ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

ВУНДЕРКИНД

Ватрухин пялился в телевизор. И вдруг кто-то потрогал его за ногу. Перед ним стоял его полугодовалый сынишка, до этого мирно сопящий в своей кроватке.
– Папа! – звонко сказал он. – Дай попить.
Ватрухин на ватных ногах прошел на кухню, принес воды. Карапуз с причмокиваньем напился.
– Спасибо! – сказал он. – Ну, я пошел к себе.
Ватрухин бросился за женой на кухню.
– Ольга, там… там… Андрюшка наш!..
Перепуганная Ольга влетела в детскую. Андрюшка сидел на полу и сосредоточенно ощупывал плюшевого медвежонка.
– Мама, он ведь неживой? – спросил Андрюша. – Тогда почему кряхтит?
Ольга тоже шлепнулась на пол.
– Да ну что вы, в самом деле, – обиделся Андрюшка. – Ну, заговорил, ну, пошел. Надоело мне сиднем сидеть и молчать, всего делов-то!
– С ума сойти! – пролепетала Ольга.
– Феномен. Этот, как его, вундеркинд, – согласился Ватрухин.
Ольга спросила мужа:
– Ну, что будем делать?
– В школу устроим… Которая с уклоном. Может быть, он математик. А ну-ка, Андрюша, сколько будет дважды два?
Сын снисходительно посмотрел на отца:
– Надо полагать – четыре.
– Вот! – обрадовался Ватрухин.
– А может быть, он музыкантом будет, – воспротивилась Ольга.
Тут они заспорили, куда лучше пристроить сына. Мальчонка сразу же уяснил: родители собрались лишить его детства. Он нахмурил бровки и решительно объявил:
– Ничего у вас, дорогие мои, не выйдет.
– Это почему же? – в один голос спросили удивленные родители.
– А потому, – буркнул Андрюшка. – Я еще, между прочим, маленький. Совсем.
Он сел на пол. И под ним тут же образовалась лужица. Мокрый Андрюшка заревел и с этой минуты вновь стал развиваться, как и все обычные дети…

УРКИ В ПЕРЕУЛКЕ

– Земеля, дай закурить!
В темном безлюдном переулке, который студенту театрального училища Булкину надо было пересечь, чтобы выйти к спасительно освещенной остановке, дорогу преградили двое. Третий зашел за спину.
“Ну вот, сейчас обобьют и изграбят!” – запаниковал Булкин. И тут же приказал себе: “Спокойно. Или ты не будущий актер?”
Он сгорбился и прогнусавил:
– Да я бы дал, но не курю…
– Так-так! – обрадовались злодеи и сомкнулись вокруг Булкина еще теснее. – Может, у тебя и денег нет?
– …Не курю, так как болею туберкулезом, вперемешку с куриным гриппом, – грустно завершил начатую фразу Булкин и гулко закашлял, зачихал, брызгая слюной по сторонам.
– Э, козел, ты поосторожнее! – грабители отступили на шаг. Но совсем не уходили – сомневались.
– И денег тоже нет, – продолжал изливать им свою больную душу Булкин. – Все уходят на лекарства. Ладно бы только от туберкулеза и гриппа. Позавчера из поликлиники анализы на ВИЧ-инфекцию прислали. Положительные. Хотите посмотреть?
– Так положительные же, – неуверенно сказал один из хулиганов.
– Деревня! Это и значит, что у меня СПИД, – всхлипнул Булкин. – Где теперь взять денег на лечение – ума не приложу. Вот разве что…
Булкин неожиданно прыгнул и повис на ближайшем бандите, опасно лязгнул у его уха зубами.
– А ну, подонки, все, что есть в карманах, бросайте к моим ногам, – закричал он с истерическими нотками в голосе. – Мне терять нечего, всех заражу! Сначала его вот искусаю, потом вас догоню, у меня первый разряд по бегу! Ну!!!
– Сейчас, сейчас, земеля, ты только не кусайся, – залепетали налетчики, выворачивая карманы. У ног Булкина выросла кучка мятых ассигнаций – явно больше его стипендии за целый год, – а еще два ножа и кастет.
– Ну, чё, земеля, мы пошли?
– Да уж идите, урки из переулка, – разрешил им Булкин, собирая деньги. – И больше мне не попадайтесь!..

