КУЛЬТУРНЫЙ КОД

История жизни народной артистки Армении ЛЕЙЛИ ХАЧАТУРЯН

Продолжаем публикацию глав из книги «Лейли», вышедшей в издательстве «Антарес» в 2010 году по госзаказу Министерства культуры Республики Армения.
Эта книга – история жизни ведущей актрисы Ереванского ордена Дружбы Народов Государственного русского драматического театра им. К.С.Станиславского, народной артистки Армении Лейли Хачатурян, представительницы легендарного армянского рода Хачатурянов, записанная с ее же слов. Вместе с тем, это история жизни армянской интеллигенции, рассказ о трудном, но замечательном времени расцвета искусства в Армении.

Текст публикуется с согласия автора литературной записи книги Армена Арнаутова-Саркисяна.

Продолжение. 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8  | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18

Новый Русский театр

С приходом такой яркой личности, какой был Александр Григорян, жизнь в театре забурлила совсем по-иному, по-новому, ярко, шумно и творчески интересно! Началась совершенно дру­гая репертуарная политика. Наряду с классикой, ставились Ар­бузов, Розов, Радзинский, которые сегодня считаются классиками русской театральной драматургии, но тогда…

Работать с таким режиссером стало чрезвычайно инте­ресно. Все стремились попасть к нему в спектакль. На репети­циях все происходило не совсем обычно, не совсем привычно в сравнении с тем, чем мы занимались до его приезда. Появилась какая-то совершенно другая творческая атмосфера в театре, сво­бодная, новаторская, и очень хотелось работать, все время хоте­лось работать с ним…

Да, это был человек-тайфун! Тайфун эмоций, чувств, ура­ган безумно заразительной творческой энергии, которая для нас для всех совершенно неожиданно оказалась такой нужной, а по прошествии лет работы с ним просто необходимой…

С ним приехали из Смоленска молодые артисты Геннадий Коротков, с которым он работал еще в Калининграде, Валерий Поляков и Юрий Шишкин. Из Ростова приехал Рубен Саакян, который впоследствии стал директором и довольно серьезно дол­гое время руководил театром. Юлия Денисовна Колесниченко тогда уже работала в Вильнюсском русском театре, она тоже при­ехала к нам по приглашению Александра Самсоновича. Он при­гласил еще одного замечательного артиста — Игоря Нагавкина. Хочу особенно отметить, что помимо большого актерского даро­вания, он оказался великолепным музыкантом. Из Ленинграда был приглашен Владимир Толубеев, тоже, как оказалось, очень хороший артист…

Жизнь забурлила, пошла по совершенно другому, яркому, своеобразному, где-то даже, я бы сказала, властному, но всегда творческому руслу. К нам приехал не только молодой, талантли­вый, сильный режиссер, но и настоящий хозяин театра! По сей день, а прошло уже почти 45 лет, этот человек решает в театре все до самых мелочей. Невероятно, но он успевает все! Будь то гастроли, репертуар, чтение и поиск новых пьес, репетиции, по­становки, преподавание в институте, мастер классы за рубежом, или встречи на высшем уровне, хозяйственные вопросы, спон­соры… Нет, это, конечно, уникальное явление!

В этой книге не будет главы «Александр Григорян», по­тому что с момента его приезда в Ереван и по сей день, он при­сутствует в моей жизни каждодневно, он является свидетелем и непосредственным участником всех радостей моих и бед. Мы прожили бок обок огромную жизнь, полную творческих побед и прекрасных человеческих взаимоотношений…

Первая пьеса, поставленная им в том далеком 1965 году — «Мой бедный Марат» А.Арбузова, где играли Геннадий Коротков, Нина Егорова и Валерий Поляков. Пьеса на трех актеров. На премьере присутствовал весь город! Незнакомые ереванцам ар­тисты Коротков и Поляков очень понравились зрителям, я хо­рошо помню этот день…

Вторая его постановка «Женский монастырь» В.Дыховичного и М.Слободского стала праздником для театра, да и для всего нашего города, я была занята в этом спектакле. Веселая, музыкальная комедия, о которой, кстати, с восхищением нам рас­сказывал Гурген Григорьевич Айрапетян. Как я уже говорила, он специально ездил в Калугу, чтоб посмотреть постановку Григо­ряна. Он мечтал, чтоб и у нас в театре шел этот спектакль, его мечта сбылась…

Появился спектакль «Ночная Исповедь» А.Арбузова, на мой взгляд, тоже этапный для театра, где главную роль играл Ген­надий Коротков, это было очень интересно. Коротков играл гит­леровского майора Гислинга. Александр Григорян далеко неоднозначно выстроил этот образ, и монолог Короткова в фи­нале, так сказать, его ночная исповедь, его сомнения и признания вызывали в зрительном зале понимание и даже уважение к этой личности. Впервые майор фашистской Германии представал перед публикой не однозначно отрицательным явлением, а как человек! Для того времени это было слишком смело. Спектакль имел большой успех, когда мы выезжали на гастроли. Сам Алек­сей Арбузов, посмотрев наш спектакль, назвал Короткова луч­шим исполнителем роли майора Гислинга…

Мы гастролировали тогда по западной Украине, буквально на границе с Польшей, города Ровно, Луцк, Черновцы… И везде, в общем-то, все, что было поставлено Григоряном, имело боль­шой стабильный успех. Об этих гастролях и об этом периоде моей жизни я расскажу чуть позже…

Конечно, благодаря театру, я повидала почти весь Совет­ский Союз. Великое спасибо, это ценные воспоминания, и я с удовольствием расскажу несколько необычных случаев…

***

Лето 1968-го года, летим из Киева в Хмельницкий, где у нас должны состояться несколько спектаклей. В аэропорту вы­ясняется, что летим мы на так называемом кукурузнике. Я во­обще не очень хорошо переношу машины и самолеты, поэтому уже заранее пришла в неописуемый ужас. Со мной летел мой сын, совсем еще маленький мальчик, которого я всегда брала с собой. Гастроли обычно были длительные, по два, по три месяца, а я не могла надолго расставаться с сыном. Мы объездили всю Украину вдоль и поперек. Конечно, шикарная республика, дей­ствительно, «жемчужина» Советского Союза…

И вот, летим в город Хмельницкий, со мной сидит мой мальчик, а в кукурузнике сидячие места расположены не так, как в обычном нормальном самолете. Все сидят на двух скамейках по обе стороны салона и смотрят друг на друга. Мы с сыном кое-как устроились, напротив меня сел Армен Джигарханян, а рядом с ним — наш народный артист Леонид Ефимович Леонидов, ну и все остальные по бокам и дальше. Я с ужасом думаю, как выдер­жать этот перелет, вроде бы надо лететь полтора часа…

Из кабины выходит человек и раздает пакеты на случай, если кому-нибудь станет плохо. Я взяла два пакета, один дала в руки мальчику моему, второй держу крепко сама, потому что уве­рена, что этот полет так просто для меня не закончится. Вся труппа сидит с пакетами… И действительно, через некоторое время начинается невероятная тряска, мы попадаем в зону тур­булентности, и сыну моему становится плохо. Он, так сказать, открывает «эпопею розданных пакетов» и с моей помощью на­чинает использовать свой пакет по назначению, не плачет, не кричит, но активно занят делом. Я привела его в чувство, тихинько, спокойненько проходит этот процесс…

Леониду Ефимовичу, который сидел напротив, делается плохо, смотреть на это просто невозможно… Армен сидит рядом с ним совершенно бледный как мел, но его, во всяком случае, пока не тошнит и не рвет, а у меня все на подступах уже, я дер­жусь невероятно… Всем плохо! Пакет ребенка я заменяю своим, мальчику моему снова становится нехорошо… И вдруг я вижу протянутую руку с противоположной стороны. Народный артист Леонид Ефимович Леонидов вырывает пакет из рук моего ре­бенка, буквально, вырывает! Я на него смотрю безумными гла­зами, он мне пытается что-то, молча совершенно, объяснить, мычит, и я понимаю, что в эту минуту пакет моего сына един­ственное спасение от неминуемой катастрофы для всех напротив сидящих. Боже, как же это сейчас смешно вспоминать, безумно смешно, но тогда все происходило на полном серьезе… В эту ми­нуту мой мальчик сидел спокойно, и я, конечно, делая соответ­ствующие движения, передала пакет Леониду Ефимовичу, а сама думаю, а что же делать дальше, прямо хоть подол платья под­ставляй. Вот такое было положение. Мальчик мой до конца, слава Богу, сидел спокойно и держался молодцом…

