ЛИТЕРАТУРА

«Наша среда online» — Начинаем публикацию книги Левона Адяна «В то далёкое лето». Благодарим автора за разрешение на публикацию.

Памяти моих сыновей
посвящается

ДАЛЕКО В ГОРАХ

ПРОЛОГ

Много персиковых деревьев в нашем селе. Деревья эти расцвели сейчас, и цветы их — красно-фиолетовые — купаются в лучах прозрачного весеннего солнца. Повсюду в селе, во дворах, у старых разрушенных строений загорается красочная ярмарка пламенных цветов…
Деревья расцвели, и я сегодня впервые увидел, что у персикового дерева, растущего у дороги, ведущей в село, сломалась ветка. Весь день думал об этом. О том, что ветка эта сломалась, потеряла свою весну и что она не увидела этих цветов, которые цветут сейчас и будут цвести каждый год, когда придет весна, и персиковые деревья расцветут вновь красно-фиолетовыми цветами…
Долго смотрю в сторону ущелий. Из этих ущелий, извиваясь, дорога входит в село. Там, на ее обочине, одиноко и печально стоит раненое персиковое дерево. Я пристально смотрю в эту сторону, и постепенно вместо персикового дерева передо мной возникает непроглядная мгла, и в этой мгле я вижу Ее. Она улыбается мне, но улыбка ее печальна. Я ловлю себя на том, что шепчу ее имя: «Аргина».
«Аргина!» — слышу я собственный голос, но этот голос словно чужой мне, будто идущий издалека… Однако в следующее мгновение тает мгла, видение исчезает, и я снова вижу у дороги, ведущей в село, одинокое поникшее персиковое дерево, у которого сломалась ветка, потеряв свою весну…

— 1 —

Осень. Я стою на нашем балконе у открытого окна и смотрю вниз, на раскинувшееся на склонах ущелье, и здесь, и там, на холмах, наше село, которое нарядилось во все цвета осенних красок… Пестрыми красками окрестных девственных лесов и гор покрылась также наша маленькая речушка с названием Барак Джур, которая берет свое начало в высоких горах и, зигзагообразно проходя вниз, делит наше село на две равные части, протекая через поля, овраги и темные леса, течет, теряясь далеко в равнинных азербайджанских деревнях.
Прохладный осенний легкий ветерок играет на макушках деревьев, деревья тихо и нежно качаются, листья долго кружатся в воздухе и, как разноцветные бабочки, порхающие над водной гладью, медленно ложатся в приусадебных садах… Наша золотистая пушистая кошка Чюча, смазливая и изнеженная, одним прыжком достигает подоконника, садится прямо напротив и, глядя на меня, жалобно мяукает.
Пригрозив ей пальцем, говорю: «Чюча, замолчи!», а потом кричу на нее: «Спустись!» Но она не спускается. Повернув голову, смотрит прямо на меня и снова «мяяааууу», на этот раз жалобнее и протяжнее. Ясно, что ей хочется быть со мной, просит разрешения. «Хорошо, не доставай меня, садись», — говорю я. И продолжаю смотреть вниз, на домики под жестяными крышами и прилегающие к ним приусадебные сады, несчетное множество персиковых деревьев, утопающих в убранстве.
Соседский мальчик Овик бежит за своим теленком, видимо, хочет загнать в хлев, а теленок, как дурачок, подняв мордочку и задрав хвост, убегает от него. Овик чуть не плачет, потому что солнце уже дошло до макушки горы Кагнахач, тени от деревьев и холмов стали удлиняться. Потом внезапно небо становится темно-синим, стадо шумно забегает в село, поднимая столбы пыли…
«Бижум, бижум…» — то там, то тут слышится голос Овика, который, протянув руку, идет за теленком, как будто умоляя того послушать его, остановиться. Быстро спрыгиваю с подоконника и бегу на помощь Овику. Не успеваю проделать и нескольких шагов, как до моего слуха доносится чей-то отдаленный голос: «Абик…»
Окликнули меня, хотя меня, конечно, не Абиком зовут, меня зовут Айрапет. В наших краях не обращают внимания на такие мелочи, Айрапет — удлиненный вариант, поэтому сокращенно называют меня Абиком. Снова кличут меня, и я оборачиваюсь в ту сторону, откуда слышен голос, туда, где дорога, извиваясь, из ущелья ведет в село и где на краю дороги под одиноким персиковым деревом виднеется не то грузовик, не то самосвал, возле которого стоят парень и девушка.
Солнце прощальными лучами позолотило вдали леса, а в ущелье сгущаются тени. Какое-то мгновение смотрю на них, на парня и девушку, и не могу их узнать. Легкий ветерок кружит волосы девушки, которые, мне кажется, обязательно цвета меда, а парень снял пиджак и, размахивая им в воздухе, зовет меня. Я не могу их узнать и удивляюсь, зачем они меня зовут…
Чтобы скорее добежать, снимаю обувь и по узким улочкам между домами и приусадебными садами босиком бегу туда, где стоят девушка, парень и грузовик. Впереди ущелье, которое весной при таянии снегов переполняется грязной пенящейся водой, текущей бурным потоком. Я спускаюсь в ущелье, на одном дыхании переправляюсь через деревянный мостик, бегу, не обращая внимания на боль в ногах оттого, что бежал по мелким острым камушкам… И когда я, выбравшись из ущелья, подбежал на довольно близкое расстояние от одинокого персикового дерева, резко останавливаюсь, потому что у дороги не оказалось ни грузовика, ни парня, который размахивал в воздухе пиджаком. Под персиковым деревом возле небольшого кожаного чемоданчика стоит худенькая девушка в черном лайковом плаще, лицом в сторону ущелий, и тихим голосом поет. Дует слабый ветер. Он несет на своих легких крыльях нежный голос незнакомой девушки.
Скрылась луна за тучами,
Поля, погрузитесь в сон…
Через поле проходит путь мой,
К милому пойду я домой…
Ветер усиливается. Листья персикового дерева дрожат, шелестя. Они вытягиваются по направлению ветра, переворачиваются обратной стороной серебристого цвета. Уже обутый, я встаю вдалеке и не смею идти вперед, а персиковое дерево шумит, как талые воды в ущелье.
Голос девушки умолкает, пропадает в этом шуме. Я знаю эту песню. Почти все девушки нашего села поют ее. Возвращаясь с поля или утром, уходя на работу, они часто поют, и их звонкие голоса льются над широкими полями… Песня о каком-то черноглазом парне и зеленых полях. Песня неплохая, однако очень печальная.
Наконец, я отвлекаюсь от мыслей и подхожу к девушке.
— Ааа, пришел? — заметив меня, выдает девушка, прерывая песню. Она широко улыбается и медленно подходит ко мне. Мое сердце начинает стучать часто и неритмично. Она берет мою руку в свои теплые ладони.
— Как же ты вырос! — негромкий бархатный голос девушки звучит, как мелодия. — Ты стал уже взрослым парнем.
Я растерянно смотрю на нее, стараясь вспомнить, где и когда мог ее видеть, потому что внешне она мне показалась знакомой, но вспомнить так и не могу. Ее волосы блестят, будто позолоченные, светло-карие глаза напоминают рассветное небо цвета корицы, виднеющееся за пожелтевшими колосьями. Белокожая, с пухлыми губами, в уголке которых прячется улыбка. Она долго смотрит на меня, ее розовые губы с легкой ужимкой то улыбаются, то выдают удивление и восхищение.
Она мне нравится с первого взгляда, будто я знаю ее очень давно, будто она мне родная и пришла откуда-то издалека…
Я чувствую, как от растерянности вспотел лоб. Для подобных случаев есть очень распространенное предложение, которое спасает людей. Я также произношу это предложение, хотя она мне совсем незнакома:
— Как вы?
— Отлично, — отвечает девушка, улыбаясь, а потом внезапно ерошит мои волосы: — Боже мой, как он вырос, мне даже не верится.
А я все стою, вкопанный, как памятник, и молчу. Я, действительно, не нахожу слов… Ну что сказать сразу незнакомой девушке! Это взрослые могут за минуту придумать тысячу слов, а я… А еще говорит, что стал совсем взрослым парнем. Был бы взрослым, так бы не растерялся.
От порыва ветра одна прядь ее густых золотистых волос падает на лоб. Изящным движением головы девушка откидывает прядь обратно и говорит:
— Пойдем?
— Пошли! — отвечаю я по-взрослому, беру у девушки чемодан и молча иду впереди нее. Чемодан не очень-то и тяжелый, одним пальцем могу его поднять. — А где грузовик? — спрашиваю я, обернувшись к девушке. — Здесь грузовик стоял.
— Кажется, уехал на гумно разгружаться. Наверное, опаздывал, — безразлично отвечает девушка. — Люблю ходить пешком.
Ну, раз так, пошли пешком. Мне без разницы. Но чувствую, что она что-то от меня скрывает. Интересно, чья была машина? Кажется, Армена был грузовик. Номера не были видны.
— А что за грузовик был, не помнишь?
— К несчастью, не помню, — искоса поглядывая на меня, прищурившись, улыбается она и, умышленно меняя тему, добавляет: — В другом месте тебя увидела бы — не узнала, Абик, ты очень изменился.
Наверное, за все время моего существования мне впервые не понравилось это «Абик». Вроде, звучит нежно, но в то же время есть в этом что-то издевательское. И я говорю:
— Меня зовут не Абик.
— Как же так? — удивляется она. — А как?
— Не Абик, — повторяю я уверенно и, сам не знаю зачем, даже немного сердито. — Меня зовут не Абик, а Айрапет… В моем свидетельстве о рождении так и написано: «Восканян Айрапет».
Девушка неожиданно начинает смеяться. Немного наклонив голову, она смеется радостно и громко. В ее смехе на мгновение тонут шелест листьев и журчание речки Барак Джур. Потом она, прикусив белоснежными зубами губу, улыбчиво смотрит на меня:
— Ты чудесный мальчик, Абик, — наконец выговаривает она…
Опять… Я останавливаюсь, смотрю на нее. Она будто разговаривает с маленьким ребенком. Я хочу повторно культурно напомнить ей мое настоящее имя, но девушка будто читает мои мысли:
— Нет, — говорит она. — Айрапет — длинное имя, мне больше нравится Абик…
Ее большие глаза блестят непонятным блеском, не то с просьбой, не то с издевкой… Ну, попробуй устоять перед этим взглядом! И я говорю:
— Ладно. Зови, как тебе нравится, — улыбаюсь откровенно, — тебе можно…
— Благодарю. У тебя доброе сердце, Абик.
Это невероятно. Теперь уже мне нравится имя Абик. Наверное, я даже обижусь, если она вдруг захочет назвать меня моим полным именем. Нет, очень интересна и удивительна жизнь наша…
Я, не чувствуя тяжести чемодана, иду впереди, но не намного, а так, чтобы суметь время от времени тайком поглядывать на нее.
Мне неудобно спрашивать у нее, кто она, откуда приехала и почему позвала именно меня? И кто этот водитель грузовика, откуда он знает меня? Может, из соседнего села? И все-таки удивительно… Ничего, если будет нужно, она сама скажет.
Девушка смотрит то в сторону отдаленных гор, куда уже село солнце, то останавливается и полными слез глазами смотрит на дорогу, которая выходит из ущелья, погружающегося в темноту. Я тоже оборачиваюсь и смотрю в сторону ущелья.
— Тартарское ущелье, — говорю я, чтобы прервать молчание.
— Где? — Девушка слегка касается моей руки, обдавая меня приятным ароматом духов. Она опять привычным движением головы откидывает со лба прядь волос и, напрягая зрение, спрашивает: — Где? Я ничего не вижу.
— Отсюда не видно. Посмотри туда. Видишь, там, за перевалом, глубокое ущелье в густом тумане? По этому ущелью через леса течет река Тартар. Бывает, с ребятами ходим купаться в реке или ловить рыбу. А по ту сторону Тартара — гора Мрав…
Горы и ущелья, поля и леса покрылись нежной вечерней вуалью, временами глухо перекликаются ночные птицы, а там, далеко, как сказочное явление, стоит гора Мрав, купаясь в последних золотистых лучах уходящего солнца…
Девушка долго смотрит поверх бесконечных гор и ущелий в сторону Мрав-сара.
— Боже мой, какой красивый край… — сама себе, только губами, шепчет девушка, не отрывая взгляда от горы, и так же, глядя вдаль, говорит: — Удивительно, почему я раньше всего этого не замечала?
— Когда?
Вместо того чтобы ответить на мой вопрос, она неожиданно говорит:
— Сколько тебе лет, Абик?
— Мой отец говорит, что уже не маленький, — пробую я отшутиться.
— Ясно, — кивает головой девушка. — Одно время я тоже была не маленькой. Я сейчас тоже не маленькая, так ведь, Абик? Ты согласен со мной?
— Согласен, — открыто улыбаюсь я и, не зная зачем, говорю: — Наше село красивое. Во всем мире такого села нет. А осенью оно исключительно красивое.
— Осенью везде красиво, — говорит девушка.
— Не знаю, — пожимаю плечами. — Осенью я нигде не был, в школу хожу.
Мы входим в ущелье, некоторое время идем молча, где-то в глубине леса тоскливо кричит сова, видно, готовится к ночной охоте. Ее жуткий крик может с непривычки навести на человека ужас. Может, поэтому девушка легонько касается рукой моего плеча и вполголоса говорит:
— Как ужасно… Это кто так закричал?
— Ночная сова, — говорю я безразличным тоном, — ничего страшного нет. А у вас что — нет сов?
— Нет, — непонятно зачем стонет она. — У нас не бывает. Я родилась очень далеко отсюда, за тысячу ущелий и гор. Ты хорошо знаешь географию? — неожиданно спрашивает девушка.
— Конечно, — моментально отвечаю я.
— Я родилась там, где самое большое в мире озеро и самое маленькое море. Там есть город, похожий на Неаполь, даже красивее, чем Неаполь. В этом городе я родилась, и у нас нет сов.
Я долго думаю, пытаясь угадать название города, где родилась девушка, но ничего не получается. Неловкая ситуация, я даже чувствую, как краснею. Но она этого не замечает, конечно, потому что в ущелье темно. Узкая дорожка ведет на другую сторону ущелья, и перед нами появляется село со светящимися местами окнами, с мычанием коров и окриками людей.
— Вот здесь, на холме, наша школа, чуть ниже — клуб, в стороне от клуба и сельского магазина — здание больницы. Наш дом как раз возле больницы.
— Знаю, Абик, — говорит девушка.
Я подозрительно смотрю на нее: откуда ей известно все это, и имя мое знает, и где наш дом, тоже знает. Но спросить об этом снова не рискую. А она опять, будто прочитав мои мысли, говорит:
— Ведь я же была здесь, Абик. Правда, один раз, но была. И с этого дня прошло уже несколько лет.
— Несколько лет? — переспрашиваю я.
— Да, я тогда перешла в девятый класс. А ты был маленьким, очень маленьким мальчиком.
— А где ты жила? — осторожно спрашиваю я. — У кого?
— Конечно, у вас, — улыбаясь, отвечает она. — Ты что, издеваешься надо мной, Абик?
Значит, идем к нам домой… Я чуть не схожу с ума от радости. Потом она молча углубляется в какие-то свои мысли. Вообще я заметил, что она умолкает с полуслова и, задумавшись, смотрит в неопределенном направлении. Бывает же так… Чтобы девушке не было скучно со мной, я пробую отвлечь ее разговорами:
— А весной наша речка Барак Джур разливается, становится бурной, и журчание ее раздается в горах и ущельях.
— Неужели? — задумчиво произносит девушка.
— Да, и еще как! Временами, когда начинается таяние снегов в горах, она вырывает с корнями ветхие деревья и несет дальше. А в позапрошлом году в нижней части села река унесла буйвола. Почти все село — стар и млад — бежали вдоль реки, но что они могли сделать!..
— А теперь ничего не уносит?
— Сейчас?! — усмехаюсь я. — Что должно уносить осенью, сейчас только желтые листья приносит из лесов, да день и ночь шумит в ущелье.
Мы на минуту останавливаемся и молча прислушиваемся. Внизу в темноте действительно тихонько, монотонно шумит наша любимая речка Барак Джур: «виш-ш-ш… виш-ш-ш…»
— Интересно, — произносит девушка с тем же задумчивым видом, но я ясно вижу, что ей не интересно ни то, что наша речка весной разливается, принося в себе снесенные деревья, ни то, что осенью она мелеет и спокойно журчит среди камней. И, действительно, что интересного есть в этом? Для того и река, чтоб разливаться и бурлить.
Я быстро меняю тему разговора.
— Тебе ведь нравится наше село?
— Да, красивое село, окруженное полями, лесами, горами… Сказочно красивое.
— Весной еще красивее, — радостно говорю я, потому что вижу, что она снова проявляет интерес к нашему селу. — Деревья цветут, в садах переливаются птицы, из леса доносится радостное вещание кукушки…
Девушка внезапно оборачивается, показывая на поникшее одинокое персиковое дерево, растущее у главной дороги в село, под которым недавно стояла, и говорит:
— Это персиковое дерево также цветет?
— Еще как! — оборачиваясь, отвечаю я. — В селе как раз первым расцветает это дерево.
— И ты, конечно, обрываешь цветущие ветки, — говорит она.
Честно говоря, я в жизни не оборвал ни одной ветки с этого дерева. Зачем мне? Но, не зная почему, я говорю:
— Да, обрываю. Очень красивые цветы на нем — красно-фиолетовые. Обрываю в основном те ветки, на которых больше цветов…
Девушка смотрит на меня не то разгневанно, не то с досадой:
— И тебе не жалко?
— Что? — меня чуть не разбирает смех.
— Дерево, — глядя прямо на меня, с опозданием произносит девушка. — Абик, дай слово, что отныне ты с этого дерева никогда не оборвешь ни одной ветки! Ведь эти ветки тоже хотят жить, — добавляет она, долго глядя на персиковое дерево, виднеющееся вдали сквозь сумерки. — Они также любят жизнь, любят весну. Когда ты обрываешь эти ветки, они теряют свою весну. Понимаешь, они умирают навечно и больше никогда не смогут увидеть те цветы, которые появляются каждый год, когда наступает весна и деревья снова цветут…
Впервые слышу, что персиковые деревья тоже хотят жить, что будто они тоже любят весну. Очень удивительно. Но тут я вспоминаю: случается, просто топором ударишь по стволу дерева, и сразу течет вода с места удара. Кто знает, может, деревья тоже плачут, а эта вода — и есть их слезы…
Я обещаю, что никогда впредь не трону ни одно дерево, в частности одинокое персиковое. Хочу еще что-нибудь сказать в этом направлении, но уже поздно. Потому что дошли до наших ворот. Наша собака Чалка, хлопая большими ушами, бросается к нашим ногам, от радости кидается из стороны в сторону, кувыркается на земле, издавая какие-то звуки.
— Не забыла меня! — ликует девушка и обнимает Чалку.
Чалка, наклонив голову, не моргая, смотрит на нее, хвостом метет землю, от радости снова кувыркается. Совсем одурела.
Мы входим во двор, и я зову:
— Маам…
Тут открывается дверь на веранду и на лестнице появляется мама:
— Ты где это, сынок?
Однако мама не успевает отчитать меня, на мгновение удивленно смотрит на девушку, которая вошла со мной во двор, и быстро спускается по лестнице. Я смотрю то на девушку, то на мать.
— Аргина… — мама, протянув руки вперед, не сдерживая слез, обнимает девушку. — Моя любимая, моя родная девочка, каким ветром тебя принесло в наши края?
Удивительно… По щекам девушки также текут слезы. Невозможно понять этих женщин, вообще они плачут даже тогда, когда, наоборот, нужно смеяться.
— Абик, — тут же поворачиваясь в мою сторону, говорит мама, — быстро беги в контору, найди отца, скажи, пусть идет домой.
Я срываюсь в сторону здания сельсовета, которое не так уж и далеко от нашего дома.
— Скажи, пусть идет домой, — кричит вслед мне мама. — Скажи, Аргина приехала из Баку.
Значит, этот город — Баку… И как не смог догадаться! А еще сказал, что хорошо знаю географию. Какой позор…

