ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
Время. Фреска первая
Время. Фреска вторая
ВРЕМЯ
ФРЕСКА ТРЕТЬЯ. СИНИЙ БУРАН
«И я, как прежде, одинок».
Андрей Белый, «Прошлому»
СУЛАМИФЬ ПОЕТ
…Вот так я хотела: ворваться и смять,
И царскую голову крепко прижать
К изрытой и мертвой Луне живота.
Приблизить кирпичные – срамом – уста.
Вот так я желала: босячкой – к царю:
Мороз ты ночной, обними же зарю!
…Скат крыши. Кирпич до хребтины сожжен.
Меня возлюбил ты сильнее всех жен –
Во бедности черной, средь духа скотин,
Во смраде угла, где, себе господин,
Ты знал: я везде за тобою пойду,
И нынче с тобою я буду в Аду.
И будут подземные крылья гореть.
И будут чудовища, плача, смотреть
На нищенку в крепком объятье с царем:
Коль любим по смерти – нигде не умрем.
ХРАМ КХАДЖУРАХО
…А в Индии храм есть. Зовется он так: Кхаджурахо.
Огромный, как выгиб горячего бока Земли,
Он полон тел дивных из камня, не знающих страха,
Застывших навеки, навеки сращенных — в любви.
Давно прочитала про храм сей в стариннейшей книжке…
Я в Индии — буду ли, нет ли… А может быть, так и помру…
Но как прошепчу: «Кхаджурахо!..» — так бьется под левой подмышкой,
И холодно, будто стою на широком ветру.
Я там не была никогда — а сколь часто себя представляла
Я в этих апсидах и нишах, в духмяной, сандаловой тьме,
Когда предо мною, в скульптурах, Любовь предстояла —
Свободною, голою, не взаперти, не в тюрьме.
Гляди! — как сплелись, улыбаясь, апсара и Шива…
Он между лопаток целует так родинку ей,
Что ясно — вот этим, лишь этим мы живы,
Вжимаясь друг в друга немей, и сильней, и больней…
А эти! — огонь излучает источенный временем камень:
Раздвинуты ноги гигантским озерным цветком,
И грудь упоенно цветет меж мужскими руками —
И смерть мимо них ковыляет старухой, молчком…
А эти, в углу полутемном, — как мастер ваял их, дрожащий?..
Откинулась навзничь она, а возлюбленный — вот,
Восходит над нею… Их свет заливает, лежащих,
И золотом льет на лопатки, на лунный живот…
О тело людское! Мужское ли, женское тело —
Все любит! Мужчина свою зажигает свечу,
Чтоб женская тьма, содрогаясь, огня захотела —
Воск жаркий катя по губам, по груди, по плечу!
Какое сиянье из всех полушарий исходит!
Как сферы расходятся, чтобы вошел резкий луч!
Как брага библейская в бочках заклепанных бродит
И ветра язык — как ласкает звезду меж пылающих туч!
И я, в затрапезке девчонка, как мышка стою в Кхаджурахо,
Во дерзком том храме, где пары танцуют в любви,
И нету уже у меня перед смертью скелетною страха,
И очи распахнуты вольно и страшно мои!
Под платьем залатанным — под рубашонкой, пропахшей
Духами дешевыми — тело нагое мое…
О, каждый из нас, из людей, в этом мире — пропащий,
Доколь в задыхании, перед любовью, не скинул белье!
Доколе, ослепший от света и крика, не сгинул
В пучине горячей, где тонут и слезы, и пот,
И смех, — где меня мой любимый покинул,
И где он меня на сибирском морозе, в тулупе, по-прежнему ждет…
И я перед этою бездною мрака и праха,
Средь голых возлюбленных, густо, тепло населяющих храм,
Девчонкою — матерью — бабкой — стою в Кхаджурахо
И мыслю о том,
что — такой же —
в три дня — и навеки! —
Греховною волей создам.