ЛЮБОВЬ-МОРКОВЬ

– Так, значит, любишь? – задумчиво переспросила она, меланхолично жуя травинку.
– Угу! – страстно промычал он. – Жить без тебя не могу.
– А чем докажешь?
– Да чем угодно! – самоотверженно вскричал он. – Хочешь – объявлю на весь белый свет о своей любви?
Она холодно пожала плечиками.
Он набрал полную грудь воздуха и издал душераздирающий вопль:
– Люди-и! Я люблю-ю!
– И-и… У-у… – загромыхало эхо. На Кавказе при этом случилось землетрясение, на Алатау – оползни, а Урал вообще провалился сквозь землю.
– Хватит глотку-то драть, – раздраженно сказала она. – Это еще не доказательство любви.
Он сник. Потом вдруг соскочил с места, одним махом взлетел на мачту высоковольтной линии и резво перебежал по проводу до другой. Когда он вернулся, подошвы его кроссовок еще дымились, а волосы искрились от электричества.
– Вот, ненаглядная моя: это рекорд. Я мог бы передать его в книгу Гиннеса, но дарю тебе! – великодушно объявил он.
Она зевнула.
– Скучно мне с тобой. Пойду-ка спать…
– Ах, так! – возопил несчастный влюбленный. – А что ты скажешь на это?
– На что “на это”?
Но его уже не было: умчался не то в Африку, не то в Южную Америку. Не было его долго – часа полтора. Но вернулся он с триумфом: весь исцарапанный, на взмыленной зебре, бережно приживая к груди ослепительную Жар-Птицу. Он щелчком сбил с колена скорпиона, отмахнулся от мухи це-це и с трепетом протянул возлюбленной свой сказочный трофей:
– Тебе, родная!
И только тут в ее прекрасных глазах появилась заинтересованность. Она подошла к зебре, грациозно погладила полосатый бок.
– Милый, ты не находишь: очень оригинальный коврик для нашей спальни?
– О да! – радостно поперхнулся он.
– А курицу эту мы зажарим и съедим на нашей свадьбе.
– Как хочешь, дорогая! – растроганно пролепетал он.
И свернул Жар-Птице шею.

НЕ В СЕБЕ

Вышел я как-то из себя. Что делал – не помню. А возвращаюсь – занято.
– Кто здесь? – шумлю. В ответ – храп. Ничего себе, думаю. Пригляделся, а это Бузыкин, сосед. Разлегся и спит. Растолкал я его.
– Что такое? – зевает он.
– Ты как сюда попал?
– Да вот, с женой поцапался, вывела меня из себя. А стал возвращаться – заблудился. Смотрю, душа нараспашку. Хозяина нет. Думал – моя.
– Да как же твоя, – негодую я. – Разве не заметил, что в ней – потемки?
Бузыкин стал извиняться. Только собрался освободить, что называется, помещение, тут еще кто-то ломится. Мама родная! Два милиционера.
– А, вот ты где! – обрадовались они и тащат Бузыкина за шиворот.
Рассердился я:
– Вы чего в чужую душу залезли, да еще в сапогах?
А они мне:
– Вы, гражданин, не мешайте. Мы при исполнении.
И увели таки Бузыкина. Видно, жена на него нажаловалась.
Замкнулся я, сижу. Вдруг чую: кто-то скребется. Оказывается – кошки. Когтят душу – только клочья летят. С чего бы?
Вспомнил. Я, когда вышел из себя, лучшего друга незаслуженно оскорбил-обидел.
Позвонил ему, извинился.
– Да чего там, бывает, – сказал он потеплевшим голосом. – Ну, ты заходи.
– Ладно, – говорю. Сразу и кошки куда-то девались, и на душе стало светло-светло. Нет, думаю, надо в руках себя держать. И если впредь буду выходить из себя, то осторожно. Чтобы окружающие не страдали. А то недолго вслед за Бузыкиным загреметь.
Ну, взял себя в руки, держу. А тяжелый я, оказывается. Вот только не пойму – характером или на подъем?
Тут телефон зазвонил.
Взял трубку. А оттуда гневно:
– Ты почему не на работе?
– Работаю, – отвечаю кротко.
– Где? – не понял начальник.
– Над собой…
– Трах-та-ра-рах! – взорвалась трубка.
– Понял, – отвечаю. – Иду.
Начальство не надо злить. Уж если шеф из себя выйдет, тогда душа из меня вон.