Наконец, самолет наш приземлился на прекрасной зеле­ной поляне, то ли это был аэропорт, то ли он вообще просто где-то приземлился, мы так до сих пор и не поняли. Ничего вокруг не было видно, кроме великолепной высокой травы — великолеп­ный воздух, наш коллектив, трава и кукурузник… Открылись дверцы, был уже вечер, стоит Армен в дверях и помогает людям сойти. Я передаю ему ребенка, он опускает его на траву, потом протягивает руку мне, но я с достоинством даю понять, что сама справлюсь. Оказалось слишком самонадеянно с моей стороны отказываться от его помощи, и я как мячик кубарем покатилась из самолета прямо в эту траву. Кое-как мы все пришли в себя…

Но эту ночь я не могу забыть еще по одной существенной причине. Пилот наш объявил, что взлета не будет, по радио он получил указание задержать вылет по причине того, что происхо­дят какие-то события в Чехословакии, и Советский Союз вынуж­ден принять непосредственное участие в них. Нас должен был встретить театральный автобус, но и его почему-то не пропу­стили. Недалеко проходило шоссе, и вдруг оно затмилось, затем­нело, невероятный шум и грохот начал доноситься до нас. Друг за другом шли танки, громадное количество танков! Страшная картина! Танки шли на Чехословакию! От этого ужасающего зре­лища мы все застыли. Мы переглядывались, тихо растерянно спрашивали друг у друга, неужели началась война. Мы и понятия не имели тогда, что это усмиряющая акция Советского Союза против определенных действий чехословацкого правительства…

Именно в тот год была допущена одна из самых крупных политических ошибок, которая привела к настоящей трагедии, погибло множество ни в чем неповинных людей. Из доброго цветущего государства эта страна превратилась во враждебный лагерь. Я дважды бывала в Чехословакии, и до, и после этих событий. Я видела отношение к нам до трагедии — роскошное, доброжелательное, гостеприимное, и после. В магазине поворачивались спиной и не хотели обслужить, не задерживали лифт, если видели советских туристов в гостинице…

Эта ночь мне запомнилась… Наряду с несколько трагикомичной, фарсовой, я бы сказала, ситуацией в кукурузнике, мы оказались свидетелями страшной картины, подготовки к массо­вому убийству…

***

Расскажу легендарный случай на гастролях в городе Орджоникидзе (ныне Владикавказ), где у меня состоялась интерес­ная встреча…

Гурген Григорьевич пригласил в Орджоникидзе Ваграма Папазяна для выступления с совместными концертными номе­рами из произведений Шекспира. Папазян должен был приехать и с нами вместе провести этот вечер… Тогда в театре работала Раиса Петровна Гриценко, крепкая актриса, очаровательная, бе­локурая-белокурая, но с большими странностями. Я прекрасно к ней относилась, мы все ее очень любили… Она фанатично слу­жила своей профессии, безумно, и такая была самоотдача у нее на сцене, что она забывала обо всем, могла упасть, разрыдаться, закричать — на все она была способна, эмоции невероятные… Папазян приехал, и как выяснилось, ему нужна была Дездемона. Ему показали Гриценко, он посмотрел на цвет ее волос и решил, что да, пожалуйста, по большому счету ему было все равно…

Я не участвовала в этом вечере и в день представления си­дела в ложе. Совершенно случайно я оказалась рядом с Влади­миром Васильевичем Тхапсаевым! Он тогда считался лучшим Отелло в Советском Союзе. Красавец мужчина! В это время во многих советских журналах, таких, как «Театр», «Искусство», огромные статьи с фотографиями были посвящены творчеству великого Тхапсаева. Он очень скромно со своей женой сидел в ложе, а я рядом с ним…

Сидим, представление не начинается… Я выхожу, пы­таюсь узнать, в чем дело. Папазян задерживается… Он на машине должен был приехать прямо к началу. Папазяна нет… Полный зрительный зал! Гурген Григорьевич выходит на сцену и объ­являет, что артист задерживается, он просит набраться терпения и подождать, но никто и не думает уходить, и мы продолжаем сидеть. Тхапсаев мило разговаривает, поддерживает беседу на светские темы, уже и я подключилась к этой беседе, сидим рядом, я уже не знаю о чем говорить… «Ну! Папазян капризный человек, он часто делает все, что хочет… Но он большой артист… Ну что ж, все равно мы подождем его, конечно, подождем…», ­очень радужно, интеллигентно говорит Тхапсаев, а я не могу ото­рвать глаз от его потрясающей красоты лица… Наконец, после долгого-долгого ожидания по залу прошел шумок: «Приехал!». Все уже готово, зазвучала музыка, и вот отрывок из «Отелло», сцена удушения Дездемоны в связи с пресловутым платком…

Открывается занавес, на сцене наша Раиса Петровна Гри­ценко в полной боевой готовности. Она в гриме! Грим был для этой актрисы, так же как и ее профессия — святое! Огромные рес­ницы в парафине, широко раскрытые глаза, белое напудренное лицо, красная помада, золотые локоны с ее известной белокурой челкой… Она играет и за Папазяна, и за себя, и за весь театр и всю нашу Республику вместе взятую. Что с ней было в этот вечер, что-то неописуемое! Она готова была разорваться на части, каким-то непонятным голосом она разговаривала, громко, даже грозно, я бы сказала…

Папазян наоборот, очень тихо начал вести сцену, все знают этот текст — «Молилась ли ты на ночь Дездемона…». Очень тихо он говорит и на это тихо она отвечает за все и за всех, кого я перечислила. Папазян посмотрел на нее, очень странно посмотрел и по-армянски сначала в кулису, а потом ей говорит: «Кто это? … Что случилось? Зачем кричишь, тихо говори, спокойно…», — и многие услышали, а наши актеры в зале чуть не скончались от смеха. Я умирала в ложе, у меня началась истерика!

Тхапсаев не знал армянского языка, но явно что-то понял, потому что Папазян на сцене настолько удивился, да еще и не русский язык… Она на коленях перед ним в безумии страстей что-то доказывала, какой платок, где платок… Короче говоря, по­лучилось невероятно комическое действо, но на сцене Папазян! Он был крайне сосредоточен, собран…

Тхапсаев мягко улыбался и посматривал в мою сторону, ему было даже как-то неловко, то ли за Гриценко, то ли вообще за всю эту сцену…

Но затем Папазян сыграл кусок из «Макбета», кусок из «Гамлета», прочел еще несколько монологов, и публика, конечно, неистовствовала, зал взрывался аплодисментами — на сцене стоял Ваграм Папазян! У нас же, актеров нашего театра, знавших и очень любивших Раису Петровну Гриценко, которая иногда пе­реходила все границы своего внутреннего драматического со­стояния, у нас болели животы…

Я запомнила этот вечер, потому что провела его рядом с Тхапсаевым в безумно милой, интеллигентной, творческой бе­седе. Я никогда не забуду его лица! После того, что я столько о нем читала и слышала, я имела возможность увидеть этого ве­ликого артиста, услышать его…

***

Еще один памятный вечер… Это были гастроли в городе Сочи. К нам в гости приехал один из известных армянских арти­стов Владимир Мсрян. Он уже снялся в замечательном четырех­серийном фильме «Николо Паганини» в роли самого Паганини, которая принесла ему всесоюзную известность. Великолепный сильный актер, прекрасный человек и большущий мой друг…

Александр Григорян, я, Геннадий Коротков и Владимир Мсрян сидели в ресторане «Приморский», у нас было чудесное застолье. Мы сидели рядом с балконом, а фасад ресторана ок­нами выходил прямо на берег Черного моря. После крепкого за­столья мы вышли на этот балкон, мужчины были уже в некоторой кондиции, настроение прекрасное, и вдруг Вова Мсрян залез на балконные перила. Он так смело и так красиво это сделал. Он начал громко читать стихи Егише Чаренца: «Ес им ануш Айастани ареваам барн ем сирум…», — это было потрясение, я даже не хочу, чтобы переводили эту строчку на русский язык! Именно чаренцовское гениальное созвучие напоминает мне молодого та­лантливого красивого Вову в тот вечер. Я хотела схватить его за ногу, мне казалось, что он вот-вот свалится, но меня остановили стихи и то, как он их читал, я была зачарована изумительным чтением стихов Чаренца! Зааплодировали все, кто стоял внизу и весь ресторан, это был настоящий наш триумф! Невозможно за­быть, казалось бы, маленькая деталь, но очень ярко характери­зующая и время, и героев нашего времени…

