КУЛЬТУРНЫЙ КОД

История жизни народной артистки Армении ЛЕЙЛИ ХАЧАТУРЯН

Продолжаем публикацию глав из книги «Лейли», вышедшей в издательстве «Антарес» в 2010 году по госзаказу Министерства культуры Республики Армения.
Эта книга – история жизни ведущей актрисы Ереванского ордена Дружбы Народов Государственного русского драматического театра им. К.С.Станиславского, народной артистки Армении Лейли Хачатурян, представительницы легендарного армянского рода Хачатурянов, записанная с ее же слов. Вместе с тем, это история жизни армянской интеллигенции, рассказ о трудном, но замечательном времени расцвета искусства в Армении.

Текст публикуется с согласия автора литературной записи книги Армена Арнаутова-Саркисяна.

Продолжение. 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8  | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16

Мстислав Ростропович

Удивительный человек Мстислав Ростропович — большой ребенок, это совершенно точное определение. Дядя мой часто спорил с ним, они даже ссорились, и как великолепно вел себя в этих ситуациях, в этих обидах Мстислав Леопольдович. Дядя всегда хмурый, несговорчивый, никак не поддавался, а Ростропович стремился обязательно помириться, обязательно что-то объяснить и все уладить…

Я была свидетелем одной из таких ссор. Это касалось Вто­рого виолончельного концерта, концерта-рапсодии для виолон­чели, который Арам Ильич, кстати, посвятил Ростроповичу. Он был крайне удивлен, что Мстислав Леопольдович очень мало ре­петирует. Произведение выдвигалось на Государственную пре­мию, и, естественно, дядя очень волновался…

Накануне прослушивания в Колонном зале Дома Союзов вдруг он узнает, что Ростроповича вообще нет в Москве, он уехал на гастроли в Польшу. Дядя кричал как ребенок: «Не прощу! Ни­когда я ему этого не прощу!», — переживал страшно. В день кон­церта Ростропович появился прямо к началу прослушивания. Дядя заявил: «Не пущу! Я его на сцену не пущу!». Его уговари­вали как маленького ребенка, убеждали, чуть ли не ласкали, лишь бы он успокоился. Ростропович, как ни в чем не бывало, с боль­шой заботой сказал: «Передайте Араму Ильичу, чтоб он не вол­новался, все будет в порядке, я за это ручаюсь…».

Сидит комиссия, которая присуждает премии, звучат произведения разных композиторов, и вот, наконец, на сцену выхо­дит Ростропович. Дядя демонстративно встает с места и через весь зал направляется к выходу. Удержать его было невозможно, я даже не повернулась, я до сих пор не знаю, вышел он из зала тогда или нет. Начинается концерт, Ростропович с блеском ис­полняет свою сольную партию, великолепно играет! Было такое впечатление, как будто он репетировал с оркестром минимум две-три недели, причем день и ночь. Конечно, виолончельный звук Ростроповича не сравнишь ни с каким другим. Его инстру­мент, буквально, разговаривал! Великий, великий музыкант! Когда закончился концерт и зал взорвался аплодисментами, Рост­ропович соскочил со сцены и пошел по направлению к двери, в которую вышел Арам Ильич. Он вернулся с ним в обнимку и счастливый говорил ему: «Арамочка, Арамочка, дорогой, я же тебе говорил, все будет хорошо! Арамочка, ну что же ты так пе­реживаешь…». Примирение состоялось, это был настоящий триумф и автора, и исполнителя. Очень трогательные были у них взаимоотношения…

Когда умерла моя мама, дядя не смог приехать на похо­роны, он был заграницей в это время, но он приехал через не­сколько дней, и пригласил священника отслужить службу на могиле. В этот день с ним к нам пришел Мстислав Ростропович. Какой он был нежный, какой ласковый. Была уже зима, мы по­ехали на кладбище. Стоим у могилы, и вдруг он снимает свои перчатки и одевает их мне на руки. Я не знаю, почему-то я была без перчаток. Он крепко сжал мои руки, стал согревать их, и го­ворит: «Я вас так понимаю, я верующий человек, я верующий…», — почему он мне это говорил, я не знаю, но он очень трепетно как-то жал мне руки, старался их согреть, хотя они были в его теплых перчатках, и говорил: «Я верующий человек, я верующий человек, пусть земля ей будет пухом, я желаю вам, чтоб все у вас сложилось, все будет хорошо…».