— 2 —

В нашем селе нет девушек по имени Аргина. Я впервые слышу такое имя и оно мне безмерно нравится. Мне нравится не только ее имя, но и то, что она постоянно улыбается. Ее улыбка искренняя, приятная и немного с грустинкой…
Я смотрю на противоположную гору, склоны которой утопают в дремучих лесах. Поднимаясь из ущелья Матур, они доходят до самого неба. Смотрю долго и вдруг мне кажется, что далеко-далеко, за тысячами гор и ущелий, вижу тот незнакомый и красивый город, в котором родилась Аргина.
Да, в нашем селе нет девушки по имени Аргина. С изящной фигурой, со светлым лицом, излучающим нежную красоту и очарование, с белоснежным рядом зубов и розовыми губами, она будто спустилась с небес. Такой красивой девушки не только в нашем селе, наверное, во всем мире нет. Я всех девушек нашего села сравниваю с Аргиной, хочу найти среди них одну, которая хоть немного была бы похожа на нее, но не нахожу. Такой, как Аргина, нет.
«Вииш-ш-ш, вииш-ш-ш…» — напевает наша речка Барак Джур свою заунывную старинную песню, и из лесной глуши время от времени ей вторит ночная сова — протяжно и печально…
Опираясь локтями о перила веранды, я тихо прислушиваюсь к ночным голосам. В саду еле заметно качаются деревья, в ночной тишине я ясно вижу, как листья, кружась в воздухе, медленно опадают на землю… В глубине сада, не то у ограды в кустах ежевики, не то под деревьями, перебивая друг друга, беззаботно и беспрерывно поют сверчки.
Смотрю на небо… На нем сегодня звезды немыслимо яркие и крупные. Большая круглая луна медленно плывет над бездонными ущельями, над лесами и горами, освещая весь мир своим серебром…
— Папа, — спрашиваю я, — Луна дальше или Баку?
Отец смеется:
— Ты уже взрослый парень и тебе стыдно задавать такой глупый вопрос.
— Почему?
— Посмотри на небо, что ты видишь на нем?
— Звезды.
— Еще?
— Луну.
— Верно. А Баку видно?
— Нет.
— Ну, теперь иди и хорошенько подумай, что дальше.
Мой вопрос, наверное, был сложным, потому что ответ моего отца оказался еще сложнее… Я ничего не понял из сказанного им. Отец любит говорить загадками. Нашел время философствовать…
Со стороны высокой горы Кахнахач раздался выстрел. Луна от выстрела вздрогнула на куполах деревьев и снова продолжила свой путь в темно-синем небе. Там, далеко, на дальнем склоне Кахнахача, выстрел повторился. Наверное, браконьеры…
Я все время думаю об Аргине. Вспоминаю, как ее алые губки с колдовским выражением произносят армянские слова, совершенно не похожие на наше наречие, как смотрят ее большие красивые глаза, пронизывая до глубины души, как улыбается, как ходит. Я, откровенно, не могу не думать о ней… потому что для меня даже произносить ее имя — уже большая радость…
Аргина надела синее платье, которое ей очень идет. В нем она обворожительна. Я ей говорю:
— Ты стала еще красивее.
— Правда? — смеется Аргина, берет мою руку в свои теплые ладони и, улыбаясь, говорит: — Деревенский воздух мне идет…
Отец тоже безмерно внимателен и любезен по отношению к Аргине. Во время обеда, сидя за столом, я каждый раз, наблюдая исподтишка, замечаю, как он теряется, встречаясь с ее взглядом, радостная улыбка не сходит с его лица, а глаза блестят улыбчиво. В таком хорошем настроении я вижу отца только в праздничные дни и чувствую, что сегодня тоже для него праздник, может, даже очень большой. Я чуть с ума не схожу от любопытства, потому что, в конце концов, не знаю, кто такая Аргина и зачем она приехала к нам домой. Не лето же, чтоб отдыхать!
— Дорогая Аргина, нет в мире ничего дороже и слаще дружбы, — говорит отец, повторно наливая рюмку и медленно поднимаясь с места.
У отца привычка такая — как выпьет одну рюмку, начинает подряд предлагать тосты.
— Чего встал? Сидя говори, — без злого умысла замечает мать и наливает густое ежевичное вино себе и Аргине.
— Нет, Арус, ты не знаешь, по новому закону тамада должен говорить стоя. — Да, дружба очень дорогое и сладостное понятие, жизнь без дружбы, без друзей — будто мир без ясного солнечного света. Дружба приумножает нашу радость и наполовину уменьшает горечь нашей жизни. Даже болеть приятно, когда знаешь, что есть люди, которые ожидают твоего выздоровления, как радостного праздника. Твое здоровье, Аргина…
— Не понимаю, сколько можно пить за здоровье Аргины? — с поддельным удивлением спрашивает мама.
— Господи, что за характер у нее? Я что, не имею права голоса, зачем мешаешь? Когда ты говоришь, я тебе мешаю? Я тебе не мешаю, нет? Будь добра, ты мне тоже не мешай.
Когда отец говорит, трудно догадаться, где он шутит, а где говорит серьезно. Сейчас, конечно, шутит. Вроде, обидевшись на мать, он переходит на сторону Аргины.
— Добро пожаловать, дорогая Аргина! Ты решила работать в нашем селе. Очень хорошо сделала, мы искренне рады тебе. Но, прежде всего, ты должна всей душой полюбить свою работу, посвятить себя этому, потому что нет больше удовольствия, чем посвятить себя любимой работе. Я, например, люблю свою работу. — Отец уже чувствует себя на седьмом небе. — Около десяти лет я отвечаю за животноводство всего колхоза.
— Хорошо, что сказал, а то подумали бы, что ты хозяин села, — спокойно перебивает мама и тайком подмигивает Аргине.
— Ну, иди, не пей… — смеется отец и одним глотком выпивает тутовую водку. — И сам тут, и тутовая водка имеют целебные свойства, — продолжает он. — Поэтому Карабах — страна долгожителей. Я тебе расскажу одну историю, послушай. В Карабахе один очень старый человек сидит на обочине дороги и плачет. «Что случилось?» — спрашивают его. «Старший брат меня избил», — отвечает. Удивляются: он такой старый человек и у него есть старший брат?! «За что избил?» — спрашивают. «Когда отец вошел, я не встал», — отвечает.
Аргина от души смеется.
— Дорогая Аргина. В этом огромном мире не нашлось человека, кто бы понял меня. Вижу, ты меня понимаешь…
Он хочет снова налить водки, но неосторожным движением руки роняет бутылку, и пока мама успевает ее поймать, водка выливается на скатерть, распространяя на всю комнату резкий запах тутовки.
— Очень хорошо, — смеясь говорит мама, — больше нормы не пей.
— Арус, сегодня можно, — говорит отец, смотря на Аргину, — сегодня исключительный день: у нас дорогой гость. Иди, принеси другую бутылку. И, между прочим, — добавляет он, — я не шучу. Тутовая водка действительно имеет большое целебное свойство.
С помощью Аргины мама меняет скатерть, тарелки снова расставляются на столе. Мама идет на кухню за водкой. Используя подходящий момент, я тоже бегу на кухню.
— Мам, — говорю я, — мам…
— Что, Абик, дорогой?
— Мам, Аргина нам кем приходится?
Мама с удивлением смотрит на меня:
— Ты с ума сошел, сынок, — улыбается она.
— Совершенно нет, — отвечаю я и, как доказательство того, что я не сошел с ума, как и полагается нормальному человеку, продолжаю тихим басом:
— Мам. Неужели, не знать чего-то и спрашивать — это признак сумасшествия?
А мама улыбается и говорит с подозрением:
— Потом, Абик, потом расскажу, сейчас времени нет, — и сует мне в руки бутылку водки, — это отнеси, а я принесу горячую хашламу.