ЧЕРТОВЩИНА

Праздники кончились. Встал утром – лучше бы вовсе не просыпался. Голова вава, во рту бяка, денег тю-тю. Слоняюсь по квартире, прихожу в себя. Жена шипит.
– Иди мусор вынеси, пьянчуга чертов!
Повиновался. Нагнулся за ведром – разогнуться не могу. Стал распрямляться, уперся рукой в посудный шкаф, загремели, зазвенели по полу банки-склянки. Вдобавок ведро с мусором опрокинул. Жена вообще зашлась:
– Уйди с глаз моих долой, сатана! Проваливай к дьяволу, идол!
Ушел молча: говорить не могу, каждый звук сверлит мозги. Вышел на улицу, куда податься – не знаю. Свет не мил, люди противны. Сел в первый попавшийся автобус. Нечаянно наступил какой-то крашеной девице на ногу. Она завизжала.
– Простите, – шепотом говорю, – я нечаянно.
– Пошел к черту, пентюх! – обласкала она меня сквозь слезы. Ну и что оставалось мне делать? Вылез из автобуса на конечной и пошел, куда послали – к черту.
Долго ли, коротко шел – не помню. Голова гудит, во рту сухо, ноги-руки дрожат. Ну и состояньице, доложу я вам. Смотрю – бугор, за бугром яма. И ступени осклизлые вниз ведут. Черт его знает, что там? А, пойду: терять мне нечего.
Спустился. Дверь железная. Таблица на ней с горящей надписью “Дьявол. Стучаться головой”. Неужто в самом деле до преисподней добрался? А может, с похмелья мерещится? Постучался, голова еще больше разболелась. Дверь с лязгом распахнулась. На пороге вырос лохматый мужичок – хвост крючком, нос пятачком.
– Чего тебе? – хрюкает.
– Я, это, к дьяволу вот…
– А зачем?
– Так это, послали.
– Пошли, коли так.
Шли, шли каким-то темными закоулками. И пришли в огромное сводчатое помещение. Посредине очаг пылает. Пахнет серой и еще чем-то до слюноотделения знакомым. Вокруг огня расположилась теплая компания этих самых, с пятачками. А во главе застолья – здоровенный рыжий громила. Точь-в-точь грузчик дядя Федя из нашего гастронома. Только у него, в отличие от дяди Феди, из всклокоченной шевелюры облезлые рожки торчат. “Дьявол!” – догадался я. Все по очереди зачерпывают ковшом из огромной посудины и пьют, черти. Чем-то жареным закусывают.
– Кто такой будешь? – грозно спрашивает рогатый.
– Вася, – представляюсь. – А пожаловал к вам потому, что меня сегодня без конца посылали по этому адресу. И еще потому, что голова болит. А деньги кончились, и занять не у кого – и так всем должен…
– Вообще-то нас и так до черта, – бурчит рыжий. – Ну да ладно, будешь сорок четвертым. Садись, раз пришел. Знаю я твое состояние – тут не то, что к черту на рога, к богу в рай полезешь. Плесните ему, черти. Пей, Вася!
Хлебнул я чертова зелья – аж мурашки по коже.
– Закусывай! – кричит мне со всех сторон.
– М-м, – отвечаю. – После первой не закусываю!
Черти от восторга заржали, захрюкали.
– Вот это по-нашенски! – крякнул их главный. – А ну, дребалызнем еще!
В общем, надрызгался я в этой тепленькой компании до чертиков. Что было дальше – не помню. Сплошной туман. Помнится – слабо, правда, – что мы еще всей нечистой силой наведались к ведьмам. Ух, доложу я вам чертовки! Хлебнул и там какого-то варева. Да такого, что земля из-под ног дыбом, и хлоп меня по лбу!
Очнулся – кругом все белое. Врач озабоченный рядом сидит, пульс мой щупает.
– Еще одна такая попойка, – говорит, – и только вас и видели.
Жена рядом сидит. Увидела, что я очнулся, перестала всхлипывать.
– Где тебя черти носили? – шипит.
Дудки, не скажу. Этот адресок мне еще сгодится.