Я была обласкана этим громадным великим человеком, как никем из присутствующих в этот холодный день. Горе для меня было действительно величайшее, и я никогда не забуду его слова, его глаза, и такое трепетное-трепетное человеческое ко мне отношение…

Владимир Добровольский

Моя юность прошла во всеобщем поклонении этому ар­тисту… В Русский театр я ходила в детстве и юности со своими родителями, большими поклонниками Первого артиста этого те­атра. Это был наш отдых и праздник! Я тогда не знала, что Рус­ский театр станет моим вторым домом…

Я почерпнула в этом театре многое в годы своей юности — русская классика, Шекспир, пьесы о войне… Это были тяжелые годы войны, ставились пьесы, которые бесконечно трогали, переворачивали наизнанку буквально все нутро. Такие пьесы как «Фронт» А.Корнейчука, бесподобная пьеса, ставил весь Совет­ский Союз. В театре им. Сундукяна эту пьесу ставил Вардан Мкртычевич Аджемян одновременно с Левоном Александрови­чем Калантаром, который ставил ее в Русском театре. Главные роли у Аджемяна исполняли легендарные Гурген Джанибекян, Вагарш Вагаршян, а роль молодого генерала Огнева играл чу­десный, любимый всеми актер Давид Малян, красавец! В Рус­ском театре эту же роль играл Владимир Добровольский. Один из легендарных артистов нашего театра…

Пьеса «Лодочница», где Добровольский играл моряка, даже сейчас я говорю, и его великолепный красивый облик перед моими глазами. Он обладал удивительно глубоким чувством внутренней правды, эмоциональный, красивый, романтичный, добрый актер и человек. Ему так верилось, что мы победим, а как это было важно в то время. Мы еще отступали, еще ничего не было известно, Москва на грани сдачи немцам, блокада в Ле­нинграде, но мы все верили, когда шла эта драматургия в наших театрах, и она была не фальшивая, она призывала к самым луч­шим человеческим чувствам. Я этого не могу забыть. Прошло столько лет, мы победили, актеры давно уже не играют такие роли, но я не могу забыть того абсолютного чувства веры, кото­рое вызывали артисты тех страшных и тяжелых лет. Одним из таких самых любимых мною актеров был Владимир Михайло­вич Добровольский, который в тяжелые годы войны выступал перед ранеными в госпиталях, на границе…

Первый Заслуженный и первый Народный артист в исто­рии нашего театра! По его предложению Русскому театру в Ере­ване было присвоено имя великого реформатора Константина Сергеевича Станиславского. Артист «героико-драматического амплуа», он нес на себе весь репертуар тех лет. По нему выстраи­вался репертуар театра, ставка режиссеров только на Доброволь­ского, от этого зависел успех любой постановки. Красота, сильный голос, незабываемый тембр, эмоциональность…

Герой театра, очень красивый человек, в него был влюблен весь город! В Ереване в Русский театр «ходили на Доброволь­ского», он был кумиром тысяч влюбленных в него зрителей, до сих пор не забывающих его. В театре в те годы работало много хороших, сильных артистов, но Добровольский был Первым, не­сущим на себе героико-романтическое начало всей труппы.

Его Якова Бардина во «Врагах» А.Горького в постановке Вавика Тиграновича Вартаняна, Незнамова в «Без вины винова­тых» А.Островского и Бассанио в «Венецианском купце» Шек­спира в постановке Левона Александровича Калантара ереванцы помнят до сих пор. С режиссером Арсением Григорьевичем Ридалем незабываемой работой стал его Иванов в одноименной пьесе А.П.Чехова… Его очень любили режиссеры, дружили с ним и хотели работать…

«Бесчисленные характеры, живые, неповторимые, озарен­ные чувством глубокой внутренней правды, согретые его горя­чим сердцем…», — так писали о нем скупые на похвалы, крайне сдержанные в выражениях советские критики тех лет…

Он сумел завоевать любовь коллег своего театра и великих корифеев армянской сцены. С ним дружили Вагарш Вагаршян,

Ваграм Папазян, Рачия Нерсесян, Авет Аветисян, Давид Малян, Арус Асрян, Гурген Джанибекян, Арус Восканян, Асмик, Рачия Капланян… Он любил и прекрасно читал армянскую поэзию, дружба с Ширазом прошла через всю его жизнь, Шираз называл его на армянский лад «Варданом Барикамкяном», он дружил с Мартиросом Сергеевичем Сарьяном, которым восхищался…

