ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

Отрывок из книги Эдуарда Исабекяна в переводе Гоар Рштуни

***

Но ведь ты был. «И есть!» – шепчешь ты мне сейчас на ухо. Ты был, и ты есть, и не важно, какая собака дрыхнет сегодня на твоей земле. Главное – помнить о неопровержимом факте твоего существования в долине, что зовется Араратской, в богатом и плодородном гаваре Сурмалу, столицей которого тебе довелось быть. Не забывать о временах, когда пять букв твоего имени были у всех на устах, употребительней, чем жвачка…
Однако забыли тебя, ох как забыли, любимый мой Игдыр… Будто и не было тебя, как того села Акори, что однажды сгинуло, исчезло в бездне ущелья Масиса…
***
Я смотрю в твою сторону с высокой деревянной сторожевой вышки. Мне тоже, как сестрице Амалии, «товарищ генерал» сказал:
– Пожалуйста, смотрите на свой Игдыр сколько пожелаете!
Очень благородно с его стороны, спасибо. Молоденький светловолосый сержант сопровождает меня, чтобы я не перепутал тебя с чем-то другим. Я знаю, куда смотреть, но разве на Араратской равнине что-нибудь разберёшь? Во-он те ряды зелёных тополей – ты это или не ты? Наверное ты… Жалко, ни одной из трёх колоколен не видно. Может, их уже и нет… Что-то высокое видно повыше тополей, сержант говорит, это элеватор. Нате вам, вот новость, которая лишний раз свидетельствует о том, что этих бездельников просто-напросто содержат на чужих хлебах, тогда как твои десять тысяч населения своим выращенным кормились. Наверное, из Карса везут или из Алашкерта, потому что поля пшеницы – они лежали ближе к Аразу – сразу можно было бы угадать по жёлтому цвету…

Смотрю в бинокль… Ничего не вижу, стекла тут же влажнеют, и я с виноватой улыбкой беспомощно оглядываюсь на сержанта. А он удивлённый, показывает:
– Да вон же, вон, как на ладони.
Но и без бинокля мне видны заросшие болотца на том берегу, мелководные лужи, зеркалами поблёскивающие под солнцем, а на зелёных полянах важно прогуливаются аисты. Так задумчиво и торжественно переставляют длинные ноги, клацая клювами, задранными кверху (хоть мне и не слышно этих звуков), и такие серьёзные, будто не обыкновенных лягушек ищут. Конечно, может и змея попадётся – аисты их не боятся, ударят клювом – и к тебе летят, Игдыр. Я машу тебе рукой: может, ты видишь, на чьём тополе у них гнездо? А ты, ты меня видишь, родной? Не видишь. Откуда тебе знать, кто торчит на вышке, каких тут сотни… И этому светленькому сержанту не объяснишь, почему у бинокля стёкла мокрые, – засмеёт наверно, точно засмеёт. Что ты для него? Всего лишь «объект», подлежащий наблюдению, и даже не очень важный, с булавочную головку и величиной, и значением. На «их берегу» нет ни пограничников, ни застав, вокруг только поля, твои, «наши» земли. Фактически мы сторожим тебя, чтобы ты оставался на месте. То есть, не мы, вот он, этот вот сержант, а нам нельзя…

Вон ещё два аиста перелетели сюда. И в ус не дуют, что кругом колючая проволока в три ряда. У этих двоих, видно, гнёзда на нашей стороне. Летают то туда, то сюда… Правильно думаешь, что и я хотел бы стать аистом, – но нет, не хочу. И без того я могу мысленно перелететь на твою сторону, но зачем мне это? Я хочу сам босыми ногами зарыться в тёплую пыль на нашей улице в Игдыр-маве, чтобы ступни вобрали тепло этой рыжей земли. Потом я зашёл бы во двор и поднял ведро холодной воды из колодца, и напился прямо из ведра, и ничего, что вода потечёт мне на грудь и намочит одежду…
Я не хотел, чтоб этот молоденький сержант видел мои слёзы, но он увидел. Нехорошо, никуда не годится, когда старый человек плачет, а жалеть старого человека ещё ужасней. Но видно, что этот юноша жалеет меня. Осторожно придерживая под руку, помогает мне спуститься с вышки. Я хочу придать лицу беззаботное выражение – не получается, говорю ему что-то на его языке, но опять невпопад. И он тоже совсем не то говорит: что-то про борщ и про стаканчик, который – чем чёрт не шутит – может, позволит нам товарищ майор. Да, может быть, и поможет, не борщ, конечно, а водка или, ещё лучше, спирт. «Не помешало бы» – стакан, полный доверху, чтоб «черти ноги не мочили»…
Майор старый солдат, знает, куда я глядел, на что брал разрешение. А вот я не знаю, зачем пришёл…

