый раз, показывая на улице паспорт стражам порядка, сильно напрягался: сейчас повернут лицом к стене и начнут хлопать по карманам. Меня в таких случаях спасало удостоверение журналиста.
— В каком возрасте вы определились, что именно литература есть ваше призвание?
— В восемь лет я хотел стать артистом цирка. Любовь к цирку сохранил на всю жизнь и будучи уже журналистом, не раз писал о цирке, дружил с цирковыми артистами., особенно артистками. В десять-одиннадцать изменил мечту – окончательно и бесповоротно решил стать писателем. На это натолкнула, конечно, хорошая детская литература, которую я читал запоем – Носов, Сотник, Чуковский, Маршак, Лагин, Пантелеев, Кассиль, Гайдар, сборники сказок разных народов, коих было в доме полно, а еще, конечно и безусловно — Жюль Верн, Беляев, Конан-Дойль, Стивенсон, Майн Рид, Фенимор Купер, Марк Твен, Уэллс… Когда мне было двенадцать, я прочитал хорошую книжицу, она называлась «Кирпичные острова», автор Радий Погодин. Перечитывал несколько раз, там был такой герой, звали его Кешка. Этот Кешка нравился мне больше, чем Дениска Виктора Драгунского или Витя Малеев Носова. А спустя двадцать лет познакомился и подружился с замечательным ленинградским писателем Погодиным, ныне, увы, покойным. Мы общались с ним в Ленинграде, он приезжал в Ереван, и мы с ним путешествовали по Армении. Дочь хранит книжку, которую он ей подарил с надписью: «Анечке Сагабалян от очень бородатого писателя». Вообще, немало имен, встреченных в отрочестве в книгах или титрах фильмов, потом – и в этом я вижу особое свое везение – воплотились в конкретных, живых людей, с которыми я тепло общался.
Был книжным фанатом. Начиная с третьего или четвертого класса, на деньги, которые выдавали мне на буфет, бегал в книжный магазин, что находился рядом со школой и покупал все, что казалось интересным, бывало, из-под полы, благо мать одной из одноклассниц работала там. Первую самодельную книжку – роман «15 месяцев под водой» в 12 лет соорудил из ученической тетрадки. Надписал как полагается и рисунок присовокупил. Название и тема, естественно от Жюля Верна – «20000 тысяч лье вод водой». Всякое писательство начинается с графомании. В 14 лет написал малюсенький рассказ о нашей собаке Найде. Его напечатали в московском журнале «Пионер»; тогда я слал свои опусы в Москву, к которой испытывал особую, дон-кихотскую тягу и считал несправедливым то, что живу не там. А в шестнадцать лет послал фантастический рассказ «Два таланта», на конкурс, объявленный тем же «Пионером», и он выиграл, был напечатан с хорошими иллюстрациями в 67 году. Мальчику, школьнику, живущему в Ереване, печататься в московском журнале – это событие не рядовое, меня сильно зауважали в школе. Более того, еще до окончания школы поехал в гости к сотруднику журнала, с которым переписывался, и прожил 10 дней на даче в Переделкино. Первое настоящее общение с писателями. Впрочем, было и до того: двоюродный брат мамы был поэтом, а близкий родственник бабушки – литературный классик по имени Вахтанг Ананян, автор охотничьих рассказов и повестей для юношества. Я с ним однажды в детстве виделся, хорошо помню, как меня бабушка представила: «Вахтанг джан, это мой внук. С утра до вечера читает книги». Он и поцеловал меня в лоб. Я бы, конечно, предпочел, чтобы это был Брэдбери или Пьер Буль, но на этой территории и Ананян был неплох.
…Потом поступил в университет на филфак. Хотел на журналистику, но русскоязычного факультета журналистики не было. К тому времени сомнений по поводу профессии не испытывал (хотя мать мечтала, чтобы я стал врачом), и поскольку кое-что печаталось уже в республиканской прессе, то я и выбрал такое разветвление – литература, журналистика.
— Журнал «Литературная Армения» для многих русскоязычных литераторов Армении являлся удачным трамплином, подобно журналу «Гарун» для литераторов, пишущих на армянском.
— По поводу «Литературной Армении». Это не совсем так: журнал печатал не русскоязычных, а преимущественно армяноязычных писателей в переводе на русский, в этом и состояла его задача со дня основания, с 1958 -го года до девяностых– знакомить советского читателя с современной армянской литературой. Армянской – значило армяноязычной, и армянские литературы несколько снисходительно относились к русскоязычным, хотя формально секция пишущих на русском языке в Союзе писателей существовала. Я работал в журнале с 1975-го по 1982 год – 7 лет. На русском языке нам приносили главным образом очерки (это как раз был мой отдел – очерка и публицистики), а проза и поэзия шла переводная. Изредка печатались и русскоязычные писатели Армении, их было не так много, они больше занимались переводческой деятельностью, таким образом подрабатывали. Я сам переводил рассказы молодых армянских писателей на русский. Печатали также тексты российских авторов об Армении. Стихи, Мандельштама, например. Того же Кима Бакши… Когда главным редактором стал Карен Симонян, популярный в то время литератор, издатель, писатель-фантаст, он расширил круг авторов и тем, открыл в журнале рубрику «Фантастика», в ней печатались рассказы писателей армянских и неармянских и, кстати говоря, там же был напечатан первый рассказ Михаила Веллера. Его в те годы в Ленинграде не печатали, и известный ленинградский критик, литературовед, исследователь фантастики Евгений Брандис, с которым у нас с К.Симоняном (мы же оба фантасты) сложились прекрасные профессиональные и человеческие отношения, порекомендовал нам этого талантливого автора, о котором я уже знал по семинарам и конференциям по фантастике. В то время Миша политикой не увлекался и писал очень неплохие рассказы. Позже он уехал в Таллин, как и Сергей Довлатов до него, потому что в «вольном» Таллине – и это знали все — было гораздо легче издать книгу.