Я очень люблю Вову и дружу с ним до сих пор. Он великолепно работает в Ереванском Драматическом театре им. Р.Н.Капланяна, о котором, кстати, мне тоже хочется сказать несколько теплых слов…

Я с большим уважением относилась к Рачья Никитовичу Капланяну. Он был главным режиссером Ереванского Драматического театра, который сам же создал, и на сегодняшний день театр носит его имя. Удивительно одаренный человек! У него были замечательные спектакли, его «Ричард III» в свое время по­тряс меня. Я знаю, что потом этот спектакль он поставил в Москве для Михаила Ульянова. Наши актеры, и Левон Тухикян, и Вова Мсрян, тоже замечательно играли в Ереване…

Рачья Никитович одновременно был председателем СТД. Он сделал много полезных и важных дел, был крайне внимателен к актерам, к их нуждам. Я крайне редко пользовалась льготами данного учреждения, но, перенеся тяжелую болезнь, собиралась ехать в Москву долечиться, и обратилась к нему. Он внимательно слушал меня, я хорошо помню его взгляд, и сказал: «Обяза­тельно, Лейли, обязательно ты поедешь в Москву и полечишься там…», — и мы с ним встретились в Москве! Он жил в гостинице «Будапешт», это была его, так сказать, стихия, его вотчина. Он пригласил меня в ресторан «Узбекистан», мы кушали вкусный плов, он рассказывал о своей жизни, о своих спектаклях, с ним было безумно интересно… Мы договорились, что будем перио­дически встречаться, вместе ходить на спектакли, на концерты, и часто нам это удавалось, пока я была в Москве…

Хочу сказать, об этом человеке я сохранила нежную па­мять и глубочайшее уважение. Он действительно был безумно добрым, внимательным, чутким, отзывчивым, и, конечно же, удивительно талантливым человеком. Он был одним из выдаю­щихся армянских режиссеров…

***

Помимо гастрольных поездок я бывала много заграницей, посетила множество стран, дважды была в Чехословакии, дважды в Германии, объездила всю Италию вдоль и поперек… Но одной из самых интереснейших стран, оставивших в моей памяти неизгладимые впечатления, оказалась Австрия!

Не знаю почему, но я всегда бредила Веной, может быть потому, что это связано с Моцартом, Бетховеном, Шубертом, Штраусом… Я очень любила этих композиторов, много сама исполняла и Моцарта, и Бетховена, и Шуберта, а после фильма «Большой вальс» Штраус стал кумиром моей жизни…

Совершенно случайно я узнала, что набирается неболь­шая группа для поездки в Австрию и в СТД есть путевки, но ока­залось, список выезжающих уже укомплектован. Я обратилась к Капланяну, и он незамедлительно помог мне. Боже, какое это было счастье! Конечно, молниеносно нашлись деньги, и неболь­шой компактной группой с приятными людьми, дирижерами, му­зыкантами, балерина была с нами, я выехала в Австрию.

Вена потрясла меня до глубины души своей архитектурой, соборами, музеями, а самое главное, в первый же день нам уда­лось попасть в Венский оперный театр на оперу «Дон Карлос» — это была сказка! Пели потрясающие певцы из разных стран, я помню, пел Николай Гяуров, замечательный болгарский певец, знаменитый, выдающийся бас… Это был изумительный спек­такль, память на всю жизнь! И, конечно же, сам Венский опер­ный театр, красота невероятная…

У меня как всегда произошел курьезный эпизод в Вене. Нас в автобусе повезли в центр города, выпустили как зверят, и сказали, что сбор через полтора часа. Предупредили, чтобы мы не заблудились, все было сказано и наказано, нам выдали кар­точки нашего отеля, я теперь понимаю, как это было важно… Ко­роче говоря, мы гуляли, заходили в разные магазины, ужасно все дорого, почти никто ничего не покупал, но я купила себе потря­сающие перчатки, выложив, наверное, все, что у меня было…

Вдруг я обнаружила, что не знаю куда идти, я заблудилась! Немецкий язык с пятое на десятое я знала, английский так же, то же самое с итальянским, я его проходила в музыкальном учи­лище, но в принципе кроме русского и армянского я не знала ни одного! Мне навстречу идут два австрийца, один среднего воз­раста, другой молодой, и улыбаются. Я начала говорить с ними сразу на всех этих языках, но странно, вы знаете, мы прекрасно понимали друг друга, они говорили на этих языках великолепно, я не знала ни одного, но беседа, в общем-то, получалась. Я даже на английском заявила, что у меня есть муж, и сама удивилась, как я вспомнила это слово…

Короче говоря, австриец среднего возраста предложил мне сесть в машину и довезти до отеля, но нам было наказано: «…ни с кем никаких разговоров, никаких машин, будьте бдительны…», — я, конечно, страшно перепугалась и сказала ему: «Найн, найн! Цу фуз, цу фуз!», — пешком и только пешком! Он тускло на меня взглянул, но согласился проводить. Я была в жутком замешатель­стве, и вдруг слышу сзади армянскую речь. Поворачиваюсь, идут мужчина и женщина и разговаривают по-армянски. Спрашиваю: «Вы армяне?». «Да, — говорит, — а вы?». «Я тоже!». «А откуда вы?». Я говорю, что вчера приехала с группой из Еревана, что заблудилась… Мужчина предложил зайти в магазин, оказалось, что магазин, из которого они вышли, принадлежит им. Мы зашли, это был магазин ковров и дамских сумок, были изуми­тельные ковры. Я стала по-армянски говорить в присутствии своего сопровождающего, что очень волнуюсь, этот человек меня куда-то ведет, не знаю, правильно ведет или нет, и попросила их проводить меня в отель. Армянин сказал, что он очень занят, а прямо перед магазином стояла его машина. Я на него смотрела и думала, Боже мой, вот, пожалуйста, а это вроде бы свои… Ав­стриец, видимо, почувствовал мое волнение, и по-немецки гово­рит ему: «Передайте, чтоб она не нервничала, я доведу ее до отеля, я отвечаю за все…». Мне перевели, и я с гордым видом по­кинула магазин своих соплеменников. Я показала австрийцу кар­точку отеля, он объяснил, что это сравнительно недалеко…

Я нервничала еще и потому, что после обеда намечалась поездка на знаменитое Венское кладбище, где похоронены вели­кие австрийские композиторы. Самое смешное, он пытался меня успокоить по-русски, он знал несколько слов и периодически мне говорил: «Корошо! Корошо! Нэ валновайт…». Я была в панике, если я этого не увижу, я умру… И я ему говорю: «Майн перц тук-тук, тук-тук…», — а он мне: «Гут, гут, тук-тук, тук-тук…». Объ­яснялись мы совершенно спокойно, удивительно…

Наконец, я увидела свой отель, успокоилась и решила сде­лать ему подарок. Я привезла сувениры, у меня с собой была изу­мительная чеканка нашего храма Святого Эчмиадзина… Я взяла ее, взяла несколько пачек армянских сигарет «Ахтамар», они вы­соко котировались тогда, и спустилась к нему. Дарю, жму руку, он ошалел, бедный, показывает: «Это майн? Данке шон, данке шон!». Мы простились как родные люди, если б было не стыдно, я обняла бы его и поцеловала, мне было важно, что я не опоздала.