Зачем мне было нужно это бессмысленное ковыряние в старой ране, которая никак не закроется, не отболит!.. Но ты так близко, совсем рядом, как говорил молоденький сержант: «Да вот же, как на ладони!»… А что у меня на ладони? Тебя на ладони нет… и не знаю, будешь ли когда… У кого бы спросить?.. Разве тот юнец или майор ответят на мой «неразумный вопрос»?
Да ведь завтра-послезавтра в очередной раз явятся ко мне твои почтенные граждане – отец мой или тот же Влас, и будут маячить перед глазами со своим немым вопросом: «Ну, какие новости?» Когда-нибудь должен я ответить на их вопрос? Что мне сказать им, уважаемый товарищ майор? Да зачем я тебя спрашиваю, на что тебе сдался этот лоскуток земли размером с горошину, когда у тебя у самого земли – без конца, без края!..
Или что нам ответить тому обрезанному турку, который сказал нашему полководцу: «Землю хотите? Мы на этой земле кровь пролили. И вы пролейте!»…
Где же нам её пролить, уважаемый майор? Вон как нашу землю колючей проволокой обнесли, а в промежутке ещё и распахали да взрыхлили – мышь без следа не проскочит…
Да и кто это посчитал, сколько крови мы пролили, пока друзья Оганяна, Огана, Унана до Берлина дошли? Сами они не дошли… Каждый третий из горстки живущих на земле армян ушёл на войну, и крови там было пролито море. Но не за тебя. Нам сказали: «Это был ваш священный долг перед Родиной». А ты, родной, разве ты не родина? Нет, ты для этого майора всего лишь приграничный объект, который надо стеречь как зеницу ока. А мы… мы просто «доноры» – когда понадобится кровь, вспомнят о том, что есть мы.

– Да, вам не позавидуешь… А я грешным делом подумал, что вы забыли меня, совесть свою потеряли… Но смотреть на меня в бинокль с этого деревянного пугала… это просто оскорбительно! Что я вам, тамаша, что ли?
Ты прав, джан ты мой, не дело это, но как быть, если задыхаешься от тоски? Думаешь, это легко? Ведь скольким высокопоставленным особам пришлось в ножки кланяться, чтоб поспособствовали, чтоб снизошли, чтоб разрешили тебя повидать! Как заключённого в тюрьме строгого режима. И в самом деле, кто ты, как не заключенный? В лагере, за колючей проволокой. Так всё и кажется, когда разрешают «свидание». Я даже «передачу» взял, правда, не для тебя. Так, на случай, если повод найдётся посидеть, поговорить по душам с майором или ещё с кем из тех, кто тебя как зеницу ока берегут… Может, и о тебе, хотя стерегущие тебя не очень любят распространяться про свой «объект» …

– И что? Надеешься что-нибудь путное от генералов услышать? Попробуй, но единственное путное уже давно сказано. Отец твой услышал это от Джангира, своего хорошего друга, на пути вашего исхода. У того тоже сердце кровью исходило, когда вспоминал, что оставил склоны Масиса, прохладные родники Зора. «Амаяк, не теряй надежды, – сказал он. – хода ека, дардя хазаре. И для нас однажды дверь откроется»…
Джангир-ага наверняка был оптимистом. Впрочем, дверь эту раза два даже открыли наполовину, но… так её, полуоткрытую, и захлопнули прямо перед его носом, чтоб не входил. И сказали: «Э, нет, друг, тебе нельзя, ты что, никак запамятовал, что был в Сардарапате, таким как ты, вход воспрещён».
Мой генерал старый вояка, правда, он не так стар, чтоб знать твою историю, он просто «кадровик», то есть из самого надёжного, неизменного состава армии и оттуда уйдёт прямиком на пенсию, если служил, говоря их словами, «как положено».
Это «как положено» не имеет объяснения, имеет только антоним – «не положено». И поскольку своим приходом сюда я спутал для них все мыслимые «можно» и «нельзя», мы садимся с майором за стол, а сержант нас обслуживает «как положено» – то есть без слов.
Я прошу его налить мне принесенного мною коньяка, а их «обычной» выпивки, и протягиваю чайный стакан. Он наливает, и мы без слов, молча выпиваем: у них принято пить молча, и я медленными глотками, не моргнув глазом, опорожняю свой стакан под одобрительным взглядом майора.