И там, в очарованном и новоявленном храме,
Я всех изваяю,
Я всех, перекрестясь, напишу —
И тех, кто друг друга сжимает больными перстами,
И тех, кто в подвале, целуясь, вдыхает взахлеб анашу…
И тех, кто на нарах тюремных впивался друг в друга —
Так в клейкость горбушки впивается рот пацана…
А я? Изваяю, смеясь, и себя в эпицентре опасного круга,
Где буду стоять — Боже, дай Ты мне силы — одна.
Но я изваяю себя — обнаженной! Придите, глядите —
Ничто я не скрою: вот складки на шее, живот
Огрузлый, — вот в стрижке опричной — латунные нити,
В подглазьях — морщины, сиротскими птичьими лапками, — вот!..
Вот — я!.. Родилась, — уж себя — отвергайте, хулите! — оставлю.
На то Кхаджурахо я строю отчаянный свой:
Я так, одинокая, страстные пары восславлю,
Что воздух зажжется
над чернорабочей
моей головой.
35 КВАРТИРА. ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ
Заходи. Умираю давно по тебе.
Мать заснула. Я свет не зажгу. Осторожней.
Отдохни. Измотался, поди-ка, в толпе —
В нашей очередной, отупелой, острожной…
Раздевайся. Сними эту робу с себя.
Хочешь есть? Я нажарила прорву картошки…
И еще — дорогого купила!.. — сома…
Не отнекивайся… Положу хоть немножко…
Ведь голодный… Жену твою — высечь плетьми:
Что тебя держит впроголодь?.. Вон какой острый —
Как тесак, подбородок!.. Идешь меж людьми
Как какой-нибудь царь Иоанн… как там?.. Грозный…
Ешь ты, ешь… Ну а я пока сбегаю в душ.
Я сама замоталась: работа — пиявка,
Отлипает лишь с кровью!.. Эх, был бы ты муж —
Я б двужильною стала… синявка… малявка…
Что?.. Красивая?.. Ох, не смеши… Обними…
Что во мне ты нашел… Красота — где? Какая?..
Только тише, мой ластонька, мы не одни —
Мать за стенкой кряхтит… слышишь? — тяжко вздыхает…
Не спеши… Раскрываюсь — подобьем цветка…
Дай я брови тугие твои поцелую,
Дай щекой оботру бисер пота с виска —
Дай и губы соленые, — напропалую…
Как рука твоя лавой горячею жжет
Все, что, болью распахнуто, — счастьем отыдет!..
О, возлюбленный, — мед и сиянье — твой рот,
И сиянья такого — никто не увидит!..
Ближе, ближе… Рука твоя — словно венец
На затылке моем… Боль растет нестерпимо…
Пусть не носим мы брачных сусальных колец —
Единенье такое лишь небом хранимо!
И когда сквозь меня просвистело копье
Ослепительной молнии, жгучей и и дикой, —
Это взял ты, любимый, не тело мое —
Запрокинутый свет ослепленного лика!
Это взял ты всю горечь прощальных минут,
Задыханья свиданок в метро очумелом,
Весь слепой, золотой, винно-красный салют
Во колодезе спальни горящего тела —
Моего? — нет! — всех их, из кого сложена,
Чья краса, чья недоля меня породили,
Чьих детей разметала, убила война,
А они — ко звездам — сквозь меня уходили…
Это взял ты буранные груди холмов,
Руки рек ледяные и лона предгорий —
Это взял ты такую родную Любовь,
Что гудит одиноко на страшном просторе!
Я кричу! Дай мне выход! Идет этот крик
Над огромною, мертвою, голой землею!
…Рот зажми мне… Целуй запрокинутый лик…
Я не помню… не помню… что было со мною…
АВТОПОРТРЕТ. НОЧЬ
Я руки изброшу из тела канатами: якорь тяжел…
Святой сединою — потела. Мычала, измучась — как вол
На пашне рабочей. Морщины у глаз — что багет у холста…
Вы все в Зазеркалье, мужчины. Глядите — моя красота.