КОЛОБОК С УГЛАМИ

Как все-все знают, выпекли дед с бабой колобок, а он у них укатился. Выпекли они второй, третий, но и те укатывались шут знает куда. И оставались старики голодными. Вот бабка в очередной раз поскребла по сусекам и набрала муки на совсем уж распоследний колобок. Она снова замесила тесто и только хотела поставить колобок в печку, как дед остановил ее.
– Вот что, бабка, – сказал он слабым от голода голосом и сполз с полатей. – Давай-ка мне его сюда.
– Никак сырым хочешь съесть? – испугалась бабка. – Смотри, заворот кишок получишь. Потерпи немного, я его испеку.
– Чтобы он опять укатился? – рассердился дед. – Нет уж. Я кому сказал: давай сюда!
Бабка не стала перечить, поскольку дед у нее был рыжим и очень голодным. А рыжие с голоду звереют, это все знают. Подала она, значит, колобок деду. А он положил его на стол и давай приминать, но только с четырех сторон. Мял, мял, и получился колобок с углами, то есть – напрочь квадратным. Это был уже не колобок, а кубик.
– Вот теперь можешь ставить его в печку, – довольно сказал дед.
– Так ты же всю сказку испортил! – испугалась бабка.
– Зато теперь мы будем с хлебом, – ответствовал дед.
Так дед с бабкой испекли первую в своей жизни буханку хлеба. А насчет сказки бабка зря испугалась. Потому что первый-то колобок у стариков все же был. Он-то и попал в русскую народную сказку.

ШЕСТНАДЦАТЬ И ТРИДЦАТЬ ДВА

У тебя, паря, как с зубами?.. Ну, пока еще ничего. А мне вот всего полтинник, а половины зубов как не бывало – север, однако. Дак я их ездил в Красноярск наращивать. Почему тогда рот пустой? А ты вот послушай.
Приезжает как-то погостить дочка из городу, она у меня там после института взамуж вышла. Хорошо живет, муж ее почти не пьет, бьет и того реже. Долго не была у нас перед этим, года два. А я за эти пару лет сразу с десяток зубов потерял – сыплются, как горох, и все тут. Каки сами вываливаются, каки, что послабже, – пассатижами вытяну, чтоб остатним жевать не мешали.
Да и личной жизни помеха. Хотел было заново ожениться, через год уж после кончины моей незабвенной Катерины. Да куда с таким дырявым ротом женихаться! Дочка как увидела у меня таку разруху в роте, пожалела, и говорит: “Знаешь, папка, нынче это не беда. Сейчас в городе зубья наращивают. Вот сколько надо, столько их тебе в рот и насодют. Были бы деньги”.
А деньжата у меня в ту пору водились. Как печенка-то заболела, так я пить перестал. А в тайгу исправно ходил, кажный сезон соболей по полста штук, паря, не мене, добывал, да другу каку пушнину, бруснику-голубицу тож сдавал в промхоз. И запали мне те слова дочкины, что зубы опять можно нарастить. Порешил я тем же летом поехать в город да засеять свой рот-то по новой.
А дочке с зятем некогда со мной валандаться, они ж на работе цельными днями. Сам решил найти, где посеяться можно. В первый же день, совсем рядом с дочкиным домом, увидел вывеску, крупно так написано: “Наращивание”. И еще внизу что-то помельче – я без очков не вижу, и стрелочка нарисована, куда идти надо. Вот, думаю, это мое и есть. Зашел в подъезд, нашел кабинет с такой же вывеской. Захожу. Сидит баба в белом халатике, с виду так ничего, и скучает. Мне обрадовалась, как родному. “Заходите, – говорит, – дорогой товарищ-гражданин. Присаживайтесь. Мы к вашим услугам. Что бы вы хотели?”. “Дак это, – говорю я ей. – Нарастить пришел”. “Это хорошо, это мы можем, – радовается она. – Сколько бы вы хотели?” “Ну, чтобы как у всех нормальных людей, – говорю я ей. – Тридцать два”. Баба та сначала стала белой, как ейный халат, потом красной.
“А сейчас у вас, извините, сколько?”, – спрашивает она меня. “Стыдно признаться, – говорю я ей. – Шестнадцать всего осталось. Очень неудобственно это мне, как по части личного организма, так и по линии внешних сношений. Вот хотел было повторно жениться, я ведь еще молодой. Да куда теперь, с шестнадцатью-то… Даже рта не раскрываю. Хотя первые шестнадцать как раз за время своего первого брака и изнахратил. А скоро, того и гляди, и последних шестнадцати лишусь. Так что, хошь не хошь, а надо наращивать. Ты лучше скажи мне, красавица, это не больно? И долго ли ждать?”.
“Да нет, – говорит молодка, – не больно, хотя не понимаю, зачем вам так много – тридцать два. Это же ни в какие ворота… Ну да воля ваша. Давайте посмотрим, что там у вас. Ну, чего вы ждете – брюки-то спустите…”
А я в это время на первые ее слова рот свой дырявый и разинул. Не успел даже спросить, зачем врачиха штаны меня просит снять, как она заглянула мне в рот, потом хлопнула себя по лбу, упала на кушетку, и ну давай хохотать.
Отсмеялась, и спрашивает: “Вы хоть понимаете, куда и зачем пришли?” “А как же, – говорю. – Чтобы зубья мне нарастили. Шестнадцать штук, чтобы был полный комплект, то есть, опять тридцать два”.
“А вы выйдите и внимательно посмотрите на вывеску, что там написано. И до свидания!”
А сама хватает трубку, и давай кому-то названивать: “Слушай, подруга, я тебе сейчас такую хохму расскажу – полный отпад!”
Ну, вышел я, достал очки, и знаешь, чего прочитал?.. Вот-вот! Уже в Туре кое-кому рассказал про этот случай, так многие мужики, я знаю, тайком повалили в Красноярск… Ну вот, и ты туда же. Ладно, пиши телефон. Да, вот еще: на днях женюсь!..

