ЛИТЕРАТУРА

«Наша среда online» — Продолжаем публикацию книги Левона Адяна «В то далёкое лето». Благодарим автора за разрешение на публикацию.

ПОВЕСТИ

• Далеко в горах

ОСЕННИЕ ХОЛОДА

Отшумели, прошли дожди осенние…
М. Яхшунц

Незаметно наступила и прошла зима, малоснежная и теплая. Потом, как два праздничных, веселых дня, блеснули весна и лето. И вот наступила осень, с дождями, с редким, уже последним, холодным, ярким сиянием солнца, с опавшими разноцветными увядшими листьями под деревьями, прохладным воздухом, с утренней росой и густыми влажными туманами. За последнюю неделю выдался первый день без дождя, когда с утра под осенним солнцем на приусадебных участках, на улицах и в лесах, раскинутых вокруг села, деревья сверкали, пылали множеством красок, начиная от чистого золота и до бирюзы. А потом сразу наступил темный вечер.
Анаит пожелала спокойной ночи дежурному врачу, медсестре и вышла из больницы. Луна была далеко в пути и не дошла пока до села Хндзахут, затерявшегося в горах, и все вокруг — поля, леса, горы и ущелья — было погружено в беспросветную темноту. Во дворе больницы лишь верхние ветки лип едва заметно для глаза качались в синеватой дымке. Этот вечер почему-то показался Анаит не совсем обычным. Хотя был обычный вечер, тем не менее, почему-то он вдруг показался ей таковым. Ее сердце было не на месте… Сердце чувствовало что-то, не то тоску, не то тревогу. Устала, наверное. Она постояла несколько минут на деревянной лестнице сельской больницы, пока глаза привыкнут к темноте, только потом пошла по протоптанной после дождя тропинке…
После окончания в Степанакерте медицинского техникума она приехала в село и начала работать в больнице. После второй смены ее всегда встречала мать, стоя в ожидании по ту сторону ограды. Анаит, увидев мать, говорила: «Мама, ты опять пришла? Я что, дорогу не знаю?» Она брала мать под руку, и они шли по дороге, ведущей домой. Анаит не хотела, чтобы мать, устав после полевых работ, приходила встречать ее. Но мать ее не слушала и приходила каждый вечер. Анаит шла молча, опустив голову, а мать безостановочно говорила, почти всегда об одном и том же: о том, что на полях осталось много не выкопанного картофеля, а сегодня—завтра может выпасть снег; что по ночам в горах уже изморозь; что сейчас хорошо зарабатывают на молочных фермах, раньше было не так. Говорила про ворчливого отца Анаит, у которого осколки с войны, сидевшие в теле, при изменениях погоды дают о себе знать. Но больше всего она говорила о себе: какие она трудности перенесла в молодости, как из-за куска хлеба ее отдали замуж в четырнадцать лет. «Неужели можно сравнивать с сегодняшней жизнью! Радио есть, телевизор есть, холодильник и стиральная машинка в доме, в магазине всего полно, в конце месяца пенсию приносят на дом, получай и живи, как душе угодно… Но наше время уже прошло. О какой жизни речь, если тебе уже исполнилось семьдесят! В этом возрасте думаешь, как душу богу отдать, а не о том, как жить». Анаит было грустно и нудно слушать каждый раз одни и те же истории, поэтому она в душе тайно радовалась, когда попадала в первую смену.
Сейчас ее никто не встречает, хотя и мать жива, и у нее есть муж и сын… Анаит выходит из больницы, погруженная в свои мысли, идет по дороге между огородами и домами, виляя по разным сторонам спящей деревни. Потом выпрямляется, спускается в ущелье, переходит по деревянному мостику, под которым тихонько журчит безымянная маленькая речка, берущая начало в горах, и долго поднимается к их дворам, раскинутым на вершине противоположной горы. Молча идет Анаит по белеющей в темноте дороге, и никто не встречается ей, она в раздумьях, воспоминаниях день за днем восстанавливает в памяти свою жизнь. В ночной темноте легко думается, мысли приходят сами по себе, выстраиваются чередой. Все пережитое воскресает в памяти, становится явным, и Анаит каждый раз удивляется, почему ее жизнь сложилась так бездарно и глупо? В какой из дней она дала трещину, и эта трещина постепенно разрослась в пропасть, в которую с каждым днем все ужаснее становится заглядывать. Кто виноват в том, что ты имеешь все — любимого сына и любящего мужа, крышу над головой, есть у тебя и любимая работа… Все, кроме одного, чего ты жаждала всю жизнь, — немного счастья… Много лет назад, когда отец был жив, он сказал одну фразу. Непонятно, почему Анаит в последнее время часто вспоминает ее: «Птичка есть, коричневая такая, в поле живет, счастье похоже на эту птичку, — сказал отец. — Садится перед твоими глазами, в двух шагах от тебя, хочешь поймать ее — прыгает и садится чуть в стороне. Думаешь, еще шаг сделаю и поймаю. Обманывая, ведет, эээ, бог знает куда… Человеческое счастье похоже на эту маленькую птичку. Кажется, вот уже близко, сейчас доберешься до счастья, но нет… как та птичка, оно снова уводит тебя, до конца так и идешь за счастьем, и никогда не доходишь». Неужели невозможно прожить без этого самого счастья?! Можно, конечно. При этом небо остается безбрежным небом с его черной пустотой; звезды — обыкновенными звездами, которые не то чтоб улыбались или мигали в ночном небе, а просто так светят далеким холодным светом; ручей, протекающий возле дома, не звенит резвым детским смехом, а просто течет себе, неся родниковые воды с гор в колхозные огороды. А ведь было же другое время, когда все было по-иному: и звезды радостно мигали в темном бархате неба, и ручеек смеялся звонким детским смехом.
Было ли все это или сама Анаит придумала те несколько быстро пролетевших недель с Кареном? Нет, было, все было, те недели тоже были, но так быстро пролетели… Иногда Анаит казалось, что она сойдет с ума от счастья. Интересно, где сейчас Карен? В какие дали забросила его судьба? А может, он вообще где-то близко. Но неужели не все равно, где он? И если бы даже он находился здесь, рядом, для Анаит было бы то же самое, что на другом краю земли. Однажды он по какому-то случаю сказал ей: «Запомни мое слово, придет время, и тебя уничтожит твой изменчивый характер».
В ущелье, под липами, послышались шаги, беспокойно заквакали лягушки. Анаит перешла через деревянный мостик, под которым на какое-то мгновение зажурчал ручей, и начала подниматься по дороге вверх. Она снова вспомнила Карена, горько усмехнувшись в темноте. В общем, в словах Карена была правда. Может, имей она твердый характер, в жизни все у нее сложилось бы не так. Интересно, а как устроилась его, Карена, жизнь? Он очень гордился своей силой воли и чрезмерной непоколебимостью характера. Кто знает, может, его жизнь хорошо устроена. Иначе хоть раз бы приехал. Ведь уже несколько лет не был в родном селе. По всей вероятности, Карен пишет письма родителям.
Однажды давно Анаит захотела взять у родителей адрес Карена. В тот день она не работала, и кто-то из соседей — она сейчас не помнит, кто, — сказал, что отец Карена плохо себя чувствует, ночью у него был сердечный приступ, из райцентра вызвали скорую помощь. Схватила валокордин с валидолом и побежала к ним домой. Думала, заодно возьмет адрес Карена. Однако мама Карена встретила ее довольно грубо. «Ты не только Карена, ты и нашу жизнь испортила, — сказала она тогда. — Потому что, не будь тебя, наш сын сейчас жил бы с нами, и его престарелые родители не были бы вынуждены перед кем-то склонять голову. Это из-за тебя с его сердцем так стало, ты сделала человека больным, все по твоей вине произошло, не смей показываться ему на глаза». Анаит стояла во дворе, пристыженная, растерянная, не зная, что сказать. Еле сдерживая себя, чтоб не разрыдаться от оскорблений, она развернулась и нерешительными шагами пошла домой. Дома никого не было. От волнения дрожали губы, но она не плакала, лишь почувствовала слабость в сердце. Подойдя к столу, она дрожащими пальцами включила старый патефон, оставшийся с военных лет, и патефон запел грустным голосом:
Завяжи на прощанье платок,
Завяжи, подари его мне…
И накрепко, как на платке узелок,
Связал нас счастливый денек…
Не имея сил сдерживать себя дальше, она упала вниз лицом на постель и долго плакала. Как же она виновата, что они одни, что им тяжело одним в четырех стенах? Какова ее вина в этом и неужели ей, Анаит, легче? У самой Анаит есть немало причин, чтобы винить их, родителей Карена, как раз в том, что они погубили его жизнь. Но зачем, почему разбередили раны? Неужели это им даст что-нибудь? И неужели все дело в том, что те старые раны всегда будут свежи, до конца дней так и будет сжиматься от боли сердце Анаит, и она не сможет об этом никому рассказать, потому что, чем глубже рана, тем тяжелее о ней говорить. Щемит сердце, словно стог молча и безропотно тлеет изнутри, и только стон клубится, как дым. Иногда Анаит казалось, что не выдержит, закричит от боли… Но не всегда делаешь то, что хочешь, иногда вынужден смеяться, вместо того, чтобы плакать. И не так легко кричать от боли, когда рядом с тобой твой сын и любящий тебя добрый муж. Муж знает, что Анаит его не любит. От этой мысли он часто впадает в необузданное бешенство, пьет до сумасшествия (хотя спиртные напитки не переносит) и безжалостно бьет Анаит, приговоривая, что она погубила его жизнь. А утром, придя в себя, начинает слезно просить прощения. И Анаит прощает его не только потому, что понимает мужа (оттого, что она понимает мужа, ей легче не становится), больше всего она прощает мужа потому, что ей ничего не остается, как простить, ведь все равно их жизнь останется той же мукой. Муж тоже это понимает, поэтому после работы уходит к родителям и возвращается поздно вечером, когда Анаит уже спит (или притворяется спящей) .
Увлекшись мыслями, Анаит и не заметила, как дошла до дома. Даже не заметила, как луна неслышно поднялась из-за горы и сейчас, не торопясь, карабкается вверх по небу. Она просунула руку через забор, открыла дверцу во двор, но не вошла — смотрела на горы, спящие в серебристых лучах лунного света, на дальние и ближние поля, на дороги, поднимающиеся в горы и теряющиеся в темных лесах. В ущелье Матурен-дзор два раза прокричала ночная птица, и вновь воцарилась тишина. Внизу полностью был виден Хндзахут со всеми его дворами. Жестяные крыши домов, как под солнцем после дождя, ярко сверкали в свете луны.
Анаит посмотрела через темные осенние пашни на дорогу, спускающуюся в центр села, и этот самый обыкновенный, но почему-то немного грустный вечер снова напомнил ей те дни, когда они с Кареном учились в десятом классе. По этой дороге каждый день вместе шли в школу и возвращались обратно. Туда спешили, а обратно шли не спеша, иногда сворачивали у моста, спускались в ущелье и шагали против течения безымянной речки (это было во время выпускных экзаменов), а над их головами на деревьях пели, словно приветствуя их, соловьи. Анаит вспомнила эти пролетевшие дни, вздохнула и вошла во двор.
Свет в доме не горел, муж опять пошел к родным или еще не вернулся с работы, а сын Араик второй день находился у матери Анаит. Прохладные отношения, бытующие в семье, вероятно, тяготили сына и он предпочитал оставаться у бабушки, там ему было хорошо. Анаит своим ключом открыла дверь, зажгла свет и несколько секунд не спеша оглядывала комнату, будто видела впервые. Она была похожа на постояльца, которому хозяева показывают жилище, и он, стоя на пороге, решает, согласиться на это или искать другое, лучшее жилье. Квартира обставлена не слишком дорого, но у стенки стоит диван, покрытый красивым ковром ручной работы, на стене висит маленький фабричный коврик с художественным рисунком, на котором два оленя пьют воду. Этот коврик муж купил года три назад, он тогда получил премию за примерную и своевременную подготовку колхозного агропарка к сбору урожая.
Анаит сняла пальто и накинула на спинку кресла. Потом подошла к столу, привычным движением руки поправила клеенку на столе, взяла полный графин с водой и поставила в центр стола. Ее взгляд упал на групповую фотографию в темно-красной рамке, висевшую на стене. Это было в конце июня, сфотографировались всем классом. Анаит медленно подошла, будто раньше никогда не видела, и стала очень внимательно рассматривать фото. Вот она рядом с учительницей русского языка Марией Амбарцумовной. А вот в последнем ряду как-то особняком стоит Карен. У него спокойное лицо с выраженной силой воли, решительно направленное в объектив, чуть холодный взгляд. Каждый раз, глядя на это до жестокости строгое и серьезное лицо, Анаит с чувством стыда, не утихающим спустя много лет, вспоминает один случай, с которого, по сути, и началась вся эта история. Она так хотела бы выкинуть из памяти тот случай, но, увы, это невозможно, как невозможно забыть все то, что так или иначе связано с Кареном. Его юмор, обаятельная улыбка, добродушный смех, его манеры — все это запечатлено в памяти и в сердце Анаит.