Вся выпита дестью бумаги. Вся съедена буквиц песком.
Любовники, звери, бедняги! Вот — за ухом вы, за виском —
Три власа в серебряной пряди. Да может быть, эта серьга,
Звенящая нота в наряде — пуста, ледяна и нага.
Тяжелый кувшин подымаю. Вода — чтобы горло смочить.
Седая — теперь понимаю, какая то жажда — любить.
Напьешься — захлебом — в пустыне — отравы — полыни — тоски…
Тяжелый в ночи, густо-синий буран оплетает виски.
Горою застыв пред трельяжем, бесстрастно, как в лупу, гляжу —
То резкие прорези сажи, то кадмий течет по ножу,
То пятнами ультрамарина — подглазья, окружия век…
Ну, ближе, Купец. Вот Картина — ночь. Зеркало. Жизнь. Человек.
***
Жизнь мне дай. Ее хочу кусать.
Рвать и пить, рыдать, когтить, терзать.
Жизнь мне дай!
Я заслужила — жить.
…Только смертью это заслужить
Можно.
СВАДЬБА В ДЕРЕВНЕ
Эта ночь нам петушья для счастья мала.
Не подушки, а перья жар-птицыных крыл.
Поцелуй иссушил — жбан на плахе стола:
Коли жажда — испей. Ты еще не любил.
«Нет, любил я уже!.. Волос, голос и стать…
Зрел я небо любви… Ее землю копал…»
Это ночью тебе пред Любовью стоять.
На иконе Ее — слезы — плахами шпал.
Под тела наши голые стелешь тулуп.
В сенях — раструбы валенок горе трубят.
Жарче зева печного мерцание губ.
Не откатишь поленом ты Время назад.
Весь, Ромео, седой. Так на сливе налет
Лепит сизую синь, вяжет белую ночь.
Ты иглой меня шьешь. Этот шов не порвет
Ни рука и ни зуб. Да и Богу невмочь.
Белой тканью под шов одичалый легла!
Вот основа-уток. Вот подруб и кресты.
Я стояла весь век там, где прорубь и мгла,
Одинокой звездой — зачерпнул меня ты.
Из ведра в темных сенцах — всю в глотку!.. — испил…
Рот утер волосами моими до пят…
Так гвоздь в доску забил, так волчонком завыл,
Что глаза в темноте колокольно гремят.
А лицо-то Луна… А сегодня жена…
А заутра прощально целуй троекрат…
В деревянной церквушке венчанье — без дна.
Языками огней — волны-свечи — в накат.
……………………………………………………………
…Мы тонули в огнях. Сивый батюшка, прах
Отряся с яркой ризы, с бородки хмельной,
Бормотал в изумленьи, и стыл Божий страх
Золоченым венцом – над тобой, надо мной.
И когда нас одних призамкнули в избе,
И раскутал меня, развернул из тряпья,
Из пелен – так пошла я к тебе по судьбе,
По одной половице: о воля Твоя.
Вот ладони копье. Губ сухая игла.
Стынет медь живота. Пламенеет мангал.
Эта жизнь нам, любимый, для счастья мала.
Так давай переступим простора прогал.
Древний выпьешь ли яд, душу корчащий вхруст,
Запущу ль нож кухонный под ребра, во тьму, —
Лишь с тобой, лишь с тобой смерти я не боюсь,
И ее красоту не отдам никому.
Так сухая метель выпьет душу до дна,
Процарапает когтем офорт на меди
Живота и груди… Видишь, плачет жена.
В желтых окнах рассвет. Погоди. Пощади.
Ты мне в валенки тяжкие ноги запрячь.
Я в сиротстве жила. Я в сиротстве живу.
И сиротский, прощальный, посконный мой плач
Адамантом стекает в сухую траву.
Благодарствую, Бог, что на свет родились,
Что в миру жгли канатные руки смолой —
Перевились, слюбились, скрутились. Молись,
Ты, кормилица, за погребальной иглой.