— 3 —

Сегодня воскресенье. Солнце едва поднимается из-за противоположных гор. Воздух свежий и прозрачный. Село находится в тени, потому что солнечные лучи пока не спустились в наши ущелья. Я смотрю в сторону горы Сарнатун, где уже взошло солнце. То тут, то там заливаются ранние птички, звонко кукарекают петухи. Там, внизу, возле родника, кто-то из девушек начал петь, потом девичий голос затих, потому что Максим завел трактор и песня затерялась в гуле мотора.
Мама кормит кур, разбрасывая горстями корм по двору, как сеяльщик разбрасывает зерно во время сева на пшеничном поле. И при каждом движении маминой руки наша дурная собака Чалка прыгает в кучу кур, разгоняя их в стороны.
Тихонько, чтобы не разбудить спящую в соседней комнате Аргину, я на цыпочках спускаюсь во двор, чтобы умыться под умывальником. Мама мне кое-что рассказала уже про Аргину. И я почему-то люблю ее еще больше. Мама сказала, что Аргина очень похожа на свою мать Диану, по ее словам, самую очаровательную женщину на свете. После окончания медицинского института они с тетей Дианой ровно три года работали вместе в одной больнице, были как родные сестры и до сих пор не забыли друг друга.
— Аргина — ее единственная дочь, — говорит мама, — ей уже двадцать один год и в этом году она окончила педагогический институт. А ты что, сам не помнишь Аргину? — неожиданно спрашивает она.
— Нет, мама, откуда мне помнить?
— Она была у нас дома… и это было будто вчера. А ведь несколько лет прошло… Тогда еще школу не окончила, по-моему, в восьмом классе училась. Или в девятом, не помню. С мамой приехала. Потом мама уехала, а она оставалась у нас около двух месяцев. С короткой стрижкой, красивая, целыми днями крутилась в саду, прислушиваясь к пению птиц, а Чалка бегала за нею.
— А Чалка за ней? — спрашиваю я, смеясь, сам не зная, почему…
Я готовлюсь задать следующий вопрос, однако на балконе в длинном бархатном халате появляется Аргина.
— Ой, какое чудесное утро! — говорит она, широко раскрывая руки, будто пытаясь обнять этот большой и прекрасный мир, освещенный лучами утреннего солнца.
— В нашем селе каждое утро чудесное, — с гордостью говорю я.
Аргина, прищурившись, мечтательно смотрит в сторону далеких гор, а мне, не знаю почему, кажется, что она в этот миг мысленно находится в своем красивом приморском городе, который стои`т отсюда за тысячу гор и ущелий. Честно говоря, мне самому эта мысль не нравится.
— Ваш город, наверное, очень красивый? — усмехаюсь я, глядя на мгновение туда, где гора упирается в небо.
— Очень, — произносит Аргина, даже не обращая внимания на мой тон.
— А почему ты приехала сюда? — спрашиваю я с любопытством и невольно смотрю на маму. Она с укоризной качает головой: мол, постеснялся бы. Пусть с опозданием, но я тоже жалею, что задал глупый вопрос. А Аргина молодчина, совершенно не обижается. Она, как прежде, беззаботно улыбается и с нежностью ерошит мои волосы.

Мама поднимается в дом, наверное, готовить завтрак.
— Как идут твои дела в школе, Абик? — спрашивает Аргина неожиданно. — Хорошо учишься? Вопрос действительно неожиданный, но я ни на грамм не растерялся, потому что у меня есть готовый ответ (все взрослые задают этот вопрос, сами не зная, зачем, а у нас ответ готов на всякий случай).
— Отлично, — говорю я.
— А как у тебя с русским языком? — не отстает Аргина.
Если снова скажу «отлично», она мне не поверит — почувствует, что в моих словах немного не хватает соли. Что делать? В таких случаях врать я не могу, хотя, конечно, чтобы выходить из подобных глупых ситуаций, иногда не помешало бы. И я говорю:
— Ничего. Между тройкой и четверкой…
— Вот это уже не дело, — недовольно качает головой Аргина.
Я тоже понимаю, что не дело, но что могу сказать… Тем не менее, спрашиваю с наивным видом:
— Почему?
— Геройски объявляешь «отлично», а по русскому языку…
— Специально не ставят, — отвечаю я азартно-вызывающе. Это старый и проверенный способ. Все ученики в мире, когда пятерка или четверка, говорят «получили», а когда тройка или двойка — «поставили». И громко добавляют, что учили на пятерки, но не ставят. Есть такие, кто верит. Но Аргина, кажется, не верит мне и с хитрой улыбкой говорит:
— С завтрашнего дня русский язык у вас буду преподавать я.
Вот тебе новость! Она — учительница, похожая на десятиклассницу. Я не верю своим ушам. Чувствую, как неритмично и часто стучит мое сердце в груди, будто сейчас выскочит. Но я не смею произнести что-либо вслух. Какая-то непривычная робость одолевает меня. И на это есть причина — зачем придумал, что я отличник? Ведь она завтра же узнает, что я не то что отличник, а наоборот. Но уже поздно что-либо изменить. Не зря отец любит повторять: «Слово, как птица, вылетит — не поймаешь». Я вынужден поменять тему разговора, чтоб она не вернулась к моим школьным делам.
— Ваша мама — врач? — спрашиваю я.
— Да, — на мой неожиданный вопрос отвечает с удивлением Аргина. — Она терапевт в республиканской больнице.
— А ваш отец? — просто так спрашиваю я.
Аргина снова с удивлением смотрит на меня, пытаясь понять, какую цель преследуют мои бессмысленные вопросы.
— А зачем тебе? — спрашивает она, наконец.
Конечно, ей не скажешь, зачем задал эти вопросы, поэтому я молчу.
— У меня нет отца, — после паузы отвечает Аргина. — Он был бортмехаником в гражданской авиации. В одном из очередных полетов двое вооруженных пассажиров, вошли в кабину пилотов и заставили нарушить границу. Мой отец и стюардесса погибли, но бандитам не удалось пересечь государственную границу.
В стороне от приусадебных садов, в ущелье, очень тихо журчит и стонет наша речка Барак Джур, издавая печальный звук: «виш-ш-ш… виш-ш-ш-ш…» Как будто понимает все…
— До сих пор мама смотрит на небо при отдаленном звуке летящего самолета.
— Почему?
— Наверное, ждет…
О чем можно говорить после этого, я не знаю. Аргина, видимо, понимает мое положение.
— Ты жалеешь меня, Абик? — спрашивает она.
— Да, — говорю я, не решаясь взглянуть на Аргину.
— А вот этого как раз не нужно — мой отец погиб в борьбе с бандитами. Ты меня понимаешь, Абик?
— Да.
Боже мой, что за глупость? Неужели я не могу сказать ничего, кроме этого бессмысленного «да»… Взрослым, конечно, легко: за минуту найдут нужное слово и скажут. Скорей бы я тоже вырос!..
— Ты уже большой мальчик, Абик, должен все понимать.
Я чуть не кричу, ведь все понимаю, но не могу выразить свое мнение. Но я, как заведенный попугай, повторяю:
— Да…
Внезапно Аргина с нежной улыбкой произносит:
— Ты любишь меня, Абик?
— Конечно.
Я еле сдерживаюсь, чтобы не закричать от радости. Аргина воодушевленно берет меня в свои объятия, прижимая голову к себе. От ее нежности, от близости ее благоухающего тела сердце мое разрывается от счастья, и, чтобы хоть как-то выразить это, я говорю:
— Ты обязательно полюбишь наше село.
— Я его и сейчас люблю.
— А почему ты приехала именно в наше село?
— После института обязательно нужно три года проработать в районе. Я посоветовалась с мамой и попросила комиссию по распределению направить меня в ваш район, а потом сюда. В районном отделе образования я сказала, что хочу работать в вашей школе. Добрые люди не отказали, и вот я здесь.
— Значит, ты могла бы не приехать к нам? — со страхом в голосе спрашиваю я.
— Конечно, могла бы, — улыбаясь, отвечает Аргина. — Я могла бы остаться в аспирантуре, я ведь окончила институт с красным дипломом. С нашего курса многие поехали в горные селения. Мы обещали писать друг другу.