Анаит вышла во двор сменить воду в графине. Свет из дома, выбравшись через дверной проем, прыжком поднялся на тутовые деревья, шелестящие от слабого ветра, прыгнул вниз, как кошка, и проскользнул обратно, когда Анаит закрыла дверь. Во дворе стояла тишина. Ни звука… Не спали лишь деревья в саду. Они тихонько шептались, беседовали, будто не осмеливаясь приблизиться друг к другу. Стояла привычная тишина, и в эту необычную ночь, в этой полной тишине вверх по ущельям, клубясь, медленно поднимался туман. Внизу из какого-то приусадебного участка валил дым — жгли навоз, дым был густой и черный. Вдали в серебряных лучах лунного света, в стороне от гор и холмов, виднелся Мрава-сар, укутанный в белые облака. Или это был снег? Наверное, был снег.
Воспоминания вновь охватили Анаит. Да, с этого началась вся история, с этого нелепого случая, вспоминая о котором и сейчас, через годы, Анаит чувствует, как от стыда ее лицо заливается краской.
…Это было на большой перемене. Чтобы показать себя перед подругами, Анаит прыгнула на подоконник и, глядя на Карена, который что-то искал на карте, прищурив улыбающиеся глаза, сказала:
— Слушай, Карен, могу задать тебе один вопрос, как секретарю комсомольской организации?
В школе шли слухи, что Карен по уши влюблен в Анаит, и, зная шаловливый характер Анаит, девочки с интересом обернулись на них.
— Какой вопрос? — спросил Карен, не смея смотреть Анаит прямо в глаза.
Привычным движением головы Анаит откинула волосы назад и сказала:
— Вообще это не вопрос… В действительности я хочу произвести с тобой обмен, если можно, конечно.
Ее красивое лицо было озарено весенним солнцем и смехом. Смеялись глаза цвета чистого неба, полные губы — нежные, как лепестки розы, белоснежные зубы.
— Что за обмен? — в недоумении спросил Карен.
— Ты отдаешь мне свою шапку из мускусной крысы, а я взамен целую тебя один раз… Или можно два раза. Согласен?
Карен слегка растерялся, потом подошел, из-под парты достал шапку-ушанку, которую дядя прислал из Казахстана, протянул Анаит и спокойно, подчеркнуто холодно сказал:
— Возьми.
— Значит, согласен, — победоносно и хитро улыбнулась Анаит, горделиво взглянув на девочек.
— Нет, не согласен. Ты очень дешево продаешь свои поцелуи, такие поцелуи мне не нужны…
Оставив шапку в руках Анаит, он повернулся и вышел из класса. Анаит стояла ошеломленно. Наверное, впервые в жизни, растерявшись, она не нашлась, что сказать. Она стояла, окаменев на глазах у подруг, сгорая от стыда и непроизвольно перебирая пальцами мех на шапке. Потом вдруг бросила шапку на подоконник и тоже выбежала в коридор, который гудел от множества голосов учеников.
Когда прозвенел звонок и Анаит вошла в класс, подруги увидели, как покраснели и припухли ее глаза от слез. С этого дня Анаит как будто подменили. Не было прежней Анаит. Правда, она и сейчас могла убедить весь класс сбежать с урока, запросто выучить наизусть десять страниц из учебника по тригонометрии (у нее была ошеломляющая память) или во время контрольной по алгебре полностью, от первой строчки до последней, списать у подруги, сидящей рядом, и, светящимися глазами уставившись на педагога, сдать ему тетрадь и с невинным видом объявить: «Ынкер  Агасян, вы можете уже сейчас поставить двойку, я с начала до конца списала у Греты». И, тем не менее, это не те поступки, которые характеризовали Анаит. Она стала часто погружаться в свои мысли. Время от времени ловила себя на том, что ревновала Карена к подругам, когда видела, как они просто так подходили к нему, чтобы спросить о чем-то. После разговора между ней и Кареном тот поступок более не обсуждался, тайком следила за каждым его шагом, а во время случайных встреч была рассеянной, терялась и быстро отводила взгляд.
Как и сверстницы, Анаит часто получала письма от мальчиков. В этих письмах они порой нежно, порой сердечно, а порой и насмешливо приглашали ее на свидания. Ясно, что это ласкало ее девичье самолюбие, она радовалась и гордилась этими письмами и, закрываясь в классе или уединяясь в одном из уголков школьного двора, читала подругам, не называя, конечно, имен авторов. Такие письма она и сейчас получала, однако они уже не радовали ее, больше вызывали сомнения, а потом стали нервировать. И, получая очередное любовное письмо, она просто возвращала его обратно, не читая, или просто рвала. В итоге Анаит попросила не брать ни одного письма, адресованного ей (эти письма передавались ей через подруг или через учеников младших классов) .
В конце апреля, в один из ясных и солнечных дней, Анаит с сумкой в руках шла в школу. Уже прозвенел второй звонок, поэтому она спешила. Дошла до школы и вдруг услышала:
— Теплый привет, Анаит Габриелян!
Анаит обернулась и увидела Мушега Арушаняна из 10-го «б» класса.
— Здравствуй, — холодно откликнулась Анаит.
— Я сейчас шагал за вами и внимательно смотрел на вашу тень, — улыбаясь, сказал Мушег.
— И потом?
— Потом ничего. Я смотрел на вашу тень и думал, что у красивых девушек тень тоже красива.
Анаит засмеялась:
— Что нельзя купить за золото, можно приобрести добрым словом. Ты, вероятно, этим девизом руководствуешься, правда?
— Ну, скажем, — с воинственным взглядом бросил Мушег.
— Бесполезно, Мушег, этот девиз имеет свой недостаток, на меня не влияет.
— Поэтому не отвечаешь на мое письмо?
— Какое письмо?
— Сатик из нашего класса принесла.
— Я твое письмо не читала.
— Значит, посчитала не достойным.
— Считай, что так.
— Благодарю, — усмехаясь, сказал Мушег. — Знаешь, что сказал один умный человек по этому поводу? «Поднимаясь вверх по дороге жизни, не поступай с людьми жестоко, ты можешь встретиться с ними, спускаясь вниз». Правда, хорошо сказано?
Анаит всегда раздражала манера Мушега говорить высокопарно и глубокомысленно, а самое главное — чужими словами.
— Хорошо сказано, только не поняла, какое отношение это имеет ко мне?
— Ничего, Анаит, потом поймешь, — многозначительно пообещал Мушег.
Анаит вдруг остановилась, повернулась в сторону Мушега и, ясно понимая, что потом будет раскаиваться, задыхаясь от волнения, неожиданно сказала:
— Ты же хорошо знаешь Карена? Карена из нашего класса.
Мушег непроизвольно кивнул головой, с удивлением глядя на слегка побледневшее лицо девушки.
— Скажем… знаю.
— Вот если бы он написал… От него, только от него я б хотела получить письмо. Каким бы ни было это письмо, хоть обидное, хоть… только бы написано было его рукой…
Ошеломленный услышанной новостью, Мушег не смог сдвинуться с места. Оставив его стоять, Анаит, развеяв густые волосы по плечам, побежала вверх по каменным ступенькам и вошла в полутемный коридор. Часто вдыхая нежными ноздрями воздух и постепенно привыкая к темноте, она промчалась по коридору, будто за ней гнались, вошла в класс, взглядом отыскала Карена и решительно подошла к нему. Сидя за своей партой, Карен читал какую-то потрепанную книгу.
— Что за книгу читаешь, Карен? — спросила Анаит.
Карен оторвал взгляд от книги, с удивлением посмотрел на нее.
— Про разведчиков.
— Интересно?
— Пока не знаю, недавно начал.
Под его внимательным взглядом, волнуясь до слез и почему-то сгорая от стыда, Анаит попыталась открыть свой старый портфель. Но замок, как назло, не открывался, вероятно, испортился. Вдруг, вспыхнув от отчаяния, сама в ужасе от произносимых ею слов, Анаит сказала тихо:
— Знаешь, я бы хотела, чтоб вернулись те далекие и счастливые времена, когда девушка сама могла объясниться парню в любви и это не считалось унизительным… Но нет, я этого не хотела бы, потому что в те старые времена не было бы тебя…

И сейчас, спустя много лет, холодной осенней ночью, Анаит думает о тех далеких, уже безвозвратных днях. И ей стыдно, но в то же время приятно вспоминать ту детскую выходку, на которую ее, по всей вероятности, толкнул короткий разговор с Мушегом. Удивительным было то, что Карен сразу понял ее. Он слегка побледнел, потом улыбнулся так, как способен был улыбаться лишь он, — только глазами. Анаит до сих пор не может забыть, как в эту минуту с души ушло напряжение, рука невольно упала на парту, всем ее существом овладела необычная исцеляющая слабость, от которой слезы сами по себе проступили на глазах. Ей бы, пожалуй, заплакать, но в это время рука Карена осторожно опустилась на ее руку и легонько прижала кончики ее пальцев. Анаит опустила лицо, горящее пламенем, но руки не убрала. В ее глазах уже не было слез, а сердце ее билось так, будто вот-вот выскочит из груди.
Анаит наполнила графин водой из-под крана и с мокрым, холодным графином в руках направилась к дому. Заходя в дом, она услышала какой-то грохот, остановилась. Ей показалось, что это был звук автомобиля. Но она ошиблась: это высоко, намного выше гор и холмов, в звездном небе пролетал самолет, излучая красный свет. Анаит вошла в дом, поставила графин на стол, на прежнее место.
На глаза ей снова попалась групповая фотография. На фото они с Кареном далеко друг от друга, хотя в тот момент они были неразлучны. Анаит считала себя самой счастливой девушкой на свете. Каждая клеточка ее существа была охвачена этим чувством. По вечерам ложилась спать с этим отрадным чувством, которое продолжало удивлять, она думала о наступающем дне, который начнется с того же пьянящего волнения. Душа и сердце Анаит были переполнены до краев потрясающим счастьем, как золотая чаша, до краев наполненная потрясающим молодым вином. Она даже старалась шагать осторожной и плавной походкой, будто боясь расплескать это пьянящее вино.
По утрам Анаит просыпалась рано, до восхода солнца, просыпалась от беспокойного щебетания воробышков, о чем-то горячо спорящих. Некоторое время, безмятежно улыбаясь, смотрела на них, потом закрывала глаза и думала о Карене, по порядку восстанавливая в памяти каждый миг, проведенный с ним за три вечера. Потом поднималась с постели, выходила на балкон и так стояла в прозрачной розовой ночной рубашке, распустив до тонкой талии переливающиеся, словно позолоченные, густые волосы. Долго стояла, прищурив глаза, всматривалась в этот большой, теплый и добрый мир, который щедро посылал ей синий свет его чистейшего рассвета. А потом, внизу, в ущелье Матура, начинали прерывисто переливаться соловьи. Анаит быстро завтракала, приводила в порядок волосы и, взяв медный кувшин, выбегала, не забыв предупредить мать:
— Мама, я иду за водой.
— Возвращайся скорей, тебе к экзаменам готовиться, — в свою очередь, отзывалась мать.
В ущелье, под мостом, был маленький родник, который день и ночь пел в замшелых камнях, так, с песней, и протекал несколько десятков метров пути и вновь пропадал — неизвестный и безымянный. Они всегда встречались здесь, у этого родника. В деревне был другой родник, многоводный. У него круглый год было многолюдно: женщины кувшинами и ведрами набирали воду, мыли расписные коврики, мужчины поили и купали лошадей, сюда подъезжали повозки, гремя пустыми бочками, чтобы набрать воду для строящегося в центре села клуба. А тут никого не было, кроме тихо поющего в замшелых камнях безымянного родника, чьи холодные воды, едва пробежав несколько метров, исчезают под ореховыми деревьями, среди желтых цветочков лютика. Единственным удовольствием, казалось, было то, что красивая девушка, гибкая, как тростинка, игривая, и высокий парень с пристальным, серьезным взглядом из-под черных бровей почти каждый день приходят к нему, вверяя свою любовь, в его присутствии долго беседуют, постоянно краснея и не смея смотреть друг на друга, говорят тихо, и он понимает, конечно, что о любви нельзя говорить громко. И, может, поэтому неизвестный и безымянный родник, забытый богом и людьми, свой короткий путь проходит, радостно напевая, как златокрылая бабочка, которая порхает целый день, не зная, что в этом большом и светлом мире ее жизнь продлится всего один день.
Анаит ставила кувшин под воду, и пока он наполнялся, они с Кареном, держась за руки, спускались в ущелье, шли вглубь леса, иногда собирали цветы, а порой садились у речки, прислушиваясь к ее пению. Речка шла с гор, она несла с собой горную прохладу, доносившую до них аромат цветов, приютившихся на груди гор. Анаит не знала, не могла понять, от чего пьянела: от аромата цветов или от того, что Карен сидел так близко от нее.