ЧТО В ПУСТОМ ВЕДРЕ?

Утром Матюхину дорогу перебежала черная кошка. На остановке перед самым носом закрылась дверца автобуса. Матюхин опоздал на службу и получил замечание.
В обеденный перерыв в буфете лаборантка Риточка нечаянно опрокинула ему на брюки стакан с компотом. А к концу дня завотделом вернул отчет – нашел ошибку.
“Да что же это за напасть такая!” – скорбно подумал Матюхин. И вспомнил утреннюю черную кошку. “Ерунда!” – отмахнулся он от предрассудка. А ночью ему приснился жуткий сон: за ним, сидя в летающем гробу, гонялся покойник. Матюхин проснулся в холодном поту, с сердцебиением. Нашел материн сонник, прочитал: покойники – это к неприятностям.
“Нет, так не пойдет, – твердо решил Матюхин. – Схожу-ка к психиатру. Иначе и свихнуться недолго”. По дороге хулиганы попросили у него закурить, дали в глаз и отняли деньги.
Тучный врач внимательно выслушал путаные объяснения Матюхина, застенчиво прикрывающего ладошкой огромный фингал. Потом с жаром и вполне научно объяснил Матюхину, что все эти приметы и последовавшие за ними неприятности – чепуха на постном масле, простое совпадение. Приобняв пациента за плечи, проводил его до двери.
– Вот, кстати, у меня нос зачесался, – весело сказал доктор. – К чему бы это, а?
– Кажется, по носу получите, – охотно включился в игру Матюхин. В это время дверь резко распахнулась и наотмашь ударила стоявшего рядом с ней психиатра.
– Да сколько ж можно ждать!? – склочным голосом закричала, наполовину просунувшись в дверной проем, дородная тетенька.
Психиатр, схватившись за нос, с суеверным ужасом смотрел на Матюхина.
Когда Матюхин уже подходил к дому, мимо прошмыгнула соседка. С пустым ведром…

ТАКОЙ НЕЗРЕЛЫЙ ЗЮКИН

Зюкин пошел в баню. На дверях бани криво была пришпандорена картонка с лаконичной надписью: “Забастовка!”
Зюкин хмыкнул и не поленился проехаться в другой конец города. А там то же самое.
Дома он обнаружил сына Кешку.
– Ты почему не в школе? – хмуро спросил Зюкин у отпрыска.
– Так это, учителя объявили голодовку! – радостно сказал Кешка.
– Недоучка. На занятия-то теперь когда?
– Не знаю, – беспечно отозвался Кешка. – Как только учителя кончат бастовать, мы начнем…
– Что-о?
– В натуре. Будем требовать снижения стоимости завтраков и обедов. Между прочим, из твоего же кармана по двадцатке за день платить придется. Охота тебе?
– Облезут они с моей двадцатки! – неожиданно взьярился Зюкин. – Тут получаю-то несчастных пять тыщ.
“А почему, собственно, мне так мало платят? – стукнуло вдруг в голову Зюкину, инженеру с двумя образованиями. Ему и раньше это стукало, но сегодня особенно сильно. – Не, так дело не пойдет!”
Он набрал номер приятеля из соседнего отдела.
– Петрович, ты ведь тоже мало получаешь? – жарко задышал в трубку Зюкин. – Так может, и нам забастовку объявить?
– Не-а, – вздохнул Петрович. – Лично я пока не могу: жена вторую неделю вместе со всей поликлиникой перегораживает автостраду. Живем на мою зарплату. Вот как только медики закончат, тогда пожалуйста.
– Штрейкбрехер ты! – нехорошо выругался Зюкин.
Захотелось есть. Но на плите, в холодильнике было хоть шаром покати. А на столе белела записка: “Зюкин, в связи с твоим более чем двухчасовым немотивированным отсутствием я объявляю забастовку. Ужин приготовишь сам! Светлана”.
– Вот как! А я в ответ на твою объявляю свою забастовку! – злорадно сказал Зюкин. И принципиально уселся бездельничать. А желудок урчит и урчит.
Терпел, терпел Зюкин, да пошел на кухню, картошку чистить. Уж больно есть хотелось. Да и наследника надо было кормить.
Так и не получилось из Зюкина забастовщика. Не созрел еще.