Молчим. Заговорить должен хозяин, то есть он. И он наконец спрашивает, видимо, из вежливости:
– Ну как, довольны?
– Вы очень великодушны, я до глубины души тронут, – говорю я и добавляю, что не от праздного любопытства просился сюда.
–Этот Игдыр моя родина, я там родился…
– Действительно? Вы родились в Турции?
И вот тут, я думаю, товарищ майор допустил серьёзную тактическую ошибку – этим своим вопросом, заданным «ради приличия», он невольно положил начало разговору, которого совсем не желал.
А я как раз только и ждал повода, но на такую удачу даже надеяться не мог.
– Почему это в Турции? Я в самой что ни на есть Армении родился, в этом городе, на который смотрел. И крестили меня в одной из трёх церквей Игдыра, и на крестинах моих присутствовали, кроме наших, батюшка русской православной церкви отец Мефодий и полковник Карельков со своими офицерами. И назвали меня таким «неармянским» именем по просьбе одного из русских офицеров. Вы удивлены? Разве вы не знаете, что это была наша земля, то есть ваша, а точнее, царя Николая? Хорошо, что вы улыбаетесь… И границей была вовсе не эта река. И к вашему сведению, если бы сбылось желание Карелькова, и когда бы оно сбылось…
– Стойте, стойте, кажется, я слышал об этом полковнике Карелькове!
– Почему только о Карелькове, а о полковнике Перекрестове? Рыцарь без страха и упрёка, четыре Георгиевских креста, вся грудь в орденах… Плюс всё офицерство гарнизона, которое и слышать не хотело о том, чтобы эту землю, «Русскую Армению», оставить проклятым «басурманам», зовущимся турками…
А мы оставили, просто-напросто подарили, не удержали…
– А кто это «мы»?
Не надо разыгрывать наивность, сам прекрасно знаешь, майор.
– Ну сами бы и удерживали!
Ничего другого я и не ожидал.
Мы удерживали, ещё как удерживали! Когда чудом отвоевали нашу землю! Сколько смогли удерживали – два с половиной года, без посторонней помощи, Перекрестов и Карельков со своими офицерами были единственной нашей поддержкой. А врагов – тьма, и вы даже не поверите, если скажу вам, кто… Ладно, дело прошлое…
– Интересно, кто были эти ваши «враги», если не секрет?
Пожалуйста: наши пресловутые «братские» республики, не считая Турции – нашего вечного врага и «вашего друга».
– В самом деле невероятно… И что же вы не поделили? Cтолько лет живёте бок о бок, как братья…