— Как реализовалась ваша литературная карьера?
— Мне крупно повезло, потому что сразу по окончании университета я попал в «Литературную Армению», и там с легкой руки Карена Симоняна, за семь лет было напечатано штук десять-двенадцать моих рассказов. Не каждому выпускнику филфака могла так широко и нежно улыбнуться судьба. Дело в том, что уже на третьем и четвертом курсе я подумывал, не уехать ли в Москву окончательно. До того я полтора года жил в Москве и даже был там женат. Но московская неопределенность в сложившейся ситуации была несопоставима с конкретной работой в серьезном литературном журнале, да еще под началом человека, с которым я близко общался за пару лет до того… В университете вместе со студентами факультета журналистики я создал Клуб молодых фантастов, очень скоро ставший известным за пределами Армении. Мы часто приглашали туда писателей, в их числе Карена Симоняна и Перча Зейтунцяна. А моя дипломная работа в университете была нестандартной и называлась «Пути развития советской фантастики». Так что Карена я знал неплохо. Милые соотечественники из ереванских литературных кругов с первых же моих публикаций стали выражать недовольство тем, что рассказы сотрудника печатаются в журнале, мол, превратили издание в свою вотчину. Но очень скоро мои рассказы (без всякого моего содействия) стали переводить на сербский, болгарский, финский, польский, немецкий, украинский, чешский, венгерский, молдавский языки и бог знает еще какие… В Польше на книжной ярмарке к армянской делегации подошли представители местного издательства и спросили, не привезли ли они книги Сагабаляна, чем вызвали немалое удивление наших издательских джигитов, просто обескуражили их: далеко не каждый армянский писатель удостаивался чести быть настолько известным за пределами страны. Короче, критикующим мои публикации следовало бы помолчать. Единственным их аргументом оставалось то, что я не состою в Союзе писателей, а новый главный редактор сам не раз заявлял, что журнал печатает только членов Союза (чтобы избежать притока графоманов). На что Карен отвечал в своей обычной манере: «Да, печатаем членов Союза писателей, а еще то, что мне лично нравится». А когда я собрал свою первую книгу (в Союз писателей принимали только при наличии книги), сборник рассказов «За горизонтом», Карен посоветовал мне перевести ее на армянский, потому как если книга выйдет на русском, на нее непременно покатят бочку, и тогда не видать мне Союза писателей. Я последовал его совету и перевел рассказы, кстати, не без его помощи. В Союз писателей меня приняли в 1984 году. К тому времени я уже не работал в «Литературной Армении», а учился на Высших курсах сценаристов и режиссеров при Госкино СССР и жил в Москве в общежитии ВГИКа на улице Бориса Галушкина.
— Выбор сценарной деятельности происходил как последовательный ход развития писательской карьеры или что-то вас толкнуло на этот шаг? По этому пути шли многие мои знакомые писатели в Армении, в частности, Ваграм Мартиросян
— Джигарханян не раз рассказывал, как мама таскала его с детства в театр, отчего он полюбил сцену. Ну, а моя мама не любила театр, но обожала кинематограф, и мы с ней часто ходили в ереванские кинотеатры, а больше всего – в кинотеатр Дома офицеров, что находился рядом с домом. Там были летний и зимний залы. В старших классах я бегал в кинотеатр «Москва», не пропуская ни одного нового фильма. Были еще кинотеатры «Наири», «Комитас», «Пионер», «Ереван», клуб КГБ, где постоянно проводились очень популярные кинолектории по зарубежному кино… Да что я вам рассказываю, не хуже меня знаете. С первого курса активно писал в республиканскую газету «Фильм» и в журнал «Экран», сообщал о новых фильмах, о кинофестивалях, писал репортажи с московского кинофестиваля, делал интервью. А когда в Ереване в 1978 году прошел всесоюзный кинофестиваль, был одним из выпускающих редакторов «Вестника фестиваля». Помню, сделал для «Вестника интервью с Мгером Мкртчяном, Светланой Светличной (с которой мы впоследствии подружились) и с Дилором Камбаровой… кто-то был еще… Позже были Генрих Малян, Олег Видов, Лена Коренева, Маргарита Терехова, Леонид Броневой, Георгий Вицин, Джейн Фонда, Жорж Лотнер… В общем, много, наберется не меньше трех сотен интервью с актерами, актрисами, режиссерами, теледеятелями. Много позже на факультетах журналистики в Москве и Ереване я преподавал предмет под названием «Введение в интервью».