Он дружил со всей армянской интеллигенцией того вре­мени, с врачами, учеными, архитекторами, ну и конечно же с дея­телями искусств. Он был желанным гостем в каждом доме, и в нашем в том числе…

С Вагаршем Богдановичем Вагаршяном Владимира Михайловича связывала самая теплая дружба. Он даже иногда приходил к нам на курс в театральный институт. Личное знакомство с ним не разочаровывало никого, напротив, его человеческое тепло, эрудиция, доброта, юмор завораживали нас, будущих мо­лодых артистов…

Помню один его визит в наш дом с Юрием Завадским, который привез мне письмо от дяди Арама. Я обязательно рас­скажу об этой уникальной встрече. То был незабываемый вечер, полный духовности, бесед о театре, детской веселости в нашем саду среди персиковых деревьев… Тогда я узнала Владимира Ми­хайловича романтика, умного собеседника…

Мне посчастливилось с ним иногда выступать в концер­тах. В то время было принято, я еще училась в театральном ин­ституте, создавались концертные бригады, которые обслуживали военные части. В Советашене стояла громадная военная часть, и мы туда ездили с концертами. Я читала свой монолог Липочки, он читал разные монологи, и стоя за кулисами, мы все, кто уча­ствовал в этих концертах, восхищались им.

Мы с ним подружились. Тогда я ему во второй раз призна­лась, что моя заветная мечта работать в нашем Русском театре. Первый раз это было при Завадском… Он мне говорил, что ничего не может этому помешать: «Приходите, я даже не буду вас прослушивать, мне это не нужно. Считайте, что вы уже ра­ботаете в нашем театре…».

Я пришла в этот театр, но Владимира Михайловича уже не было, он уехал в Москву. Кстати, поначалу он был художе­ственным руководителем во Всесоюзном Доме композиторов, жил в дядином доме, дружил с ним, общался. На протяжении ряда лет он являлся членом Президиума и ответственным секре­тарем правления Центрального дома работников искусств СССР. Благодаря ему в Москве проходили вечера, посвященные куль­туре и искусству Армении. Например, юбилейный вечер А.И.Хачатуряна, вечер Драматического театра под руководством Р.Н.Капланяна, вечер Ереванского русского театра им. Стани­славского, «Дни армянской культуры в ЦДРИ»…

Вспоминаю его всегда тепло, с любовью и уважением, не забываю его ролей. Рада, что жизнь связала меня дружбой с его дочерью Светланой Добровольской…

Света устроила вечер в АОКСе, посвященный памяти ее отца. Я и Александр Григорян были приглашены и сидели рядом в зрительном зале. Там находилось множество женщин, я помню, красивые женщины пришли на этот вечер. Она попросила меня, увидев в зрительном зале, рассказать о ее отце все, что я видела и знаю. Я растерялась на секунду, а Александр Самсонович на весь зал громко сказал: «Ну скажи, что ты была в него влюб­лена…». Под аплодисменты я вышла на сцену и сказала: «Да! Я начну именно с этих слов: я была в него влюблена…». Я начала называть спектакли, охи и ахи раздавались в зале, я очень хорошо помню, солидная красивая дама сидела, и когда я назвала Бассанио в «Венецианском купце», она, не сдержав эмоции, восклик­нула: «Да! Да! Да!», — это было безумно трогательно. Я многое вспомнила тогда, и мне было очень приятно, что я участница та­кого вечера. В заключение моего выступления я сказала: «Свет­лана, ты молодчина! Спасибо тебе за этот чудесный вечер памяти о светлом облике человеческой доброты, честности и благород­ства незабываемого и всеми нами любимого Мастера…».

Недавно Света выпустила прекрасную книгу «Мгновения и вечность», изданную Издательством Союза писателей Армении к 100-летию Владимира Михайловича. Рождение этой книги не случайно. Кому, как не ей, журналисту и писателю, дочери, от­лично знающей все о жизни и творчестве своего великого отца, стоило взяться за перо и создать достойную замечательную книгу к его 100-летию…

Я тепло и сердечно приняла эту книгу, так как в ней в определенной степени и моя жизнь, в которой творчество Вла­димира Михайловича Добровольского занимает особое место. И не только творчество, но и он сам…