ПРЯМАЯ ЛИНИЯ

После предновогодней прямой линии между народонаселением и президентом страны Чувырлов два дня ходил задумчивый. А на третий, плотно отужинав и махнув водочки из праздничного припаса, он собрал вокруг себя все свое семейство. Не очень большую, но вполне типичную для российской глубинки ячейку общества. Тещу Харитину Ивановну, тестя Павла Петровича, жену Маргариту, шестиклассника Федора и последыша – воспитанника детского сада пятилетнего Вовочку. Присутствовали также беспородный пес Шарик, которого по причине пятидесятиградусного мороза на улице впустили в дом, и флегматичный толстый кот Дмитрий.
– Люди, прошу внимания! – торжественно сказал глава ячейки и сытно рыгнул. – Поскольку семья наша – это как бы государство в государстве, то я могу считать себя в ней президентом…
– Узурпатор! – прошипела Харитина Ивановна. – Кто тебя выбирал?
– Явочным порядком, – отмахнулся от любимой тещи Чувырлов. – Итак, я, как ваш президент, открываю прямую линию со своим народом, то есть семейством, которое я народил. Вы будете мне задавать живые, трепещущие вопросы, а я буду давать на них ответы. Так мы узнаем, какие у нас есть трудности и проблемы, как нам их лучше решить и дружно шагать, так сказать, в светлое будущее.
Тесть поперхнулся чаем, но ничего не сказал. Сказала половина Чувырлова, Маргарита. Ядовито так:
– Уважаемый президент, можно ли принять такой закон или указ, чтобы мужья всю зарплату приносили домой? А то вот мой супруг, например, половину пропивает. А потом другую половину выпрашивает на опохмелку.
– Этот вопрос мелкобытовой. Мыслить надо глобальней, – внушительно ответил семейный президент. – О чем вот молчит уходящее поколение, какие его гложут заботы?
Чувырлов ткнул пальцем в тестя. Павел Петрович налился краской, резко вскочил с места и тонко закричал:
– Я еще никуда не ухожу! И скажу всю правду как есть. Почему наша верховная власть не заботится о сохранении молодежи от тлетворного влияния западной культуры? Никогда толком ни одной передачи не посмотришь – эти оглоеды все время переключают на эротику да боевики.
Оглоеды – Федор и Вовочка – переглянулись и сделали отстраненные лица.
– Когда это? – страшно удивился “президент”.
– А тогда, когда ваше превосходительство изволют дрыхнуть без задних ног и за подрастающим, как вы изволили выразиться, поколением, смотреть некому. А еще они таскают у господина “президента” сигареты, – продолжал ябедничать Павел Петрович.
– Так, – зловеще сказал Чувырлов и принялся расстегивать ремень. – Меры буду принимать незамедлительно.
– Незаконно это, – басом сказал Вовочка. – Некости… Неконту… Не-конс-титу-ционно!
– Да, – поддержал младшего брательника шестиклассник Федор. – Сначала нужно доказать нашу вину. Мало ли чего вам тут наговорит дедушка – он уже старенький, лекарства всякие пьет. Наглотается “колес”, вот и глючит… Вы лучше наши предложения выслушайте.
– Нет, ну, что это такое! – всплеснула руками Харитина Ивановна. – Я прошу наше семейное правительство пресекать хамство со стороны молодежи. Нужен закон об уважении к старшим.
– Да? А младшие, что, не люди? – опять выступил вперед Вовочка. – Господин президент, хочу компьютер. У Гришки есть, у Кольки… Почти у всех соседей. А у нас с Федькой нет. Хочу стать хакером. Взломаем какой-нибудь импортный банк, и тогда у нас баксов будет – хоть завались. И тогда папке… То есть господину президенту не надо будет делать заначки в старом валенке.
– Это где? – встрепенулась “первая леди”.
– Да в темнушке, я сколько раз оттуда брал на жвачки, – простодушно сказал будущий хакер.
– Вот почему у нас всегда нехватка финансов: народ вкалывает, а государство, понимаешь, обирает его! – самым неподдельным образом возмутилась супруга Чувырлова. – Ну, старый пим, погоди!
Она оставила высокое собрание и скрылась в темнушке, зашуршала, зашебуршила там. Чихнула и вышла на свет с пыльным валенком в руках. Потрясла его. На пол сиротливо выпала пятирублевая монета и со звоном покатилась под диван. За монеткой наперебой кинулось подрастающее поколение, а следом – весело лающий Шарик. За всей этой суматохой со спинки дивана презрительно наблюдал кот Дмитрий.
– Валютный запас давно исчерпан! – невозмутимо сказал Чувырлов. – Инфляция вон какая, какие тут, на хрен, сбережения выдержат. Ну, раз вопросов больше нет, считаю прямую линию закрытой. Все ваши просьбы, жалобы будут учтены при проведении нашей как внутренней, так и внешней политики. Я пошел к Андреичу… То есть – отправляюсь с краткосрочным визитом к главе соседнего государства, для установления контактов на предмет совместной встречи Нового года.
– Господин президент! – обратилась к главе семьи, нехорошо улыбаясь и помахивая валенком, его половина. – Настоятельно прошу вас пройти в совещательную комнату… Для выяснения некоторых моментов вашей социально-экономической политики.
И наступая на “президента” мощным торсом, первая леди втолкнула его в спальню. Оттуда почти сразу же послышались невнятные восклицания и глухие удары. Это начался правительственный переворот. Кот Дмитрий лениво шевельнул ухом, прислушиваясь к звукам гражданской войны, и вновь заснул. Скоро Новый год, государство угомонится, сядет за стол, и тогда Дмитрию и Шарику перепадет много вкусных вещей. Так было всегда…

ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ

Он попал в больницу после автомобильной аварии. Возвращался на недавно приобретенной иномарке из аэропорта “Горный”, машина буквально летела над трассой. И вдруг переднее колесо на полной скорости пошло “на выстрел”. Он пробил головой лобовое стекло, ласточкой вылетел на обочину и потерял сознание. Машина всмятку, сам не лучше: нога сломана в нескольких местах, одна рука не работает, ребра полопались, ухо на “ниточке”…
И вот лежит на спине, не пошевелиться, ни в полную силу вздохнуть.
– Какая машина была! – стонет он не то от боли (к переломанной ноге для вытяжки подвешен груз), не то от жалости к загубленной технике. За ним ухаживает жена, невысокая, неспешная в разговоре и походке. Она не отходит от него ни на шаг с того дня, как ее шелапутный муж попал в больницу. Вроде нянечки при нем, но куда заботливее и терпеливее.
– Не пе-ре-живай, – врастяжку говорит она. – “Оку” купим.
– Да на … ее, “Оку” эту, – одновременно стонет и смеется он. – Когда в нее сядешь, уши наружу.
Тут он вспоминает про свое пришитое ухо.
– Ты скажи им, пусть чего-нибудь сделают с ухом, мокрит все время.
Жена поднимается со стула, отставляет в сторону какое-то рукоделие и идет за медсестрой.
Начинается обход. В палату входит группа медиков, все в белом, как ангелы: заведующий отделением, старшая медсестра, два врача, несколько медицинских сестер. Из нас троих в особом внимании на сегодня нуждается автопострадавший. Врач расспрашивает его об ощущениях.
– Все время болит, – жалуется он. – Когда меня в Красноярск-то отправят?
– Вот когда рана затянется, тогда и отправим, – терпеливо втолковывает ему врач.
– Так у меня же корка уже была, сорвали зачем-то, – раздраженно говорит страдалец. – Как специально.
– Это не та корка, это был струп. Надо немного подождать.
Обход следует дальше.
– Ну, если узнаю, что меня не везут в Красноярск только потому, что у больницы денег нет, я им покажу, – ругается он. – Я же им говорил, что готов ехать за свой счет. Так нет, держат.
Посмотрев немного телевизор, он начинает стонать и материться.
– Сходи, пусть поставят укол, – требует он у жены.
Та молча идет к медсестре. Возвращается, потом идет в магазин за продуктами. Уколотый муж в это время ненадолго засыпает. Просыпается, жена его кормит и поит. Потом он начинает размышлять, правильно его лечат здесь или неправильно. Удивительная особенность наших больных: они всегда знают о своих болезнях больше, чем врачи, как и о методах и способах их лечения. Остается только удивляться, для чего они тогда все же периодически укладываются в больницы?
Я прокапываюсь и ухожу домой.
На следующее утро застаю своего соседа громко храпящим после наркоза: ему что-то сделали с ногой, и теперь она, распухшая и оголенная, как у какой-нибудь бесстыжей тетки, не просто лежит на жесткой больничной койке, а покоится на небольшой подставке. Из стопы в районе пятки торчит стержень, на котором крепится тросик. Все понятно – та же вытяжка грузом, только в другой позе.
Автострадалец спит недолго. Просыпается еще полупьяный от наркоза, жена – она как всегда рядом, смачивает его губы минералкой. Неожиданно он перехватывает эту натруженную руку и покрывает ее поцелуями. Мы, сопалатники, не веря своим ушам, слышим следующий страстный монолог, видимо, для связки перемежаемый ругательствами:
– Моя ты хорошая, мля, что бы я без тебя делал! – ворочая непослушным языком, бормочет он. – Вот только выздоровею, мля, все сделаю, чтобы ты у меня ни в чем не нуждалась, чтобы никогда не страдала.
Жена потрясенно молчит.
– Пяточки твои буду целовать! – продолжает мычать он. – Никому никогда тебя не уступлю, мля! Никого мне не надо, ты у меня, мля, одна.
– Да? А в Зе-лено-горске? – наконец приходит она в себя и смахивает вытекшую слезинку.
– Да кто тебе сказал, мля? – страстно булькотит он, как голубь на чердаке. – Никогда, никого и нигде. Клянусь, мля!
Остальные обитатели палаты делают вид, что ничего не слышат, хотя прекрасно понимают, что стали невольными свидетелями самого настоящего признания в любви. Пусть выраженного таким вот способом. Но – от чистого сердца. Хотелось плакать.
А он окончательно проснулся. И заканючил:
– Иди, пусть уколют. Болит, мля!
И она, любящая и любимая пошла мимо нас, высоко подняв голову…