— 4 —

Человек не может представить, как быстро проходят дни, как дни переходят в недели, а недели — в месяцы. И вот снова осень, и снова наш Хндзахут оделся в желтый наряд. То тут, то там на ореховых деревьях клюют вороны и с орехом в клюве летят вниз над осенними пшеничными полями. Снова от ветра колышутся персиковые деревья. И наша речка Барак Джур, по-прежнему принимая последние лучи солнца, блестит, переливается светло-сиреневым цветом, извиваясь, проходит через леса, поля и сады, по-прежнему журчит она в темных бездонных ущельях.
Солнце поднялось и уже дошло до зенита, откуда, вероятно, виден весь мир. Перекинув школьный ранец через плечо, я иду домой. В последнее время — не знаю, почему, — стараюсь возвращаться домой один: мне так нравится. У меня под ногами шуршат сухие листья. И под это шуршание в моей голове рождаются разные мысли. Я думаю о том, что вот уже год, как Аргина живет в нашем доме. Нет, удивительно быстро прошел этот год. Целый год…
Отец по-прежнему работает в колхозе. Утром чуть свет садится на коня, едет на фермы, а возвращается поздно вечером или в полночь. Случается и так, что увозят скот в райцентр, тогда он на день-два остается там. Мама также, если привозят тяжелобольного, остается в больнице. Потому что, правда, наше село маленькое, но больница межрайонная, обслуживает также жителей близлежащих маленьких деревень и часто больных привозят оттуда. Аргина всегда возвращается из школы раньше меня. Когда звенит последний звонок, я стремглав бегу домой, потому что Аргина не любит, когда я где-то задерживаюсь. Поэтому не задерживаюсь. Сам удивляюсь себе: за этот год я полностью переменился, как говорит мама, сразу стал образцовым мальчиком. После уроков прихожу прямо домой, мы сразу садимся обедать. А если мамы дома нет, Аргина одна не обедает, ждет меня. Выходит на балкон, сидит там и ждет. И всегда радуется, когда я прихожу. Вроде ничего радостного нет — я же не с неба спускаюсь, но нет, радуется, и все. Когда вижу ее, тоже радуюсь, хотя не так уж это показываю. Только улыбаюсь и больше ничего.
Но иногда мне так хочется сказать ей, что я все время думаю о ней. Но, непонятно почему, не осмеливаюсь. Наверное, думаю, что выглядит смешно… или как. И все-таки без Аргины мне очень грустно. Летом, когда она уехала на каникулы в Баку, мое сердце чуть не лопнуло от тоски. А последнюю ночь не смог уснуть, до рассвета беспокойно крутился в постели. Интересно, пока не знаешь человека, она живет для себя, ты — для себя. И вот встретишь случайно, и она становится тебе родной, даже, может, больше, чем родной, и тебе кажется, что не сможешь больше жить без нее, причем удивляешься тому, как ты жил без нее до того… Мама говорит, что Аргина навсегда останется в нашем селе. Аргина сама как-то сказала: «Я из этого села никуда не уеду. Навсегда останусь у вас… У меня такое ощущение, что я здесь родилась. Нет, я это не поменяю ни на одно место в мире». Честное слово, я чуть не таю от радости, слыша эти слова.
Странная вещь: с тех пор как Аргина стала жить у нас, парни нашего села стали относиться ко мне по-другому. Не знаю, почему, но это действительно так, не раз замечал. Может, повзрослел на год от этого? Даже тракторист Максим, который раньше не разрешал садиться на сиденье плуга или сеялки, сейчас, заметив меня, сразу останавливает трактор, уменьшает звук мотора: «тик-тик, тик…» Высовывая голову в окошко, Максим, улыбаясь, смотрит на меня и пальцем подзывает к себе. Я, конечно, подхожу. Он кладет свою огромную руку мне на плечо (от тяжести его руки у меня чуть колени не прогибаются) и задает свой первый вопрос:
— Ну, как твои дела, Абик?
— Ничего, — отвечаю.
— Конечно, — говорит он следом и одновременно, мечтательно вздыхая, смотрит в сторону скалы Сарнатун, — конечно, почему должно быть иначе?
Максим улыбается. У него такая улыбка, что, кажется, вот-вот заплачет. От смеха можно обалдеть. Но я, конечно, не смеюсь, иначе он так двинет, что самым большим куском от меня останется ухо. Я с наивным видом говорю:
— У тебя очень красивый трактор.
Он внимательно смотрит на меня: шучу или нет? И задает второй вопрос:
— Правда?
— Да. Ни у кого такого трактора нет, — говорю.
Максим с гордостью смотрит на меня.
— Сейчас появились хорошие японские тракторы, — говорит он и смотрит на вспаханную им пашню. — Но они не для наших мест, они для равнинных местностей. Разве здесь могут выдержать японские тракторы: корни ореховых деревьев тянутся на километр.
— Что такое японский трактор по сравнению с твоим? — говорю я в ожидании самого главного вопроса Максима.
— А ваша Аргина знает, что у меня такой трактор есть? — наконец, спрашивает он, краснея до кончиков ушей.
— Конечно, знает, — бессовестно вру я. Лицо Максима сияет от удовольствия. И он неожиданно произносит:
— Хочешь, научу тебя водить трактор? — и, не ожидая ответа, берет меня под мышки, поднимает в кабину, устраивает возле себя и командует:
— Держи рычаг, вот так. Ногу поставь вот сюда. Молодец. Нажми педаль и медленно отпускай. Вот так, молодец!
Трактор гудит, выпуская дым, движется вперед, пластами выворачивая черную землю. От счастья у меня захватывает дух, я быстро смотрю по сторонам: жаль, но никто не видит. Завтра расскажу в школе — не поверят…
— Ну, как твои дела? — в оглушающем реве трактора и в лязге плугов еле слышу вопрос Максима. Я помню, что пару минут назад он задавал такой же вопрос, и тут же отвечаю:
— Как прежде.
— Конечно, тебе хорошо, — кричит Максим. — Отчего бы тебе быть плохо?.. Говорю, конечно, хорошо…
— Услышал… Ты мне скажи, как увеличить скорость?
— Нельзя, испортишь, — на мгновение внимательно посмотрев назад, говорит Максим.
Вместо того, чтобы увеличить скорость трактора, он останавливает его, снижает обороты мотора, озабоченно глядя на меня из-под густых бровей, и с глубоким вздохом выговаривает:
— Мне кажется, Абик, что во всем Карабахе такой девушки, как Аргина, нет.
— Конечно, какой может быть об этом разговор! — по-взрослому отвечаю я.
Мне нравится тон моей речи. Как равный с равным, прямо смотрю на Максима, выжидая, что он скажет. Максим снова вздыхает и, будто выполняя тяжелую работу, говорит со стоном:
— Как раз плохо, что такой, как она, нет.
— Почему? — удивляюсь я.
— Не знаю. Если б не была такой красивой, может, удостоила бы своего внимания.
По-моему, в этом вопросе Максим совершенно не прав. Я-то знаю, что Аргина ко всем относится одинаково внимательно.
— Она со всеми любезна.
— Гм-м, со всеми? — Конечно. Со мной не станет говорить. Был бы образованным, хотя б, может, удостоила бы… но сейчас — нет, не станет.
— Как это, не будет говорить? Будет, я же знаю!
Не знаю почему, но я как-то жалею Максима. Про себя точно решаю, что, придя домой, обязательно поговорю с Аргиной об этом, потому что, в общем, он парень неплохой, хотя в прежние времена близко не подпускал к трактору. Между прочим, Максим в нашем селе самый молодой тракторист, а этим летом, работая на колхозном самоходном комбайне «Нива», он почти не приходил домой ни днем, ни ночью. В основном его заслуга, что колхоз первым среди горных селений закончил зерноуборочную страду.
— А как учишься? Наверное, хорошо? — спрашивает Максим, будто ему очень нужна моя учеба. Не о чем говорить, что ли?
— Да, — говорю и вижу, что он слушает меня краем уха, мысли его в другом месте.
— Не хватало, чтоб ты плохо учился, — добродушно улыбаясь, говорит Максим. — Наверное, Аргина занимается с тобой.
— Ага, приходи к нам, с тобой тоже будет заниматься.
Максим, смеясь, легонько хлопает меня по плечу:
— Хорошо, Абик-джан. Я отстаю от плана. Сейчас бригадир придет и станет надоедать. От меня передай привет, — говорит он и сразу добавляет растерянно: — Нет, не нужно, вдруг обидится.

Не только Максим — все-все изменились по отношению ко мне. Сапожник Меружан, который улыбается раз в двадцать четыре часа, сейчас, когда видит меня, непременно подходит ко мне, и его маленькие глазенки начинают бегать:
— Это где ты, Абик-джан, тебя совсем не видно?
— Где я должен быть, дядя Меружан? — говорю. — Дальше нашего села, где могу быть? Я всегда здесь.
Меружан ворошит землю кончиком туфли: видимо, мои слова ему кажутся обидными.
— Такого молодого парня, как я, дядей называешь, Абик? — говорит он.
— А как называть, дядя Меружан?
Меружан на меня смотрит таким взглядом, что, будь это в иное время, дал бы мне подзатыльник и сказал: «Айда!» Но сейчас он говорит строго:
— Больше чтобы я не слышал, как ты меня называешь дядей! Этим ты как будто берешь острый нож и вонзаешь в мое сердце.
Мне трудно понять, почему такое простое и привычное слово «дядя» Меружану кажется острым ножом. Я хочу поговорить об этом, но Меружан неожиданно спрашивает:
— У Аргины, наверное, нет обуви, да?
— Как нет? — говорю я. — У нее новые туфли, недавно купила.
— Я сказал, может, нет?
— Имеет. И несколько пар.
— Эти туфли не изнашиваются, что ли? Принес бы, я бы обновил. И она бы увидела, что у меня золотые руки.
Честно говоря, этот Меружан никогда мне не нравился. Может, поэтому его последние слова бесят меня.
— Нет, — говорю, — никогда не изнашиваются.
— Значит, не изнашиваются, — не отстает Меружан.
— Да, — почти кричу я, — не изнашиваются, потому что она всегда покупает новые.
— Так не пойдет, Абик. Камнем по сердцу мне не бей…
Я не знаю, о чем он, и жду, что скажет потом. И он говорит:
— Ты был моей надеждой, Абик! Думал, Абик мне, как младший брат, поймет меня.
Вот тебе новость… Удивительный человек этот Меружан, иногда такое скажет — курам на смех. А он продолжает своим надоедливым голосом:
— Э-э-э, откуда пришла, жили себе спокойно в этих наших ущельях…
«Опять же, живи, кто тебе мешает?» — говорю я про себя и молча шагаю к дому.

— 5 —

Целый год… Действительно прошел целый год? Со школьным ранцем через плечо я возвращаюсь из школы домой.
Маленькая деревянная мастерская Меружана находится между конторой колхозного правления и сельским магазином, недалеко от нашего дома, моя дорога проходит мимо мастерской. У этого Меружана отвратительная привычка: если попал к нему на крючок, выхода нет. На этот раз хочу пройти незамеченным, чтоб он не начал старую песню. Но нет… По всей вероятности, в узкое окошко мастерской Меружан видит меня. Быстро выходит из мастерской в черном кожаном фартуке, со слащавой улыбкой на лице, в глазах лукавые искорки.
— Здравствуй, Абик-джан, — говорит он тем же слащавым голосом.
Куда деваться? Я вынужден остановиться.
— Здравствуй, — говорю я.
— Это где ты, тебя совершенно не видно.
Как же врет, в день два раза, не считая, конечно, воскресенья, я прохожу здесь раз в школу, раз обратно из школы домой. Но ему все равно, хоть миллион раз пройди, все равно, он будет петь свою песню: « Это где ты… тебя… совсем… не видно…» С чего-то должен начинать!..
Я, конечно, не отвечаю. Не скажу же: «как не видно, вот же я стою перед тобой».
— Недавно прошла… Как горная лань, прошла и ушла… Знаешь ту песню: «Как лань в горах, пришла и ушла, то здоровалась со мной, и то забыла…» — тоскливым голосом говорит Меружан. — Это что за красота у нее, Абик!.. Бог свидетель, когда смотришь на нее, независимо от себя, представляешь счастливый, сказочный мир и жар-птицу. В библиотеке взял, прочитал про эту птицу…
Я смотрю на Меружана и балдею: я только сейчас замечаю, что один его глаз смотрит налево, другой направо. Я с трудом сдерживаю себя, чтобы громко не рассмеяться.
— Что теперь нам делать, Абик? — говорит Меружан, зачем-то понижая голос.
— В каком смысле? — в свою очередь спрашиваю я.
— Что скрывать от тебя, Абик, ты — моя надежда.
— Ничего не понимаю. О какой надежде речь?
— Помнишь, я тебе говорил об этом? Ты — моя надежда, моя последняя надежда! — Меружан садится на буковое бревно, лежащее здесь с прошлого года и, пугливо озираясь по сторонам, продолжает тихим голосом: — Клянусь моим здоровьем, Абик, если даже меня будут убивать, будут вешать, я все равно не смогу вырвать ее из моего сердца… Не смогу. Понимаешь, после того как я ее потеряю, терять мне больше нечего… Я не виноват, что люблю, люблю, как сумасшедший, Абик-джан, я пьян без вина…
— Как можно, не выпив, опьянеть? Такого не бывает.
— Ты мою мысль не понял, Абик-джан. Я ничего не говорю… Она меня не знает, ну и что с того, что здороваюсь, — отвечает. — Это не то… Ты же можешь ей пару слов замолвить за меня.
— Что, например?
— Ну, что тебе сказать, — Меружан на минуту всматривается в сторону далеких лугов. — Можешь многое сказать: слава богу, не беден, работаю и неплохо зарабатываю. Девушек много, если позову, любая за меня пойдет бегом. Но нет, Аргина другая, с высшим образованием, красивая, хорошо зарабатывает, я ее один волос не променяю на всех девушек нашего села… Скажи, стоит в очереди за машиной «Жигули», скоро купит его! — Меружан снова озирается вокруг. — Послушай, Абик, ты это сделай, и я тебе в ответ такое доброе дело сделаю, что всю жизнь будешь мне обязан.
— Не понимаю, что я должен сделать?
— Сейчас, сейчас, Абик-джан, сейчас скажу тебе. Понимаешь… Нельзя ли, например, один раз вечером, вместе с ней, беседуя, прогуляться в сторону ущелья? Но так, чтоб не было ни души, а то начнутся сплетни… У меня есть очень важный вопрос, хочу с ней его обсудить… Если это сделаешь, Абик-джан…
«Он хочет похитить Аргину», — мгновенно приходит мне на ум. Даже от такого предположения у меня захватывает дух.
— Хочешь похитить Аргину? — говорю я.
— Да, — быстро вскакивая с места, отвечает Меружан. — Что мне от тебя скрывать, Абик-джан, я договорился, через горы Кагнахач на коне отвезу в Арачадзор, родственник есть там у меня, оставлю ее у них, а потом все просто, в наших селах таких случаев было немало… Помоги мне в этом вопросе, Абик-джан, до гроба не забуду твое добро.
— Как тебе не стыдно? — почти кричу я, чувствуя, как за мгновение мои глаза наполняются слезами. — Я сейчас пойду и всем, всем расскажу об этом.
Меружан внезапно бледнеет, оглядываясь вокруг и пытаясь улыбнуться, испуганным голосом говорит:
— Какое похищение, о чем ты? Пошутил я… Ты что, шутки не понимаешь?
Я быстро, не оглядываясь назад, бегу к дому.