Этот день Анаит не забудет никогда. Не сможет забыть. После первого выпускного экзамена по дороге из школы домой, заранее не договариваясь, Анаит внезапно повернула возле моста в сторону ущелья и, не оглядываясь назад, побежала вниз по ущелью к знакомому роднику, ведя за собою Карена. Добежав до родника, она прислонилась спиной к стволу одного из седоватых буков, задыхаясь от бега, и стала смотреть на Карена. Карен на Анаит не смотрел. Одно мгновение он смотрел на буковое дерево, устремленное в глубину неба, под которым стояла Анаит, и, достав из кармана нож, стал что-то вырезать на стволе седого бука. Анаит, улыбаясь, с интересом повернулась к нему. Карен, с проступившими на лбу каплями пота, с усердием вырезал первые буквы их имен: «К + А = любовь» и, довольный тем, что сделал, победным взглядом посмотрел на Анаит. Анаит продолжала улыбаться, белоснежными зубами прикусив губу. Карен посмотрел на нее, бросил в сторону нож, поспешно подошел к Анаит и неистовым движением, обняв ее теплую и покорную талию, задыхаясь от волнения, ртом быстро нашел ее горячие губы. Все еще прижавшись к стволу дерева и не в силах сопротивляться бурной страсти Карена, Анаит, медленно сползая вниз, застонала… «Неужто можно было жить без тебя!» — шептал Карен, неутомимо вдыхая девичий аромат и страстно целуя ее пламенные губы, томно-грустные глаза, лицо, волосы…
Так продолжалось до конца июня. Уже сдали последний экзамен и готовились к выпускному вечеру. Девушки шили нарядные платья, парни весь день проводили в школе, готовя ее к новому учебному году: белили стены в классных комнатах, красили парты, мыли окна. Издавна сложился в школе такой обычай: выпускники школы обязаны своими силами отремонтировать здание школы и, как эстафету, передать ее обновленной следующему поколению. Каждый вечер, справившись с домашними делами, Анаит шла в школу, чтобы узнать, как идет работа у мальчиков. Другие девочки тоже приходили. Если нужно было — помогали, нет — просто разговаривали, привнося разнообразие в трудовые будни ребят. Потом расходились, и их веселые голоса долго раздавались на полутемных улицах села.
В один из таких дней Анаит пришла в школу позже. Карена она увидела издалека: он снял дверь учительской и рубанком подстругивал ее.
— Здравствуй, — подойдя, сказала она, глядя на него с удивлением.
— Створка неплотно сидит в одной из рам, вынужден подстругать.
— Ты столярничать тоже можешь?
— Понемногу учусь, — усмехнулся Карен. — Может, пригодится…
Анаит показалось, что было в этой усмешке нечто нерадостное. Она внимательно изучала Карена, стараясь поймать его взгляд, но это ей не удалось. Карен старался на нее не смотреть, притворяясь, что безмерно увлечен работой. Анаит, чисто женским чутьем, почувствовала: что-то произошло, и это связано с ней. Но что? Она лихорадочно вспоминала каждый свой шаг, каждое сказанное слово, но в них не нашла ничего такого, что бы обидело или опечалило Карена. С этой минуты какая-то смутная тревога закралась в ее сердце. Просто нужно вооружиться терпением и ждать. И Анаит весь вечер ждала с трепетом в душе, крутясь в коридорах и неестественно улыбаясь в ответ на веселые шутки девочек и мальчиков.
Передав ключ завхозу Ашоту, мальчики и девочки вышли из школы. Анаит почему-то казалось, что сегодня они с Кареном будут вместе не долго, быстро расстанутся. Почему вдруг так показалось, Анаит не поняла. Отделившись от группы, они пошли, не промолвив ни слова, по белеющей дороге домой. Карен, как бы между прочим, сказал, что после выпускного вечера он сразу уедет в Казахстан, в Кустанайскую область, к дяде. Анаит так внезапно остановилась, будто в темноте наткнулась на стену.
— Как? В Казахстан? Ты меня оставляешь одну?
— Так нужно, Анаит.
— А я? Что я буду делать без тебя?
— Поскучаешь несколько месяцев.
— Тебе легко сказать «поскучаешь»… Я без тебя здесь умру.
— Я должен ехать… Обязательно должен ехать. Иначе…
— Иначе что? — сразу выдала Анаит. — Ты от меня ничего не скрывай. Ты больше меня не любишь, да?..
— Нет, люблю, Анаит, потому и уезжаю, что люблю… — Он немного помолчал, потом добавил задумчиво: — Все было бы так легко, если б я тебя не любил… Если бы так было, я бы никуда и не уехал…
Горько и отчужденно прозвучали слова Карена. Анаит напряглась, рассматривая его лицо, стараясь догадаться, откуда идет эта горькая печаль, однако в темноте ничего не смогла увидеть, только безгранично дорогие ей черты лица.
— Бог ты мой, это что ты говоришь, Карен? — каким-то изменившимся голосом пробормотала Анаит. — Я ничего не могу понять. Что случилось?
— Не беспокойся, все будет хорошо, — сказал Карен, нежно прижимая ее руку чуть выше локтя. — Самое большее — полгода, и мы будем свободны, как…
— Ты удивляешь меня, Карен, — прервала Анаит, — неужели мы сейчас не свободны? Неужели кто-то нам мешает?
— Нет, конечно, но я хотел бы, чтоб мы были совершенно свободны… — произнес Карен чуть дрожащим голосом и, будто желая скорей освободиться от нее, сразу поторопил: — Ну, хорошо, иди, поздно уже. Спокойной ночи.
Не оглядываясь, Карен зашагал по полутемной улице. «Бог мой, что это происходит со мной? — задыхаясь от слез, шептала Анаит, глядя на почерневшее от начала до конца небо. — Он все от меня скрывает. Может, другую любит? — разочарованно подумала она. — Может, другую любит и не хочет говорить». Мысли не давали ей покоя. В душе ее рождались противоречивые вопросы, однако все эти вопросы так и оставались без ответа. Но было ясно одно: над их любовью собирались черные тучи.
Карен, конечно, некоторые вещи скрыл от Анаит, и скрыл не только из-за того, что не хотел причинить ей боль, а потому, что сам он, Карен, не может пока достаточно осознать суть произошедшего.
За несколько минут до того, как идти в школу, у ворот его остановил отец.
— Иди сюда, — сказал он, — мне нужно с тобой поговорить.
При достаточно невыдержанном характере отца чересчур спокойный его тон насторожил Карена.
— Ты куда это направился? — спросил отец, доставая из кармана мятую пачку «Беломорканала». — Опять идешь в школу?
— Да, готовимся к выпускному вечеру.
— Чересчур долго вы готовитесь к этому вечеру, — сказал отец, зажигая папиросу и прищуриваясь, выпуская дым вверх.
— Школа тоже не маленькая, — улыбнулся Карен, догадываясь, что про школу отец спросил просто так, между прочим, а главное еще впереди. И Карен внутренне напрягся, готовый к любому сюрпризу.
— Это правда, — согласился отец. — Что правда, то правда. — Он, не спеша, затянулся папиросным дымом, потом легким кивком головы показал на прошлогодний пень. — Садись, дело у меня к тебе.
Карен сел напротив отца, лицо у того вдруг сразу окаменело.
— Что за дело?
— Значит, такое дело, сынок, мне не очень нравится, что тебя каждый день видят с этой… как ее зовут… с дочерью Сурена.
— Ее зовут Анаит, — напомнил Карен. — А что она тебе сделала?
Отец потемнел, недовольно бросил папиросу и, раздавив ее каблуком, заорал:
— А что должна делать? Ну, что она должна мне сделать?
На первый взгляд кажущийся бессмысленным, этот вопрос все же содержал в себе тонкий намек, но Карен сделал вид, что он этого не заметил, безразлично дернул плечами, теперь уже демонстративно поглядывая на часы.
— А может, не нужно об этом, папа, в другой раз.
— Боюсь, потом будет поздно.
— Если так… то и сейчас уже поздно.
Это было сказано с такой дерзкой сдержанностью и холодной уверенностью, что отец на минуту растерялся, но моментально собрался и, яростным взглядом глядя на сына, прошипел:
— Ты что это, глупости болтаешь, сукин ты сын! Опозорить нас хочешь перед селом…
— Не бойся, отец, ничего не было, — перебил его Карен с усмешкой, — просто хотел сказать, что я люблю Анаит, и ни на кого ее не променяю. И если когда-либо женюсь, то только на ней.
Карен услышал шаги и сразу узнал: это были шаги матери. Мать остановилась, но пока молчала. Однако Карен хорошо знал ее характер, она в начале разговора оставляла первенство за мужем, но вскоре это забывалось, и она уверенно и достаточно удачно исполняла главную роль в семье. Так было и на этот раз. Увидев, что последние слова сына опять ввели мужа в ступор, она поняла, что наступил решающий момент и нужно немедленно вмешаться, поставив все на свои места. Обойдя пень, на котором сидел Карен, мать встала возле мужа.
— Это что, ты уже женишься?.. И на ком женишься, на дочери Сурена-водителя? На что ты позарился — на их богатство или на ее диплом?
— Я не имею никаких намерений жениться, мама, — повел плечами Карен. — Если дело дойдет до этого, понятно, что я с вами с первыми посоветуюсь. Неужели сомневалась? А что касается их богатства, мы тоже не миллионеры. — Он медленно встал с места и, наконец, произнес то основное, вокруг чего, по сути, шел этот разговор. — Может, как раз по этой причине вы нашли для меня невесту богатую и с дипломом? И даже договорились с родителями, без меня решили мою судьбу. Неплохо было бы и мое мнение спросить…
Родители тайком взглянули друг на друга. Они знали, что их сын в нужный момент за словом в карман не полезет. Однако такой откровенной прямолинейности от него никак не ожидали.
— И очень хорошо сделали, что договорились, — взвизгнула мать. — А почему мы это сделали? Чтобы такой дурак, как ты, имел достаток в жизни. Чтобы не был вынужден прогибаться перед другими. Наступит, наступит тот день, когда ты обеими руками будешь бить себя по голове за эту твою любовь, но будет поздно…
— Подожди, — одернул ее муж, — не то говоришь, зачем это нужно? Пусть любит, по любви женится. Только скажи мне, чем Астхик хуже этой твоей дочери Сурена? Она что, слепая, косая? Смотришь — как ангелочек, честно говорю, в этих наших верхних селениях я не встречал такую девушку. И живет в городе, не то, что эти твои девушки, летом и осенью — на полях, зимой и весной — запачканные в снегу и грязи.
— Такие мне больше нравятся, — настойчиво сказал Карен.
На него слова отца не подействовали, потому что даже глупый человек понял бы, что это неудачная попытка прикрыть чересчур откровенные слова жены. Она хотела породниться со своим дальним родственником, который обещал вместе с приданым своей дочери подарить будущему зятю автомашину, а после свадьбы построить в городе собственный особняк для новобрачных. Карен знал, что этот родственник жил в областном центре, работал каким-то начальником на маслозаводе, и не было сомнения, что он обязательно выполнит свое обещание. Астхик была его единственной дочерью, училась на первом курсе института иностранных языков и, между прочим, неравнодушна была к Карену. Он это тоже знал и относился к ней, как к дальней родственнице, не более.
— Запачканные в снегу и в грязи мне больше нравятся, — повторил Карен, — а особняк и машина мне не нужны. Дом у нас есть, а что касается машины — и без нее можно прожить.
— Дочь Сурена в мой дом не войдет, — снова взвизгнула мать, — мы с твоим отцом не для того годами наживали имущество, чтобы она пришла и хозяйничала здесь. Ее ноги здесь не будет.
— Почему? — побледнел Карен. — Потому что не из богатой семьи, диплома нет и неясно, будет ли когда-нибудь? Да?
— Да, — сжимая губы, кивнула мать.
— А что толку от того, что у тебя есть диплом? Хоть один день в жизни ты работала?
— Не работала, потому что в этом нет нужды. Муж мой работает.
— Муж твой обыкновенный лесник с зарплатой в восемьдесят два рубля…
— Обыкновенный лесник, но во всем районе его знают и уважают.
— Государственный лес продает и всех кормит, потому и уважают.
Далее разговор перешел в абсурд, родители стали орать на Карена, требуя от него покорности и угрожая наказаниями всех видов. Карен упрямо мотал головой, не поддаваясь их увещеваниям. Закончилось тем, что парень, потеряв терпение, тоже стал орать на родителей, после чего мать прокляла его, проливая горькие слезы.
— Пошел вон отсюда, сукин сын, — в ярости отец подался вперед. — Уйди вон, бесстыжий мальчишка, и не смей после этого показываться мне на глаза, — закричал отец, дрожащими руками доставая мятую пачку папирос.
— Совсем голову потерял, — вслед за сыном, причитая со стоном и вытирая слезы, сказала мать. — Ничего, ты еще посмотришь, — добавила она, но было неясно, к кому относились эти слова — к Карену или к Анаит.
