«Наша Среда online» — Книга Мариэтты Шагинян о чешском композиторе, современнике и старшем друге Моцарта Иозефе Мысливечке (1737-1781), дирижёре, представителе классицизма и рококо в музыке. Мысливечек был одним из самых известных и плодовитых композиторов жанра opera seria в Италии.

 Книга была написана в январе 1962-апреле 1963 года. Она получила высокую оценку Дмитрия Шостаковича, который 10 августа 1967 года писал:

«Книга Мариэтты Сергеевны Шагинян о чешском композиторе Иозефе Мысливечке является очень интересным музыкальным трудом.
В истории музыковедения это, пожалуй, первый случай появления на свет такого произведения. Живо, увлекательно, с большим знанием истории музыки рассказывает писательница об одном из очень интересных эпизодов истории музыки.
С этой книгой нужно познакомить как можно больше читателей».

Началом этой увлекательного исследования стало письмо Вольфганга Амадея Моцарта, которое писательница извлекла из томов с письмами Моцарта в издании Ноля, Людвига Шидермайера, Мюллера-Азова. И, конечно, поначалу ловила его живой образ, привыкала к его интонации. И дошла до переписки 11 октября 1777 года, когда Моцарту был уже двадцать один год девять месяцев и он, оставив папашу Леопольда, которого слушался, как маленький, дома в Зальцбурге, с одной только матерью был в Мюнхене. И в этот день он взялся за перо, чтобы написать отцу. Отец неторопливо запрашивал его: почему ты ни слова не пишешь о Мысливечке? Он знал – удивительно, как при отсутствии телеграфа и радио, при медленном, по-черепашьи, передвижении на лошадях люди в XVIII веке узнавали за тридевять земель новости! – он уже знал, что больной Мысливечек находится в Мюнхене, где этой осенью находились его жена с сыном. Впрочем, Зальцбург был не за тридевять земель от Мюнхена, и «слухи» шли, как сейчас идут, скорее всяких телеграмм и телефонов, а к тому же и сам Леопольд получил уже письмо от Мысливечка.

Так вот, Мюнхен. Моцарт был здесь уже несколько дней и, наконец, взялся за перо. Это длинное письмо от 11 октября 1777 года – один из самых потрясающих документов эпистолярного жанра. Моцарт в этом письме, вылившемся на нескольких страницах, говорит по-немецки чище, делает куда меньше ошибок, почти не употребляет шрифтов и кода, обычных во всех его других письмах: видно, что сила впечатления понесла его, обгоняет руку с пером, выпрямляет язык. Трудно пересказывать своими словами, пишет Шагинян в первой главе «Письмо Моцарта», то, что написано гением.

Моцарт как будто даже сердится на отца – Мысливечек, Мысливечек…То запрещают ему навестить его, то требуют, чтоб он его увидел и написал ( это еще не из письма!). Обращение звучит как бы слегка отстраняюще, с холодком, какой чувствует человек, пережив вдруг нечто очень большое, чего адресат не пережил и о чем вряд ли может даже представление иметь. По-французски Моцарт обращается к родным нередко, но тут – без шутки и улыбки, а именно с холодком. Он ничего не писал о Мысливечке. Потому что был рад, когда не приходилось думать о нем. Весь Мюнхен помешался как будто, со всех сторон только и слышишь, как Мысливечек восхваляет его, как высоко ставит, какой он верный, хороший друг ему, Моцарту, — а тут он еще один лежит в госпитале и не навестить его было просто немыслимо, что бы там ни советовали близкие. Во-первых, зараза уже прошла, подхватить там уже нечего. Моцарт побывал у заведующего герцогским госпиталем, и тот сам ему об этом сказал. Заразы опасаться нечего, но остался запах. Все, видимо, говорили ему, что в маленькой палате, отведенной больному, оставаться с ним невозможно. Поэтому Моцарт принял свои меры предосторожности, и заведующий госпиталем вполне согласился с этим и пошел ему навстречу: увидеть Мысливечка решено было в госпитальном саду, где он от 11 до 12 гуляет. Утром Моцарт со своей матерью и неким орденским секретарем фон Хаммом отправился в герцогский госпиталь. При госпитале была церковь, в этот час шла месса, и мать Моцарта пошла в церковь, а сам он вошел не без сжатия сердца в больничный сад. Но дорожки сада оказались пусты. Пришлось послать за больным служителя. И скоро Моцарт увидел, как больной Мысливечек приближается к нему.