— 6 —

Не доходя до дома, возле сеновала, слышу голос Аргины. Оборачиваюсь. На обочине дороги стоит она с группой десятиклассниц, весело беседует, смеется. Домой идти не хочу. Сажусь в тени сеновала в ожидании Аргины. Она продолжает что-то рассказывать девочкам, и они дружно хохочут. Честно говоря, не знаю, почему мне не нравится, что Аргина так близка с девочками. Ну и что, что она их классный руководитель. Мне кажется, что она специально для них создала кружок «Любить и защищать родную природу». Ну, конечно, чтобы все время быть вместе.
Иногда смотришь, соберутся возле нашего дома и начинают чирикать, как воробьи. Случается, что они прогуливаются по полям села или организовывают поход в сторону гор и возвращаются после захода солнца. Однажды Аргина со своим классом даже поехала в областной центр на какое-то представление. Я не спал ту ночь, просто лежал в постели и ждал, пока они вернутся. И только после этого уснул.
Слава богу, наконец, Аргина прощается с девочками.
— Ну, до завтра, девочки, — говорит она, направляясь к дому.
Аргина идет легкой, величавой походкой, движением головы откидывая назад непослушные волосы.
Недалеко от нашего дома под кровлей старого здания сельсовета, где в последние годы колхоз сушит табачные листья, сгрудившись, стоят женщины-табачницы и беседуют, внимательно глядя на Аргину.
— Смотри на эту безбожницу, какая красивая!
— Глаза красивые, нос красивый, ротик красивый, отлично сложена, ахчи , разве может уснуть ее увидевший?
— Как не смотри, она словно раскрытая роза, счастлив тот, за кого она пойдет.
— Не есть, не пить, просто любоваться ею.
— Ахчи, пусть счастливой будет, пусть судьба будет красивой. Разве наша Размела менее красивой была? А где она сейчас? В ущельях села Газанчи с кучей детей на шее.
— Эээ, красивые девушки редко бывают счастливыми.
У меня нет настроения, чтобы слушать их. Аргина меня замечает лишь во дворе.
— Ты почему так задержался, Абик? — спрашивает Аргина с привычной любезностью.
— Небольшое дело было, — говорю я, пряча взгляд.
По-видимому, мое лицо было слишком искаженным, поэтому Аргина перестает улыбаться. Мы молча поднимаемся домой. Дома Аргина говорит:
— Что-то случилось?
— Нет, — говорю я.
— Может, с кем-то подрался?
— Нет.
— Плохо себя чувствуешь?
— Нет.
Она подходит, обнимает меня за плечо:
— Скрываешь от меня?
У меня глаза наполняются слезами и неожиданно для себя самого я выдаю:
— Меружан хочет тебя похитить.
— Кто? — спрашивает Аргина, и я вижу по ее лицу, что она еле сдерживает смех. Это меня успокаивает.
— Меружан, — говорю, — сапожник Меружан. — И я начинаю ей рассказывать про Меружана, про Максима и про остальных парней села, одновременно наблюдаю, какое впечатление производят на нее мои слова. В ее больших карих глазах многозначительное выражение, Аргина внимательно слушает меня, то кусая белоснежными зубами алые губы, то, когда удивлена и шокирована, смотрит на меня, приоткрыв очаровательный ротик. И я не могу понять, она сердится или в душе радуется моим словам. Наконец, вопреки моему ожиданию, Аргина внезапно начинает громко и радостно смеяться.
— Из-за этого плачешь? — спрашивает она, перестав смеяться.
— Да, — киваю я головой.
— Не бойся, меня никто не похитит.
— Значит, ты ни с кем никуда не пойдешь?
— Нет, конечно, только с тобой, Абик. На летние каникулы я возьму тебя с собой в город.
— Туда, где самое большое озеро в мире и самое маленькое море?
— Да, и ты увидишь, что он похож на Неаполь, и даже красивее Неаполя, — говорит Аргина, улыбаясь только глазами. — Я покажу тебе все достопримечательности нашего города и еще тот двор в армянском районе города Арменикенде, где я родилась. Все наши соседи были армянами, иначе бы я армянского языка не знала. А потом получили новую квартиру в микрорайоне. Ты ведь поедешь со мной?
— Конечно, а ваш город красивее нашего села?
Аргина немного думает, потом говорит:
— Не знаю, Абик. Наверное, город имеет свою красоту, село — свою.
Далеко, высоко, очень высоко в небе медленно плывут серые тучи. Их тени плывут над полями, лесами и над селом. Потом тени сгущаются и небо вмиг чернеет. В саду и внизу, в глубине ущелья, птицы мгновенно прекращают свои сладостные песни. Весь мир постепенно мрачнеет, ущелья погружаются в темноту, далекие горы пропадают в тумане.
— Сейчас будет гроза, — говорю я.
Аргина, прищурившись, смотрит на небо. И в это время синеватая молния зигзагом делит небо пополам, на короткое мгновение осветив окружающие горы, утопающие в лесах, то тут, то там раскинувшиеся на склонах гор овраги и луга. Потом, сначала спокойно, дальше усиливаясь, небо начинает так грохотать и дрожать, будто одновременно начали палить из тысячи орудий. Аргина в испуге кидается ко мне, я смеюсь, глядя на нее. Она тоже улыбается, хотя знаю, что ей вовсе не до смеха. Наверное, боится грома и молнии.
— У нас в городе почти не бывает гроз, — будто оправдываясь, говорит она. — И даже когда бывают, не так часто и не такие сильные.
— В наших горах много дубов. Это дубы притягивают молнии.
В действительности я не знаю, насколько это правда, потому что сам об этом нигде не читал. Если откровенно, однажды в горах мы попали под град, и отец моего друга Овика, дядя Ерванд, сказал, чтобы мы не прятались под дубовые деревья: они часто притягивают молнии. И, действительно, два года назад на краю села молния ударила и разделила на две части очень старый дуб. Целую неделю дуб дымился, тлел потихоньку. Почему-то никто не осмеливался подойти к горящему дереву.
Вместе с ветром о землю ударяются первые крупные капли дождя, потом сразу начинается проливной дождь, который сильно бьет по кровле дома, по двору, по посуде для воды, откуда пьют куры.
Приятно стоять на балконе и смотреть, как вода по водосточной трубе, журча, льется на землю; слушать, как усилившийся от дождя поток речки Барак Джур бешено бурлит в низине, в туманном ущелье; слышать в разных концах села тревожные окрики людей; видеть понурые от дождя одиночные деревья, мокрые поля, привязанную кем-то лошадь, которая молча стоит и ждет окончания дождя.
— Знал бы, что пойдет дождь, позвал бы Овика.
— В шахматы поиграть? — спрашивает Аргина.
— Что еще можно делать в такую погоду, кроме как играть в шахматы? Или ты не хочешь, чтоб я его звал?
— Дурачок. Как я могу не хотеть? — удивляется она.
Про Овика я спросил умышленно, потому что все село такого мнения, что Овик неисправимый парень, даже один раз хотели его исключить из школы. Однако Аргина, а также вожатая Нвард оказались категорически против. Они выступили на педсовете и строго осудили тех, кто был за исключение Овика. В этот день я был дежурным. После уроков, проходя по коридору, я услышал из учительской голос Аргины и невольно остановился. «Я бы хотела еще раз напомнить всем тем, кто требует обязательного исключения Овика Захаряна, напомнить, что даже в самый трудный, самый тяжелый момент жизни нельзя терять веру в человека, тем более если человек в возрасте Овика, потому что безразличие по отношению к человеку безвозвратно толкает его в пропасть, — Голос Аргины звучал убедительно и уверенно. — Легко исключить ученика из школы, но неужели мы, учителя, после этого имеем право смотреть в глаза его родителям, в глаза людям и просто имеем ли мы право жить, дышать и пользоваться дарами жизни, если нас больше не волнуют горе и радость не то что всех людей, а ученика нашей школы?»
Я бы с удовольствием еще послушал Аргину, но в другом конце коридора, откуда ни возьмись, вдруг выскочила уборщица Варсеник и жестом дала понять, чтоб я убирался от учительской. А вечером дома Аргина сказала маме, что неисправимых людей в жизни не бывает.
Честно говоря, мне эти слова очень понравились, потому что Овик, несмотря на все его недостатки, неплохой парень, мы с ним с первого класса до сих пор дружим. Аргина тогда еще сказала, что она сделает все, чтобы Овик стал одним из образцовых учеников школы. Это тоже мне бесконечно понравилось. И теперь, заговорив об Овике, я хотел узнать, не забыла ли Аргина о своем обещании, не изменилось ли ее отношение к моему другу? Нет, не изменилось. Иначе зачем она сказала: «Как дождь перестанет, позови Овика».
Овик позавчера тоже был у нас. Они с Аргиной некоторое время занимались оформлением школьной стенгазеты, а потом сыграли несколько партий в шахматы. Аргина проиграла все эти партии. Это было очень удивительно, потому что Аргина в шахматы играет отлично. Но потом она сказала, что у нее есть определенная цель. Я не понял, какую цель может преследовать умышленный проигрыш, и ничего не сказал. А Овик, этот тупица, радовался, как теленок, и восхищался.
Дождь постепенно прекращается, солнышко, мокрое от дождя, высовывается в углу неба и улыбается. Вдалеке, над горами, перекинулась тонким мостиком цветная радуга, похожая на змеиную чешую, а еще выше, касаясь горных вершин, уже расходятся тяжелые тучи. Я выбегаю на улицу звать Овика.