Наши еще обедали, я успела пообедать с ними, и потом случилось то, о чем я мечтала. Мы поехали на кладбище и по­бывали на могилах великих людей — Людвига ван Бетховена, Франца Шуберта, Иоганна Штрауса… само это место обладало какой-то удивительной, святой энергетикой! Я была счастлива…

Мы посетили Зальцбург, побывали в драматическом те­атре на спектакле «Мария Стюарт». После спектакля артисты устроили маленький банкет. Гид сказал, что это у них не принято, это какое-то исключение специально для нас… Спектакль мне понравился, Мортимера играл молодой немец, потрясающий красавец из Штутгарта, он работал по контракту, изумительно играл эту роль. В нашем театре эту же роль играл мой муж Ген­надий Коротков, и поэтому мне было интересно, я старалась в деталях запомнить все и рассказать мужу…

На второй день в Зальцбурге мы посетили Дворец фести­валей. В этом дворце происходили всемирно известные музы­кальные вечера и конкурсы. Нам сообщили, что мы будем присутствовать на репетиции Герберта фон Караяна, попросили тихо войти в зал, чтоб он нас не заметил, но он заметил и был очень недоволен, особенно когда узнал, что мы из Советского Союза. Его уговорили и нас допустили на эту репетицию. Сидел второй дирижер Карл Бем, который с ним вместе вел репетицию и тоже время от времени дирижировал. Я обратила внимание на руки Караяна, красивые, утонченные, аристократические, до пре­дела сосредоточенные, живущие в данный момент в каком-то другом измерении… Зрелище глубоко впечатляющее! Складыва­лось впечатление, что он не дирижирует, а гипнотизирует ор­кестр. Он рисовал, создавая музыкальное полотно на наших глазах, и оркестр, по мановению его волшебных мраморных рук, дышал вместе с ним одним дыханием. Он рисовал музыку в своем воображении, и она тут же обретала звучание и передава­лась в зрительный зал, глубоко проникая в наши сердца…

Зальцбург — волшебный маленький город, где стоит дом Моцарта! Мы посетили дом Моцарта, и вы знаете, я плакала… Дом в основном пустой, я помню, на меня оставила странное впечатление эта пустота. Нас повели на кухню, где висели какие-то предметы быта, утварь старенькая, стоял его клавесин, не было мебели, какие-то старые портреты, музей был пуст, но аура самого места, я не смогу словами дать какое-либо определение, настолько сильное у меня было ощущение святости…

Мы побывали в доме Бетховена, где он жил и работал, меня также потрясла пустота, комнатки, кресло, инструмент, какие-то пачки нот, постель была, всего очень мало, но… Это ни с чем несравнимые ощущения, память на всю жизнь…

Геннадий Коротков

Конечно же, я должна рассказать о периоде моей жизни, который был связан с артистом Геннадием Коротковым. С ним состоялся мой второй брак, и события, связанные с этим челове­ком, были насыщены как драматизмом, так и комическими эпи­зодами, было много любви… Слишком неординарным и сложным человеком он оказался, но вместе с тем со значитель­ными, даже выдающимися, я бы сказала, человеческими до­стоинствами…

Как я уже говорила, он приехал вместе с Александром Григоряном из Смоленска — молодой актер приятной внешности, имевший за плечами уже довольно большой репертуар… Какая-то новая школа, что-то принципиально новое пришло с ним в театр. Он очень быстро занял ведущее положение и, вполне ес­тественно, какие-то спектакли ставились уже с прицелом на эту личность, на творческую личность Геннадия Короткова.

Мы сразу же подружились, он много рассказывал о своем творчестве в других театрах, о своей семье. Его отец был летчи­ком, погиб во время войны, мама жила в городе Советске в Калининградской области, это бывший Тильзит, территория Германии. Будучи из этих краев, он, конечно же, никогда не бывал на юге. Ему все нравилось в Армении, нравился народ, наши обычаи, образ жизни, застолья, он сам достаточно комму­никабельный человек и чувствовал себя здесь превосходно. В этом значительную роль играл наш художественный руководи­тель, который его всячески опекал, хорошо к нему относился, кстати, дружба их продолжается до сих пор…

А.Островский «На всякого мудреца довольно простоты»

Очень скоро появилось распределение ролей в пьесе А.Островского «На всякого мудреца довольно простоты», где я сыграла одну из главных ролей, роль Мамаевой. Актеры в спек­такле были заняты сильные, лучший состав театра. Геннадий Коротков играл Глумова, Александр Сумароков, как я уже говорила, Мамаева, Гурген Шахназарович Ген великолепно исполнял роль Крутицкого… Надо сказать, спектакль получился сенсационный!

Вы знаете, настолько интересно оказалось в нем работать, настолько интересно работал сам режиссер… Значительный след в творческой жизни каждого из нас оставил этот спектакль. Я не могу сказать, что коллектив с восторгом воспринял все происхо­дящее. Уже существовали определенные традиции в театре, и новшества, внесенные новым главрежем, поначалу были встречены в штыки. Эта пьеса в прошлом шла в нашем театре в постановке Офелии Аветисян. Был, в общем-то, неплохой спек­такль, Глумова играл артист Ян Цициновский, потрясающе кра­сивый мужчина, но то, что было сделано Александром Григоряном оказалось чрезвычайно ново и необычно для того времени. Спектакль получился яркий, производил сильное впе­чатление, но оказался очень спорным для нашей театральной об­щественности. Были специально собраны все критики и театроведы республики, которые выражали свое неоднозначное мнение, но, тем не менее, разразился шумный успех.

Спектакль, так сказать, был дан на «растерзание» в Союз Театральных Деятелей в так называемый Дом актера, где собра­лась вся театральная критика, какая существовала в Ереване. Ра­зумеется, все мы при этом присутствовали и выслушали множество замечаний, но вместе с тем нашлись критики, кото­рые сумели по достоинству, достаточно высоко оценить эту ра­боту. Один из них — старейший театровед, авторитетный крупный критик Сергей Барсегян. Он особенно подробно говорил обо всем, и ему многое понравилось. Он тоже был как-то непри­вычно удивлен, но в хорошем смысле слова. Я помню, он гово­рил: «…Замечательные сцены у Мамаевой с Глумовым, замечательные! Как они целуются!!! Как они целуются, — гово­рит, — а наша Хачатурян, это же наша Хачатурян! Как она целуется!..». Это было очень смешно, я даже неловко себя почувствовала в зале, потом мы с Геной часто вспоминали мо­нолог Барсегяна и хохотали… Но в тот день его слово ознамено­вало определенный прорыв в театроведческом сознании. Было чрезвычайно приятно слушать такого критика, который в высшей степени профессионально разобрал спектакль и сумел объ­ективно оценить все те новшества, которые постепенно-посте­пенно начинали проникать, просачиваться в театры того времени, повсеместно…

Спектакль пользовался грандиозным успехом. Он был интересно оформлен, прекрасные костюмы, а самое главное замечательные артисты…

Для меня эта роль стала большим откровением. Я раскры­лась как актриса, и мне было чрезвычайно интересно работать с таким ярким и смелым режиссером, как Александр Григорян. Геннадий Коротков оказался замечательным партнером, и Глумов в его исполнении явился актерским и режиссерским открытием этой роли. Я видела множество спектаклей, видела и в БДТ зна­менитый спектакль Георгия Александровича Товстоногова, где изумительно роль Мамаевой играла Татьяна Доронина, но наш спектакль имел свой определенный почерк. Впервые на сцене происходило то, к чему зритель еще не привык, это так площадно было показано и вызывало большие восторги, вместе с тем боль­шие порицания со стороны реакционных критиков. Великолеп­ные яркие любовные сцены, какой-то удивительно динамичный событийный ряд, очень смело выстроенный режиссером…

Много лет спустя я посмотрела постановку Марка Заха­рова, он на много позднее поставил эту пьесу, и я поняла, что линия, которая была выстроена в нашем спектакле, уже как бы продолжалась у Захарова более смело, более раскованно и от­крыто. Я не помню, чтобы это вызывало страшные дебаты кри­тиков и недоумение некоторых зрителей. Наш спектакль, наверное, опередил время на много лет вперед. Я несколько раз смотрела у Марка Анатольевича этот спектакль, и мне он очень нравился, особенно Инна Михайловна Чурикова. В роли Мамае­вой она, конечно, бесподобна, а Леонид Сергеевич Броневой в роли Крутицкого ну просто шедевр, и сам Глумов, конечно…

Спектакль «На всякого мудреца довольно простоты» мы играли долгие годы. Мы его возили по всему Союзу, и везде он пользовался очень большим и именно шумным успехом. Я лю­била эту свою роль, очень любила…

Много лет спустя спектакль был заново возобновлен. Я уже играла не Мамаеву, а Турусину и тоже играла с грандиозным удовольствием. Турусина оказалась достаточно богатым ролевым материалом. Были придуманы замечательные моменты. Напри­мер, моя находка, которую с удовольствием принял режиссер — романс «Не искушай меня без нужды» М.Глинки, я вдруг начи­нала его петь, провожая Крутицкого. Взаимоотношения Турусиной и Крутицкого здорово выстроились режиссером, совершенно бесподобная картина прихода Крутицкого в дом Турусиной, ко­торая на ура проходила всегда! В этом спектакле Крутицкого играл артист Сергей Магалян, роль Городулина, с которым у меня тоже получилась великолепная сцена, ее исполнял Фред Давтян, а роль Мамаева играл Юрий Зелинский, тоже замеча­тельный талантливый артист. Уже много лет Сергей Магалян и Фред Давтян мои партнеры во многих спектаклях, прекрасные актеры, о них я вам буду еще рассказывать, потому что сегодня это ведущие артисты театра, на которых держится репертуар… Роль Глумова в этом варианте сыграли два неординарных и та­лантливых артиста. Сначала играл Вячеслав Дьяченко, играл очень хорошо, выразительно! Мы выезжали на фестиваль рус­ской классики и заняли первое место, что конечно было безумно приятно и важно для театра. Потом эту роль исполнил по-своему интересно и ярко молодой талантливый актер Акоп Авоян, кстати, мой студент… Так что эта пьеса красной нитью прошла и по моей творческой биографии и по многолетнему репертуару нашего театра…