Карен не услышал сказанное матерью, громко хлопнув дверцей ворот. Подавленный в душе, он минуту постоял молча, не зная, что делать, и неожиданно для себя вдруг решил после выпускного вечера поехать в Казахстан, к дяде. От дома до школы он все время думал об этом. Молоток и топор держать может — дядя научил, но этого, конечно, мало, чтобы получить нормальную работу, по этой причине он и решил поехать к дяде. Тот поможет ему, а заодно он заработает деньги на учебу, а если в Казахстане будет хорошо, останется там и возьмет к себе Анаит… Карен знал, что с Анаит он поступил бессовестно, глупости наболтал и не объяснил суть дела. Нетрудно представить, в каком она сейчас тяжелом моральном состоянии.
Сам Карен тоже не в лучшем положении, хотя одна умная мысль обнадеживает: не все еще потеряно, ему казалось, что родителей еще можно переубедить, несмотря на то, что хорошо знал характер матери: если она что-то вбила себе в голову, то, что бы ни случилось, должна обязательно исполнить задуманное. Отец — это, конечно, другое дело, ему можно было что-то объяснить, потому что хоть и хорохорится, возомнив себя грозным мужем и влиятельным отцом семейства, в действительности находится под властью жены.
Может, дяде написать? Но что это может дать? Дядя отсюда очень далеко, правда, он очень любит Карена, но на таком расстоянии вряд ли сможет чем-то помочь. Значит, что делать? Неужели единственный выход — ехать к нему? С такими горестными мыслями Карен обратно вошел во двор и, поднимаясь по каменной лестнице, неожиданно подумал о том, что дом этот для него стал чужим, он не хочет ступать в него ногой. И ужаснулся от этой внезапной мысли…

…Это фото было сделано в день выпускного вечера. Из райцентра приехал фотограф, грузный, бесконечно культурный и добрый человек. Звали его Самсон. К стене школы прикрепил какое-то полотно, на фоне этого полотна два выпускных класса сфотографировались вместе. Счастливым был этот день, обильное солнце, ветерок играл в верхушках деревьев, переворачивая листья.
А потом начался вечер. Вручая аттестаты зрелости, директор школы Арамаис Осипович каждому выпускнику находил сердечное слово в пожелании счастливого пути, из чего стало ясным, что знает каждого из них если не очень хорошо, то и не хуже, чем их родители. Это приятно удивило всех, потому что директор обычно редко заходил в классы, кроме девятого, где он преподавал историю. Он настолько редко разговаривал с учениками, что все были уверены в том, что в лицо он почти никого из учеников не знает и не имеет представления о том, кто как учится, собирается ли в дальнейшем пойти в институт, техникум или решил остаться в колхозе. И вдруг выясняется, что директор все эти годы внимательно наблюдал за каждым из них и исключительно все знает про всех. При кажущейся внешней инфантильности, этот человек имел цепкий взгляд. Тем не менее, в отношении одного выпускника он все-таки ошибся. Этим выпускником был Карен. Протягивая ему аттестат зрелости, директор свойственным ему негромким голосом сказал:
— Поздравляю тебя, Карен. Все эти десять лет ты шел в рядах отличников. Честно говоря, мне казалось, что обязательно получишь медаль. И, тем не менее, я рад твоим достижениям. Я знаю, что давно мечтаешь поступить в Академию имени Тимирязева. Я желаю тебе успеха. Уверен, что имя нашей школы ты там не уронишь. Обещаешь?
Карен колебался несколько секунд, не зная, как ответить на прямо поставленный вопрос. Можно, конечно, сказать «обещаю», ведь никто ни к чему его не обязывает. Подумав одно мгновение, Карен сказал:
— Нет, не обещаю.
— Как это, «не обещаю»? — Лицо директора напряглось. — Не хочешь поступать в вуз?
— В данный момент, наверное, не получится.
В просторном спортзале, где происходило вручение аттестатов зрелости, воцарилось напряженное молчание. Несколько десятков пар глаз смотрели то на директора, то на Карена. О том, что Карен не едет учиться, никто не знал, даже Анаит. А до этого все были уверены в том, что если кто-то и поедет учиться, то Карен обязательно будет первым из них, потому что иметь все шансы на успех и не поступать в институт…
— А что ты намерен делать? — спросил директор и, заметив, что Карен продолжает сомневаться, добавил: — Хорошо, сам знаешь.
Выпускной вечер в общей сложности прошел хорошо. Много пели, танцевали под патефон, учителя, строго наблюдая, сидели за длинным столом и пили слабое домашнее мускатное вино, потом все сразу вдруг напали на горячий шипящий шашлык с мангала. Мангалы стояли на школьном дворе, где командовали Мушег из 10-го «б» класса и завхоз Ашот, который, согласно общему мнению, хорошо готовил шашлык. Председатель колхоза Мрав, чей сын также был выпускником, выписал двух ягнят, и сейчас аромат от свежей ягнятины распространялся вокруг. Завершив застолье, отодвинули в сторону столы и стулья, и снова начались песни и танцы. Мушег несколько раз шел танцевать, казалось, только для того, чтобы пригласить Анаит. Однако с самого начала вечера настроение Карена сразу передалось ей, и, как бы она ни старалась, не могла заставить себя танцевать, хотя все выпускники и учителя настаивали на этом. Мушег отлично танцевал, а из девушек только Анаит не уступала ему в танце. Сначала Мушег не обиделся, получив отказ, во второй раз обиделся, но скрыл обиду, в третий раз не смог скрыть обиду. Не прерывая танец, он подошел к Анаит и что-то ей шепнул, вероятно, что-то обидное, потому что Анаит сразу покраснела, глаза ее наполнились слезами, и она быстро выбежала в коридор. Карен вышел за ней:
— Что он тебе сказал?
— Глупости, — Анаит заставила себя улыбнуться. — Глупый он, не стоит обращать внимания.
— Но он чем-то тебя обидел, — упрямо настаивал Карен.
— Говорит, любовь — любовью, а замуж выйдешь за меня. Наверное, домашнее вино на него плохо действует, — она снова попыталась улыбнуться и испуганно посмотрела на Карена, у которого лицо мгновенно стало свирепым. Это насторожило Анаит. Она схватила Карена за руку:
— Не стоит из-за пустяка драться. Только этого сейчас мне не хватало!
Потом Анаит быстро пришла в себя и добавила:
— Прости, я хотела тебе сказать… Ведь это сейчас нам не нужно… Неужели сейчас этому время?
Не получив ответа, она поменяла тему:
— Ты пойдешь встречать рассвет?
Наконец, Карен будто очнулся, лицо его стало добрее, и, улыбаясь, он сказал:
— Пойду, наверное, но…
— Что «но»? — спросила Анаит.
— Все это — встреча рассвета, розовое будущее, придуманное для детей, мне кажется бессмысленной забавой. А тебе?
— Не знаю, я об этом не думала. Просто красивая школьная традиция. А мы не дряхлые старики. Не правда ли?
— Конечно, правда, но…
— Не нужны эти «но», просто думай о хороших вещах и больше доверяй мне. Это моя единственная просьба к тебе, не считая, что у меня есть еще одна просьба, скорей, это не просьба, а заветное желание моего сердца. Я бы хотела, чтобы ты всегда был рядом со мной, чтобы был моим.
— Я твой навсегда, но…
— И снова «но»?
— Нет, мое слово о доверии. Почему тебе кажется, что я тебе не доверяю?
— Во всяком случае, ты до сих пор не посчитал нужным рассказать мне о том, что тебя мучает. Я понимаю, что эта горечь каким-то образом связана со мной. Я делаю тысячу и одно предположение, одно ужаснее другого, а ты, как черепаха в своем панцире, замкнулся сам в себе и молчишь… Даже не хочешь говорить, почему ты так внезапно решил ехать в Казахстан… О господи… снова пришел, — Анаит посмотрела на Мушега, стоящего в дверях зала.
— Шепчетесь, да? — добродушно смеясь, произнес Мушег. Видно было, что он действительно немного пьян. — Можно присоединиться к вам?
— Можно, — глядя на него исподлобья, недовольно произнес Карен.
Мушег, легонько покачиваясь, подошел, прислонился к широкому подоконнику, скрестил руки на груди, воинственно вызывающая поза не соответствовала его бесконечно веселому настроению:
— А ты не смотри на меня так, Карен. Я пришел с миром, а вы… Значит, вы встречаете меня в штыки? Не помню, кто сказал. Скажем, это и не важно. Я обидел Анаит и пришел признаться ей в своей вине. И попробуйте после этого сказать, что я невоспитанный идиот.
— Ты воспитанный идиот, — с горькой полуулыбкой вздохнул Карен.
— Смотря кто это говорит. Если спросить у моей матери, лучше меня парня нет во всем мире. Но вот некоторые гении, в масштабах школы, конечно, все-таки не от большого ума отказываются идти учиться.
— А это что, очень огорчает тебя? — рассерженно сказала Анаит. — Тебе какое дело?
С лица Мушега мгновенно исчезла напускная смешливость.
— Ты бы имела право задать такой вопрос, если бы я имел в виду нас троих, вместе взятых, — сказал он серьезно и замолчал на минуту, давая возможность Анаит «переварить» намек, — но я говорю только о Карене. Откровенно скажу, ты с неба звезды не доставала. Я тоже не бесталанный, но, в то же время, я очень далек от звезд. А вот он, — Мушег пальцем указал на Карена и снова перешел на иронический тон, за которым, между прочим, становилась заметной искренность того, о чем он говорил. — А вот он… Он — звезда первой величины… Как мне выразиться, чтоб было понятно и ясно?.. В нем есть искра божья, а именно искра таланта… Одним словом, есть огонь, человек гениален конкретно, в общем. И каждого честного и порядочного человека должна беспокоить судьба гения, даже если он гений школьного масштаба. И в конце желаю добавить, что ты, Карен, по отношению к себе — дурак первой величины.
— Послушай, отстань, ты уже надоел, — сказал Карен с отвращением, думая, что в сказанном Мушегом есть доля правды. — Ты что мелешь? Иди, проспись, ты, видимо, много выпил…
Мушег засмеялся:
— Люблю, когда говорят правду в лицо. Ну, ладно, я пошел. Вы очень грустные персоны, с вами можно сдохнуть от скуки.
Он хотел пойти в сторону учительской, но остановился на полпути и, обернувшись, сказал с несдержанной дерзостью:
— Тем не менее, Анаит, ты выйдешь замуж за меня. И знаешь, почему, Карен? Запомни, женщины влюбляются в мужчин со сложным характером, но как мужа предпочитают… таких, как я…
Не оглядываясь, он зашагал по коридору и вошел в спортзал, плотно закрывая за собой дверь.
Оставшись одни, Карен с Анаит натянуто улыбнулись. Затем Анаит, тайком оглянувшись по сторонам, вдруг глубоко вздохнув, крепко обняла Карена.
— Что это с тобой? — спросил Карен.
— Не знаю, какое-то плохое предчувствие… Какой-то страх подкрался к сердцу и мучает меня…
— Хочешь, уйдем отсюда?
— Уйдем. Куда?
— Пойдем встречать рассвет.
Анаит безнадежно посмотрела на него и закрыла лицо руками. Она плакала…

С фотографии, через годы, сейчас на нее смотрел Карен грустным и тоскливым взглядом. Анаит с тоской вспомнила их расставание. Это произошло спустя два дня после выпускного вечера. Карен уехал, не попрощавшись с родными. Как потом она слышала, накануне он сильно поссорился с родителями. Анаит проводила его и, грустная и одинокая, вернулась домой. Мир для Анаит сразу опустел. Ее не увлекали ни голос кукушки, доносившийся со стороны Сарнатуна, ни звонкие призывы зяблика и синицы в ущелье Матура, ни переливы жаворонков среди маков, пламенеющих на полях, — ничего, ничего ее не увлекало, она шла устало и задумчиво, ничего не замечая. Ноги ее повели по знакомой тропинке, прошла мимо знакомого моста, углубилась в лес, дойдя до их родника, заплутавшего среди замшелых камней, села и дала волю слезам. Потом она снова подумала о Карене. Странно, что Карен уехал, так и не сказав, что же его заставило пойти на этот шаг. Анаит понимала, что у Карена, вероятно, есть веские причины, чтобы ничего не говорить ей, но кое о чем она, конечно, догадывалась.
В тот день, после вечера, провожая ее домой, Карен как бы случайно обмолвился: «Ни по какому вопросу к нашим не обращайся». Анаит застыла на месте, ожидая, что он еще скажет. Но Карен больше ничего не сказал. Она несколько раз пробовала выяснить, что случилось и что скрыто за этими словами, но Карен упрямо молчал. Анаит также замолчала, понимая, что Карен не хочет говорить ничего, осуждающего его родителей. Но связан ли как-то с нею его спор с родителями или нет, Анаит не знала, и это ее угнетало…
Да, Карен уехал, и мир для Анаит, действительно, сразу опустел, потерял свою прелесть. Единственным ее утешением были письма Карена, которые приходили раз в неделю и даже два раза. Такие дни стали праздничными для Анаит. Она брала книги (готовилась к вступительным экзаменам) и шла в ущелье Матура. Садилась на одну из замшелых скал, под сладостное журчание родника медленно, вкушая каждое слово, читала и перечитывала письма ее Карена.