К 1982 году я сильно устал от редакционной работы, от бесконечных стопок рукописей, которые надо было читать и править, от потока авторов, от тяжелой, прокуренной атмосферы, от немытых кофейных чашек и постоянных интриг. Незадолго до того журнал поместил три моих маленьких рассказа, по тем временам необычных и чуточку хулиганских. Республиканская газета «Коммунист» разразилась негодующей статьей, мол, как можно такое печатать, поднялся невообразимый шум, меня вызвал председатель Союза писателей, человек либеральный и снисходительный, но дело дошло до ЦК КП Армении, главреда пригласили на ковер. Ситуацию спасла газета «Правда», та самая, что была учреждена Лениным: как раз в те дни вышла там статья о советской фантастике, и я был упомянут в числе подающих надежды авторов. В качестве бонуса вышел аккурат в те же дни мой рассказ в журнале «Литературная учеба», основанном еще Максимом Горьким. Буря, конечно, мгновенно улеглась, — что такое «Коммунист» супротив «Правды», — но неприятный осадок у меня лично остался. Тут-то я обнаружил объявление об очередном приеме на Высшие двухгодичные курсы сценаристов и режиссеров в Москве, и решил, что это судьба. Послал туда те рассказы, которые разругал принципиальный «Коммунист», меня вызвали на экзамены, и я полетел в Москву.
— До какой степени Москва оказалась более подходящей вам территорией, чем Ереван?
— Это было для того времени одно из самых элитных учебных заведений в стране, а «Голос Америки» называл его самым диссидентским в СССР. Принимали туда слушателей с высшим образованием, и платили стипендию – сейчас в это трудно поверить – 120 рублей в месяц. Нам читали лекции выдающиеся люди – Натан Эйдельман, Леонид Трауберг, Лев Гумилев, Александр Васильев, Александр Митта, Сергей Соловьев, Паола Волкова, Глеб Панфилов, Кирилл Разлогов и многие другие. Курсы славились своими кинопросмотрами, которых не было даже во ВГИКе. Нам показывали работы практически всех крупных кинорежиссеров ХХ века, разумеется, те, что не шли в советском прокате и без всяких купюр. Мы считали себя «белой костью». А моим мастером (как выяснилось потом, он сам меня выбрал в первые же дни) стал один из лучших кинодраматургов страны, человек удивительной биографии и жизнерадостного характера Валерий Семенович Фрид. В 1982 году его постоянный соавтор Юлий Дунский покончил с собой, Фрид стал преподавать. Нас было двое в его мастерской – я и юкагирский драматург Гена Дьячков, старше меня на несколько лет. Через год Гена покончил с собой, и я остался у Фрида один. С Фридом повезло так же, как до того с Кареном Симоняном…
— Я хорошо знаком с Тавросом Даштенцем, Ара Вагуни приходился мне родственником. По моим представлениям киностудия «Арменфильм» достаточно сложная территория для свободного творчества. Так ли это?
— Сложная – мягко сказано. Высшие курсы я закончил с отличием, мой дипломный сценарий полнометражного фильма послали на Арменфильм с рекомендацией Госкино. Это была притча о бродячем цирке. Однако на «Арменфильме» сценарий зарубили, аргументируя тем, что тема не армянская и цирк, видите ли, не армянское искусство. Оно вообще-то интернациональное искусство, возражал я. Короче, меня местные кинематографисты категорически не принимали, и я долго не мог понять, в чем причина. А причина была не только и не столько в личной неприязни, сколько в достаточно простой и даже банальной штуке — в закрытой профессиональной и финансовой, своего рода мафиозной спайке. Я в свои 33 года был достаточно высокомерен, но и несколько наивен и понятия не имел, что в этой, казалось бы, богемной сфере принято делится с руководством гонорарами. Через пару лет моему сокурснику, талантливому режиссеру-мультипликатору Саше Андраникяну (он был сыном Степана Андраникяна, художника-постановщика фильма «Цвет граната») с трудом удалось пробить мой сценарий мультфильма «И каждый вечер», чуть позже фильм получил Гран-при на Всесоюзном кинофестивале, потом я сделал с друзьями еще несколько мультфильмов в Ереване и Москве. Два полнометражных фильма, над которыми работал с режиссером Георгием Гавриловым, в конце восьмидесятых-начале девяностых, были оплачены, но, к сожалению, так и не были реализованы.
В общем, не могу похвастаться большими достижениями в сценарном деле. Пара короткометражных лент, пара документальных… К концу девяностых я уже и не пытался сделать что-то серьезное в кино. Кого-то подправлял, кого-то дорабатывал либо за гонорары, либо по дружбе, но целиком переключился на литературу и журналистику. Больше на журналистику, потому что тут предполагалась твердая и стабильная оплата, а я в те годы снимал квартиру в Москве да помогал детям в Ереване. В начале девяностых основал журнал «Комильфо», потом был заместителем главного реактора журнала «Столичный север», потом еще и еще где-то. Жизнь была неспокойная: каждые два-три года переходил с места на место, параллельно писал, кажется, для всех изданий Москвы.
— Расскажите о своих взаимоотношениях с Арменом Джигарханяном.