… Спектакль «На всякого мудреца довольно простоты» ознаменовал начало наших, нельзя сказать близких, но друже­ских отношений с Геннадием Михайловичем Коротковым, и я могу сказать, что именно с этого момента началась его грандиоз­ная любовь ко мне, большое красивое чувство, которое со вре­менем, к сожалению, превратилось…

Я не могу сказать, что Коротков мне не нравился, Гена был интересный человек, большой эрудит, с ним можно было разговаривать на любые темы. Вы знаете, я даже обнаружила в нем одну очень трогательную, очаровательную красочку. Он безумно любил петь, но, к сожалению, абсолютно не имел слуха, зато голос… Иногда становилось страшно смешно, когда он начинал петь, причем сложнейшие мелодии, оперные арии, например, или темы из балета «Спартак» Хачатуряна. Ему нравились неко­торые моменты, и он их пел, безусловно, где-то рядом пел, при­близительно, но совсем, в общем-то, неточно… Так трогательно было за ним наблюдать в это время… Я оценила его страсть к пению, оценила еще и потому, что он все прекрасно понимал. Он обладал большим чувством юмора и самоиронии, что стало для меня одним из важных качеств его характера…

Наши отношения стремительно развивались и очень скоро выросли во что-то угрожающее. Он бесконечно требовал от меня бросить все и выйти за него замуж. Он говорил, что ему необходимо все сразу и навсегда, никаких половинчатых отно­шений он не хочет, и даже думать об этом не желает… Он вносил в мою довольно размеренную спокойную жизнь достаточно нервную беспокойную струю. Надо было предпринимать какие-то радикальные действия, что-то ломать, что-то строить… Я к этому совершенно не была готова. Я всячески его сдерживала, но оказалось, что это почти немыслимо…

Проходили месяцы, годы, даже два года длились наши весьма непонятные отношения. Он никак не мог смириться. Я уже говорила, что никогда ничего между нами не может быть, делала категорические заявления, мы подолгу ссорились, какие-то периоды мы просто не общались, но ничего не помогало…

Театр, как я уже рассказывала, бесконечно гастролировал. Счастливое было время для всего театра и для нас с Геной, по­тому что гастроли давали духовную пищу, мы росли в профес­сии, имели возможность реально, объективно оценить свои силы, понять и выбрать направление и пути для совершенствования, для обогащения своего внутреннего профессионального миро­воззрения. Мы приезжали в новый город, в новый театр, появля­лась уверенность, во всяком случае, мы хотели быть уверенными… Необычайно интересно работалось в больших го­родах, в больших интересных театрах Советского Союза тогда. Публика везде принимала замечательно, и успех наш, он подни­мал, он окрылял нас…

Мы много играли вместе. Кроме спектакля «На всякого мудреца довольно простоты», мы вместе играли в «Маскараде» М.Лермонтова, он — Арбенина, я — баронессу Штраль, я уже рассказывала вам об этом спектакле. Мы были партнерами в спектакле «Колыбельная» по пьесе нашего замечательного драматурга З.Халафяна, «Три смерти Альфреда Герцога» Э.Тропинина и А.Галиева, о котором я обязательно подробно расскажу… Он всегда очень чутко относился к моему творчеству, так же, как и я, собственно, к его творчеству.

Обстоятельства нашей близости в профессии, совместные переживания жизненно важных творческих событий, без­условно, не могли не роднить нас, не способствовать определен­ному единению, душевному родству. Как партнер он был великолепен, каким-то вещам даже учил меня, в высшей степени тактично, аккуратно, и всегда прислушивался к моему мнению о своей игре — это все, конечно, делало нас бесконечно близкими людьми, и все-таки… И все-таки я никак не могла решиться на кардинальные изменения в своей жизни. Мое нежелание менять что-либо становилось поводом возникновения определенных сложностей, которые мешали жить мне, ему и даже театру! Я сейчас об этом расскажу…

Александр Григорян поставил спектакль «Антоний и Клеопатра» Шекспира. Спектакль получился удивительно поэтический, красочный, прекрасно музыкально оформленный, актерски сильный, сделанный очень четко, точно… Коротков великолепно играл Антония, Юлия Денисовна Колесниченко — Клеопатру, а Игорь Нагавкин — Цезаря Октавиана…

Гена объявил, что эту роль он посвящает мне. Я, конечно, была глубоко тронута… Таких трогательных моментов в наших взаимоотношениях было множество. Я полюбила этот спектакль и бывала почти на всех репетициях. Мы потом долго беседовали, обсуждали, спектакль был большой, очень сложный, трудный…

Наконец наступил день премьеры. Такое торжество, и надо же было накануне нам с ним поссориться, это так, мягко го­воря… и я не пришла на премьеру. В этот день, у меня дома были гости, полно народу, и вдруг входит наш общий друг балетмей­стер театра Виктор Борисов, отзывает меня в сторону и говорит: «Знаешь Лейли, Гене плохо, он при смерти, спектакль останов­лен… Я прошу тебя немедленно одеться и поехать со мной, может произойти несчастье…». Меня как будто кипятком обдали, и, как говорится, в чем была, только фартук сняла, я оставила гостей и вылетела с ним из дома. Машина ждала у нашей ка­литки, и мы с Виктором помчались к театру.

Что вы думаете, я вижу, стоит громадная толпа, было лето, весь народ вышел из зрительного зала, и все ждут скорую по­мощь. Я была шокирована, я не знала как себя вести. Виктор крепко взял меня под руку, и мы прошли как сквозь строй через всех этих людей. Толпа расступалась, и все с любопытством смотрели на меня. Мы входим в театр, проходим к гримерным комнатам, и там, на диване, прямо в коридоре лежит Гена. Он был в страшном состоянии, у него приступ… Он увидел меня и громко сказал: «Ты пришла. Теперь я могу спокойно умереть…». Все кругом в замешательстве, меня просят поехать с ним в боль­ницу, пришлось с Витей Борисовым сесть в машину скорой по­мощи. В больнице ему сделали успокоительное, еще какие-то инъекции, и мы ушли. На второй день я пришла его навестить. Он был слаб, но встретил меня в дверях палаты, сказал, что уже все в порядке, потом, сделав многозначительную паузу, отметил: «Лейли, это в любой момент может повториться, если ты не изменишь нашу жизнь». На что получил тот же ответ…

Что мне сказать, что творилось в театре! Вы можете себе представить состояние героини, которая играет Клеопатру, и вдруг на знаменитой девятой картине выясняется, что Антония нет. Дают занавес, она узнает, что артисту плохо, а самое страш­ное — спектакль остановлен! Она была полна, конечно, сочув­ствия, но и злобы невероятной! Она готова была меня растерзать в тот момент, когда я проходила по коридору, но я ни на что не обращала внимания, я была крайне озабочена его состоянием. Короче говоря, премьера была сорвана! Такой спектакль…

Это из ряда вон выходящее происшествие заставило меня серьезно задуматься, а что же делать дальше? Что мне с ним де­лать? Я не находила никаких ответов в своих размышлениях…

Через несколько дней он вышел на работу, была назначена новая премьера. Никто из зрителей, оказавшихся на сорванном спектакле, не вернул билеты в кассу, им объявили, что они могут прийти на следующую премьеру… Конечно, я присутствовала, и он знал, что я в зале, было взято с меня слово, буквально… Премьера прошла ошеломляюще, действительно, это был очень хороший спектакль…

Сколько раз ни шел потом спектакль «Антоний и Клео­патра», я всегда была вынуждена присутствовать в зале, как на гастролях, так и у нас в театре. Этот спектакль как Дамоклов меч висел надо мной, и если я, не дай Бог, с Геной поссорилась, или у него плохое настроение из-за меня — все, он не играет… Дохо­дило до того, что сам Александр Самсонович начинал уговари­вать меня: «Лейли, послушай, я прошу тебя, пусть только сыграет… Ну, пообещай ты ему… вот сыграет «Антония и Клео­патру», еще несколько раз, пожалуйста…». Я возмущалась страшно: «Нет, Александр Самсонович, я не буду ничего ему обе­щать! Я не могу соединить свою жизнь с Геной, это невозможно! У меня муж, у меня ребенок, в конце концов…». Даже мой муж мне как-то сказал: «Куда ты идешь? Что, опять «Антоний и Клео­патра»? Может, хватит уже тебя терроризировать этим спектаклем?». Боже мой, у меня до сих пор перед глазами Юлия Денисовна Колесниченко в образе Клеопатры, в гриме, в ко­стюме, и ее пронзительно-осуждающий взгляд…

Я ставила под удар театр, потому что он, в конце концов, доходил до шантажа: «Я уеду, я брошу все! Я ничего не хочу…», — на нем держался весь репертуар! И все-таки, все это не заста­вило меня изменить свою позицию.