Юрий Завадский

Я только-только поступила в Театральный институт. Мне нравился наш Русский театр. Владимир Добровольский, краса­вец, великолепный артист, как я уже говорила, в то время был ди­ректором этого театра…

Как-то к нам в дом Добровольский привел гостя, которого я приняла за Станиславского! Копия, ну вылитый Станислав­ский, седой, высокий, статный…

Звонок в дверь, открываю и буквально чуть ли не падаю в обморок. Передо мной стоит Станиславский! Можете себе пред­ставить, я студентка театрального института и вдруг живой Ста­ниславский! Я обалдела! Вот он, идет на меня, сам Станиславский, а за ним Добровольский. Наверное, мое лицо в этот момент от неожиданности выражало ужас, потрясение какое-то. Это обстоятельство явно смутило моего гостя. Еще чуть-чуть и я бы сказала: «Здравствуйте, Константин Серге­евич!», — и грохнулась бы в обморок. Слава Богу, он начал пер­вый: «Вот, пожалуйста, примите, из Москвы вам письмо от Арама Ильича и маленькая посылочка… Юрий Александрович Завадский… я…». То, что Завадский был руководителем театра «Моссовет», я знала, но я его никогда не видела. Ну, Станислав­ский! Константин Сергеевич Станиславский! Те же белые пуши­стые волосы, утонченное лицо, высоченный, статный, красавец!

В нашем доме тогда мог появиться кто угодно, этот дом был уникальным местом уникальных встреч. И я совершенно ес­тественно допустила мысль, что сам Станиславский, приехав в Ереван, вполне мог зайти к нам на чашечку кофе… Сама смеюсь сейчас, но свое состояние полного смятения помню отлично…

Это была потрясающая встреча! В разговоре я сказала, что мечтаю о Русском театре, Завадский удивленно поднял свои брови: «Мне кажется, никаких трудностей не может быть. Собст­венно, вот сидит директор Русского театра! Пожалуйста, обра­титесь к нему в моем присутствии…». Тут Добровольский говорит: «Как раз Юрий Александрович здесь, почитайте что-нибудь…». «Хорошо, чуть позже, если можно…», — я очень была взволнованна, очень! Еще бы, сначала — Станиславский, теперь — Завадский… В общем, он послушал, сказал, что все замеча­тельно, Добровольский подтвердил: «Считайте, что вы работаете в нашем театре…».

Это был волшебный, чудесный вечер, была осень. После бокала вина мы взяли с собой тарелочки, взяли ножички и спу­стились в сад. Я стала срывать прямо с деревьев сочные персики, что предложила делать и Завадскому. Он это делал с таким осто­рожным наслаждением, так нежно срывал каждый персик. Мы сели на скамеечку, и я говорю: «Если хотите, пожалуйста, по­чистьте кожуру. Дядя, например, совершенно не выносит эту мохнатую верхнюю кожицу…», — я рассказывала Юрию Алексан­дровичу, как мы с дядей садимся на эту скамейку с тарелочками и с ножами, обязательно чистим персики и тут же их кушаем. Он попробовал, он был в восторге! «Это какое-то волшебство! Этот сад ваш, эти персики, столько цветов…», — как он был счастлив!

Мы просидели в саду весь вечер. Завадский рассказывал о своем новом спектакле, довольно трудном с его точки зрения, со мной поговорил, поинтересовался, какой жанр мне ближе…

Мне было интересно, а главное свободно и просто. Что значит интеллигентный человек, он совершенно спокойно и про­сто разговаривал, ни на секунду не давая возможности подумать о его величии, о нем, как о явлении в театральном мире. Сидел обыкновенный, безумно уютный, теплый, простой человек и просто говорил об искусстве, о жизни…

Это был, конечно, незабываемый вечер, а уж закончился он для Завадского совершенно неожиданно. Этот бедный чело­век, по-моему, испытал настоящий шок!

Дело в том, что мы всегда посылали посылки в Москву, особенно персики. Дядя мой из всех фруктов предпочитал пер­сики больше всего. У папы были заготовлены специальные ящики из легкой фанеры. Он аккуратно заворачивал каждый пер­сик, складывал, и находились люди, которые самолетом пере­правляли все это в Москву.