— С Арменом Борисовичем Джигарханяном я сделал 10 или 11 интервью, начиная с 80-х, когда впервые с ним пообщался в Москве. Мы как-то быстро с ним… хотел сказать подружились, но это не так. У меня со временем сложилось впечатление, что он ни с кем особо и не дружил. Да и времени на дружбу у него никогда не было. В мире кино и не принято дружить так, как мы себе это представляем, сплошные мимолетные встречи, ничего не значащие объятия и поцелуи в перерывах между проектами. Просто с кем-то общаешься формально, забывая о нем через полчаса, а с кем-то с удовольствием. В случае с Джигарханяном мне всегда казалось, что он мог спокойно обойтись без любого из окружавших его людей, если это не касалось работы, театра, съемок. Не считая жены, конечно. Я говорю о Татьяне Власовой, с которой у нас в то время сложились прекрасные отношения. Вот разве что кинорежиссер Нерсес Оганесян мог считать себя его настоящим другом. Были и другие, но об их дружбе с Нерсесом я знаю хорошо, Нерсес рассказывал, а несколько раз мы встречались втроем – я, Нерсес и Армен Борисович. Но опять же, кто больше отдавал себя кому – вопрос. С Нерсесом в последние пять лет его жизни мы очень близко сошлись. Вот кто умел открыто и искренне проявить сочувствие, сопричастность. Был период, когда мы звонили друг другу каждый день. Он не пропускал ни одной моей публикации и не ленился потом делиться впечатлениями о прочитанном. Однажды мы сидели с ним в кафе, я подмигнул красивой девушке за соседним столиком и сказал ей что-то смешное. Она рассмеялась, Нерсес тоже рассмеялся, потом говорит: «Теперь мне ясно, за что тебя Армен любит». – «А я и не знал, что он меня любит». – «Любит, любит», — подтвердил он. Не знаю, был ли он прав, да это и не так важно. Армен Борисович испытывал ко мне симпатию, и этого было вполне достаточно. В начале девяностых, когда я уже постоянно жил в Москве, я не раз бывал у него с Татьяной Сергеевной на Арбате. Однажды мы сидели с ним вдвоем, и он размышлял о старости. Такой был долгий монолог, когда с удовольствием и не перебивая слушаешь человека и слушать можешь сколько угодно. Он говорил о старости, говорил, что потенция сексуальная и творческая совершенно взаимосвязаны, приводил примеры, цитаты. Этот разговор мне сильно понравился и, придя домой, я передал его бумаге, вернее, компьютеру, и вскоре напечатал в «Вечерней Москве», не предупредив Джигарханяна. Да он никогда и не требовал показать текст заранее, но тут даже не знал, что его откровения превратили в интервью. Позвонил и сказал, что ем у передали, будто я что-то интимное от его имени написал. Не сомневаюсь, что сказали ему доброжелатели-армяне. Ничего крамольного, заверил я и принес ему газету. Он прочитал, ему понравилось, и на этом конфликт был исчерпан. Кстати, еще один его монолог я опубликовал в «Вечерке», и это был лучший материал то ли номера, то ли месяца. Помню, его вывесили на стене в редакции. Я смотрел все спектакли театра «Д», так он вначале назывался – первое время на «Спортивной», потом, когда это помещение стало филиалом, а главную сцену перенесли к «Университету», то и там не пропускал ни одной премьеры. Писал о постановках театра в «Вечерней Москве» и в других изданиях, в том числе армянских.
Помню самую первую нашу встречу. Я позвонил ему, потом мы встретились, он спросил, есть и у меня время и, услышав утвердительный ответ, сказал: «Поехали!» Я сел в его Волгу, и мы катались по Москве весь день – во ВГИК, где он преподавал, на съемочную площадку, где шла работа над комедией «Раз на раз не приходится», в театр Маяковского… Я провел был с ним до позднего вечера и, конечно, считал это везением. О чем написал большой репортаж. Его напечатали в журнале «Арвест» и еще где-то…
Он армянин, то есть внутренне стопроцентный армянин, однако полностью слившийся с русской культурой и в этом смысле несколько абстрагировавшийся от своих этнических корней, любящий родной город, болеющий за своих, но не во всем и не всегда согласный с хором соотечественников. А кто сказал, что с ними непременно надо быть всегда согласным? Мы с ним давно не виделись. С тех пор, как он озвучил мультфильм по моего сценарию «Фантомагия»… Нет, виделись еще. Последняя встреча состоялась лет пять-шесть назад, на какой-то презентации в московском кинотеатре «Иллюзион». Был там и Нерсес – собственно, он нас с моей Татьяной и пригласил. Появился Джигарханян с молодой супругой, в окружении преданных фанатов. Тусовка была в основном армянская, все радовались тому, что у Армена Борисовича появилась преданная, сдувающая с него пылинки супруга. «Пойдем, — сказал Нерсес, — познакомлю с ней, она так трепетно за Арменом ухаживает…» Я пошел было, но на полпути вгляделся в эту широколобую диву и застыл. «Что-то не хочется», — говорю. Он не понял, отчего отказываюсь от знакомства, да я и сам толком не понимал, но что-то в ней мне показалось несимпатичным и неестественным, что-то неуловимое, необъяснимое… Еще через час, когда все сидели за столами, Джигарханян заметил меня, помахал рукой. Я подошел, мы поговорили о его театре, о новом спектакле, он настаивал, чтобы я пришел на премьеру, и мы расстались. И все. Дальше произошли известные всем истории, его окружили плотным кольцом разномасштабные дамы и господа, и во всем этом участвовать уже не хотелось. К тому же мой дорогой Нерсес Гедеонович Оганесян скончался. За полгода до смерти он прочитал мой рассказ «Карусель» и очень сокрушался, что постарел, здоровье не то и не сможет сделать из этого полнометражный фильм. То была не фантастика, а любовная история, фантастику и мистику он не особенно жаловал. Говорил, что у меня истории из собственной жизни гораздо лучше получаются.