Что я, что я!.. Зачем святотаткой пустой
Все брешу, как собака, о том, что не зна……
…У художников так: у мольберта постой,
А потом – перед Тьмою – глоточек вина…
И пьянели, пьянели святые отцы,
Малых ангелов хор ликовал и рыдал,
И держали над нами златые венцы
Руки мучениц нежных, что ты рисовал…
ЗИМНЕЕ КЛАДБИЩЕ
Встану в снег, уподобясь юродивым, нищим,
На колени: на выпуклый выгиб земли.
Ночь тяжелая будет мне черною пищей.
Грозным хлебом ржаным, что солёней Любви.
Что нарядней Волхвов,
каменистей Содома, —
И застыну во тьме — солонее столба,
Что обнял бедный Лот, как остались от дома
Только ветер и гарь; только прах и судьба.
Буду тихо в ночи об ушедших молиться.
Буду жестко втыкать троеперстие в лоб.
Вот они, в небесах, на морозе, — все лица,
Что легли — что ложатся — что лягут — во гроб.
Вот отец мой и матерь. Вот брат и сестренка.
Вот любимая — Боже, убил ее — я!..
Вот не лик, а свеченье от лика ребенка:
На морозе — кондак, во пурге — ектенья.
Мертвецов дивный хор так поет на морозе,
На коленях я, грешник, во мраке стою,
Белизну режут надвое звезды-полозья:
Это сани Господни у тьмы на краю.
Это розвальни Бога.
Он в них восседает.
Мир Подлунный — в мешке у Него, в котоме.
Пристяжные — грешны!.. Он, крича, погоняет,
Небосвод хризопразом сгорает в суме.
Эти доски сараев,
кресты водокачек,
Эта жесткая синь сумасшедшей реки,
Эта нищая голь, эти крохи подачек,
Этот купол-сапфир — перстень с Божьей руки!.. —
Это злое железо рыдающей Башни
Вавилонской, где в дырах и сетях — гудит;
Эта жаркая вонь грубой, яростной пашни,
Что зачнет, понесет, проклянет, породит;
Эти щеки пунцовые крашеных тварей
Пухлогубых, на груди садивших змею…
Этот мир — грешный я — воспою и в угаре,
Воспою на помосте, в тюрьме воспою!
И пускай я внутри голых стен. Свет оторван.
Ключ палачий — в замке. Приговор — по щекам:
Воспою!.. —
…на кладбище, в сугробе, оборван…
Я возлюбленный мир никому не отдам.
Распадутся, разрушатся льдяные своды.
Жесткокрылые склепы сверкнут скорлупой.
И увижу, как сыплются в бездну народы —
На коленях, в сугробе, больной и слепой.
Хлынет море борьбы, бирюзы, благодати!
Космос, царь, богатей, зацелует меня!
… Я на кладбище ночью.
Мне хлеба подайте.
В черной миске железной — горбушку огня.
АВТОПОРТРЕТ В МЕТЕЛИ С ЗАЖЖЕННОЙ ПАКЛЕЙ НА ГОЛОВЕ. БЕЗУМИЕ
Бегу. Черной улицы угорь
Ускальзывает из-под ног.
Я жизнь эту кину, как уголь,
В печи раскаленный садок.
Напился?! Сорвался?!.. — Отыди,
Святое Семейство мое!
Художник, я все перевидел!
Холсты я сушил, как белье!
Писал, что писать заставляли.
Хотел, что — велели хотеть…
Нас силою царской пытали,
А мы не смогли умереть!
Мы выжили — в зольных подвалах,
Меж драных эскизных бумаг.
Сикстинская нас целовала —
Со всех репродукций — впотьмах…
Мы днем малевали призывы!
А ночью, за древним вином,
Ссутулясь, мы знали: мы — живы
В убийственном царстве стальном!
Вот из мастерской я — на воздух,
Орущий, ревущий, — бегу!
Что там еле теплитесь, звезды?!
Я — паклю на лбу подожгу!
Обкручена лысина светом,
Гигантским горящим бинтом!