Анаит нравились эти письма не только потому, что писал их Карен, а потому, что они сами по себе были интересными, наполненными любовью и нежностью, в отличие от писем Анаит, написанных мелким почерком. Буквы, как жемчужины, были бережно выстроены в ряд на нескольких листах, вырванных из школьной тетради. Карен писал о своих делах, писал о стройке, на которой работал вместе со своим дядей, о товарищах по работе, о том, как тяжело ему без Анаит, что он безумно хочет видеть ее улыбку, слышать ее смех, чувствовать тепло ее рук…
Сидя в одиночестве у родника в ущелье, Анаит перечитывала очередное письмо Карена, то смеясь, то плача, потом вставала, умывалась холодной родниковой водой и бежала домой, радостная и легкая, как бабочка. А поздно вечером, когда все ложились спать, она включала свет и, склонившись над столом, писала ответ на письмо Карена, наполненная теплотой и ожиданием. Писала и сама удивлялась, откуда льется этот поток слов, вытесняющих друг друга.
Однажды солнечным нежным утром Анаит вышла на балкон, открыла окно и посмотрела на двор. В дальнем углу мать доила корову, парное молоко шумно пенилось и заполняло луженое ведро для дойки. Трехмесячный теленок с короткой веревкой на шее с жадностью тыкал мордочкой в разные стороны, мешая дойке. Мать Анаит рукой отталкивала его, но теленок снова и снова совался под корову.
— Анаит, убери в сторону этого дурачка, — позвала мать, — не видишь, мешает!
Анаит засмеялась, бегом спустилась из дома и, схватившись за веревочку, отвела теленка подальше. Полой халата она утерла мордочку теленка и поцеловала в лоб, отчего тот будто воодушевился, желая снова вырваться из рук Анаит, но она привязала его к тутовому дереву и пальцем пригрозила:
— Вот теперь иди, похулигань, дурачок.
Теленок взглянул на нее, надув губы, повернул голову. Анаит улыбнулась и хотела пойти в дом, но мать снова окликнула ее.
Когда они сели завтракать, Анаит заметила, что у матери озабоченный вид. Впрочем, она еще вчера заметила это, когда мать вернулась с работы (она была звеньевой третьей полевой бригады), но девушка не придала этому значения, а сейчас ее обеспокоило выражение лица матери. Анаит заметила, как пару раз мать хотела что-то сказать, но, видимо, не осмелилась. Тем не менее, наконец, она спросила, не глядя в сторону дочери:
— Вчера ты опять получила письмо от Карена?
— Да.
— Что пишет? Хорошо у него идут дела?
— Конечно, — ответила Анаит, не мигая глядя на мать и стараясь поймать ее взгляд. Мать, глубоко вздохнув, наконец, взглянула на дочь:
— Дочка, лучше бы ты прекратила эту переписку.
Анаит чуть не выронила из рук чашку с чаем:
— Почему, мама? Тебе не нравится Карен?
— Он, может, мне и по нраву… родители мне не нравятся…
Анаит отпила еще глоток, чувствуя, что чашка дрожит в руке, потом отодвинула чашку:
— А что случилось, мама, что они тебе плохого сделали?
Мать непроизвольно собрала со скатерти крошки хлеба:
— Что сказать тебе, дочка, вчера вечером возле колхозного управления я встретила эту Лусик.
— Мать Карена?
— Да. С почты вышла, вижу — как-то косо смотрит. Подумала, может, на почте или где-то еще опять поспорила — она любит спорить. Остановила она меня, вроде дело есть ко мне. Ты, говорит, уйми свою дочь, пусть нашего парня с пути не сбивает, мол, у него уже год как есть невеста, учится в институте. Я застыла. Что за невеста, говорю? Выясняется, что она дочь ее дальнего родственника… Имя тоже назвала, я забыла… Да, Астхик ее зовут.
— А потом? — спросила Анаит неожиданно хриплым голосом, чувствуя, как ком подкатывает к горлу. — Что потом еще сказала?
— Ну, что должна сказать, дочка? — безнадежно махнула рукой мать. — Дочке скажи, говорит, что ее нога не коснется моего порога. Она еще в доме отца нас всех сделала врагами, говорит, вроде Карен из-за тебя уехал на заработки, и бог знает, что еще говорила… Несколько человек собрала вокруг себя, от стыда я чуть сквозь землю не провалилась… Лучше бы ты оставила его, дочка, с самого начала у вас все идет, как назло, плохо, а что будет дальше-то? Оставь, пока не поздно. Других парней нет? Смотри, сколько их в селе!
До позднего вечера Анаит, бледная, разочарованная и печальная, не выходила из дома. А вечером небо вдруг помрачнело, покрылось черными тучами. Она раскрыла окна. Начался дождь, холодный ветер нес запах свежей крапивы, зеленой травы, раскрывшихся цветов, мокрой земли. Дождь все усиливался, шумя в водосточных трубах, стуча по жестяным крышам и широким листьям тыквы на огороде. Волнуясь, небо постепенно прояснялось, то открываясь вдруг яркой белизной, то погружаясь в непроглядную тьму.
Анаит сидела на тахте, стоявшей на веранде, укутавшись в мамин шерстяной платок, ее била дрожь. Когда она поднималась снизу в дом, мать беспокойно посмотрела на нее.
— Холодно, мама, или мне так кажется? — спросила Анаит, глядя на раскрытые окна.
— Нет, не холодно, просто у тебя на сердце печаль… от этого.
— Это неправда, мама, неправда, что у него есть невеста.
— А Карен сам тебе не сказал об этом?
— Это неправда, поэтому и не сказал. Ложь.
— Не ложь, дочка, я это еще в прошлом году слышала. Но значения не придала. В то время между вами ведь ничего не было. Потом вы начали встречаться, и я подумала, что никакой невесты у него нет, это все разговоры. Но вчера его мать своим языком сказала… А если хочешь знать правду, Карен сам должен был сказать тебе об этом. А он, видишь, скрыл… Правду говорят, что яблоко от яблони недалеко падает.
— Это неправда, мама, я в это не верю, иначе он обязательно сказал бы мне.
Анаит почувствовала, что говорит эти слова с целью убедить саму себя, ибо ей было ужасно тяжело от сознания того, что любовь, ее первая любовь и связанные с нею все лучезарные и дорогие сны пропадали у нее на глазах, и она была бессильна что-либо изменить… Что делать, боже мой? Кому и чему верить? И на кого после этого можно надеяться?!
В этот день до позднего вечера и весь следующий день Анаит шагала перед домом взад и вперед, сочиняя то письмо, которое она должна была написать Карену. В уме письмо получалось точно таким, каким должно было быть написано, по мнению Анаит, человеку, который обманул остро, беспощадно и в то же время с чувством собственного достоинства. Но как только она садилась за стол, чтобы доверить все это бумаге, получалось нечто бесцветное и жалкое, а по тону — каким-то унизительным детским лепетом, а не письмом. Оставалось только омыть слезами. Чего стоило одно только начало: «Мой любимый, мой дорогой…» От слова «любимый» тошнит, как будто в нем что-то заключается такое… Это слово-лицемерие, слово-пустота… «Дорогой…» Как будто есть любовь.
Письмо никак не получалось. Но время, потраченное на него, бесцельно не прошло. К концу дня больше не было прежде жгущего чувства горя. Анаит казалось, что она вернулась с похорон родного человека и только сердце ее до сих пор ноет от боли. Но Анаит к этому тоже стала привыкать, вернее, заставила привыкнуть, не замечать… А вечером к ней пришла одна из ее бывших одноклассниц, Агнесса, и сообщила, что сегодня в клубе будут демонстрировать новый индийский бесподобно интересный фильм.
— Пойдем вместе, — сказала Агнесса, — одна не хочу.
— Конечно, пойдем, — быстро, с воинственной ноткой в голосе ответила Анаит. Она сказала это таким тоном, что у Агнессы от удивления округлились глаза. — Во сколько начинается?
— В девять. Полчаса осталось. Что с тобой случилось, Анаит?
— А что должно случиться? Все нормально. Даже очень хорошо. Значит, осталось полчаса. Успею переодеться. Посиди немного, я сейчас.
Она в спешке сняла с себя халат, надела белое платье, сшитое на выпускной вечер, оторвав от груди и отбросив в сторону белую искусственную розу. Пропади все искусственное, все фальшивое! Быстро причесалась и вышла на веранду, где ее ждала Агнесса:
— Пошли.
У входа в клуб стояла группа парней. Оживленно беседовали, смеялись. Среди них были Мушег и какой-то парень, который, видимо, в это время был в центре внимания присутствующих, смеясь, что-то рассказывал, и все, глядя на него, тоже смеялись. Посмотрев внимательно, Анаит узнала парня. Это был двоюродный брат Карена — Григорий. В первый миг Анаит хотела вернуться домой, но в следующую секунду поменяла решение и направилась прямо в сторону ребят. По всей вероятности, Анаит имела решительный вид, поэтому Григорий сразу замолк, а остальные перестали смеяться, и только Мушег продолжал улыбаться, но его улыбка была предназначена Анаит. В итоге его улыбка тоже угасла.
— Добрый вечер, Анаит, — приветствовал Мушег. — Ты пришла в кино?
— Догадался. А почему нет? Нельзя прийти в кино?
— Я просто так сказал, без задней мысли… — растерялся Мушег. — Я сейчас возьму билет.
— Я не одна, Агнесса тоже со мной.
— Для нее тоже возьму, — обрадовался Мушег и немедленно направился к кассе.
Анаит посмотрела в сторону парней, спросила:
— Гриша, можно на минуту?
— Меня? — удивился Григорий, затем быстро ответил: — Конечно.
Оставив Агнессу одну, Анаит пошла в сторону тутовника посреди клубного двора. Григорий был трактористом в колхозе, а летом работал на комбайне. Он был высоким стройным парнем с круглым добродушным тупым лицом, и к этому лицу была приставлена такая же тупая улыбка. Года два назад он окончил среднюю школу, в армии был танкистом, вернувшись оттуда, сразу пошел к председателю колхоза и сказал:
— В армии я был танкистом, а танк и трактор изготавливают на одном заводе, дай один трактор, буду работать в селе.
Председатель принял юмор и не отказал. Григорий остроумием не отличался, но так получалось, что о чем бы он ни говорил, все почему-то смеялись. И никто не мог объяснить эту странную ситуацию. Не спеша, он отошел от парней, бросив окурок на землю и раздавив его ногой, подошел к Анаит.
— Послушай, Гриша, я хочу задать тебе один вопрос. Но обещай, что этот разговор останется между нами, — начала Анаит. — Обещаешь?
— Э… — сестренка, — почесывая затылок, сказал он. — Гриша никакие обещания дать не может, как я могу обещать! Все знают, и ты тоже знаешь, что слово у меня во рту не держится. Так что если это секрет — мне не говори.
Анаит открыто улыбнулась над этим чистосердечным приз
нанием.
— Ладно, черт с тобой, я должна спросить. Это верно, что у вашего Карена в Степанакерте есть невеста?
— Речь про Астхик? — вопросом на вопрос ответил Григорий.
— Ее зовут Астхик? — спросила Анаит с волнением, хотя мать ей уже говорила об этом.
— Астхик… Да, есть вроде такое… Говорят, будто обручили. Правда это или нет, мамой клянусь, точно не знаю, нам не сказали.
— А ты не знаешь, зачем Карен уехал в Казахстан?
— Не знаю. Жена моего дяди, то есть мама Карена, говорит, что уехал, чтоб заработать денег на свадьбу. — Он вдруг прервался и с удивлением посмотрел на Анаит: — Подожди, а как же это получается? Выходит, он просто так с тобой гулял, да?
— Так получается… — голос Анаит задрожал. Она резко повернулась и зашагала в сторону входа в клуб.
Мушег стоял там и ждал ее.
— А где Агнесса? — Анаит решительно посмотрела, заметив, что подруги нет. От ее тона Мушег растерялся, покраснел и, переминаясь с ноги на ногу, сказал, что до прихода девушек он уже приобрел билет для себя, а когда пришли Анаит и Агнесса он отдал свой билет Агнессе, а себе и Анаит купил снова. Правда, Агнесса сядет отдельно, но ничего, у нее доброе сердце, не обидится. Ведь сама Анаит не была бы против того, чтобы они хотя бы один вечер сидели рядом, правда?
«А почему бы и нет, один вечер можно», — подумала Анаит и неожиданно сказала вслух:
— А почему нет? Согласна, сядем рядом, — ее голос задрожал, как натянутая струна. — Сядем рядом, а потом ты проводишь меня до дому, по дороге объяснишься в любви…
На этом слове она прервалась, заметив, как Мушег со сдержанной улыбкой спокойно стал рвать билеты в клочья.
— Я тебе в любви объясняться не буду, не бойся, — сказал он. — Хоть ты и считаешь меня легкомысленным, но, тем не менее, наверное, подлым меня не считаешь. Не так?
— О чем ты говоришь, Мушег? — удивленно прошептала Анаит.