— 7 —

Потом неожиданно наступила зима. Все четыре месяца беспрерывно валил снег, дороги закрылись, стали непроходимыми, отрезав наше маленькое горное село от внешнего мира.
Лишь в последние дни марта солнце стало греть землю, вначале холмы, а потом поля и сады. Над селом и дорогами поднимался пар — испарение обильного снега с сырой земли.
Снег быстро таял, как и каждый год, весной, традиционно запенилась, забурлила наша речка Барак Джур, неся сверху, со стороны гор, выкорчеванные деревья, мелкие камни. И день, и ночь без устали рычит, бурлит в темном ущелье.
В середине апреля уже не было снега, осталось только воспоминание о его обилии.
Из дальних стран вернулись ласточки, весело закружили над нашим домом. Где-то в дальнем углу сада, в кустах, запел соловей, ему откликнулась из ущелья кукушка. Не знаю отчего, вчера целый день у меня не было настроения, а сегодня утром, измерив мне температуру, мама положила на стол какую-то таблетку и наказала мне из дома никуда не выходить, лежать в постели, пить теплое молоко, приняв эту таблетку. Теперь я лежу в постели, а часы проходят так медленно. Я по одному считаю школьные звонки, ожидая конца уроков. Скоро придет Аргина и мое сердце наполнится светом и нежностью.
Во дворе шумно открывается калитка железных ворот. «Это Аргина», — радуюсь в уме. Шаги на лестнице, медленно открывается балконная дверь, в дверях показывается Армен с большим букетом сирени. Войдя, он заметно теряется: как видно, он не ожидал в такое время застать меня дома.
— Ты что, Абик, не пошел в школу?
— Нет, — говорю, садясь на край кровати. — У меня ангина.
— Простыл, наверное, — говорит Армен, неуверенно оглядываясь по сторонам.
— Наверное, — говорю. — Мамы дома нет, — добавляю я, глядя на букет цветов.
— Да, — произносит Армен растерянно, — а я думал, она дома.
Смешно, когда взрослые теряются. Я, например, никогда бы не растерялся, где бы ни был.
— Нет, ее дома нет, — повторяю я, — сегодня она работает в первую смену.
— Интересно, — произносит Армен, стараясь не смотреть в мою сторону. — Кто мне сказал, что видел, как она шла домой, значит, я неправильно понял…
Я думаю, что, наверное, кто-то из его родственников лечился у мамы, он пришел поблагодарить ее. Но почему не пошел в больницу, а пришел домой?
— Значит, эти цветы ты принес маме? — спрашиваю я, но голос мой, по-видимому, звучит иронически, потому что Армен как-то странно смотрит на меня. Потом говорит:
— Абик-джан, их нужно поставить в воду, а то сразу завянут. Найди посуду, сам поставлю.
Я быстро нахожу трехлитровую пустую банку, наливаю воду и передаю ему. После небольшой паузы Армен, заглядывая в соседние комнаты, негромким голосом спрашивает:
— Где Аргина?
— Пока не пришла из школы.
— А когда придет, не знаешь?
— Aргина? Она уже должна была прийти, не знаю, почему задерживается. Наверное, сейчас придет, хочешь — подожди.
— Нет, нет, — разводя руками, говорит Армен, — в другой раз, сейчас мне срочно надо ехать в райцентр. Если тебе не трудно, Абик-джан, как только Аргина придет, передай ей эти цветы. Хорошо?
Он меня принял за маленького ребенка. Не пройдет.
— Постой, а разве ты не маме их принес? — говорю я, а сам от сдерживаемого смеха чуть не лопаюсь.
— Ничего, Абик-джан, Аргина сама отдаст маме.
— Хорошо, — говорю и, не моргая, смотрю ему прямо в лицо. — Как придет, отдам ей. Да она сама увидит!
Армен направляется в сторону балконной двери.
— Когда еще пойдем в Тартарское ущелье? — спрашивает он, оборачиваясь у двери.
— Когда скажешь, — улыбаюсь я.
После его ухода оглядываюсь на цветы. Действительно, красивый букет. Видно, что у него неплохой вкус. Это первые весенние цветы. Наверное, Армен принес их из Тартарского ущелья, потому что у нас сирень еще не расцвела.
Не знаю почему, но из всех парней нашего села больше всех мне нравится Армен. Может, потому, что он чересчур культурный и уравновешенный парень, в селе со всеми от мала до велика любезен. Не знаю… Он высокого роста, широкоплечий, черноглазый, чернобровый, при разговоре слегка улыбается, при этом на его правой щеке появляется едва заметная ямочка.
После армии он работал в колхозе водителем, а в прошлом году, когда на реке Тартар началось строительство водохранилища, пошел туда. Работал на самосвале. В последнее время водит машину начальника строительства. На той машине часто приезжает в село. Армен даже отцу моему нравится.
— Армен — золотой парень, — однажды сказал отец в присутствии Аргины. — Куда бы ни поставить его, будет блестеть, как золото. Отец его тоже был хорошим человеком. С войны вернулся с несколькими ранениями, два года помучился, умер. Теперь сын занял место отца, не зря говорят, что из фиалковых корней вырастут фиалки.
Не произнося ни слова, Аргина внимательно слушала отца.
— Я не прав, Арус? — обращаясь к матери, внезапно спросил отец.
— Правильно говоришь, — мама таинственно посмотрела на Аргину. — Армен хороший парень.
— Я старый человек, а старые люди имеют право учить, советовать.
Говорю же, мой отец не может жить без загадок. Кто бы спросил его, какой же ты старик?
— Это вы — старик? — улыбаясь глазами, спросила Аргина, искоса глядя на отца.
— Аргина-джан, ты меня молодым не видела, — довольный словами Аргины, улыбнулся отец. — Нет, сейчас старый, не подбадривай меня, не обманешь. Когда человек близится к пятидесяти, значит, старый… А ведь эта глупая молодость так быстро проходит… Я скажу тебе, дочка, это пространство, которое отделяет старость от молодых лет, очень короткое. Старость наступает неожиданно, как снег. Утром встаешь и видишь: все вокруг белым-бело. Отец Армена, правда, умер, но сын позаботился о семье, о сестрах, не сбежал в город, как другие, на легкую работу, остался в селе, на глазах у матери, а теперь вон привез стройматериалы, хочет построить двухэтажный дом.
— И одновременно учится заочно в автомобильно-транспортном институте, — добавила мама. — Дай бог ему здоровья!
— Достойный сын таким и бывает. Человек своими делами ваяет себе памятник, который будет стоять столько, пока солнце не замерзнет, — довольный сказанным, отец победоносно посмотрел на всех нас и продолжил: — Видите эти звезды? Есть звезды, которые давно погасли, но они продолжают светить нам, освещают нашу дорогу. Настоящий человек похож на такую звезду: его, к сожалению, нет в живых, но дело, оставленное им, живет, другим освещает дорогу.
— До меня, — продолжил отец, — сельским ветеринарным врачом был Вачаган из соседнего села Колатак. Расположено это село прямо у реки Хачен, но он давно жил здесь. Царствие небесное ему, какой был честный человек, чистая душа, в наших селах не найдешь человека, кому бы он ни сделал добра. Мир держится на таких людях… В нашем селе был и другой Вачаган… Нет, не Вачаган, Вагаршак, — засмеялся отец, — тихий, спокойный был человек, жил себе, опустив голову. Если с ним не заговорить, целыми днями мог молчать. Во время войны попал в плен, три года находился в немецких концентрационных лагерях, лет десять потом здесь, в наших лагерях, мучился. Как-то из района приехал человек, инструктором райкома был, спрашивает Вагаршака: «Как ты жизнь свою прожил, дед?» «Не считая немецких лагерей, ни одного хорошего дня не видел», — говорит Вагаршак. Прямо смех… У Вагаршака была дочь, ее звали Размела, такая красивая, что, глядя на нее, останавливалось дыхание: волосы золотокудрые, а глаза, глаза… Вышла замуж в деревню Газанчи, мужа зовут Манташ…
Растерянно оглянувшись вокруг, отец сказал:
— Да, о чем я говорил?
— Про жену Манташа, — сказала мама.
Мне показалось, что она сказала это иным тоном, потому что отец растерялся еще больше и сказал:
— Нет, не про Манташа… Да, вспомнил, про отца Армена, хороший был человек, очень хороший был человек, Армен весь в него.
Аргина также небезразлична к Армену, я это заметил давно. Мы даже вместе однажды поехали в Тартарское ущелье посмотреть на строительство водохранилища. Туда поехали на «виллисе» Армена. Как только мы спустились к реке в ущелье, словно спускаясь с гор, редкий туман расстелился над рекой, и солнечные лучи, проходя через него, отражались в реке, и вода в ней блестела, переливалась в лучах осеннего солнца.
Там и тут, слева и справа от дороги, какие-то парни продавали в ведрах кизил и орехи. Завидев машины, поднимали ведра вверх. Аргина сидела на переднем сиденье рядом с Арменом, а я, оставшись на заднем сиденье один, прилипал то к одному окну, то к другому. Это было незабываемое путешествие в сопровождении зажигательной музыки из магнитофона. Высовывая голову из машины, я с интересом наблюдал горные склоны, утопающие в солнечных лучах, девственные леса и прозрачный Тартар, окрашенный в разноцветье гор.
Увлекшись разговором, Армен и Аргина почти забыли про меня. Они о чем-то непрерывно говорили, смеялись, и, несмотря на сильный встречный ветер, я слышал обрывки их веселого разговора. Армен вел машину на большой скорости, что мне очень нравилось. Дорога стремительно уходила назад из-под колес, а ветер беспрерывно свистел: «фу-ш-ш-ш…»
— Медленно езжай, Армен, — попросила Аргина, легонько касаясь плеча Армена, — не видишь, повсюду ухабы?
— Боишься? — улыбнулся Армен, на мгновение повернувшись к Аргине.
Его рука легла на ее руку, и нежно сжав ее пальцами. Он в этот момент вел машину только левой рукой.
— Смотри на дорогу, ты же можешь скинуть нас в ущелье.
— Моя машина знает, кто здесь сидит, она такое не сделает.
— Все равно, на дорогу смотри. Ты что, впервые меня видишь?
— Нет, конечно, но каждый раз, когда вижу тебя, мне кажется, что в первый раз, и каждый раз влюбляюсь с первого взгляда. Знаешь, мне достаточно было увидеть тебя на одно мгновение, чтобы потом не забыть целую жизнь.
— И когда это было?
— Когда ты еще школьницей впервые приехала к нам. С того времени. Всегда вспоминал… — Поэтому тебе хочется меня похитить и увезти на далекую-далекую планету? — рассмеялась Аргина.
— Да, точно догадалась. Решил похитить. Шеф мой — добрый старик, он обязательно отдаст машину.
— А зачем похищать… когда я согласна?..
Глаза Аргины таинственно сверкают, и улыбка рождается на ее пухлых губах и расходится по всему лицу.
— Я согласна, — обернувшись в сторону Армена, сказала Аргина. — Похищай меня, но не на этой машине. На твоем старом грузовике. Увези меня на далекую-далекую планету.
Армен задумчиво посмотрел на Аргину и улыбнулся:
— Ты знаешь, в последнее время… Только не смейся над моими словами, хорошо?
— Говори, смеяться не буду, — ответила Аргина. — Неужели я когда-нибудь смеялась над твоими словами?
— То, что я чувствую в последнее время, похоже на то, что чувствуют в религиозном экстазе верующие. Смешно, но я свой грузовик, который списан и брошен в углу гаража, забыть не могу. Не могу забыть по той причине, что на нем впервые привез тебя в село. Иногда ловлю себя на мысли о том, что хочу зайти в гараж втайне от всех, встать перед ним на колени и боготворить.
Я представляю Армена, стоящего на коленях перед старым грузовиком и молящегося, и, честное слово, еле сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться. И кто это говорит?! Армен… Нет, я поменял мнение о нем. Я бы на месте Аргины не стерпел, прямо потерял бы сознание от смеха. А она… А она и не думала смеяться, смотрела на Армена с интересом и вниманием, будто ждала, что он еще скажет. Неужели ей действительно нравится это безрассудство? Ничего не понимаю. А Армен продолжал свое:
— Смешно, наверное…
— Совершенно, нет.
— Каждый раз, проезжая по большой дороге, ведущей в село, мимо понурого персикового дерева, где ты впервые вышла из грузовика, чуть притормаживая машину, я говорю: «Привет, старик, ты даже представить не можешь, как я рад, встречая тебя на своем пути». Я это говорю вполне серьезно. Ты не веришь мне? Смейся надо мной, но поверь.
— Верю…
Господи, неужели можно поверить в такой бред? Если даже меня станут вешать, все равно, не поверю. А Аргина верит. Удивительно, очень удивительно… Подожди… о каком персиковом дереве речь?! На большой дороге, ведущей в село, понурое персиковое дерево… Значит, Аргина в то время в село приехала на его грузовике. Вот почему Армен так быстро уехал… Не хотел, чтобы кто-то видел. Как это я не узнал его машину? В то время тоже, помню, грузовик показался мне знакомым. Но издалека не смог точно определить — Армена машина или чужая.
Да, я многое понял тогда в Тартарском ущелье. Наблюдал строительство с фундамента плотины, а заодно в дороге подтвердились все мои прежние подозрения.