Не робот, не пешка, — комета!
Сейчас — не тогда, не потом!
Безумствуй, горящая пакля,
Трещи на морозе, пляши!
Голодную выжги мне память
И сытую дрему души!
Шарахайтесь, тени прохожих,
В сугробов ночную парчу!..
Не сливочным маслом — на коже
Краплаком
ожог залечу.
Юродивый и высоченный,
Не улицей затхлой промчу —
Холстом на мольберте Вселенной,
Похожий на Божью свечу!
В кармане тулупа — бутылка…
Затычку зубами сдеру —
И, пламя зачуя затылком —
Взахлеб — из горла — на ветру —
Все праздники, слезы и пьянки,
Жар тел в оснеженье мехов,
Все вопли метельной шарманки,
Все лязги горячих цехов,
Кумашные русла и реки
Плакатов, под коими жил,
Где юные наши калеки
У дедовых черных могил, —
Все льды, где прошел ледоколом,
Пески, что сжигали ступню!.. —
Всю жизнь, где на холоде — голым
Стоял, предаваясь Огню.
ДЕВОЧКА В КАБАКЕ НА ФОНЕ ВОСТОЧНОГО КОВРА
Закоченела, — здесь тепло… Продрогла до костей…
Вино да миро утекло. Сивухой жди гостей!
Ты белой, гиблой ртутью жги раззявленные рты.
Спеши в кабак, друзья, враги, да пой — до хрипоты!
С немытых блюд — глаза грибов.
Бутылей мерзлых полк.
Закончился твой век, любовь, порвался алый шелк.
В мухортом, жалком пальтеце, подобная ножу,
С чужой ухмылкой на лице я средь людей сижу.
Все пальтецо — в прошивах ран. Расстреляно в упор.
Его мне мальчик Иоанн дал: не швырнул в костер.
Заколку Петр мне подарил. А сапоги — Андрей.
Я — средь клыков, рогов и рыл. Я — с краю, у дверей.
Не помешаю. Свой кусок я с блюдечка слижу.
Шрам — череп пересек, висок, а я — жива сижу.
Кто на подносе зелье прет да семужку-икру!.. —
А мне и хлеб рот обдерет: с ним в кулаке — помру.
Налей лишь стопочку в Раю!.. Ведь все мои — в Аду…
А это кто там… на краю стола… презрев еду… —
В серьгах, дрожащих до ключиц… в парче до голых пят… —
Сидит, птенец средь черных птиц, и лишь глаза горят?!..
Глаза, — в них все: поджог, расстрел, пожарища, костры.
Глаза, — в них груды мертвых тел, орущие дворы.
В них — дикий хохот над землей, железа ржавь и лязг!..
Сарыни визг,
сирены вой,
бельмо продажных ласк…
И ночь их на фаянс лица ложится столь страшна,
Что я крещусь!.. и жду конца!.. Пьянею без вина…
Ах, девочка, — тебя родил святой или злодей,
Но кто тебя за грош пропил на торжище людей?!..
Закутал кто тебя в парчу?! Кто в уши – изумруд
Продел?!.. кто жег тебя, свечу, внося в барак, в приют?!
Кто, сироту, тебя хлестал, как смерд — коней не бил,
А после — в шубку наряжал, на карусель возил?!..
И видела ты стольный град, огонь его витрин.
И видела: глаза горят у тех, кто гол, один,
И нищ, и голоден, и бос, — и, посреди огня,
У хлебного ларька — до слез!.. — узрела ты — меня…
Бегу к тебе я через зал! Чрез пасти и клыки!
По головам!.. так — между шпал — весною — васильки!
Ломаю рюмки и хрусталь! Графины оземь — дзынь!..
Родная, мне парчи не жаль — царица, чернь, сарынь!
Пока тебя век не сожрал, не схрупал до кости,
Пока тебя, как яркий лал, не скрасть, не унести
В дубовом, жадном кулаке, где кровью пахнет пот, —
Давай, сбежим!.. Так!.. налегке! Мороз не задерет!..