— Мне Агнесса сказала, что у тебя какие-то тяжелые переживания. Исходя из того, с каким видом ты подошла к Грише, твои переживания связаны с Кареном. Я не спрашиваю у тебя, что произошло, но и воспользоваться твоей тяжелой ситуацией я также не хочу.
— Ради бога, прости меня, Мушег, действительно, нехорошо получилось, я по-настоящему потеряла голову.
— И, конечно, не хочешь идти в кино.
— Нет, не хочу.
— Раз так, я провожу тебя домой, — он внимательно посмотрел на Анаит и, улыбаясь, добавил: — И домой идти тоже не хочешь. Догадался?
— Идти домой тоже не хочу, — тихо сказала Анаит.
— В таком случае, сегодня вечером представь меня своим братом, слугой, сделай меня своим насмешливым шутом или клоуном, в кого хочешь меня преврати, только бы я мог плестись за тобой по улицам и даже по окрестностям села столько времени, пока не успокоится твоя душа.
Заметив недовольное лицо Анаит, Мушег немедленно добавил:
— Будь добра и любезна, не отказывай мне, потому что в таком состоянии я все равно тебя одну никуда не отпущу. Пошли.
Медленно шагая, они стали отдаляться от клуба, куда торопились молодые девушки, парни, женщины, мужчины. Они все оборачивались и с интересом смотрели вслед Мушегу и Анаит. Им было в чем сомневаться: до начала кинофильма оставалось не более пяти минут, а эти двое шли в сторону, противоположную от клуба. Проходя по площади перед клубом, выложенной щебенкой, лицом к лицу встретились с двумя женщинами. Одна из них с таким явным пренебрежением и издевкой посмотрела на Анаит и Мушега, что Анаит демонстративно отвернулась, а Мушег, непринужденно улыбаясь, сказал: «Терпи, коль мужчина». Эта женщина была матерью Карена.
Немного прогулявшись по темным и безлюдным улицам села, они завернули в сторону ущелья, дошли до большого плоского валуна, нависшего над ущельем, сели на него рядышком. Внизу, в бездонном ущелье, тихо журчала речка, бегущая с гор. Речка эта текла между замшелых камней, мимо покинутого чуть ниже родника. Разрывая небо, ввысь поднималось буковое дерево, речка протекала мимо этого белесого дерева, на котором были высечены имена ее и Карена… Но нет, Анаит хотела далеко отогнать от себя эти мысли, сегодня она не хочет ничего вспоминать, она хочет забыть все то, что связано с Кареном.
— Как хорошо, что мы пришли сюда, — неожиданно тихо сказала Анаит, казалось, боясь нарушить трепетную тишину ночи. — И как хорошо ты сделал, что порвал билеты. Не представляю, как бы сидела в душном зале.
— Тебе не холодно? — спросил Мушег.
— Нет, я себя чувствую хорошо, я сейчас себя чувствую очень хорошо, спасибо. Сегодня с раннего утра меня взяла какая-то дрожь, я мерзла, а сейчас мне не холодно. Как здесь великолепно! Мушег, ты знаешь, я здесь впервые. Если б я раньше знала, что здесь так хорошо, приходила бы сюда каждый вечер.
— Если хочешь, мы можем приходить сюда каждый вечер, — сказал Мушег.
Увлеченная мыслями, Анаит не ответила. Наконец, она спросила:
— Скажи, Мушег, ты веришь в честность Карена?
Мушег молча посмотрел на Анаит. Он не был готов к этому вопросу, меж тем, ответил без колебаний:
— Верю.
— Абсолютно?
— Абсолютно.
— Вероятно, ты меня не понял. Я имею в виду его честность по отношению ко мне, — поправила Анаит.
Мушег в темноте усмехнулся и стал смотреть вниз, где бегущая с гор речка, выходя из-под деревьев, одно мгновение блестит на обнаженных камнях и снова заходит в лес.
— Ты, конечно, не мне должна была задать этот вопрос…
— Прости, я не хотела тебя обидеть, — быстро сказала Анаит.
— Прекрати за каждую ерунду просить прощения, — с досадой сказал Мушег. — Что касается твоего вопроса, только… я ведь не знаю, что произошло между вами. Тебе, наверное, нужно мое беспристрастное мнение?
— Конечно, — кивнула Анаит, до сих пор не понимая, куда он клонит.
— Да, я буду беспристрастен, несмотря на то, что ненавижу себя за это… Значит, так: что бы ни произошло между вами, я не верю, что Карен может совершить подлость по отношению к тебе. Одно из двух: или здесь какое-то недоразумение, или я просто не знал его как следует… Вот и все. А сейчас, я прошу, пойдем домой. Мне тяжело продолжать этот разговор.
Мушег встал с места и медленно направился в сторону села. Анаит также поднялась с камня и, понурив голову, пошла за Мушегом. Позже она поняла, что потребовала больше, чем имела право, и чувство вины перед этим парнем так подействовало на Анаит, что она на время забыла о своем горе. До ее дома шли молча. У ворот встали.
— Который час? — спросила Анаит, чтоб нарушить давящую тишину.
— Поздно уже, — голос Мушега прозвучал достаточно сухо.
— Неужели?
— Спокойной ночи, Анаит.
— Спокойной ночи, Мушег. Не знаю, что тебе сказать за этот великолепный вечер.
— Ничего не нужно говорить. Спокойной ночи.
— До свидания. Если буду нужен, позови.
— Благодарю, Мушег.
Мушег развернулся и зашагал в сторону их маленького участка в несколько домов, спящего у подножия холма. На ночных безлюдных дорогах какое-то время виднелся его приземистый плотный стан, потом он смешался с темнотой, растворившись в ней.
Анаит глубоко вздохнула и вошла во двор. Ее не покидало мучительное чувство вины перед Мушегом. И, кто знает, может, как раз это чувство, как и чувство печального одиночества, душевной пустоты, которое овладело ею после незабываемого разговора с матерью, стало причиной того, чтобы Анаит уже на следующий день, найдя какой-то повод, пригласила Мушега пойти погулять. И Мушег, будто весь день ждал этого, немедленно пришел. До позднего вечера они гуляли по краю ущелья, сидя на плоском валуне, смотрели на ущелья, затерянные в вечерних сумерках, потом Мушег попросил на следующий день встретиться снова. Анаит долго молчала, потом сказала: «Хорошо».
Они встретились и на следующий день, потом снова и снова. Незаметно Мушег стал для нее тем единственным, кого она могла посвятить в свои маленькие горести и радости, тем единственным человеком, который, в случае необходимости, мог ее выслушать, правильно истолковав ее слова, посочувствовать, а если нужно — дать правильный совет. Словом, на него можно было положиться.
Друг за другом проходили дни, дни переходили в недели… Чередой проходили недели. И однажды Анаит, внимательно глядя на Мушега, вдруг заметила, что его лицо похудело, щеки впали, глаза смотрят грустно и устало. Она забеспокоилась и спросила:
— Что с тобой случилось, Мушег? Может, ты заболел?
С опозданием она подумала, что задала глупый вопрос. Мушег невесело улыбнулся и ответил, что все нормально. Эта невеселая улыбка так проникла в глубину души Анаит, что она еле сдержалась, чтобы не заплакать. Анаит только сейчас поняла, что, по сути, все эти недели она совершенно безжалостно, эгоистично использовала чувства Мушега, его безответную любовь к ней. Она испытала мучительный стыд за несправедливую жестокость, проявленную к этому доброму и хорошему парню, самозабвенно влюбленному в нее.
«Что сказать? — шагая рядом с Мушегом мимо извилистой речки, в водах которой отсвечивал огненно-красный закат, лихорадочно соображала Анаит. — Боже мой, что сказать? К кому обратиться?» И она сама понимала, что не стоит ни к кому обращаться, потому что никто не поможет. Но есть один выход — один выход, чтоб больше не встречаться с Мушегом. Однако, доходя до этой точки в своих мыслях, она твердо понимала, что не встречаться с Мушегом не сможет, что она чрезмерно привыкла к нему, что они, как сросшаяся лещина, связаны душами… Потерять его тоже не хочется — при этой мысли Анаит готова была упасть и закричать… «А, может, это любовь? Может, это и есть та чистая и настоящая любовь, без которой невозможно жить, а то, что было с Кареном, было проходящим, полудетским увлечением, временным душевным заблуждением? Ведь он меня предал, он обманул, покинул, а я в течение целого месяца ни разу даже не заплакала. Значит, это не было любовью. А сейчас от мысли, что могу лишиться Мушега, готова сойти с ума».
Разочарованная и растерянная, Анаит не заметила, что они уже вышли из ущелья, и сейчас она сидит на краю обрыва на плоском валуне возле Мушега, а Мушег молча курит. Она впервые видела Мушега курящим. Заметив молчаливый взгляд Анаит, Мушег истолковал это по-своему и, растерянно улыбнувшись, сказал:
— Не курю, просто так, иногда…
Он улыбнулся, но Анаит на его улыбку улыбкой не ответила. Наоборот, ее лицо стало белым как полотно и стало таким холодным, будто она приняла внезапное решение броситься в пропасть ущелья с той скалы.
— Что с тобой случилось, Анаит? — тихо спросил Мушег.
И тут произошло неожиданное. Не произнося ни слова, Анаит отняла у него сигарету, бросила в сторону, потом повернула его руку и губами прильнула к его ладони. Совершенно ошеломленный, Мушег даже не убрал своей руки. Чуть позже, задыхаясь, он произнес:
— Ах, Анаит, если б ты знала, как ты измучила меня за все эти дни…
— Знаю, я знаю обо всем. Все, что было до этого, было ненастоящим, не было того, что нужно, — затрепетала Анаит, плотнее прижимаясь лицом к груди Мушега и чувствуя, как руки Мушега обнимают ее плечи и талию. — Знаю, что тебе было тяжело. Забудь про все…
— А ты?
— Я тоже забуду, я уже забыла… — прошептала она, с содроганием чувствуя, что не забыла, и это мешало ей полностью отдаваться его ласкам, властно вторгаясь в минуты, принадлежащие только им, Анаит и Мушегу.
Анаит прикладывала усилие, чтобы забыться в теплых объятиях Мушега, жаждущих любви. Иногда ей казалось, что ей это удается… Однако незримое присутствие Карена было заметно Он здесь, он полностью растворился в вечернем воздухе, в теплой темноте. «Не нужно, не хочу, его нет…» — убеждала Анаит сама себя, с нарастающим ужасом понимая, что бессильна противостоять этому колдовству: она сейчас обнимала не Мушега, а Карена. Сердясь больше на себя, чем на Мушега или Карена, понимая, что может обидеть Мушега, она вдруг выскользнула из рук Мушега и стала искоса смотреть на него. К счастью, его это не обидело или он искусно скрыл свою обиду.
— Поздно уже, надо идти, — сказала Анаит.
Мушег также поднялся с камня.
— Да, десятый час уже, — отозвался он, будто редко бывало, когда возвращались домой позже этого. — Пошли…
Он заботливо взял девушку под руку, но через несколько шагов Анаит незаметно высвободила руку, изображая, что хочет поправить прическу…
Через четверть часа Анаит, закрыв за собой калитку, поднялась в дом. Она заметила на столе конверт, надписанный знакомым почерком Карена, и ей показалось, что ее уличили в предательстве. Анаит остановилась. Какое-то мгновение она стояла, потом медленно взяла конверт и открыла. По-деловому сухим тоном Карен сообщал о том, что более трех недель не мог написать Анаит, потому что и дядю, и его отправили в один из отдаленных, вновь организованных совхозов целины строить хлева для животных, а сегодня, когда он вернулся, увидел, что у него есть письмо из деревни (от кого письмо, не пишет), из которого стало очевидным, что Анаит за это время успела подружиться с Мушегом, и эта дружба настолько теплая, что до полуночи не могут расстаться. И что тут такого, ехидно добавил Карен, ты пока красива и пока свежа, еще много мужчин сможет ласкать твое привлекательное тело, в чем он, Карен, не сомневается.
«Поздравляю вас обоих, — писал он в письме, — более того, в течение последних двух месяцев, что я нахожусь здесь, я имел достаточно времени убедиться в том, что я тебя никогда не любил, между прочим, так же, как и ты меня. Так что расстанемся без сожаления, а если есть сожаление, то только о потерянном времени, больше ничего. Что касается Мушега, то я искренне жалею его, потому что он с тобой не будет счастлив, к чему он, естественно, стремится. Ты его так же не любишь, как не любишь и меня».
В конце письма Карен сообщал, что в село он не вернется, там, в Казахстане, в таких, как он, больше нуждаются.