Папа спросил у Юрия Александровича, может ли он по­везти брату в Москву персики. Завадский сказал: «Конечно, какой может быть разговор, обязательно!». Папа упаковал три ящика и выставил их в саду. Завадский сначала осторожно поко­сился на эти ящики, а папа объявил, что один ящик для Завад­ского, один для Добровольского и один для Арама Ильича. Бедный человек, от неожиданности у него, мне кажется, отнялся язык. Он был потрясен! Он на секунду замолчал, не мог слово произнести, потом счастливый как ребенок развел руками и, пе­реполненный восторгом, воскликнул: «Это мне!?». Персики были, ну действительно, как декоративные, потрясающие, прямо натюрморт Сарьяна! Папа говорит: «Да, это вам на память о нас, о нашем доме и об Армении, из сада нашего дорогого и люби­мого Арама Ильича! Передавайте ему большой привет!».

Завадский был счастлив. Мы уложили ящики в багажник машины и простились так тепло, как будто расставались самые родные люди…

… Я постоянно буду возвращаться к встречам в нашем доме, в нашем чудесном особняке. Этот Дом — действительно целая эпоха, эпицентр событий в масштабе нашего города, а за­частую и огромной страны Советов…

Музей

Прошло много лет, после смерти моих родителей я оста­лась хозяйкой в доме… Совершенно естественно, в определен­ный момент встал вопрос о создании музея Арама Хачатуряна…

Было лето, обычно дядя приезжал осенью, а тут он при­ехал даже в конце весны. Пожалуй, да, уже зелень была такая замечательная… Мы с дядей, как сейчас помню, стояли в саду, и он говорил: «Как прекрасно все вокруг! Какое чудо этот сад! Какое богатство…». Он спросил меня: «Скажи, ты хочешь остаться в этом доме, или же ты перейдешь в хорошую квар­тиру, а здесь будет мой музей? Как ты решишь, так и будет… Если ты не хочешь уходить, я попрошу у государства помочь тебе сделать капитальный ремонт, давно пришло время. Но если ты захочешь уйти, тебе будет предоставлена квартира со­ответственно дому. Подумай!», — сказал он, ни на чем не на­стаивая, и поцеловал меня.

Я понимала, что покинуть этот дом мне будет очень тя­жело, были уже похоронены папа, мама, бабушка. Безумно трудно, но, тем не менее, двух мнений быть не могло, дом должен был стать музеем. Я прекрасно понимала, что дяде очень важно, чтобы у него был музей в Армении, и как ему хочется, чтоб именно этот дом стал его музеем. Я без промедления сказала: «Да, пожалуйста, конечно, давайте согласие от моего имени. Эта прекрасная идея! Конечно, музей ваш должен быть только в этом доме! А мне пусть предоставят квартиру, но дадут возможность выбора…», — с воодушевлением выпалила я, а сердце мое в этот момент чуть не разорвалось. «Так тому и быть… Спасибо, Леля…», — сказал он, вздохнул и крепко обнял меня.

Начались поиски. Мне предлагали квартиру в самых луч­ших домах, новостройках, со мной все время ходил композитор Эдик Мирзоян, помогал мне, так сказать, выбрать что-то прилич­ное. Мне довольно долго ничего не нравилось. Я даже сказала, что мне не хочется уезжать с этой улицы, я ее очень люблю, и если есть возможность в этом районе… Мне предоставили четы­рех- или пятикомнатную, я даже уже не помню, квартиру в новом шестиэтажном доме на улице, которая находилась чуть выше на­шего дома. Одноподъездный дом, такой элитный… Я выбрала квартиру на пятом этаже, ну и постепенно-постепенно мы с мужем начали перебираться…

Было невыносимо больно, я понимала, что моя жизнь меняется коренным образом, но если надо, значит надо… Много вещей пришлось не то, что продавать, об этом ведь и речи не могло быть, все это просто оставалось в квартире, на балконе… Я очень хорошо помню, даже котята, которые родились почти перед моим переездом, их не было возможности забрать всех вместе. Я их завернула в теплый свитер мужа и попросила Айкануш Багдасаровну, вернее ее дочь Марианну Арутюнян про­следить за ними, чтобы котятам моим было хорошо. Я пообещала их кормить каждый день, на что она сказала, что сама все сделает, она знала мою фанатичную любовь к кошкам. У меня их было громадное количество, кстати, и собак у нас в доме было много, красивых, хороших, и породистых, и непородистых… Всех при­шлось оставить, взять только одного любимого кота и посте­пенно перейти…

Были перенесены только самые необходимые вещи. Я оставила все, абсолютно все! Кто забрал, что забрали, как уже дальше все происходило, я не имела никакой возможности про­следить за этим. Я больше не вошла в этот дом, ноги моей там быть не могло, ни при каких обстоятельствах…