ПОРА УЧИТЬ КИТАЙСКИЙ?

Прошлым летом я ездил в Новый Ургал, на 80-летие своей мамы. Хабаровский вокзал капитально ремонтировался. Он был весь в строительных лесах, все вокруг перекопано. И полным-полно китайцев. Они молчаливо и сосредоточенно копошились с лопатами в раскопанных траншеях, ловко лазали на лесах по стенам, надув жилы на тощих шеях и руках, таскали носилки со строительным мусором.
Поднялся в вагон, нашел свое купе. Только устроился, вошли два китайца и чинно уселись друг против друга.
“Так, а кто будет четвертым? – заинтересованно подумал я. – Если тоже китаец, это что же, мне и словом не с кем будет перекинуться?”.
Но в купе вошла сухонькая седоволосая женщина в сопровождении здоровенного бугая лет сорока, как оказалось, провожающего ее племянника. Она аккуратно примостилась на место у окна. Китайцы все это время вежливо молчали.
– Ни хао! – вдруг сказал бугай китайцам. Выругался, что ли?
– Ни хао! – хором ответили ему китайцы. “А, здороваются!” – вспомнил я. Племянник между тем продолжал о чем-то расспрашивать китайцев на их родном языке, те ему с достоинством отвечали.
– Вы что, китайский знаете? – задал я бугаю умный вопрос, когда он, поцеловав тетю Лизу, собрался уходить.
– А я где живу? – почти обиделся племянник. – Это же Дальний Восток. Постоянно с китайцами имею дело, как без языка? Ты вот где живешь?.. В Красноярском крае… Ну, у вас их, я слышал, тоже все больше становится. Так что, учи китайский. На всякий случай.
– Смотри, смотри, китаец чешет на своем тракторе по полю! – воскликнул кто-то, стоящий в проходе у окна напротив нашего купе и захохотал. – Только пыль столбом: то ли пашет, то ли боронит чего-то.
– Правильно, а кому же еще у нас пахать? – язвительно заметила тетя Лиза. – Наши в это время или пьют, или дороги перекрывают, бастуют.
Поезд втягивался на какую-то станцию. На фронтоне приземистого вокзала прочитал: “Волочаевка”. Людей на станции практически не было. За исключением двух или трех, сидящих на корточках под памятником волочаевским партизанам. Правильно, это были китайцы. Не исключено, что их предки в гражданскую воевали здесь с белыми. Если так, то эти китайцы, наверное, имеют право сидеть на корточках под памятником волочаевским партизанам и думать свою непростую китайскую думу. А также пахать наши поля.
“Блин, прямо спасения от вас нет”, – шовинистически подумал я. И вернулся в купе. К своим китайцам…

Марат Валеев