Пышный букет сирени ждет на подоконнике, и я тоже с нетерпением жду Аргину. Я слышу на лестнице ее легкие шаги. Сердце мое почему-то начинает быстро колотиться. Волнуюсь, наверное. Аргина входит со светлой улыбкой на лице, своим приподнятым настроением заряжая меня.
— Ну, как ты себя чувствуешь, Абик?
— Ничего, неплохо, — говорю я, улыбаясь, и взглядом показываю на подоконник.
Аргина тоже смотрит в ту сторону.
— Это что за чудесные цветы, кто принес? — последние слова она произносит почти шепотом.
Я делаю вид, что ничего не заметил, и говорю с невинным видом:
— Меружан.
— Кто? — у Аргины глаза даже округляются.
— Меружан, — смеюсь я, — сапожник Меружан.
Аргина берет букет и неожиданно достает оттуда свернутую бумажку — записку Армена. Я приблизительно даже предполагаю, что там написано. Вместо того, чтобы писать письмо, нужно было пойти в школу, вызвать Аргину и сказать ей то, что нужно. Тупой! Нет, наверное, не хотел идти в школу.
Я притворяюсь, что даже представления не имею, что там может быть написано. Аргина раскрывает бумажку и тихим шепотом спрашивает:
— Так, значит, говоришь, кто принес?
Мы от души дружно смеемся, и я незаметно для Аргины, заглядывая в записку, читаю: «Прости, срочно уехал в Мартакерт. Вечером жди. Твой Армен», после чего Аргина говорит почти шепотом:
— Абик, ты никому не скажешь?
— Не бойся, не скажу. Даже маме не скажу, — обещаю я, а потом, не выдержав, спрашиваю: — Армен, действительно, твой?
— Что-о?
— Он там пишет: «Твой Армен».
— Прекрати, Абик! Стыдно тебе. Зачем читаешь чужие письма?
Боже мой, как она покраснела! Как маленькая девочка.
— А он разве чужой? — теперь таинственно улыбаюсь я.
Аргина смотрит на меня строго, но я вижу, что она совершенно не сердится на меня, ее губы раскрываются, как роза в капельках росы от теплого прикосновения солнечных лучей, и улыбка расползается по ее очаровательному лицу.

— 8 —

Потом небо сразу потемнело, на село постепенно стал опускаться вечер. Это то время суток, когда колхозники возвращаются с работы. Все село наполняется веселыми окриками, в одиночку и группами люди начинают собираться на лобном месте — демонстрировать свое остроумие. Председатель колхоза Габриел Балаян, как и все с сигаретой во рту, стоит на открытом балконе колхозного правления и сверху посылает команды в разные стороны, то словно сердясь, то внезапно с хохотом хлопая кого-то из стоящих рядом по спине. Это еще и то время суток, когда, медленно раскачиваясь, с пастбищ возвращается стадо. Не то от тоски, не то с голоду во дворах жалобно мычат телята, из разных дворов доносится ленивый лай собак, в темном лесу начинает кричать ночная птица.
Мама подоила корову, и я, как всегда, позволил нашему дурному теленку вдоволь пососать пахнущее цветами молоко матери, потом загнал теленка в хлев к овцам, а корову привязал во дворе к врытому в землю железному колышку. Кур загнал на насест, приготовил ведро похлебки из вареного картофеля и ячменной муки, вылил в корыто и дал свиньям, которых откармливаем, и только после этого побежал домой готовить уроки.
Постепенно сгустилась темнота, которая медленно поднялась из ущелий и вошла в село. Скоро улицы и дома погрузились в нее. Аргина надела свое новое небесно-синее платье, которое купила недавно и которое ей очень подходит, и вышла из дома… Теперь, сидя у окна, я жду ее.
Луна, как долька дыни, неподвижно повисла над горой Сарнатун. А Аргины нет и нет. Вскоре и луна, наверное, тоже устав от того, что долго стоит над горами, уходит, исчезает за ними. Будто в ожидании этого из ближайшего леса тоскливо зовет сова. Словно по команде неожиданно начинают трещать сверчки, четко слышится монотонный шум речки Барак Джур: «виш-ш-ш… виш-ш-ш…»
— Мам, когда вернется Аргина? — спрашиваю я.
— Когда вернется, тогда и вернется. Ты-то чего беспокоишься? — удивленно смотрит мама.
— Как это «чего беспокоишься»? — взволнованно отвечаю я. — Она же давно ушла.
— Наверное, гуляет.
— Так поздно?
Я вдруг представил, как в ночной непроглядной кромешной тьме бесшумно, тайком к Аргине подкрадывается сапожник Меружан, закрывая ей рот пропахшей кожей ладонью, похищает ее и уводит в горы.
— Слушай, Абик, это тебя касается? — говорит мама. — Ты своими уроками займись.
Я ничего не отвечаю, а мама продолжает:
— Аргина не маленький ребенок, чтобы не иметь права на некоторую самостоятельность. А ты, как надзиратель в тюрьме, не даешь девушке дышать.
— Что я делаю? — обиженно спрашиваю я.
— Что делаешь, что делаешь? — передразнивает мама. — Что еще должен делать? Глупые вопросы задаешь. Быстро иди спать! Аргина лучше тебя знает дорогу домой.
Покорно опустив голову, я шагаю к своей кровати, про себя решив, что буду ждать прихода Аргины. Однако не знаю, как получилось, что я уснул. Проснулся в полночь от крика совы. Помню, моя бабушка говорила, что крик совы во дворе дома — плохая примета. Прислушиваюсь. Крик совы раздается из нашего сада. А дома тишина. Бесшумно встаю с постели и открываю дверь в комнату Аргины. Она глубоко спит, подперев ладонью щеку, как маленький ребенок. Я некоторое время молча стою и смотрю на нее, потом осторожно закрываю дверь и бесшумно, на цыпочках, иду спать в свою кровать.
Во дворе в темноте снова зловеще кричит проклятая сова.

— 9 —

— До каникул остались считанные дни, — говорит Аргина. — Скоро с тобой поедем в город.
— Армен тоже поедет с нами? — спрашиваю я.
— Да… Вообще-то он едет на экзаменационную сессию.
— Он учится в Баку?
— Конечно. Ты что, не знал об этом?
— Нет, — я отрицательно мотаю головой. — Знал, что учится, мама говорила, а где — этого не знал.
— Мы там втроем погуляем по берегу моря, покатаемся на катере, пойдем в кино. Если, конечно, ты не против, — говорит она, улыбаясь.
Издевается…
— Конечно, не против, — говорю.
Вечером, как только Аргина надевает небесно-синее платье, меня тут же охватывает тоска и я зачем-то глупо, неуверенно спрашиваю:
— Аргина, я тоже иду с тобой?
Аргина смотрит на меня с нескрываемым умилением. Я, конечно же, понимаю, что ей не очень-то по душе, что я таскаюсь за ней, но и обижать не хочет. Хоть с опозданием, но все-таки я это понимаю.
— Ладно, не иду, — быстро говорю я.
— Почему? — просто так спрашивает она.
— Я передумал, — хорохорюсь я, — лучше позову Овика, поиграем в шахматы.
Аргина признательно целует меня в щеку и быстро выходит со двора.
Я, конечно, про Овика слукавил, сегодня у меня нет настроения играть в шахматы. Отца тоже дома нет, его пригласили в Степанакерт на областной съезд животноводов, а мама сегодня целый день из больницы не приходила домой, потому что в соседнем селе медведь заломал одного человека и его почти в безнадежном состоянии привезли утром в больницу.
Я остался дома один и впервые в жизни почувствовал, как невыносимо одиночество. У меня на душе так грустно, что сердце чуть не разрывается. Не знаю, что сказать. Выхожу во двор. Здесь тоже ничего интересного нет… Та же пустота.
Ноги сами ведут меня на улицу, между неухоженными садами, по узкой дорожке, где из центра села в ущелье протекают все грязные дождевые воды.
Знаю, что нехорошо делаю, но отступить от задуманного я не могу, какая-то непонятная сила толкает меня вперед. Продолжаю шагать, порою прячась за деревьями, порою пригибаясь и с ужасом ловя себя на том, что очень хочу слышать, о чем говорят Аргина и Армен в том саду, в ущелье, хотя чувствую, что с моей стороны это непростительный шаг — непорядочно подслушивать чужой разговор.
Луна мгновенно выплыла из-за Тхкотасара, окрасив весь мир своими серебряными лучами. Чуть поодаль под деревом показались Аргина и Армен. Они стоят, и я ясно вижу, что Армен что-то рассказывает Аргине, а Аргина, спиной опираясь на одно из деревьев сада, молча слушает его. Время от времени разливается ее звонкий смех, будто звон родника, родившегося на высоком склоне, раздается над садом, освещенном светом луны.
Стараясь не издавать ни звука, я ползком незаметно приближаюсь к ним и, лежа в ямке под ореховыми деревьями, смотрю на них. Аргина по-прежнему опирается на ствол дерева, это ясно видно в свете луны, а Армен нежно гладит ее руку чуть выше локтя и говорит тихо, мне не слышно. Тихий весенний ветерок слегка колышет ветки деревьев, распространяя дурманящий аромат распустившихся цветов и набухших почек. Качаются ветки, плавно шелестят листья, будто шепчутся о чем-то: «с-с-с… с-с-с…»
Обида схватила за горло, не дает дышать. Я утыкаюсь лицом в землю, чувствуя аромат лютиков и прикосновение прохладной зеленой травы. Чуть позже поднимаю глаза, мокрые от слез. Отчего я плачу? Отчего так страдает мое сердце? Ни понять, ни определить не могу… Армен, прижав к груди Аргину, что-то шепчет ей, одновременно гладя ее волосы. Нужно немедленно уйти! Но мое тело будто наполнилось свинцом, не могу сдвинуться с места, боюсь даже дышать: мне кажется, что от легкого движения может вдруг сломаться ветка, и они меня заметят.
Я снова слышу их тихие голоса.
— Ты рада, что приехала в наше село?
— Да, конечно, я счастлива, что приехала. Я ведь здесь встретила тебя.
— Аргина… Я сойду с ума… — шепчет Армен и, крепко прижимая ее к груди, начинает ее целовать.
И вновь качаются ветки деревьев, плавно шелестят листья и будто шепчутся о чем-то: «с-с-с… с-с-с…»
Я готов провалиться сквозь землю, то ли из-за бесконечных слез, то ли от стыда, невыносимо горит мое лицо, и я не знаю, куда деваться. Хочу разрыдаться, но, чтоб не плакать, сильно кусаю губы.
В моей голове и в ушах постоянно какой-то странный непрекращающийся звук. Но это не шум листьев, шелестящих от легкого ветра, это, скорей всего, гул водного потока. И в этом шуме внезапно становится слышным крик пролетающих по ночному небу аистов. Их жалобный крик бесследно исчезает за горами.
— Когда началось строительство Тартарского водохранилища, одновременно было решено вырубить ту часть леса, где в будущем будет озеро, — не отрывая взгляда от далеких гор, говорит Армен. — Ведь лес не оставят же под водой! Но нашлись люди, которые воспользовались этим и срубили много деревьев, намного дальше границ озера. Возле водохранилища рос тополь. На нем аисты свили гнездо. У этого тополя срезали ветки и разорили гнездо. А когда наступила весна, аисты вернулись. Они приближались, размахивая крыльями, издавая радостные крики. Долетев до знакомого места, они, видимо, поняли, что произошло, издавая печальные стоны, несколько раз покружили над тополями и сразу улетели. С того времени их больше никто не видел…
— Смотри, Армен, у главной дороги в село стоит одинокое понурое персиковое дерево, — с опозданием говорит Аргина. — Ты согласен, если оно станет нашим талисманом?
— Каким талисманом, — спрашивает Армен голосом, полным удивления.
Аргина нетерпеливо трясет головой:
— Только одно слово — «да» или «нет».
— «Да», конечно, «да». Но не понимаю, что это означает.
— Пока оно стоит на месте целое и невредимое, со мной ничего не случится, ни приключений, ни горя, но если не станет этого дерева, кто-нибудь срубит его или сломается хотя бы одна веточка, с нами случится большое несчастье.
Она произносит это с такой твердой уверенностью, что можно ужаснуться, и я реально думаю, что она сошла с ума. Неужели она не понимает, что я останусь на месте, если с ней что-то случится? Вероятно, о том же думает Армен, потому что, обнимая Аргину за плечи, он испуганно спрашивает:
— Аргина, думай, что ты говоришь.
— Я знаю, что я говорю. Я верю в предрассудки… Скажи мне, ты же не дашь, чтобы кто-то срубил его?
— Никогда! Не беспокойся.
— Ты мне очень дорог, Армен…
Армен нежно прижимает ее к груди, и какое-то время они молчат, обнявшись. Потом он спрашивает тихо:
— Сколько времени осталось до осени?
— Не знаю, не считала.
Армен замолкает на пару секунд, а потом говорит:
— Ровно четыре месяца.
— Армен, милый, не нужно говорить об этом.
— Почему?
— Мне кажется, я до этого не дотерплю… не доживу…
Я приподнимаюсь с места, внимательно смотрю на Аргину.
— В наших краях свадьбы играют только осенью, — говорит Армен. — Обычно так.
— Какая отсталость! — говорит она, но я по ее голосу чувствую, что она шутит. — В наше время, когда идет беспощадная борьба с пережитками прошлого, к несчастью, находятся люди, которые придерживаются старых обычаев. Неужели, действительно, нельзя хотя бы один раз нарушить этот обычай?
После этих слов они весело смеются. Потом Аргина говорит:
— Ну, я пойду, Армен, поздно уже.
— Как быстро проходит время. Когда встретимся?
— Не знаю.
— Эти четыре месяца хочу каждый день встречаться с тобой.
— А потом? — говорит Аргина.
— А потом встретиться и никогда не расставаться.
Я тихонько, без какого-либо шума, сползаю назад, чуть в сторонке в темноте встаю на ноги, бегу домой. Я бегу быстро, иногда оглядываясь назад, будто кто-то гонится за мной.
Как прежде, дома никого нет. Наша Чалка несколько раз кидается к моим ногам, прыгает в разные стороны, но я не обращаю на нее внимания и, не выключая свет, срочно ложусь в постель.
Я долго жду Аргину, а ее нет.
Тяжелые черные тучи накрывают диск луны, на улице все погружается во мрак. И в этой кромешной мгле ясно слышен монотонный шум нашей речки Барак Джур.
Затаив дыхание и прислушиваясь, я с нетерпением жду. Во дворе со скрипом открывается калитка. Это Аргина. Она бесшумно, легкой походкой входит в свою комнату. Отсюда, с моей кровати, все четко видно под ярким светом настольной лампы. Я притворяюсь, что сплю, но тайком слежу за ней. Аргина подходит к зеркалу, я вижу в нем ее чуть бледное, но обаятельное лицо, красивый нос с чувственными ноздрями, крупные и выразительные глаза, полные губы… Привычным движением головы она откидывает упавшие на лоб волосы и неожиданно закрывает руками лицо. Неужели плачет?
Сердце волнуется от моей безответной любви и жалости к ней. Однако я боюсь произнести даже слово сожаления, она может обидеться, заметив, что я слежу за ней. Поэтому начинаю слегка посапывать.
Аргина медленно поворачивается от зеркала, заходит в мою комнату. Я слышу ее приближающиеся шаги… Она подходит ко мне, осторожно садится на край моей кровати. Я чувствую, как она склоняется надо мной, уже чувствую ее приятный аромат. Теплые губы Аргины касаются моей щеки. Я быстро открываю глаза, одной рукой слегка обнимаю Аргину, хочу ее поцеловать, однако не осмеливаюсь.
— Ты же не спал, Абик? — спрашивает она, не отходя от меня.
— Нет, — отвечаю дрожащим голосом. — Не спал. Где ты была столько времени? — спрашиваю я, отводя глаза в сторону.
На мой вопрос она не отвечает.
— Абик, ты можешь посчитать, сколько осталось до осени?
— Что тут трудного? Ровно четыре месяца.
— Ты счастливый, Абик, для тебя четыре месяца — просто четыре месяца и все.
— А для тебя? — спрашиваю я и чувствую, как трепещет мое сердце.
— Для меня… — Аргина мгновение думает. — Для меня — целая вечность.