Ну что ему сказать, родной! Какой смысл объяснять, если он действительно ничего не знает.
История долгая, запутанная, за день не расскажешь, – говорю ему, – давай отложим на потом, если встретимся где-нибудь в другом месте, не на границе, чтоб я не чувствовал себя как на иголках. Скажем, в моей мастерской, если пожелаете…
– О, с радостью, почту за честь, с моими друзьями-офицерами, премного благодарен.
– Но один вопрос, ни к чему не обязывающий, «абстрактный», мне всё же хотелось бы вам задать, если не возражаете.
– Пожалуйста, пожалуйста, если действительно, как вы говорите, абстрактный.
– Скажите, пожалуйста, сколько ещё этой колючей проволоке оставаться нерушимой границей, недвижимой, на этом самом месте? Когда вы «передвинете» её на прежние места, в старые, иначе говоря – царские границы? Вы не можете не знать, где были Карс, Ван, Битлис, – они по ту сторону реки, по ту сторону Масиса…
– И этот вопрос вы считаете абстрактным? Предлагая грандиозную и неосуществимую военно-стратегическую программу, направленную против нашего… против дружественного нам государства!.. Не ожидал от вас, уважаемый художник! Я-то думал, вы любуетесь родным пейзажем. А вы… Не ожидал от вас, не ожидал, – и улыбается, и укоризненно качает головой…
Да, видно, злоупотребил я терпением этого честного служаки. Но слово, как говорится, не воробей, вылетит – не поймаешь. И я нахально продолжаю:
– Раз, как вы сами заметили, это «неосуществимо», значит абстрактно. И таким оно и останется, пока вы не скажете «Нельзя!»…
И замолкаю, глядя в свою тарелку и ковыряя в ней вилкой.
Он сам нарушает молчание.
– Вы очень опасный собеседник, и не только вы – все армяне. Такое уже бывало, я не раз слышал. И не знаешь, сердиться на вас или жалеть, и обвинять тоже не можешь… И жаль, что вы живёте вот так, в постоянном напрасном душевном разладе, что «растравляете» сами себя, не можете, не хотите забыть, смириться…
– Подождите, подождите, – теперь я останавливаю его, уже не владея собой, – что вы предлагаете забыть? С чем смириться? Имейте же совесть, рассудите по совести! Поставьте себя на моё место: что бы вы стали делать, если бы ваша родина – да-да, ваша – была так близко, на том берегу, говоря словами этого юноши, «как на ладони», а турок, развалясь, дрыхнул бы на ней, на вашей земле, в вашем доме, что бы вы сделали?

В ответ я услышал такое долгое «нуууу», и уважаемый майор чуть не поперхнулся:
– Вы говорите невероятные вещи! Как можно!.. Ещё чего не хватало!..
Ай да майор! Вот оно, настоящее мужское слово: и вас проняло, и вы не выдержали…
– Конечно, ваша родина, и вдруг какой-то турок на ней дрыхнет… «Не положено!»… (Майор смеётся над этим «Не положено».) Ну, а мою родину ему оседлать позволительно. А мы, если уж так беспокоимся, сами и должны о ней позаботиться. Так, что ли, прикажете вас понимать, дорогой Фёдор Фёдорович? (Чтобы задобрить, обращаюсь к майору по отчеству, просто как к русскому человеку, а не к военному офицеру.) Да? Но, во-первых, ведь это вы стоите здесь с танками, с собаками и колючими проволоками, именно вы стоите между нами. А во-вторых, чем прикажете воевать? С пустыми руками, безоружными? И конечно, опять в одиночестве?..
– Наша беседа становится всё опаснее. Видно, я виноват, мы зашли слишком далеко, это всё бессмысленные разговоры… Ладно, скажем, заимели вы оружие, и что? Что вы сможете сделать одни – против этого многомиллионного народа?
(О, лучше было вам не произносить этих слов, но вы их произнесли, товарищ майор!) Я чувствую, как кровь вскипает во мне, и если сейчас заговорю, голос меня подведёт, сорвётся. Я отпиваю глоток воды и тихо, сквозь зубы, медленно отчеканиваю:
– Во-первых, почему одни? А вы и остальные наши «четырнадцать братьев» на что? Или останетесь в роли наблюдателей? Куда же подевался ваш «интернациональный долг»? Ещё в Афганистане, у душманов?.. И потом, какой из мудрецов или военачальников говорил, что больше – значит сильнее? Все умные полководцы, от Александра Македонского до Суворова, внука Мануковой, опровергали этот тезис. Что мы с нашим «множеством» смогли противопоставить финнам? Вы не забыли, их тоже было мало, столько же, сколько нас, армян. Мы ничего не смогли с ними сделать. Перед всем миром опозорились. Да и в Афганистане ничего не получается: как видите, душманов тоже немного, но пока только растёт число цинковых гробов. Запаянных, как консервы. И открыть нельзя, и лучше не думать, тела там внутри или их «фрагменты», истерзанные людьми и животными… И мать не может последний раз поглядеть на сына-интернационалиста, своего кудрявого, черноглазого, смуглого мальчика, которого отобрали среди других, чтобы он, не сильно отличаясь, мог воевать среди афганцев…