— При такой широкой деятельности, как у вас: писателя, сценариста, журналиста и преподавателя, имеются ли предпочтения?
Я уже сказал, что мне везло с яркими, умными, талантливыми людьми из мира кино, из мира журналистики и из мира литературы. Я всегда советовал своим студентам: живя в другой стране, среди другого народа, не сосредотачивайтесь на своей диаспоре, не жмитесь друг к другу, как овцы в стойле, перестаньте рассказывать направо и налево, как вас обидели, а старайтесь сделать что-то, вписаться в новый мир, в новое общество, в новую культуру. Потому что нет чужой культуры, есть культура вообще, если она о человеке. Вот после того, как вы добьетесь признания, можете рассказывать о чем угодно, вас услышат. Кем был бы Шарль Азнауар, если бы варился исключительно в армянской диаспоре Франции? Что касается моей жизни в Москве, то трудно одновременно быть по трем мишеням, а в моем случае именно так и было. И во всех трех я, мне кажется, очень неплохо разбирался. Журналистика была не просто средством заработка, я получал от нее удовольствие. Дело в том, что с самого начала я сказал себе, что буду писать только о культуре – кино, театр, музыка, литература, живопись – и ни в коем случае и ни разу даже близко не подойду к политике, к функционерам, чиновникам, к передовикам производства, вождям и партийным деятелям. Хотя практичные люди поступали как раз наоборот. Не потому, что я был идеалистом, нет, скорее эгоистом – хотел делать то, что приятно, что не ломает, не напрягает, не вызывает тошноту.
Еще в советские годы Карен Симонян предлагал и даже настаивал, чтобы я написал заявление в партию (в Союзе писателей годами стояли в очереди за партбилетом), а я каждый раз под разными предлогами отказывался. Дед, тот суровый, с трудом смирившийся с браком любимой дочери, за рюмкой водки очень ярко рассказывал мне о Колыме, где отсидел несколько лет. Не говоря уже о массе самиздатовской литературы, которую я читал. В 16 лет привез из Москвы, подаренную друзьями из журнала «Пионер» запрещенную повесть Михаила Булгакова «Собачье сердце», самодельное издание. Представьте, в 67-ом году! Однажды, то было уже в конце семидесятых, Карен дал мне задание взять интервью у заведующего отделом культуры ЦК КП Армении. Я в тот же день поехал домой и прикинулся больным. Дождался, пока в ЦК пошлют кого-нибудь другого. Дня через три, когда я пришел на работу, Карен говорит мне: «Думаешь, я не понял, отчего ты вдруг «заболел»? Если бы я бросил клич по Еревану, кто первый из журналистов возьмет у товарища из ЦК интервью, мы в тот же миг стали бы свидетелями массового забега в трусах по проспекту Баграмяна. А ты дурака валяешь, целку из себя строишь».
Сам он «целку» из себя не строил, играл по правилам времени, хотя и никого не подставлял, и, надо отдать ему должное, терпимо относился к моим чудачествам, коих хватало. То есть он симпатизировал моей позиции, моему поведению, и не скрывал этого, но себе того же, по крайней мере открыто, позволить не мог, ибо мгновенно лишился бы положения и места, на которое кинулась бы стая менее достойных и менее нравственных людей (они-то меня точно не стали бы печатать). После того, как я ушел из журнала, мы с ним почти не общались. Учась в Москве, узнал, что сам он тоже ушел из «Литературной Армении». Потом он написал предисловие к моей книге «Самый красивый в мире динозавр» (1990), перешел на работу в Комитет по связи с зарубежными армянами (организация полугэбешная), потом активно включился в Карабахское движение, возглавлял марш «зеленых», потом стал министром печати в новой, так сказать, независимой Армении… К тому времени я жил в Ереване, выпускал газету, но мы с ним не созванивались и не встречались. Дело в том, что в начале девяностых был издан приказ (то ли президент это решил, то ли министр, а скорее, они оба) не издавать книги на русском языке, и сказать, что меня это возмутило, — ничего не сказать. Гранки моего сборника «Моя машина времени», выхода которого я два года ждал, за несколько дней до выпуска тиража рассыпали прямо в типографии. Самодовольно разлегшийся в кресле директор типографии не без удовольствия заявил мне, что книги на русском теперь запрещены. Вот так! Хорошо, что у меня тот момент не было при себе пистолета. Но опять же моя наивность… Как мне потом объяснили «бывалые» соотечественники, надо было просто «дать в лапу», и тогда книга была бы издана, а директор соврал бы, что выпустил ее до приказа о запрете. Я даже не захотел звонить Карену. В общем, в 1992-ом, в сентябре, я уехал в Москву, унося с собой абсолютное неприятие всего, что происходило вокруг, непримиримый с коллегами, с соседями, с городом и даже с собственной женой. Уехал с подругой, с которой предстояло испытать немало приключений. Москва девяностых — это уже другая еще более безумная история, которую я когда-нибудь и, наверное, скоро обязательно расскажу.