Уволоку и унесу на высохших руках!
Тебя от роскоши спасу, от меда на устах!
От морд мохнатых! Ото лжи: тли вдоль парчи горят!
Тебя на блюдо — не дрожи!.. — положат и съедят!
Бежим!.. — Но за спиной – ковер заморского тканья.
Он за тобой горит, костер, где сгибнем ты и я.
Пылает Вавилонска пещь, где нашим позвонкам
На друга друг придется лечь, как битым черепкам.
В узорах пламенных – войной горит, дитя, твой трон.
А после — в яме выгребной усмешкой рот сожжен.
Ухмылкой старой и чужой, — о, нищею!.. — моей:
Кривою, бедною душой последней из людей.
Ковер мерцает и горит, цветная пляшет шерсть.
Я плачу пред тобой навзрыд, затем, что есть ты, есть —
Красивая девчонка, Жизнь, вся в перстнях пальцев дрожь:
Ну поклянись. Ну побожись,
Что ты — со мной — уйдешь.
КАРМЕН
десять песен под гитару
про мир и войну
ДЕТСТВО КАРМЕН
Жизнь – что костер. Сгорел – прожил.
Зола в метельной пыли…
…А мой отец военным был, и в поезде мы жили.
Мотались по Сибири мы. В Иркутске помню баню…
На рынке посреди зимы гранат брала губами!
Я помню запахи казарм, байкальское бездонье…
А в поезде спала в слезах, зажав лицо в ладонях.
Отец из тамбура входил, прокуренный, горячий,
Шептал: — Вот черт, не уследил – опять девчонка плачет…
И в гулком снеговом огне, где фонари – как свечи,
Я маму видела во сне – босую, перед печью…
Хабаровский аэродром… Соль черного Урала…
И среднеазиатский гром – над лампой в полнакала.
Когда Земля восстала вдруг – ушли в пустыню звери!
Нашел меня отцовский друг в пыли, в проеме двери.
Корона Солнца взорвалась! На Землю – нет уздечки!..
С меня потом смывали грязь две плачущих узбечки.
Тогда я думала: конец. Но годы сажей смылись.
Но только мама и отец – теперь мне вместе снились.
Смуглела с каждым годом я. Купила с рук гитару.
Где ты, где ты, моя семья в седой казарме старой!
Я перед зеркалом – вся в мать: коса, в ушах – агаты!..
Задумала концерт я дать друзьям отца, солдатам.
Зимой иркутскою, шальной я валенки надела.
Гитару – в шубу: чтоб со мной весь белый свет глядела!
В карман – автобусный пятак. Девчонка, щепка, галка!
…И пела я солдатам так, как взрослая цыганка!
И я, волчонок и стручок, на прутьях бедер жалких
Горящих юбок злой волчок вдруг ощутила жарко!
Упали косы по спине неистовым весельем,
Как лава черная в огне в тот день землетрясенья!
И я запела о земле и о любви запела.
О той последней смертной мгле, что спеленает тело.
О родах, что – избой в огне меж вечными снегами!
И о последней той войне, что, словно меч, над нами…
Не помню, как погас огонь и как пресекся голос.
А помню потную ладонь и бок гитары голой.
Одна я спела – будто хор! Всю било крупной дрожью.
И, плача, прошептал майор: — Как на отца похожа…
И я заплакала навзрыд, уткнулась в грубый китель…
В ночной косе кармин горит. Я – мира малый житель.
О, не хочу я умирать! А тьма стоит над нами…
Я петь хочу, любить, плясать и печь пирог с грибами!
На кухне греться близ огня! Рожать, чтоб жили люди!
…Но друг отца, обняв меня, молчал о том, что будет.
СОЛДАТ ХОЗЕ
Нынче в казарме лежу я, солдат.
Ночь. “Беломориной” пахнут ладони.