Прошло еще какое-то время, мы ссорились, потом снова мирились… Конечно, я не пренебрегала, я очень ценила его силь­ное красивое чувство, выслушивала, прекрасно понимала все, но ничего не могла решить…

Проходит еще год в таком же безумном состоянии, и следующие гастроли — Западная Украина, города Ровно, Луцк, Черновцы, потрясающие города, играем в прекрасных театрах…

Я стараюсь, чтоб никаких стычек между нами не было, стараюсь оградить себя, его, как-то, в общем, лавирую, веду себя очень больно для самой себя, для него… Он же, не стесняясь ни взрослых, ни детей, ни посторонних, все время говорит о своей любви, говорит, что не может жить без меня, и всякое такое… Наверное, ни одна женщина за всю свою жизнь не выслушивала столько признаний в любви, в такой форме, прилюдно и с такой периодичностью, сколько я в течение этого времени. Я не знала, куда от него деться…

В город, где мы гастролируем, приезжает мой муж с ре­бенком, что вполне естественно. Все актеры, у кого были семьи, особенно в эти города старались брать детей, жен, мужей… и ко мне приехал мой муж с ребенком…

Мне сообщили, что приехал муж! Началось что-то невероятное, все мои коллеги с ума посходили… Я завтракаю в ресторане, и вдруг влетает Раиса Петровна Гриценко, вся всклокоченная, в ужасе. Я говорю: «Что с Вами, Раиса Пет­ровна?». «Лейли, приехал Ваш муж!!!», — а у меня были заказаны пельмени. Я попросила принести еще одну порцию. Приносят, ставят перед ней, она начинает насаживать на вилку по два-три пельменя, отправляет их в рот, и, давясь, мне говорит: «Что де­лать? Лейли, что делать? Будет кошмар, это будет кошмар!», — но при этом надо было видеть ее, а я сижу абсолютно спокойная. Я говорю: «Да ладно, успокойтесь…», — а у нее уже вся порция во рту: «Что вы говорите, вы знаете, что может случиться, это же Гена, вы не понимаете…», — она чуть не задохнулась бедная. Я потом рассказывала нашим артистам, в каком состоянии была Гриценко, они хохотали невероятно. Боже, как смешно, моя род­ная Раисочка Петровночка, царство ей небесное, я к ней всегда относилась с большой симпатией…

Я немедленно перешла в гостиницу, где остановился мой муж, и честно все ему рассказала. Я сказала, что никогда не раз­рушу нашу семью, ребенок и он — это главное…

Было бы нечестно говорить, что Гена мне безразличен, он настолько сумел уже войти в мою жизнь своим всеобъемлющим чувством, что я, конечно, не могла оставаться абсолютно безразличной. Работал мой разум, вроде бы я не должна этого делать, не должна и все! Но сердце…

Начала создаваться крайне напряженная обстановка, вплоть до того, что, произошел курьезный, даже комический, я бы сказала, случай. Я с сыном и мужем обедала в ресторане, вошел Коротков, подошел к своему столу и схватил нож, причем нож сервировочный, абсолютно тупой! Мой муж в ответ хватает точно такой же, и я подумала — только дуэли мне не хватало для полного счастья… Слава Богу, они посмотрели друг на друга, ви­димо, оценив нелепость и комизм всей ситуации, и на этом все прекратилось. Мы с мужем ушли, но все присутствующие, весь наш коллектив понял, что это так не закончится, надо принимать меры, не дай Бог случиться срыв и театр осрамится…

Секретарь парторганизации народный артист Грикуров Иван Григорьевич, который очень четко, по-коммунистически методично, даже садистично, я бы сказала, руководил своей пар­тийной организацией, он предложил главному режиссеру и ди­ректору театра отослать меня с гастролей в Ереван: «Иначе, — как он выразился, — разразится русско-армянская война, придется нам за это отвечать…». Именно так и было сказано — «русско-армян­ская война!». Причем мы в городе Луцке, а за театром замеча­тельная поляна, и он говорил все время: «Это место создано для дуэли. Вы увидите, мы прозеваем момент, будут жертвы…».

Рано утром я отправилась в номер главного режиссера и сказала ему: «Вы хотите, чтобы я уехала, я тоже этого хочу…». Он говорит: «О чем ты говоришь! Как ты можешь уехать, ты за­нята почти во всех спектаклях, особенно «Женский монастырь», — я никогда не забуду, — «Женский монастырь», который, сама понимаешь, кормит театр, кормит город!». «А что делать? Мой муж тоже требует, чтоб мы уехали, и я с ним согласна. Я устала от всего этого, я ничего не хочу!». Директор театра еще колебался по поводу моего отъезда, но секретарь парткома напирал на них, рисуя кровавые картины последствий. Сгущались краски…

Тем не менее, с гастролей я, конечно, не уехала, это было невозможно, как-то все приглушилось, улеглось, я объяснилась с Коротковым, сказала ему: «Пойми, Гена, это неправильно, давай сохраним друг о друге хорошие воспоминания. Пусть все останется, как есть…». Он вроде бы согласился, наверное, сам устал от постоянного напряжения…

Мой муж перед нашим выездом в город Черновцы уехал с ребенком в Ереван, его ждала работа. Все с нетерпением предвкушали какие-то события, но ничего так и не произошло, Гена вел себя тактично, сдержанно, спокойно, мы жили в разных гостиницах, никаких притязаний, встреч, объяснений, ничего…

Конец гастролей, мы вернулись в Ереван. Муж мой, вы знаете, он страшно переживал. Он иногда спрашивал меня: «Ты не уйдешь, правда?». На что я отвечала: «Нет, конечно, нет!». Звучали очень короткие фразы, лаконичные, но безумно объ­емные и значительные для нас обоих…

Мы честно не встречались с Коротковым, только здорова­лись в театре, но все началось заново! Под угрозой спектакли, то ему плохо, то он в больнице, то на бюллетени, то все вместе во время спектакля…

И я поняла, что, наверное, я полюбила его, сильно полю­била, за эти безумные, просто нечеловеческие страдания. Он два года всеми правдами и неправдами пытался вызвать во мне хоть какие-то чувства, и добился своего. Пусть это не покажется смешным, хотя я сейчас сама смеюсь, вот рассказываю и улы­баюсь, но, тем не менее, он сумел оставить достаточно глубокий след в моем сердце…

Наконец, в общем, я решилась объясниться с мужем, ко­торый, конечно, все понимал, просто считал меня героиней и до конца надеялся, что я все же сохраню семью. Он все понял, за что я ему благодарна, и мы расстались… Но как гениально повел себя мой ребенок, мой сын! Он ходил в это время в школу, ни то в первый, ни то во второй класс. Это был еще совсем маленький мальчик, интеллигентный, мягкий, он наблюдал, конечно, все эти сцены, все разговоры, ничего скрыть было невозможно, и я его спросила: «Как ты думаешь? Вот скажи мне, если ты скажешь «нет», я никуда не уйду!». И вдруг этот мальчик, этот человечек, самый ценный, самый дорогой по сегодняшний день в моей жизни, мой сын говорит мне: «Мама, ты знаешь, папа сильный человек, он переживет, а вот тот, — говорит, — умрет без тебя…». Это было потрясающе! Меня потряс мой дорогой, бесконечно любимый ребенок, и через некоторое время я поняла, что, навер­ное, надо, надо начинать новую жизнь…

Мы поженились, и я перешла к нему жить. У него была хорошая квартира в центре города неподалеку от театра. Гена настаивал, чтоб мы жили не в моем доме, а именно в его квартире. Две комнаты занимали мы, а в третьей жил артист нашего театра Жора Кришталь…