Через несколько лет Карен перебрался жить в Париж. Мы с ним уже в две тысячи десятых не раз встречались в Париже, вели долгие беседы, гуляли по набережной Сены, просиживали в уютных кафе в Латинском квартале, созванивались, часами говорили по скайпу, в общем, снова сблизились так, как не сближались до этого. Он изменился, стал другим человеком, куда более адекватным, мудрым, с широкими взглядами на вещи, словно освободил то свое «я», которые в прежние времена приходилось держать взаперти, выпуская лишь на короткие прогулки. А года четыре назад, незадолго до смерти, он издал в Париже на армянском сборник рассказов писателей мира, там были его переводы Бредбери, Стейнбека, Абе Кобо, Агаты Кристи, Маркеса, Сименона… Там были также два моих рассказа. Скончался в возрасте 82 лет, прожив в полюбившемся Париже почти четверть века, и был, я думаю, вполне счастлив в окружении семьи. Перч Зейтунцян, прекрасный писатель, драматург, его ближайший друг с юности и классик уже при жизни, умер в Ереване годом раньше. А в прошлом году мы с моим другом, известным астрофизиком Айком Арутюняном, руководителем Бюраканской обсерватории, собрали большой сборник армянской фантастики на русском языке, посвященный памяти Карена Симоняна и Перча Зейтунцяна. Называется книга «Нерсес Мажан и другие», издана в Ереване в 2019-ом. Там есть и наши рассказы, и мои большие, откровенные интервью с Кареном и Перчем.
— Как сложились ваши отношения с Михаилом Веллером с тех пор, как он уехал из Армении?
— В Армении он был пару недель. Позже на армянском издали его книгу «Хочу быть дворником» и, кажется, это была его первая книга на иностранном языке. Меня он однажды пригласил на свою радиопередачу «Поговорим с Веллером» на радио «Россия». Я пошел туда, уверенный, что будем говорить о литературе, о фантастике, о прежних и новых культурных ценностях. До того я с ним очень долго не виделся, с семидесятых-восьмидесятых, с тех времен, когда мы сильно сблизились: когда он приезжал в Ереван, а я ездил к нему в Таллин… Нет, вспомнил: в конце девяностых все же раз увиделись. Он к тому времени был уже чрезвычайно популярен, издавал книгу за книгой, часто приезжал из Таллина в Москву, и я сделал с ним интервью для 64-полосной газеты «Роман-таблоид», главным редактором которой был. Потом мы гуляли с ним по вечерней Москве, как когда-то по Еревану и Таллину, рассказывая друг другу собственные сюжеты. Затем был десятилетний перерыв, и вот эта радиопередача, где он стал задавать мне вопросы политического характера, чего я никак не ожидал, не зная о его новых интересах, с моими не совпадающих. Когда я после передачи поделился с ним своим удивлением, он сказал: «Какая литература, о чем ты говоришь, не до литературы теперь, когда такое творится!..» Ну да, творится уже тридцать лет, и не видать этому конца. Это похоже на футбол: то одна команда побеждает, то другая, то в эти ворота мяч забивают, то в те, зарабатывают ребята, грызутся, мирятся, но эта бестолковая беготня вызывает у зрителей почему-то бурю эмоций; каждый раз надо вскакивать, неистово кричать и размахивать руками, будто сам миллион в лотерею выиграл. Комментаторы ладно, им за это платят, а футбольных болельщиков никогда не понимал, включая, кстати, собственного сына, человека весьма неглупого.
— Есть ли у вас хобби и хватает ли времени увлекаться им?
— Мне кажется, хобби может иметь чиновник, инженер, врач, электрик, бизнесмен, водитель, когда вечерами или в выходные человеку нечем заняться. Хотя хобби сегодня у всех похожее – уткнуться в компьютер. Ну а хобби творческого человека – это, как правило, само творчество, та или иная его форма. Агаси Айвазян всю жизнь писал книги, потом сценарии, потом сам снимал кино как режиссер, потом увлекся живописью, писал картины, и вряд ли его после этого тянуло бы собирать марки или спичечные этикетки. Мы живем сегодня насыщенной, калейдоскопичной жизнью, даже если просто валяемся со смартфоном на диване. Хотя, скажем, сорок лет назад хобби было у многих. Юлий Дунский коллекционировал старинное оружие, Валерий Фрид – колокольчики, мой покойный друг, критик и искусствовед Евгений Сергеев – старинные лубки, а Ваш покорный слуга имел дома хорошую подборку журналов «Плейбой», «Пентхауз», фотожурналов и эротических календарей, если это можно назвать хобби, сам фотографировал в жанре «ню», а более всего любил фотографироваться одетым на фоне неодетых девушек. Если заглянете в энциклопедию фантастики «От А до Я», то узнаете, что я один из первых, кто внес в пуританский жанр фантастики элементы эротики. Речь о романе «Космический Декамерон», вышедшем в Москве в 1996-ом. Были в моей журналисткой практике разные периоды, и один такой период посвящен ночной жизни Москвы, тоже хобби, вылившееся в очерки и репортажи, сопровождавшееся фотоиллюстрациями и, разумеется, гонорарами. Мне сотрудники редакций говорили: трудно представить, что интервью с режиссерами, актерами, писателями, обзоры книг, фильмов, спектаклей, эссе о литературе, социальных и общественных проблемах и вместе с тем эти репортажи из злачных мест, откровения проституток, стриптизерш и наркоманов, — что все это сделано одним и тем же автором.
— Что собой представляет международная премия журналистов «Золотой глагол», которой вы удостоились?