Еще четырнадцатилетним мальчиком, острым на язык, во время своего первого путешествия с отцом по Италии, Моцарт познакомился в Болонье с чехом-парижанином Иозефом Мысливечком, тогда уже знаменитым оперным композитором тридцати трех лет. Видел он его и на следующий, 1771 год и в 1772 году в Милане. Во все эти встречи Моцарт был еще гениальным подростком, не парой по возрасту новому знакомому, который больше имел общего с Леопольдом. Но и в ранней своей юности, как и в самом детстве, маленький Моцарт был необыкновенно наблюдателен – пластически; это видно из коротких характеристик людям, какие он дает в письмах: две-три черты, подмеченное личное свойство – и человек встает из памяти зримым образом, с небольшим оттенком смешного, которое Моцарт любил подсматривать в людях. Мысливечка он тоже запомнил пластически, но, видимо, на этот раз без всякого следа усмешки. Воспоминание было ярко-положительно, даже красиво:

«Я сразу узнал его по походке», — пишет Моцарт отцу в начале письма. Какая должна быть походка, чтоб сразу узнать по ней человека спустя пять-шесть лет, да еще таких лет, когда мальчик становится взрослы и память его переполнена впечатлениями новыми! Думая много раз потом о походке Мысливечка, узнанной Моцартом, прежде чем он увидел лицо приближающегося человека, я не могла отделаться от каких-то литературно-художественных реминисценций. Вторая половина века восемнадцатого, — это, конечно, не первая его половина, когда мужчины, опуская вниз перед собой шляпу с перьями и сгибая вперед стан, делали «комплимент» или «реверанс», который во всей своей женственной грации глядит на нас со множества фарфоровых статуэток, галантных полотен, воспроизведений тогдашних нравов и манер на тысячах гравюр. Но и во второй половине века мужчины кланялись с большой грацией.

Больной шел по дороге, спеша к посетителю. Если Моцарт, еще не видя лица, мог узнать его по походке, — значит, болезнь (и ужасная рана на ноге) не изменила, не искривила эту походку. Легкой музыкальной походкой шел Мысливечек к своему дорогому гостю и, дойдя, взял его за руку. Но он понимал, что вид его страшен и надо как-то смягчить разницу между этим внешним видом и сохранившей свой прежний характер походкой. Не жалобой, а только необходимой разъяснительной вежливостью, в помощь постороннему человеку, прозвучала его первая фраза: «Вот видите, как я несчастлив…»

Моцарту эти слова и страшный облик так подступили к сердцу, что он ответил, чуть не плача (долго дрожал и обмирал после, вспоминая эту минуту в саду): «От всего сердца сострадаю вам, мой милый друг!»

Мысливечек попытался отвлечь Моцарта от его сострадания и слез:

— Но скажите, что же вы делаете? Мне сообщили, что вы ту, а я едва мог поверить, что Моцарт здесь и еще не зашел, не навестил меня.

— Прошу прощения, просто разрывался на части, такое тут множество друзей…

— Убежден, что в Мюнхене у вас много друзей, но вряд ли есть такой друг вам, как я. Скажите, получили вы известие от вашего отца в ответ на одно мое письмо?

Весь этот разговор Моцарт записывает с протокольной точностью, не ставя в письме ни кавычек, ни двоеточий, иногда в первом, иногда в третьем лице, но по ходу написанного вы все время в русле его состояния и переменчивости этого состояния.

Попытка отвлечь Моцарта не удалась, он еле шевелит губами. Он «так дрожал всем телом, что едва мог произнести слово».

Тогда Мысливечек делает вторую попытку, показывая большое знание человеческой души. Он заговаривает о заказе на оперу:

— Синьор Гаэтано Санторо, неаполитанский импресарио, вынужден был заказать на нынешний карнавал оперу по протекции некоему синьору Валентино, но на будущий год у него три вакансии. Одна из них в моем распоряжении, потому что я уже шесть раз писал для Неаполя. Но мне ничего теперь не стоит взять себе худшую, а вам предоставить лучшую – для карнавала, да и бог весть, смогу ли я еще поехать туда, не смогу – отошлю обратно договор. Труппа подобралась на будущий год хорошая, все люди, которых я рекомендовал, видите ли, в Неаполе мне доверяют, когда говорю – возьмите такого-то, они берут…

И тут произошел в изложении Моцарта перелом. Деловая речь Мысливечка подействовала, она отвлекла. Дальше Моцарт пишет отцу уже от себя: у них первый певец – Маркези, Мысливечек очень его хвалит, да и весь Мюнхен тоже, примадонна там Маркиани, тоже хорошая…Видно, что Вольфганг уже весь загорелся поехать в Италию, предложение Мысливечка захватило его, он приводит отцу свои аргументы, перечисляя подобравшихся отличных актеров (тенор – лучший во всей Италии). И передает уже совсем другим тоном заключительную фразу Мысливечка: «Прошу вас, поезжайте в Италию, там умеют уважать и высоко ценить».

И ведь это правда, горячо продолжает Моцарт уже от себя, убеждая отца, своего главного советника и импресарио, без которого до сих пор не ступал и шагу, — ведь я ни в какой другой стране не видел такого успеха, как в Италии. Он сообщает, что Мысливечек обещал написать для него образец письма к Санторо (по-итальянски), надо только завтра пойти к нему, переписать это письмо своей рукой. Но тут нормальное состояние опять покидает Моцарта, он не может перешагнуть через новое испытание: переписывать письмо придется не в саду же, а идти к больному в палату…

— Я, конечно, обещал ему обязательно прийти, но на следующий день написал ему по-итальянски, совсем натурально: «Никак не могу прийти, я не смог ничего в рот взять, спал только три часа, весь день был как сумасшедший, вы все время стояли перед моими глазами…».