Все было прекрасно, но я столкнулась с новой проблемой — ревность! Он ревновал меня ко всему, что вокруг двигалось и не двигалось! Эмоции били через край, и это превращалось в страшный, ужасный кошмар в наших дальнейших отношениях. Патологическая ревность ко всему! Зачем я так хорошо выгляжу сегодня, для кого я это сделала, кто меня ждет, а почему этот мужчина на меня посмотрел или, не дай Бог, улыбнулся мне… На полном серьезе он мог приревновать меня чуть ли не к фонар­ному столбу… Сейчас это звучит смешно, но тогда…

Тем не менее, Гена всегда красиво выражал свои чувства. Почти каждый день я получала букеты цветов, он любил поку­пать мне красивые вещи, нам было хорошо вместе, очень хо­рошо, но вместе с тем каждая ссора была чревата каким-нибудь неожиданным выпадом… Подобные выходки выбивали меня из жизненной колеи на долгое время. Это было в высшей степени мучительно, а потом начинались объяснения, оправдания, изви­нения, самоуничижения и прочее… Сплошной экстрим…

Не смотря на это, должна сказать, что прекрасного в нашей с ним жизни, безусловно, было гораздо больше. Как-то я тяжело заболела, и пришлось лечь в больницу. В палате, где я ле­жала, все больные были поражены — русский мужчина приходит два раза в день и мучает всех врачей… От него стонали все, он все должен был знать до мелочей, и главное, когда меня выпишут из больницы! Он считал, что ему прямо сейчас должны сообщить день и точное время выписки. Внимание потрясающее! Его не­вероятную нежность и любовь трудно забыть, да я и не хочу за­бывать, я помню все, помню прекрасно и не жалею ни о чем…

После смерти мамы мы переехали в мой дом. Гена был великолепен, стал настоящим хозяином нашего громадного особ­няка. Он готовил, ухаживал за садом, разводил всевозможные огороды, цветы, вел себя как настоящий мужчина и был счаст­ливейшим человеком. Я иногда смотрела на него и думала: «Вот, интересно, что счастье делает с человеком». После переезда в новую квартиру, она была тоже далеко не маленькая, мы с боль­шой любовью ее обставляли, он делал все, чтоб было уютно, кра­сиво и хорошо. Гена очень любил принимать гостей, гостеприимство его граничило с фанатизмом…

Я обожала и обожаю кошек, и в особняке у меня их было великое множество. Все разные, удивительно красивые, выхо­ленные, одним словом шикарные! Кошки занимали первое место в моей жизни… Я так радовалась, что Гена пошел на это. Он стал таким же кошатником, как и я. Он научился называть их по име­нам, кормил, разговаривал с ними, заботился и ухаживал неве­роятно… Это, конечно, для меня стало обстоятельством номер один в наших отношениях. Человек, который любит и понимает кошек, для меня быть плохим не может! В моем понимании лю­бовь к кошкам, да и ко всем животным вообще, самая ценная черта характера у людей…

В нашем театре существовала прекрасная традиция всевозможных капустников. Я сама большая любительница этого дела, и меня всегда безумно смешно изображали. Некоторые но­мера оказывались просто выдающимися и незабываемыми. Один из таких капустников запомнился мне особенно.

Был праздник 8 марта, в капустнике участвовали только мужчины. Они разыграли целую сцену свидания Короткова со мной. Гену изображал наш очень хороший актер Александр Вол­ков. Представьте, Гена, то есть Саша Волков, в костюме Макбета приходит ко мне на свидание. Я его довольно холодно встречаю, а он говорит: «Я пришел с подарком! Посмотри, пожалуйста…». Вместо цветов, чтобы растопить мое сердце он трепетно препод­носит мне якобы шикарного рыжего кота, это был рыжий мех, очень похожий на кошку. И вот, выскакивает и вздымается у него из-под руки кот вроде бы, и я сразу начинаю таять на глазах, уми­ляюсь невероятно… Потрясающе было схвачено качество Гены любви к кошкам, благодаря мне, и в этом капустнике очень точно все изобразили, безумно смешно, до колик смешно! Представ­ляете, Макбет пришел ко мне на свидание с рыжей кошкой, чтобы завоевать мое сердце. Меня тоже изображал мужчина, не помню, кто это был, но я стояла такая, в общем, весьма невыра­зительная, холодная, высокомерная, текста почти не было, кроме резкой перемены настроения от Макбета к кошке. Хохот стоял неописуемый! Гена хохотал так громко, что трясся весь ряд, и я тоже долго не могла прийти в себя, не говоря уже о коллективе… Этот номер с Макбетом и кошкой до сих пор помнят…

Когда мы покинули особняк и перешли в квартиру, мы ре­шили взять с собой последнего отпрыска нашей любимой кошки Гоши, котенка мальчика. Гена назвал его Нероном, последний кот в нашей с ним жизни. Это был удивительно красивый кот, таких кошек снимают для календарей и показывают по телевидению. Огромный серый кот с темно-серыми полосами, породистый, безумно красивый! Гена с ним носился невероятно, надо было приучить его к этажам, к новой обстановке…

Вдруг Нерон исчез, нет кота, всех соседей обошла на площадке, кота нет! Гена говорит: «Я знаю, где он!», — сказал и пошел в особняк. Особняк уже был закрыт, уже это государственное учреждение, музей, хотя еще никаких работ по реконструкции не начинали. Он обогнул дом и во дворе нашел нашего Нерона. Когда он его принес, Боже мой, плакали все, плакали от счастья, от восторга, что он жив и здоров…

Нерон у нас жил в роскоши и достатке, он спал в кресле. Весной он линял, и все кресло покрывалось волосами. Как-то к нам в гости пришел художник Саркис Арутчян, мы очень дру­жили. Видит, стоит роскошное кресло и, не подозревая, кому оно принадлежит, с удовольствием уселся в него. Мы с Геной тре­вожно переглянулись, но промолчали. Нерон важно прошество­вал к своему креслу и крайне удивился, что оно занято. Я же, предвидя последствия, сразу его увела, но когда бедный Саркис встал, на его пиджаке и брюках не было живого места. Гена долго и тщательно освобождал его от Нерошиной шерсти…

Нерон жил как король! Я с ним часто беседовала, Гена с ним разговаривал, эта кошка удивительно улавливала наше на­строение и создавала уютную атмосферу добра в доме. Он носил мне мышей со двора Айкануш Даниэлян. Я на балконе в особ­няке что-то делаю, и он важно преподносит мне свои «ценные» дары. Дохлая мышь у моих ног, я в ужасе, а он садится и смотрит на меня: «Смотри, я принес! Это для тебя!». Боже мой, ор, крик, выкидываю эту мышь куда-то подальше, а он продолжает смот­реть на меня с невероятным презрением, потом важно уходит и приносит ее снова… Бесконечно любимое существо, бесконечно родное, целый мир любви и доброты!

Смерть Нерона оказалась неожиданной, он упал с пятого этажа, видимо перепрыгивал с нашего балкона к соседям и ви­димо неудачно… Гена молниеносно спустился вниз, принес его на руках почти бездыханного, около носика была капелька крови… Мне трудно передать, что со всеми нами творилось… Гена на утро должен был лететь в Москву: «Как я тебя оставлю!? Я прошу, ну приди в себя, — а сам плачет, — мы еще возьмем коте­ночка…». Я не могла успокоиться, никак. Он похоронил его во дворе музея…

Хочу сказать, Гена оказался удивительным и в этом во­просе тоже, очень нежным и чутким. Он понял меня в такой странной, может быть, привязанности и любви к этим уникаль­ным, мистическим, красивейшим существам, к кошкам…

К моему сыну он прекрасно относился и был всегда очень полезен, старался воспитать в нем мужчину. Я помню, какие-то совместные спортивные, чисто мужские интересы у них были… Казалось бы, все складывается великолепно, о чем еще можно мечтать, все могло бы быть надолго хорошо, правда, это долго и длилось, почти полных десять лет! Но отношения с сыном стали ухудшаться… Мальчик рос, мы его уже торжественно проводили в армию, я тяжело пережила его армейский период, затем он по­ступил в институт, все замечательно, но…

С армией тоже была целая история. Сын мой поставил мне условие: «Мама, я хочу только в десантные войска!». Я была в ужасе, я знала, что у него не все в порядке с вестибулярным ап­паратом, карусель, например, вызывала у него тошноту, качели он не любил, и я ему сказала: «Это же парашюты, самолеты, прыжки… Вадим, подумай, наверное, все это не для тебя…». Но он был непреклонен, именно в десантные войска, никуда больше. Его записали в десантники, но через несколько дней он прибежал весь в слезах: «Мама, меня вычеркнули из списков! Я прошу тебя, сделай что-нибудь!». Было четыре часа дня, шел проливной дождь, а военком в военкомате до пяти. Бегом, под проливным дождем мы поймали машину и помчались в военкомат…