— Мой давний друг и сокурсник Григорий Анисонян вот уже больше двадцати лет издает в Москве российско-армянскую газету «Ноев ковчег». В самом начале газета мало кому была известна, сейчас ее читают полмиллиона армян в СНГ и за его пределами. Он-то и вовлек меня в свое издание. Я стал писать для газеты вначале без энтузиазма, почти нехотя, только потому, что он звонил и напоминал, а со временем втянулся. Видел национальные проблемы, на которые другие авторы либо не обращают внимания, либо видят в другом свете, а если и пишут, то каким-то сухим языком и слишком серьезно (армяне обожают выглядеть серьезными, считая, что это и есть признак ума), в каком-то среднестатистическим журналистском стиле — в общем, все в пределах дозволенного, без особого куража. Я же писал в своем стиле, как обычно делал это и в других изданиях, сам называю эту форму «писательской журналистикой». Пытался студентов научить этому, кого-то научил. Среди прочих материалов в «Ноевом ковчеге» напечатал ряд очерков: «Справочник гастарбайтера», «Правила эмигранта», «Интеллигент – имя прилагательное», «Краткий устав патриота» и другие. Вот за них, а прежде всего за «Справочник гастарбайтера» я и получил «Золотой глагол», международную премию Медиа-Союза, учрежденную для журналистов, пишущих или вещающих о России. Лауреатами в разные годы становились российские и зарубежные телерадиовещательные компании, редакции изданий, в виде исключения отдельные авторы. Я и стал этим исключением. О премии узнал из интернета, меня не было в Москве, а получил ее из рук в руки Гриша Анисонян.
— Всегда интересно слушать автора о процессах создания своих собственных произведений, ведь в каждом произведении множество нюансов, о которых имеют сведения только они. Расскажите о своих книгах.
— Девяностые годы принято ругать, и есть за что, но творческой свободы тогда было побольше. Не наступили еще грядущие строгости и поиски врага. Когда меня пригласили в газету «Роман Таблоид», представляющей собой всего шестнадцать скучных, серых страниц, я взялся за дело с условием, что собираю газету по своему вкусу и со своей командой без вмешательства со стороны. Через полгода она стала цветной 32-полосной, а потом и 64-полосной, распространялась в творческих союзах на кинофестивалях и книжных ярмарках. Издатель, сам, между прочим, журналист, ни во что не вмешивался. Параллельно я печатался во всевозможных изданиях, от «Домашнего чтения», «Мира звезд» и «Обывателя», до «Вечерки», «Московской правды» и «Ступеней оракула». Так продолжалось до 2005-го или 2007-го года, и хоть мне и говорили, что моя проза «внеформатная и внежанровая», но все же печатали там и сям. Труднее приходилось с издательствами. Даже медаль Союза писателей получил – за то ли беззаветное, то ли за бескорыстное служение отечественной литературе. В 2004-ом в АСТ вышла книга «Тень отца Гамлета», были очень неплохие отзывы в прессе, в Интернете, по радио «Эхо Москвы, «Свобода», «Резонанс». Перкрасная рецензия в «Московской правде» Т. Сергеевой. Все это, несмотря на то, что на рекламу издательство поскупилось. Книга представляла собой мистику вперемешку с фантастикой. Действие происходит то на другой планете, то на том свете, то в раю, то в аду, то в пространстве Шекспира… Я постоянно экспериментировал с жанрами, смешивая их и переплетая, перескакивая с мистики на реализм и обратно. На следующий год я принес в АСТ роман «Троянский конюх», редактору он понравился, тетка умная, с готовностью стала с ним работать. И вдруг через месяц – тишина… Никто ничего сказать не может. Редакторский процесс остановился. Оно, конечно, роман необычный, провокационный, игривый, ироничный, но не настолько же страшный и неприемлемый. Все только руками разводили – в одном издательстве, в другом, то в третьем… В девяностые или в самом начале двухтысячных он, скорее всего, был бы напечатан. Полагаю, наступили другие времена.
— Есть ли мессидж, который, вы бы хотели донести до человеческого сознания?
— Как-то со скуки решил сосчитать, сколько у меня было публикаций в прессе, включая журналистику и прозу — в журналах и газетах, альманахах, начиная с семидесятых – что-то около двух тысяч в ста изданиях. И вот на чем я себя поймал недавно. Нет у меня мессиджа к читателю, тем более, к человечеству, нет по этому поводу конкретной задачи, цели, идеи или учения. Я уверен, что людей ничему никогда не научишь. Говорят, вот пройдет эта пандемия, люди задумаются, станут добрее, лучше, станут относится друг к другу и жить по-другому, и мир в целом изменится. Для кого-то – да. Что-то в мире, и правда, изменится, и это будет касаться технологий, образа жизни и каких-то групп или кланов, но суть человека останется та же. Что изменилось после Потопа, ниспосланного Создателем для очищения людей от грехов, и разве потомки Ноя после этого стали добрыми, белыми и пушистыми?.. У меня на сей счет есть маленькая повесть под называнием «Ной», я ее люблю, почитайте.
В конечно счете я просто рассказываю истории, и это для меня лучшая забава в жизни. Рассказываю, не переставая, на бумаге или в уме, про себя. Иногда записывая вкратце в записную книжку. Когда не лень. Да, я забавляю сам себя, придумывая закольцованные и парадоксальные сюжеты. Или просто делясь на бумаге наблюдениями. Все еще работает фантазия, не так активно, как прежде, но работает. Мне еще Валерий Семенович Фрид говорил, что сюжеты и перипетии – моя сильная сторона, что в Голливуде, например, мне цены бы не было, потому что там идеи и сюжеты – отдельная и ценная епархия. А вообще, я не раз видел зарубежные фильмы, где в основе лежали придуманные мной задолго до того сюжеты. Нет, не украли, скажем, они гуляют по воздуху, как вирус, и проникают в творческие головы очень выборочно; просто там у них была возможность их реализовать, а я, застрявший между Ереваном и Москвой, такой возможности не имел. Я еще на Высших курсах придумывал их десятками и раздаривал режиссерам, которым вечно не хватает идей, за что Фрид делал мне замечание – не ленись, пиши сценарии сам.