Ну почему, почему армянский юноша должен погибать за афганскую землю?
А теперь насчет того, «что мы можем сделать одни». Как по-вашему, уважаемый товарищ майор, это справедливо? Почему мы должны быть одни? Что мы доноры для вас, как проливать кровь – вспоминаете тут же, что есть мы и наш «долг». «Интернациональный долг»… Слово-то какое удобное придумали! Только до сих пор непонятно, сколько, кому и за что должны, чтобы нам вернуть этот долг и избавиться от него наконец. И кто сказал, что армянин на этом свете перед кем-то в долгу, когда весь этот мир со своей чёрной душой, утраченной совестью и незрячими глазами – в долгу перед армянином! И вы, дорогой майор, и ваша совесть. Вы можете не помнить оставленные вами Карс и Эрзерум, залитые нашей кровью, с обманутыми вами невинными жертвами. Но и в Великую Отечественную войну мы пролили немало крови. Никто не имеет права забывать Нельсона Степаняна, Унана Аветисяна, Сергея Оганяна… Сто семь Героев, больше полусотни генералов и маршалов. А сколько армянских солдат осталось под Киевом и Ленинградом, на берегу Одера, под Сталинградом и Курском, на подступах к Берлину! Имя им легион… Кстати, павших армян куда больше, чем жертв у больших народов. Простая арифметика цифр и процентов – и убедитесь: число армян, сложивших голову во имя Родины, при исполнении «священного интернационального долга»,–больше всех. И не пугайте нас «многомиллионным» врагом. Мы знаем, видели, в чём они храбрецы. Вы, вы видели тоже – вспомните казаков Карелькова. Это известный факт, у больших народов не только совести на всех не хватает, но и памяти, особенно когда это касается того, о чём вспоминать невыгодно. И что вспоминать? О чём должна помнить, что создала и оставила человечеству эта многомиллионная дикая орда, кроме руин и крови на своём пути, боли и страданий, истребления малочисленных народов, тирании и рабства? За триста лет сколько набегов и на вашу землю… И кого родила, кроме омерзительных выродков, недостойных упоминания: султана Гамида? Энвера? Кемаля?

Чуть правее вашего погранпоста есть вышка на берегу ещё одной речки – Арпачая, видели наверное. На другом её берегу развалины древнего города, одного из старейших в мире, – последней нашей столицы Ани. Руины дворцов, храмов, крепостей… И туристов рядом с ними наверняка видели – целые группы, не как я, один. И с ними гид, слов которого не слышно, но если бы вам довелось их услышать, вы бы узнали, что им, оказывается, есть что «вспомнить». Наивным туристам рассказывают про их «гениальных предков», которые «создали» эти храмы и дворцы, про «хозяев» этого города, которые просто забыли воздвигнуть для своего Кемаля-паши хотя бы одну мечеть, чтобы он мог помолиться аллаху, отправляясь завоёвывать Александрополь.
Господи! Надеюсь, что вслух я ничего этого не сказал?.. Мысленно бредил, должно быть…

И он давно не слушает меня, cтоит себе у окна и смотрит в твою сторону, любимый. Или на аистов, которые летят к тебе. А может, думает о чём-то другом, запутался в моих бредовых речах?.. Или рассердился, но не хочет ответить обидным словом, хотя имеет право. Не пристало мне, гостю, так себя вести! Это всё вода Араза виновата… Меня удивляет терпение майора: это не просто военная выдержка, нет, он не равнодушен, вижу, что взволнован, ушёл в свои мысли. Меня нет, он забыл обо мне… Боже мой, вдруг это совсем
другая порода русских, вдруг он из Карельковской породы, или Грибоедовской, или Брюсовской? Не все же в России Богуславские или Лобановы, Ежовы или Сусловы. Только плохой человек обо всех плохо думает…
– Ладно, Эдик джан, ты не переживай, ну сказал и сказал, вырвалось… Ведь и он хорош!
«Ещё чего не хватало!»… Выходит, мне страдать «положено», а ему никак! Ну и ну… Ладно, налей ему и не бери в голову. Прав был Джангир: дардя хазаре…
Ты тоже прав, дорогой, но ты же знаешь, что правды, справедливости нет на этом свете… До сих пор только один человек, римлянин Пилат задавался вопросом: «Что есть истина?» И обратил его к «некоему», кто наверняка знал ответ, но тот не ответил, промолчал с опущенной головой…