— 10 —

В эту ночь она легла поздно: проверяла контрольные. Но, как только легла, сразу уснула. Я всегда удивляюсь ее умению засыпать мгновенно. Я так не умею, ворочаюсь с боку на бок, снова и снова вспоминаю все то, что увидел и услышал в том саду возле ущелья под деревьями, и все равно не могу уснуть.
Из моего окна виден лишь край неба, и эта часть неба пока покрыта тучами, там не на что смотреть. В комнате душно, наверное, пойдет дождь. Я хочу встать, открыть форточку, но боюсь, что Аргина проснется. Снова закрываю глаза, стараясь погрузиться в сон.
И вдруг в это время со стороны гумна какой-то тревожный звук, разрывая глубокую весеннюю тишину, проносится над спящим селом: «Эге-ге-ге-е-е-й…» От этого ужасного окрика у меня стынет кровь, я быстро сажусь в кровати, охваченный ужасом, смотрю по сторонам. «Эге-ге-ге-е-е-й…» — тревожный мужской голос многократно отзывается эхом в горах и в бездонных темных ущельях.
Я встаю с кровати, бегу к Аргине и начинаю трясти ее за плечо:
— Аргина, вставай!
Аргина открывает глаза и смотрит на меня с удивлением, ничего не понимая. Потом вдруг, вскакивая с кровати, она бросается к окну. Я только сейчас замечаю, что зловещее пламя на улице охватило все небо. Аргина почти срывает со стула свое платье, то самое, небесно-голубое, очень быстро его надевает и говорит, задыхаясь:
— Абик, там горит больница…
Она стремительно выбегает из дома, громко захлопнув дверь. Я также, едва успевая надеть брюки, сразу выбегаю на улицу, мчусь к больнице, что совсем недалеко от нас. Со всех концов села, дальних и ближних, с тревожными возгласами, держа в руках факелы, бегут люди. А больница трещит, охваченная огнем, языки пламени ползут по окнам, стремясь внутрь помещения.
— Дети, там дети, на втором этаже, — слышу чей-то пронзительный голос.
Из главного входа, из окон первого этажа спешно выносят больных на носилках, почти друг на друге. Шум, переполох, плач и мольбы… От этих голосов и треска бешеного пламени трясутся небо и земля.
— Дети. Их нужно вытащить из здания, — истошным голосом кричит какая-то женщина.
В этом шуме и многоголосье я едва узнаю мамин голос. Мама с какими-то людьми выносит на носилках какого-то человека, наверное, того, которого задрал медведь. И вдруг в дыму и пламени на короткое мгновение мелькает Аргина, исчезнув в следующую секунду.
— Абик! — кто-то зовет меня сзади.
Все же в этой суматохе я узнаю голос Аргины. Оборачиваюсь: в проеме двери на первом этаже вижу Аргину с каким-то ребенком на руках. Отмахиваясь от огня и дыма, задыхаясь, я бегу в сторону Аргины, из ее рук беру ребенка и бегу назад. Одна старая женщина забирает у меня ребенка, я снова бегу к дверному проему. Но там никого нет. Я хочу войти внутрь, но оттуда пышет такой жар, что мгновенно отпрыгиваю назад.
Люди уже добежали до меня с полными ведрами, кувшинами и кидаются из стороны в сторону. Это наши соседи, есть люди с дальнего конца села, все бегут в разные стороны, орут, кричат, не слыша друг друга.
— Воды принесите, быстро…
— Землю несите…
— Лопатами, лопатами кидайте землю.
— Воды сюда, к дверям. Скоро приедет пожарная машина, земли бросьте.
— Из райцентра до нас сорок километров, да еще по нашим дорогам пока доедет, все превратится в пепел.
Огонь разбушевался, к дверному проему подойти уже невозможно. Я с нетерпением смотрю в ту сторону, но Аргины нет. Где она застряла?
Бешеный треск пламени, крики людей и топот ног, тревожные сигналы машин с огромными цистернами с водой — все это превратилось в страшный переполох, от которого, кажется, сама земля стонет и движется под ногами.
Где Аргина? Почему ее больше не видно? Ужас охватывает меня. Я начинаю плакать. Везде крики, восклицания…
И вдруг я вижу Армена. Почему-то он раздет по пояс, полностью черный от копоти, он только что вытащил из окна очередного больного и теперь, кидаясь в разные стороны, ищет кого-то…
— Армен, — кричу я, — Армен, сюда, Армен…
Я ему говорю, что Аргина там, внутри:
— Она вошла туда и до сих пор ее нет.
Армен, не теряя ни минуты, бросается в дверной проем, откуда клубами валит дым вперемешку с пламенем. Однако как только он исчезает в этом дыму, из окна второго этажа вырывается огонь, будто семиглавый дракон, слизывает оконные рамы, которые мгновенно охватывает пламя. Искры пламени вздымаются в небо, и в страшном реве огня на мгновение замирают ужасающие крики и рыдания.
— Кровля рухнула! — кричит председатель колхоза Габриел Балаян, стоя на балконе здания сельсовета. — Все отойдите, часть кровли рухнула, отойдите, сейчас полностью рухнет, назад…
Я невольно отпрыгиваю в сторону. В глубине души я отчаянно надеюсь, что Армен еще успеет спасти Аргину…
Плача от горя и безысходности, окаменевший, я смотрю на дверной проем.
Армен выходит оттуда, полностью покрытый копотью, брюки на нем дымятся, но он не обращает на это внимания. Остановившись, устремляет взгляд к небу и так, застыв, смотрит какое-то мгновение.
Будто отрешенный от мира, я также смотрю вверх. Удивительно, но этой ночью луна окрашена в красный цвет.
— Аргииинааа… — охрипшим, ужасающим звериным голосом рычит Армен и будто от тяжелого удара по голове, пошатываясь, продвигается на пару шагов, потом неожиданно падает на колени, закрывая лицо руками…

ЭПИЛОГ

И вновь в наше село пришла весна. Персиковые деревья привычно расцвели, цветы у них красно-фиолетовые. Я шагаю по знакомым тропинкам, и ноги непроизвольно несут меня туда, где круглый год цветы, где тут и там красиво поют жаворонки. Близкие и родные моему сердцу тропинки. Я шагаю вперед. Вот ущелье Бахчут. А вот и сельский пастух Рома сидит на холме и пасет коз. Он смотрит в сторону села. А в селе — весна, и куры-несушки звонко кудахчут.
Из ущелья Бахчут выходит девушка с кувшином на плече. Она идет по тропинке, ведущей в село, и мокрый медный кувшин переливается на солнце. Все по-прежнему, все до боли, без изменений.
Вот и сельское кладбище.
Ветер колышет высокую траву под весенними лучами солнца. Я пробегаю глазами по знакомым словам, взгляд мой останавливается на выгравированной золотыми буквами надписи на большом белом памятнике: «Аргина, ты любила цветы… Ты тоже была неувядаемым цветком…»
Я подхожу, кладу руку на холодный камень. Деревенская привычка, что означает: «Здравствуй, родная, я тебя не забыл…»
Вдали, отливая красным цветом от маков, легонько колышутся поля, грустно перекликаются перепелки: «ках-кыга… шах-кыга… шах-кыга… ках-кыга…» Я долго стою молча, и мне кажется, что далекий голос еле слышно шепчет: «Я из этого села никуда не уеду. Останусь с вами навсегда…»
Сдерживая слезы, я поворачиваюсь и смотрю в сторону села. Внизу, в ущелье, блестит и своим прежним голосом поет речка Барак Джур, видно одинокое понурое персиковое дерево у большой дороги, ведущей в село, у которого сломалась ветка, потеряв свою весну… Эта ветка не увидела эти цветы, которые есть сейчас и будут каждый год, когда наступит весна и персиковые деревья снова расцветут красно-фиолетовыми цветами…

Перевод Нелли Аваковой

Продолжение