Здесь в рассказе отцу звучит уже некоторое отдаление от факта, его пережитость. Он уверяет, что написал Мысливечку голую правду, правдой оно и было, но уже было. Мысливечек это понял не поверхностно. В «прятках» Моцарта он увидел инстинктивное самосохранение гениального юноши, нервная система которого действительно потрясена. Его ответ Моцарт тоже переписал в письме:

«Вы чересчур чувствительны к моей болезни, — благодарю вас за ваше доброе сердце. Если поедете в Прагу, дам для вас письмо графу Пахта. Не принимайте так близко к сердцу мое несчастье, вначале я вывалился из коляски, потом попал в руки невежественных докторов, терпение. Да будет, как того хочет бог».

Какой человек встал передо мной из письма Моцарта, заложив книгу с письмом закладкой, подумала Мариэтта Сергеевна, когда она поначалу думала было заняться одним Моцартом. Пусть этот человек меньше, пусть его творческий дар менее значителен и всевозможные люди науки меньше интересуются им, но знал ли сам Моцарт, какой образ возник из-под его торопливого пера в письме отцу? Можно обойти всю историю человечества и найти на пути немало гениев, немало фигур, несравнимых по новизне, силе, оригинальности творческого действия, но, как иголку в сене, с трудом стали бы вы искать между этими великими в огромном, бездонном прошлом человечества самое редкое качество: доброту. Может быть, потому, что исключительно люди редко бывают добрыми, а люди обыкновенные не попадают в песню, о них молчат даже камни на могилах, если есть эти камни. Мысливечек предстал передо мной из лихорадочных строк молодого Моцарта как по-настоящему добрый и не себялюбивый человек. Очень проницательный, очень дидактичный в том смысле, что умеет в отношениях с друзьями думать о них, а не о себе, о добре для них, а не для себя, и употреблять такие приемы, какие очень хороший педагог мог бы сделать: отвлечь внимание от тяжелого, привлечь на нужное, облегчить настроение, высветлить его, подбодрить. Все это сделал незримый Мысливечек, изъеденный какой-то страшной болезнью, на дорожках больничного сада – в отношении молодого, здорового, имевшего перед собой весь блеск будущей славы, все блаженства непрерывного творчества, любовь, жизнь, годы, может быть десятки лет жизни, когда самому Мысливечку оставалось прожить всего лишь три года и три месяца, хотя, правда, сам он этого еще не знал.

Мысливечек выполнил свое обещание и дал Моцарту рекомендательное письмо к графу Пахта.

Моцарт далее пишет отцу, просто захлебываясь от охватившей его жажды – о своем желании написать оперу, о своей мечте поставить ее в Неаполе, откуда она прогремит по всему свету:

— Я просто перенести не могу упоминание об опере, увидеть театра не могу, о голосах певцов слышать не могу, …чтоб – ох- не выйти из себя…

Так страстно вдруг потянуло Моцарта к творчеству, к музыке, к сочинению именно оперы, словно свидание с Мысливечком окрылило его творческий гений.

А дальше идут свидетельства, которые не может обойти ни один ученый, если бы он вздумал писать о Мысливечке научное исследование. У Моцарта вдруг попал страх. На следующий день он пошел в госпиталь прощаться не один, а со своей матерью. В этот раз не дрожат его колени, не трепещет перо в руке, взгляд го не затуманен и суждение не замутнено. Мы чувствуем, что «профессиональный толчок» на самом деле дан ему, ведь с Мысливечком говорить было легко, просто, интересно:

«Если бы не его лицо, то был бы он совершенно тот самый, полный огня, воодушевления и жизни, похудевший немного, разумеется, но во всем остальном тот же добрый, бодрый человек, весь Мюнхен говорит об его оратории «Абрам и Исаак», которую он тут сочинил. У него сейчас, кроме нескольких арий, готовы кантата и серенада; постом, когда болезнь его была сильнее всего, сделал он оперу для Падуи. Да все ни к чем, тут тоже говорят, что доктора и хирурги загубили его, — это настоящий рак на ноге. Хирург Како, осел, выжег ему весь нос долой; представляете, какую он вынес муку…»

Это дословно, и это уже не трепет руки испуганного мальчика. А мать Моцарта, спокойная и сердечная, сидит у больного полтора часа, ни капли не устрашась. Ее прелестное, полуграмотное письмо нельзя не привести целиком:

«Намедни были мы у Мысливечка, я и Вольфганг, с 11 до половина первого, его очень жалко, я с ним разговаривала, будто знала его всю мою жизнь, он истинный друг Вольфгангу и всем тут говорил про него самое наилучшее, это нам каждый сообщает».

Подготовила Валерия Олюнина

Источник: Шагинян М.С. «Иозеф Мысливечек». Издательство ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия» М., 1968