«Еще лучше, — зло подумала Анаит, механически складывая письмо. — Еще лучше… Еще лучше… Легко сказать, еще лучше!» А когда среди ночи вдруг вскакиваешь, до сих пор обманывая себя, что это было не во сне, что это он, Карен, он снова пришел, и ты закрываешь глаза, чтоб снова увидеть его, и твои губы, действительно, чувствуют касание его искристых, красных, как угли, обжигающих губ? А как стереть из памяти то, как там, в ущелье Матура, у родника, он обнимал тебя за плечи, а ты, прижав голову к его груди, слушала, как там, глубоко в груди, беспокойно стучало его горячее сердце? Как забыть то, когда, прощаясь, он весело, с восторгом глядел на тебя и, ласково проводя пальцами по твоим щекам, говорил: «Спокойной ночи, любимая»! И дома, вспоминая его слова, ты безмолвно плакала и смеялась от счастья…
Анаит взяла бумагу, ручку и захотела прямо сейчас, в эту минуту, ответить Карену, что все то, что он написал — неправда, что она любила его, и сейчас тоже любит, и вечно будет любить, что чрезмерно жестокие, грубые слова даже не обидели ее, потому что знает, что эти слова были написаны в момент гнева, были написаны, чтобы причинить боль ей, Анаит, а она вот совершенно не обижается на него.
У Анаит было много, что сказать, о многом она хотела написать, однако… не написала. Зачем? Он даже словом не обмолвился, почему он все-таки уехал в Казахстан. Почему Анаит должна была узнать об этом от посторонних людей, даже если и от Григория?.. За два месяца он убедился в том, что никогда ее не любил… Не будет для нее, Анаит, чересчур унизительным после всего этого что-то ему объяснять, доказывать? Ну и что, пусть будет так, сердцу не прикажешь. А Мушег… Мушег очень хороший парень, славный парень, она сделает все, чтобы привыкнуть к нему, а может даже и полюбить. Она сделает так, что, вопреки предсказаниям Карена, он почувствует себя рядом с ней счастливым. И это дойдет до него.
«Еще лучше», — на этот раз произнесла она громко и неожиданно заметила, как непроизвольно рвет письмо Карена. Анаит теперь уже не могла сдерживать себя, прямо так, в платье, упала на кровать и, обхватив голову ладонями, горько заплакала. Она плакала долго, от души, чувствуя, что слезы постепенно успокаивают ее или, во всяком случае, придают какую-то легкость. Анаит плакала не только от обиды и горя, она навсегда прощалась с той далекой светлой и прозрачной чистотой, которую внес в ее жизнь Карен. И так, со слезами на глазах, она уснула…
А на следующий день, встретившись с Мушегом, ничего ему не сказала о письме, и не только потому, что не хотела его огорчать, а еще и потому, что в тот день Мушег показался ей чужим. Он не имел никакого отношения ни к ней, ни к Карену, ни к письму. Мушег, конечно, с самого начала заметил ее отчуждение, однако не стал расспрашивать, будто догадавшись, что он для нее сегодня чужой. Они молча прогулялись до большого камня, немного посидели там. Все это время Анаит страдала морально и не знала, что сказать, если Мушег вдруг захочет ее поцеловать. И, неожиданно для себя, она была признательна ему, будучи уверенной, что он даже не попытается ее обнять. В этот вечер они недолго сидели рядом, рано расстались, немного испугавшись неожиданно возникшего чувства (во всяком случае, для Мушега), необъяснимого отчуждения и холода между ними.

Снаружи вновь послышался какой-то грохот. Анаит вышла на балкон и оттуда посмотрела вниз, на дорогу, ведущую из центра села к их дворам. Никого не было. А грохот продолжался. Он раздавался с неба. Неведомо почему, Анаит подумала, что это недавно пролетевший самолет летит обратно, долго глядя вслед промчавшемуся среди мерцающих звезд самолету, который сверкал как бриллиант на небе. Интересно стоять вот так, одной, на открытом балконе напротив обнажающегося сада, зная, что вокруг нет ни одной живой души, только ты и чудесный, необычный осенний вечер.
Анаит вошла в дом и вспомнила другую осень. Той осенью в ее и Мушега жизни произошли значимые события: Анаит поступила в Степанакертский медицинский техникум, а Мушега призвали в армию. Думали, что пока Мушег будет служить, Анаит окончит техникум, они вернутся в село и тогда поженятся.
— Ты будешь ждать меня два года? — спросил Мушег.
— Ты что, не веришь мне?
— Почему? Нет, — с сомнением ответил Мушег.
— Я буду ждать тебя, только часто пиши мне.
И Анаит дождалась, хотя и понимала, как неполноценна их любовь: Мушег ее любит, а она связана с ним, связана теплым дружеским чувством и уважением. И, тем не менее, дождалась, потому что для нее после Карена было, по сути, все равно, кого ждать. И она ждала и одновременно училась. Один-два раза в месяц Анаит приезжала в село, так как техникум находился недалеко, в областном центре, в шестидесяти километрах от села.
Карен оказался хозяином своего слова: в село не вернулся, и никто толком не знал, где он, хотя было известно, что уехал из Казахстана еще в конце июля. «Словом, после отправки последнего письма», — в уме подсчитала Анаит. А куда уехал, долгое время никто не знал.
Однажды Анаит нашла в себе смелость пойти к ним домой. Мать Карена в огороде перед домом собирала зеленую фасоль. Анаит поздоровалась с ней через ограду. В ответ мать что-то буркнула под нос и продолжила свою работу. Анаит, конечно, хорошего приема не ожидала (она не забыла свой первый визит), но растерялась до такой степени, что на миг осталась стоять, не зная, что сказать. Придя в себя, она сказала, что просто хотела узнать, где находится Карен и пишет ли письма.
По всей вероятности, этого оказалось достаточным, чтобы мать Карена вышла из себя. Озверев, она отошла от грядки с прилипшими к одежде листьями фасоли и, размахивая руками и взрывая воздух крикливым голосом, напала на ошеломленную от неожиданности Анаит, сразу начав сыпать проклятия на ее голову. Она произносила такие слова, которые Анаит не слышала ни разу за всю свою жизнь. Анаит развернулась и почти бегом удалилась из их двора, слышала, как мать Карена бросила ей вслед: «Любовник твой ушел, да? Поэтому снова виляешь хвостом?»
Анаит вышла на улицу, сильно покраснев от оскорблений и обиды. Ей повезло — вокруг никого не было. Но Анаит знала, что до вечера все село будет знать, как мать Карена, Лусик, дала взбучку Анаит.
Только в начале октября в селе распространился слух, что Карен поступил в Сельскохозяйственную академию имени Тимирязева. Анаит с горечью подумала о том, что их размолвка была на пользу Карену. Кто знает, может, были бы вместе, он не сумел бы поступить?
Анаит попросила в техникуме, чтобы ее направили работать в больницу родного села. А через два месяца из армии вернулся Мушег, загоревший и возмужавший. Служил он в мотострелковой дивизии, где и приобрел специальность механика. Поэтому, вернувшись в село, он устроился на работу в колхозный гараж. Скоро его назначили заведующим гаражом (прежний был человеком пожилым и с трудом справлялся с работой). Мушег так организовал работу, что все машины полностью были готовы к весенней страде и сбору урожая. Колхозное начальство облегченно вздохнуло: наконец, нашелся опытный механик, прошедший армейскую школу.
В середине осени, когда завершились работы на полях, Мушег и Анаит поженились. Анаит было грустно, это не огорчило Мушега и его родителей, но свадьбу сыграли простенькую, на которую пригласили около двадцати—двадцати пяти человек из числа близких родственников и друзей. Потом колхоз выделил новый земельный участок и денежную ссуду на строительство дома.
Они построили одноэтажный дом из двух комнат. Дом был на холме, лицом к солнцу; отсюда, как на ладони, был виден весь Хндзахут с раскинувшимися на склонах холмов и в небольших ущельях маленькими подворьями. В ясную погоду и лунные ночи круглый год на глазах у Анаит в одиночестве тоскует гора Мрав, виднеющиеся вокруг все горы и скалы, большие и малые луга, примыкающие к лесам или же в тех же самых лесах.
Анаит стояла и долго рассматривала все это, но ничего не пробуждало в ней никакого чувства. В этом доме на холме начали жить Анаит и Мушег.
Обремененная новыми заботами, связанными с коренными изменениями после детства да с установившейся духовной стабильностью, Анаит сначала не замечала собственного отчуждения от Мушега. Он и сам не проявлял, казалось, никаких признаков недовольства, потому что внешне это не проявлялось. Анаит была любезна с мужем, заботлива и мила, Мушег отвечал ей теми же чувствами.
С утра Анаит шла в больницу, а Мушег в ремонтные мастерские. Он возвращался обычно позже Анаит, и дома всегда был готов вкусный горячий обед. Обедали вместе, а потом вместе ходили в гости к кому-либо из родственников или в кино, а иногда оставались дома. Дома им не было скучно. Мушег с радостью добровольно помогал Анаит по хозяйству, а когда делать было нечего, каждый из них брал книгу из книжного шкафа и углублялся в чтение или, если по телевидению транслировали интересный фильм, садились перед телевизором и смотрели. В такие моменты Мушег, зная, какая Анаит поклонница кино, больше смотрел на нее, чем на экран, стараясь по выражению лица жены, по взгляду догадаться, что показывают, и почти всегда угадывал безошибочно.
Отчужденность появлялась у Анаит тогда, когда они ложились в постель. Хотя ласки Мушега ей не были противны, они не трогали ее, не волновали ее кровь и, чтобы скрыть это, Анаит была вынуждена притворяться, отвечая на его ласки. Она с ужасом думала о том, что всю жизнь должна притворяться и всю жизнь бояться, что настанет день, когда Мушег почувствует ее лживость. Пару раз она ловила себя на том, что чуть было ни назвала мужа Кареном, застывая от мысли о том, что это может когда-нибудь произойти. А что может произойти после этого!
Она стала лихорадочно отгонять от себя это пугающее ее имя. Эту ночную вину перед мужем она старалась искупить днем, проявляя к нему нежную заботу, ласку, спокойствие характера. И это, в общем, ей удавалось, судя по тому, что Мушег искренне радовался ее мирной, нежной покорности, ничуть не сомневаясь в истинности чувств, относя все, как он сам выражался, к «его чудовищному везению».
Тем не менее, день сменялся ночью, и все повторялось. Снова Анаит думала о том, как долго может продолжаться эта двойная жизнь. И теперь, чтобы как-то разбудить в себе какие-то ответные чувства к Мушегу, она тешила себя надеждой, что скоро у нее будет ребенок. Она мечтала об этом ребенке, надеясь, что после его рождения отношения с Мушегом окрепнут настолько, что эта ненавистная отчужденность растворится, исчезнет сама по себе и все встанет на свои места. Жизнь, наконец, снова приобретет свою ясность, без которой нет счастья.
Ребенок, к сожалению, родился чересчур поздно, на третьем году их совместной жизни, когда Мушег начал уже кое о чем догадываться. Анаит часто ловила на себе задумчивый взгляд мужа, а после этих взглядов, без притворства, возникал вопрос, который иногда мог застать Анаит врасплох. В подобных случаях Анаит искала какой-нибудь повод, чтобы выйти из дома, лишь бы быть подальше от Мушега, не дать ему возможность задать пугающий ее вопрос. Брала кувшин и шла на родник за водой или, вспомнив что-то неотложное, уходила в больницу. И, тем не менее, Мушег задал неизбежный вопрос:
— Анаит, скажи только правду, я тебе противен?
Это было поздно вечером, они легли спать, тело Анаит напряглось, как пружина, но в следующую секунду она прильнула к мужу.
— О чем ты говоришь, Мушег? — притихшим голосом сказала она.
Следующий вопрос был ужаснее:
— Ведь после Карена тебе было все равно, за кого выходить замуж? Если б вместо меня встретила кого-нибудь другого, вышла бы замуж за него.
— Не нужно об этом, — сказала Анаит тихим, крайне напряженным голосом. — Я хочу спать. Лучше поспим.
Среди ночи Мушег очнулся ото сна. Анаит рядом не было. Мушег быстро встал, пошел в другую комнату. Анаит сидела в ночной рубашке в темноте и беззвучно плакала. Мушег постоял немного в дверях, потом вернулся, лег и до утра не сомкнул глаз. На рассвете, не позавтракав, ушел в гараж, а вечером пришел пьяный и из-за какой-то ерунды безжалостно избил Анаит. Удивительным было то, что в этот день Анаит, как всегда, простила его, даже не дала ему попросить прощения. Она не обвиняла Мушега. Винила сама себя.
Рождение ребенка, действительно, ничего не изменило, наоборот, пропасть между ними росла, обязывая их терпеть и не сметь рвать запутанную уступчивость. И они терпели, между тем, дело обстояло так, что Мушег не только любил жену, но и знал, что она никуда от него не уйдет: ребенок крепко связал ее руки и ноги. А куда должна уйти?

На улице продолжал царить обыкновенный осенний лунный вечер. Сидя у окна, Анаит вспоминала все прошедшие дни. «Пусть тебе не покажется смешным, Карен, — в уме Анаит беседовала с Кареном, — пусть не кажется смешным, что бывают такие дни, что хочу спрятать голову в твоих теплых объятиях, чтобы ты своими ласковыми руками гладил меня, а я позабыла, позабыла обо всем, как в то время, в кажущиеся такими далекими дни. Скажи мне, где та дорога, которая может увести нас в те прошедшие дни?»