Я не буду распространяться на эту тему, меня могут неправильно понять, дело касается уже бывшей директрисы музея… Я просто знаю слишком много, в отличие от тех, кто так восхищается ее работой. Не буду на этом останавливаться, но я вынуждена открыть трагическую страницу, связанную с нашим чудесным садом. Очень скоро эта женщина, я даже не буду ука­зывать ее фамилию, она садистично уничтожила наш громадный сад, были зверски выкорчеваны все деревья, вырваны и уничто­жены все цветы, кусты сирени, ягодные кусты. Она заасфальти­ровала живую зеленую площадку, зачем… Помню, я встретила Марианну Арутюнян, она плакала и говорила: «Вы знаете, когда вырубались ваши цветущие живые деревья, мы дома плакали! Это равносильно массовому убийству! Чтобы уничтожить такую красоту, надо быть, просто, не человеком…», — слова Марианны Арутюнян. Это была одна из главных причин того, что я три­дцать лет не переступала порог своего же дома…

Музыковед Арутюнян Маргарита Гавриловна, которая была очень близка с дядей, с нашей всей семьей и со мной в част­ности, она мне как-то позвонила и сказала: «Вы не могли бы прийти и указать, где что и как стояло, какая мебель… Мы бы хо­тели создать такой же интерьер, какой был при вас и при Араме Ильиче…». Я сказала, что никогда не переступлю порог этого дома, я могу продиктовать все, чем она интересуется только по телефону, потому что то, что произошло с нашим домом и этим дивным участком земли, я считаю варварством! Я по-человече­ски обижена, просто оскорблена этими бесчинствами! Мне ка­жется, она меня очень хорошо поняла…

Прошло около тридцати лет и в прошлом году, наконец, сменилась директриса музея. Молодая красивая женщина, хоро­шая пианистка, музыкант, она приходила на мои спектакли, мы общались и достаточно близко с ней познакомились. Каждый раз вставал вопрос, когда же я приду в музей, она меня просто упро­сила. И я пошла…

Прошло все-таки тридцать лет, я не знала, с чем мне пред­стоит столкнуться. Наверное, не очень тактично с моей стороны, но я не могу сказать, что была согрета в этом доме. Дом утратил свою теплоту, уют, свою уникальную атмосферу… Конечно, это музей, понятно, там сделаны какие-то пристройки, наверное, я этого не знаю, я не обследовала так досконально это все, но… Ощущался какой-то хаос, какая-то бесконечная мельтишня ком­нат и пустота. Удивительно, при таком количестве экспонатов, бесконечных вещей каких-то — ужасающая ПУСТОТА! Только комната, где сохранилась одна из черных стенных печей, это была наша большая столовая, вот эта комната напомнила мне о былом прекрасном времени…

Этот дом отличался великой аурой тепла, гостеприимства и какой-то своей очень специфической доброй атмосферой. Ничего этого, конечно, не осталось. Может быть, я напрасно этого требую, может так и должно быть как сейчас, но мне пока­залось все каким-то казенным, холодным и чужим. На меня про­извело удручающее впечатление все это. Было страшно тяжело на сердце, больно…

Я, конечно, никому ничего не сказала, я была благодарна за приглашение, за теплый прием, за внимание. Это была пре­зентация новой экспозиции к 105-летию дяди, уйма народу, гро­мадные стенды, банкет…

Я находилась все время в обществе Эдварда Мирзояна и его супруги Ляли, вместе мы обошли всю экспозицию. Под конец я пообещала прийти еще, и даже объявила, что у меня есть один громадный портрет дяди, который я бы хотела подарить музею. Но пока я больше так и не собралась…

Конечно, я пойду в музей, они даже хотели встречу со мной провести, но дело не в этой встрече. Я понимаю, может в более спокойной обстановке мне надо походить, посмотреть, по­чувствовать дядю в этом музее. Дело же не только в экспозициях, у меня дома тоже экспозиция, целый грандиозный архив нашей огромной семьи, для меня это не ново. Что-то очень важное уте­ряно, все же не те люди, вернее не тот человек многие годы всем этим занимался. Самого главного, конечно, не вернуть…

Как странно, музей Арама Хачатуряна, большого теплого громадного громкого шумного человека, а его как раз я там и не почувствовала…

Продолжение