Я вошла к военкому, тогда это был полковник Владимир Александрович Мириманов, представилась и рассказала ему всю историю. Он удивленно слушал меня и вдруг говорит: «А я вас узнал! Вы были на премьере балета «Гаяне», дочь моя в этот день танцевала Нуне!». «О, — я говорю, — она замечательно танцевала. Я вас поздравляю, я рада, что у вас такая дочь…». «Да, это был счастливый день в моей жизни! Знаете, — говорит, — а хотите я во­обще освобожу вашего сына от армии, во всяком случае, на какое-то время…». Я обрадовалась, но сразу осеклась и попро­сила минуту, чтобы переговорить с сыном. Я вышла, я даже не успела закончить фразу, он начал вопить: «Ты что, ни в коем слу­чае, я хочу в десантные войска!..». Я вошла в кабинет снова: «Он не хочет. Он хочет идти в десантные войска», — полумертвым гро­бовым голосом проговорила я. Мириманов улыбнулся и сказал, что это странно немного, но весьма мужественно, потом предло­жил выбрать место службы. Десантные войска имелись в нали­чии в Баку, в Сальянских казармах и в еще каком-то российском городе, я уже не помню. «Наверное, все же Баку, так хоть будет возможность ездить к нему». «Пожалуйста, хорошо». «Большое вам спасибо»… С полковником мы расстались друзьями, мой мальчик был счастлив, а я глубоко несчастна. Представился слу­чай освободить его от армии, а я пошла у него на поводу…

Я понимала, что мальчик становится мужчиной, но все равно никак не могла не волноваться. Гена успокаивал меня: «Не нервничай, армия сделает из него настоящего мужчину, ему будет там хорошо, мы будем его навещать…». Действительно, очень скоро мы поехали в Баку, сыну дали увольнительную на два дня, и мы прекрасно провели время. Но пока он был в армии, я места себе не находила, страшно скучала, переживала, беспокоилась, как и любая мать, наверное, но это адские муки, день и ночь я думала как там мой сын…

Уходил в армию мальчик, а вернулся мужчина, взрослый самостоятельный человек…

Много лет спустя, как-то при встрече Гена мне сказал: «Ты признай все-таки, что в воспитании твоего сына есть и моя боль­шая лепта. Я очень любил его и хотел воспитать настоящего муж­чину!». Я, конечно, согласилась, а сама подумала, может действительно, так и было. Мужества Короткову занимать не приходилось, и, скорее всего, это сыграло свою роль. Отношения с отцом, моим первым мужем, были самые наилучшие, и у меня, и у ребенка, и даже у Гены, как ни странно. Даже он общался с ним, правда, тема была одна — ребенок. Вместе что-то решали, приходили к каким-то выводам, но, тем не менее, именно Гена был рядом с мальчиком…

Мы жили вполне благополучно, но со временем все больше и больше его чувство недовольства уже тем, что происхо­дило в театре, его творческий дискомфорт и бесконечное мое на­пряжение разъедали меня и мое чувство…

Мы много гастролировали вместе. На гастролях в Москве нас пригласил на работу главный режиссер театра им. Н.Гоголя Борис Голубовский, замечательный режиссер. В Москве мы сыг­рали спектакль «Ханума», я играла Кабато, и видимо ему чрез­вычайно понравилась. Он пригласил меня на эту роль в свой театр. Коротков показался в спектакле «Макбет» и произвел на Москву сильное впечатление. Его Голубовский приглашал на что-то шекспировское, хотел поставить на него спектакль…

Я понимала, что уже и наш театр ему в тягость. Он был сложным человеком, и этот период нашей жизни оказался самым тяжелым. Невзирая на большую любовь, на страсть, которая продолжалась с неубывающей силой, с ним мне было очень нелегко. Жизнь осложнялась и диктовала другие условия… Очень скоро я поняла, что ни в какую Москву я не поеду. Я стала думать, как было бы хорошо, если бы он уехал один, а я с моим любимым сыном и любимым театром осталась бы здесь, в моем любимом городе. Я здесь выросла и стала актрисой, здесь в Армении, без которой никогда не мыслила своего существования…

Понимая всю перспективу не только наших отношений, но в первую очередь его перспективу, я начала тихонечко вы­страивать определенную линию поведения. Мне опять смешно потому, что последующие сплетни о том, как и зачем он уезжал, я сама осторожно подогревала, чтобы ни в коем случае не спо­собствовать его возвращению. Сначала я его убеждала: «Ты езжай, устраивайся, а потом приедем мы, обязательно приедем! Мне нужно собраться мыслями, ребенка надо собрать…». Я осто­рожно ему об этом наговаривала день ото дня. Он поначалу и слышать не хотел, но постепенно я его убедила. Голубовский предоставил комнату в центре Москвы рядом со станцией метро «Лермонтовская» (ныне «Красные ворота»), но он рассчитывал в первую очередь на мой приезд. Если спектакль для Гены был еще в планах, то меня ждала конкретная работа…

Мой план удался, и я благополучно его проводила. Вы знаете, какое чувство облегчения я испытала! Мы с Жорой Кришталем повезли Гену в аэропорт, и когда возвращались, я так смеялась, что бедный Жора в один момент даже испугался, он был потрясен…

Гена устраивался в Москве, каждый день звонил и со­общал, что купил какую-то вещь для дома, советовался, говорил, что занавески мы должны купить вместе, а стены он собирается красить в мой любимый сиреневый цвет и т.д. Я понимала, что он живет еще нашей, этой жизнью, он еще здесь, со мной, в те­атре… Он задавал массу вопросов, его все чрезвычайно интере­совало, но я-то твердо знала, что не поеду и ждала, ждала момента ему об этом сообщить…

Конечно, я не поехала, прошло уже несколько месяцев, и 31-го декабря, когда он позвонил поздравить меня с Новым годом, я, наконец, сказала: «Гена, я не приеду. Устраивай свою жизнь, будь счастлив, я сохраняю о тебе самые лучшие воспоми­нания, и… до свидания…». Может и не стоит об этом упоминать, он потом говорил, что просто уехал, ему было якобы безразлично приеду я или нет… Это мелочи, которые меня никогда, поверьте, не интересовали, главное, была прожита большая жизнь, труд­ная, но интересная и полная любви…

Мы расстались, мы не поссорились, нет, я интересовалась его жизнью. Он потом женился в Москве на прекрасной жен­щине, умной, эрудированной, красивой, которая ему очень по­могла устояться в жизни во многих его начинаниях. Она сделала для него то, чего я бы, наверное, никогда не смогла бы сделать. Вскоре из театра им. Н.Гоголя он перешел в театр на Малой Бронной, потом уже окончательно в театр им. Моссовета, где по сей день работает с успехом… Как об актере, могу сказать, без­условно, его творчество — это одна из ярчайших страниц в исто­рии нашего театра…

В первый раз после нашей разлуки он приехал в Ереван, кажется, на 60-летний юбилей театра. Он вышел на сцену и при полном зрительном зале сказал: «Я бесконечно благодарен те­атру, который подарил мне столько творческих побед, я благода­рен городу Еревану, который навсегда останется в моем сердце, потому что здесь у меня состоялась большая, светлая любовь…», — такое сказать, наверное, не каждый бы смог. Я сидела на сцене, и мне было приятно это слышать. Потом мы долго вместе обща­лись и разговаривали… Иногда он приезжает в Ереван на юбилеи, на другие праздники, важные для театра. Мы всегда встречаемся очень тепло, как старые добрые друзья, о многом творчески или жизненно важном разговариваем, делимся, и до сих пор пони­маем друг друга с полуслова…

В заключение хочу сказать, безусловно, он оставил глубо­кий след в моей жизни. Всеобъемлющее, всепоглощающее чув­ство этого человека — большая редкость. Помню, время от времени я говорила ему: «Люби меня немножечко меньше, и нам будет, наверное, хорошо…», — он хохотал мне в ответ… Я рада, что в моей жизни был такой мужчина, сильный, беспокойный, та­лантливый и очень умный. Было столько прекрасного, нежного и возвышенного…

Была любовь, и вновь цвела сирень, и такую любовь, на­верное, забыть не так-то просто, ни ему, ни мне…

Продолжение