На одном из перекрестков множества дорог, думала она, жизнь столкнула ее и Карена, чтобы дать счастье. Каждый человек рождается, чтобы быть счастливым, иначе зачем приходить в этот мир? Бог как раз для этого создал человека, а она, наверное, была очень гордой, не осознавала, что может быть счастлива только с Кареном, не хотела понять этого, и оттого ее счастье, как и любое большое счастье, было коротким.
Анаит вспомнила слова Карена: «Когда тебя больше не любят, с тобой остается твое горе. Когда уже не любишь ты, у тебя больше ничего не остается». Анаит горько усмехнулась над этой мыслью. Она усмехалась, а из глаз текли слезы. Она плакала из-за своей погибшей любви, из-за первых ее морщинок, не замечаемых чужим взглядом, из-за того, что дни ее проходят одинаково бесцельно и пусто.
Эти дни, недели, месяцы, годы проходили так, как говорила мать: все есть — молодость, здоровье, любящий тебя заботливый муж и растущий сын, который скоро пойдет в первый класс. Есть дом, слава богу, все в доме есть, самое время жить, живи и радуйся… Но не выходит, не получается, ничего радостного нет, и не знаешь, чем все это закончится, да и закончится ли вообще?
Услышав шаги, Анаит внутренне напряглась. Позади дома заскрипела калитка, потом во дворе послышались тяжелые четкие шаги — он еще не поменял гордую походку рядового армии. Войдя в дом, Мушег легким кивком головы поздоровался с женой, подошел к столу, на котором его ждал ужин.
— А где Араик, спит что ли?
— Нет, у мамы, — сказала Анаит. — Почему ты так поздно пришел?
— Ездили в Мартакерт за запчастями.
— Удалось получить? — спросила Анаит.
Ей, конечно, было все равно, получили эти запчасти или нет, но ведь нужно же было о чем-то говорить, чтобы с первых же минут не воцарилась тишина, давящая на нервы, к которой ни она, Анаит, ни Мушег никак не могли привыкнуть (как раз из-за этого Мушег задал вопрос об Араике, зная, что тот сегодня должен быть у бабушки) .
— Нет, — ответил Мушег, кроша хлеб в мацони. — Одной бумажки не хватило. Вынуждены завтра снова ехать.
— Какой бумажки?
— Доверенность должны были взять, забыли. Ничего, завтра получим. — Мушег немного подождал, потом добавил: — Между прочим, там, в магазине райцентра, были утепленные сапожки, хорошая вещь для зимы. Сегодня не удалось взять, денег не было с собой, завтра возьму.
— Сапожки у меня есть, почти новые.
— Во-первых, не такие уж и новые. Словом, завтра я привезу, сама решай, понравятся — оставишь, не понравятся — продашь кому-нибудь.
По телу Анаит прошла теплая волна ласки и жалости. Она посмотрела на мужа, на этого во всех отношениях сильного и доброго человека, от которого, как и от нее, судьба отвернулась, лишая его небольшого счастья. Она подошла к Мушегу сзади и, обнимая его, прижала его голову к своей груди.
— Если ты купишь эти сапожки, — произнесла она задумчиво, — я их продам, потому что мне они не нужны, у меня все есть. Так что давай об этом говорить не будем. Мы не так богаты, у нас не так много денег, чтоб разбрасываться ими, как хотим.
— Как это «разбрасываться»? Это же для тебя! — возмутился Мушег. — Ты хотя бы думаешь, что говоришь?
Анаит не успела ответить. Позади дома остановилась машина. Свет от фар упал на деревья, а чуть позже послышались шаги. «Кто это может быть так поздно?» — недовольно проворчал Мушег. Он сегодня очень устал, хотел рано лечь.
— Ты сядь, я открою дверь, — сказала Анаит.
Она быстро прошла через маленький коридор, открыла дверь во двор и от неожиданности отпрянула, бледнея, прижав руку ко рту, чтобы заглушить инстинктивный крик.
— Здравствуй, Анаит, — произнес Карен, растерянно улыбаясь. — Гостей не принимаете?
«Бог мой, это ты?!» — в уме прошептала Анаит, пока не веря своим глазам.
— Прошу, — внезапно задыхаясь, хриплым голосом сказала она.
Карен вошел, Анаит осталась в коридоре, прислонясь спиной к стене, на минуту прикрыв глаза, не зная, как удержать сердцебиение, от которого останавливалось дыхание. Открыв глаза, Анаит увидела будто в тумане, как Мушег с тупой улыбкой на окаменевшем лице встал навстречу неожиданному гостю (какое лицо было в этот миг у Карена, Анаит не знала, потому что он стоял спиной к ней). Карен первым неуверенно протянул руку, будто не зная, пожмет ли ее друг его школьных лет или нет. И снова сквозь туман Анаит увидела, как Мушег, сначала сомневаясь, пожать искренне протянутую руку или нет, потом все-таки пожал ее крепко, по-мужски.
Такое начало придало сердцу Анаит некоторое спокойствие. Она непроизвольно поправила прическу и решительно вошла в комнату, где царила напряженная тишина. Карен и Мушег, растерявшись на мгновение, смотрели в разные стороны, стараясь не встречаться взглядами. Анаит открыла посудный шкаф и, гремя посудой, стала доставать чашки для чая.
— Чем ты занята, Анаит? — спросил Мушег.
— Я… Я сейчас принесу чай.
— В подобных случаях пьют не чай, а что-нибудь покрепче…
— Ничего не нужно, Мушег, я за рулем, далеко должен ехать. На минуту зашел посмотреть, как вы. Я был у своих, столько лет не видел…
— Ясно, — усмехнулся Мушег, — а где ты был столько лет?
— Долгая история, Мушег.
— Я теперь не знаю, чай будете пить или вино? — спросила Анаит.
Она исподтишка поглядывала на Карена. Он вроде стал выше ростом, почернел от солнца, однако в нем была какая-то чуть заметная подавленность… И эта ранняя седина в его волосах, и эти морщины, которые образуют складки на его широком открытом лбу… Сердце Анаит постепенно начало сжиматься. Достав рюмки, она не знала, что ей делать дальше. Голос Карена будто очаровал ее.
— После окончания Тимирязевки попросил меня снова отправить в Казахстан, на этот раз в Кустанайскую область.
— А почему ты не приехал сюда, в Карабах, у нас ведь тоже нужны сельхозработники? — поинтересовался Мушег.
Анаит замерла с сахарницей в руках. В словах Мушега ей показался вызов. Вероятно, Мушег позже тоже понял это, поэтому не дал Карену ответить:
— Впрочем, это неважно, на целине больше нуждаются в них, там другие масштабы, — сказал он, исподлобья уловив одобряющий взгляд Анаит.
— А потом?
— Два года был главным агрономом в одном крупном зерноводческом совхозе, думал, останусь навсегда… — Он на мгновение прервался, но потом добавил просто, не прилагая усилий: — Я не смог… Мне не хватало наших гор, здешнего воздуха… Чувствовал себя не так…
— Ты что, до сих пор не женился? — спросил Мушег.
— Женился, даже имею двоих детей, сына и дочь. Просто-напросто я чувствовал себя, как на чужбине.
— Ты приехал с семьей?
— Да, — Карен кивнул, зажигая сигарету.
В комнате наступила короткая, но напряженная пауза. Как стремительно приближающийся гром отдаленной грозы, накаляя обстановку, в воздухе витал никем не заданный вопрос. На этот не заданный вопрос ответил сам Карен.
— Мы будем жить не здесь, — спокойно сказал он, не глядя ни в чью сторону, и чуть усмехнулся, сам чувствуя, как его слова разрядили обстановку, в комнате спало напряжение. — Меня назначили агрономом на опытной станции в цитрусовой сфере.
— Но там тоже не будет твоих гор… — сказал Мушег.
— Ничего, как-нибудь потерпим… — ответил Карен, глядя прямо в глаза Мушегу, и тот своего взгляда не отвел. — Что это, все время обо мне будем говорить? Как вы?
Мушег не ответил. Неожиданно, он встал с места:
— Все-таки я пойду в погреб, принесу вина.
— Сказал, что не пью.
— Выпьешь один бокал, вино легкое, ничего не будет.
Он вышел. В комнате снова воцарилась тишина. Карен сидел за столом, спиной чувствуя присутствие Анаит.
— Ну, как живете, Анаит? — тихо спросил Карен.
Анаит поставила на стол поднос, звякнув чашками.
— Я теперь не знаю, что делать, чай будете пить или вино?
— Ничего не нужно, Анаит. Я выпью бокал вина и уйду. Машина не моя, у меня есть друг-геолог, Альберт Шахназарян, машина его. Утром рано ему нужно ехать. — Он, наконец, поднял глаза и взглянул на Анаит. — Вы почти не изменились, ни ты, ни Мушег.
— Ты как?
— Так же неплохо, — сделав вдох, Карен добавил: — Жена, дети, интересная работа.
— Телевизор, холодильник, стиральная машина?
— Нет, этих вещей пока нет, просто даже времени не было купить. А при чем тут они?
— Это моя мама говорила, что сейчас самое лучшее время, чтобы жить и радоваться…
— Гмм… даа, все есть… Только непонятно, почему радуются не все? — задумчиво произнес Карен, ладонью поправляя край скатерти.
Вошел Мушег с кувшинчиком вина в руке. Не глядя на Анаит и Карена, он поставил на стол маленький кувшинчик. Анаит хотела достать рюмки для вина, но Мушег сказал, что рюмки не нужны — для такого вина подходят чайные стаканы. Налив три стакана до краев, он взял свой стакан и сказал:
— Ну, пусть будет за встречу…
— Нет, вернее будет за расставанье, — сказал Карен — Завтра вечером я уже должен быть в своем хозяйстве. Лучше пожелайте мне удачи.
— Ну, что же, удачи тебе и немного счастья!
В ответ Карен кивнул и посмотрел на Анаит:
— А ты, Анаит, мне ничего не желаешь?
Анаит посмотрела ему прямо в глаза и сказала тихо, но твердым голосом:
— Мой муж пожелал тебе удачи и счастья и от моего имени.
Она подняла свой стакан, ударила о стакан Мушега. Выпили стоя. Карен посмотрел на часы.
— Ну, я пойду, — сказал он, глядя в пол.
Мушег пошел провожать его до машины. Это был старый «газик» с вылинявшим тентом. Карен открыл дверцу, но не сел. Он достал пачку сигарет, взял одну, протянул пачку Мушегу:
— Ну, что еще хочешь сказать?
Мушег повел плечами:
— Ничего. Почти все сказали. Между прочим… — он заколебался, — передай привет Астхик.
— Кто такая Астхик?
— Подожди, — Мушег прищурился, — мы были уверены, что ты женился на девушке из твоей родни…
— Не нужно об этом, — строго сказал Карен. — Неужели ты думаешь, что я сегодня вошел бы к вам, если бы был женат на ней?
Карен сел за руль, снова обратился к Мушегу и, улыбаясь, сказал:
— Помнишь, в школе ты гордился плоскими истинами? Хочешь, скажу одну из них?
— Скажи, посмотрим, — произнес Мушег, закуривая сигарету.
— Сколько хочешь можно повторять, что наша судьба зависит от нас, но достаточно хоть один раз отнестись к этой судьбе легкомысленно — она на протяжении всей жизни будет мстить нам… Вот такие дела…
— Ты считаешь, что судьба была к тебе жестока? — спросил Мушег и сразу понял, что вопрос прозвучал не к месту.
Карен с грохотом закрыл дверцу «газика», завел машину, потом, улыбаясь, повернулся к Мушегу:
— А ты?.. Счастливо оставаться!
Машина без включенного света медленно поехала по полутемным пустынным улицам, горели только задние подфарники. Но скоро и они исчезли в темноте.
Мушег проснулся среди ночи, посмотрел на жену. Анаит лежала лицом к потолку, в лучах лунного света, проникшего между занавесками, блестели ее широко раскрытые глаза, упрямые губы были слегка прилипшими, а на щеках блестели не просохшие серебристые слезы.
— Ты не спишь? — спросил Мушег.
В осеннем холодном небе пролетала стая журавлей. «Курлы… курлы… курлы», — грустно призывали журавли, отдаляясь… Вот почему весь вечер казался таким необычным, подумала Анаит, да и ее сердце, наверное, чувствовало, что он должен был прийти сегодня.
— Ты не спишь? — повторно спросил Мушег.
— Нет.
Мушег нежно погладил обнаженные плечи жены:
— А ты попробуй уснуть. Ведь не пробовала…
— Нет.
— Она повернулась к мужу, взяла его руку, щекой прижалась к пахнущей машинным маслом, грубой, большой его ладони и закрыла глаза. — Я сейчас усну, только ты руки не убирай…
— Не уберу, ты спи, — сказал Мушег.
Но про себя он явно подумал: «К чьей руке ты так прижалась? Моей или…» И мысленно перебил сам себя, чтобы не назвать другого имени.

Перевод Нелли Аваковой

Продолжение