— Ваш излюбленный жанр – фантастика. Но каждая фантастика становится реальностью. Какая фантастика может родиться сегодня, основанная на сегодняшние, почти апокалиптические события?
— Фантастика была для меня прекрасным трамплином в мир воображения. Это не взгляд в будущее, как многие полагают, – каким, дескать, оно будет. Боюсь вызвать гнев романтиков, но будущее меня мало трогает, оно всегда хуже прошлого и настоящего хотя бы потому, что прошлое прожито и уже безопасно, а настоящее вот оно, означает, что ты жив, дышишь, улыбаешься, любишь, ненавидишь и не знаешь, что будет с тобой в следующую минуту, в следующее мгновенье. Фантаст не дельфийский оракул; гиперболизируя настоящее, он создает ощущение, будто говорит о будущем, иногда даже предугадывает его, но все его истории — это лишь логическое развитие настоящего, его болезненное, патологическое укрупнение, на самом деле перед нами всегда только настоящее вкупе с беспокойной натурой рассказчика. Если кто-то скажет «это обо мне» или «и я так думаю» или «надо же!» — значит, все в порядке, стрела попала в цель. Она не обязана поражать любые простые и легкодоступные цели, находящиеся в двух шагах от тебя, вот в чем проблема сегодняшней литературы, искусства, вот в чем большой минус издательской политики. Они прежде всего торговцы, купцы и рассчитывают либо на популярность автора, то есть на рекламу, либо на среднестатистического в меру образованного, в меру требовательного и легко усваивающего продукт читателя. А кто у нас среднестатистический, в меру образованный, в меру требовательный и легко усваивающий читатель? Правильно, женщина. Кому пристало говорить с ней по душам? Прежде всего женщине же. Или мужчине, который говорит, как женщина, думает, как женщина, радуется и переживает и в общем, видит мир как женщина. Мир все больше и больше обретает женские черты. Женщины все больше, все активнее занимаются литературой и искусством, на книжных полках – это бросается в глаза — они постепенно вытесняют мужчин. Ничего в этом катастрофического не вижу, просто появился новый формат в режиме «лайт», но поскольку книга сегодня такой же товар, как колготки, то процесс обретает всеобщий однообразный, конвейерный характер, и первенство теперь не за штучным товаром или ручным изделием, а за доходным проектом и автором как частью, винтиком этого проекта. Так везде; везде непросто заявить о себе, но у нас, как всегда, плюс самодурство, «своя рука владыка», вкусовщина, неприятие нового и непривычного, плюс вечная нищета. К этому примешивается и определенная несвобода, самоцензура, необходимость лавировать, кому-то или чему-то угождать, так что говорить о чистом творчестве и творческом воодушевлении в этих условиях приходится с массой оговорок.
— Над чем вы работаете сегодня?
— Вот и славно, думаю я, что в свое время выбрал три мишени. Не в одну, так в другую можно целиться… Прибавилась и четвертая: я стал преподавать. Затем пятая — стал писать пьесы. Недавно закончил одну – о Робинзоне Крузо, который устал от Лондона, от суетного и бестолкового города и решил вернуться на свой остров, взяв с собой жену и оставив Пятницу управляющим делами. И что из этого вышло… Пьеса называется «Банановая роща», ассоциации с «Вишневым садом» Чехова. Она есть в Сети. Пишу новую, называется «Жена Бога». Просто представил себе, что Бог был женат… Опять же, что из этого вышло… Продолжаю писать рассказы, пристроить в периодику пока что смогу. Хотел бы издать сборник очерков и эссе. Один был издан в Москве в 2011 году, назывался «В поисках Эдема» — нашелся спонсор, который собирался оплатить еще и мой трехтомник. Но бизнес его рухнул и трехтомник так и остался висеть в воздухе. За собственный счет пока не печатался, считаю это зазорным, увы, старая школа. Слишком сильно и даже болезненно надо желать увидеть свою книгу, чтобы вложить в нее деньги без всякой отдачи. Вообще, людям моего поколения, которые были членами Союза писателей, работали в прессе, печатались, имели успех, имя, короче говоря, давно состоялись как профессионалы и продолжают ими оставаться, им труднее всего. Они тяжеловесы, их ни издатели, ни продюсеры не привечают, с ними нелегко договориться, им трудно советовать, их хлопотно ломать и подводить под нужные клише и стандарты. Гораздо легче работать с молодыми или полупрофессионалами, или женщинами, для которых издать книгу или написать сценарий, не важно какой, не важно, о чем и для кого – цель. Есть у меня друзья, которые раньше активно издавались, были на виду, а теперь не желают суетиться, просить, предлагать, обивать пороги, тратить нервы. Им по 70 лет, чуть больше, чуть меньше, они живут и радуются жизни, солнцу, небу, горам, лесам, морю и вольному ветру. Что может быть лучше этого?
Беседу провёл: культуролог Арутюн Зулумян