Воспоминанья меж пальцев горят,
Тают, как сладкие детские кони…
А за окном – вся в морозе, Сибирь
Переливается мерзлым опалом…
Боже! Как пахло печенье-имбирь,
Что наша бабка зимой испекала!..
Теплый, родной, хлебосольный наш дом!
Я – цыганенок, и взор – как лучина,
В песнях, в дыму засыпаю с трудом:
Снится любовь – я хоть мал, а мужчина…
Ввалятся в дом наш цыганки в снегу
И бородатые, в шубах, цыганы,
И золотую устроят пургу —
Юбки, орехи, гитары, стаканы!
Толстая Глаша целует меня.
Режет пирог яркоглазая Рая…
А за метелью – ни зги, ни огня,
Песня лишь – я от нее умираю.
Жаркие толпы цыганской родни,
Снег отряхавшие в тесной прихожей —
Где ваших дедов степные огни?
И на кого ваши внуки похожи?
Время, куда ты бежишь от меня,
Белый мой конь – не украсть, не стреножить!
Тихо в казарме. В ночи – ни огня…
Встану, дрожа по-звериному – кожей.
В красный бесшумно пройду уголок,
Где старшина понавешал плакаты.
Гляну – буран побелил потолок…
Может быть, кровью распишут солдаты?
Тихо гитару с гвоздя я сниму.
Глажу, целую ее, обнимаю…
Как я родился, никак не пойму!
То, что живу – не всегда понимаю.
В стены ударит ослепший буран.
Руки на струны кладу я, тоскуя.
Боже, зачем я родился цыган —
Музыка муку приносит такую!
Купол подлунный художнику дан.
Рюмка вина – инвалиду седому…
Не в рукопашном бою, не от ран —
Дай умереть от любви молодому.
ЛАГЕРЬ. ПЕСНЯ КАРМЕН
Лагерь смерти распахнут! Люди могут селиться…
Пашни кровью пропахнут. Иней сцепит ресницы.
Завтра к стенке поставят. Или – миску похлебки.
Или – песней восславят наше горе – потомки.
Но никто и не вспомнит цыганенка меж всеми…
Быть детьми – это подвиг в наше взрослое время!
А покамест во мраке исполняются сроки:
— Мать – в девятом бараке, я – в семнадцатом блоке!
Люди, помните парня, что под ватником мятым
Хлеб тюремной пекарни – весь – для матери прятал…
…А когда при попытке к бегству – их расстреляли,
Звезд слепящую нитку небеса потеряли.
ВСТРЕЧА ХОЗЕ И КАРМЕН
В гостиничном номере каплет из крана.
Слепой телевизор зажжен.
Во вьюге полночной окно, будто рана,
Отверстая лунным ножом.
Засохший батон на столе в целлофане,
На блюдечке – сотовый мед…
И клятая наша планета в экране
По черному небу плывет.
И двое лежат на казенной постели,
Чисты, будто храм на Крови.
И внятна им жизнь – от волны колыбели
До страшной посмертной любви.
И внятно им все: на вокзалах сироты,
И что для голодных – еда,
И звезды, идущие, словно народы,
Во тьме над народом – звезда!
— Кармен! Обнимаю тебя – и спадает
И с глаз, и с души пелена.
Зимою сибирской так поздно светает.
А ты у меня – как Луна…
— Хозе! Не губами, а сердцем и кожей —
Целую всей жизнью, судьбой!
Но я не хочу быть сожженной на ложе,
Пускай даже вместе с тобой!
— Люблю тебя… Хочешь саянского меду?
Забудь про войну и беду.
Завьюжило нынче – такая погода!
Я утром в казарму пойду.
— Ты хочешь курить?.. Поверни-ка антенну…
И дай мне на Землю взглянуть…
Когда я ночную рубаху надену,
Земля – моя левая грудь!..
Он плачет от счастья над смертною бабой,
Как плачут над малым дитем…
Вся наша Земля – заметеленный табор,
Откуда мы в Солнце уйдем.
Но после концерта заезжей цыганки,
Что ночью с солдатом ушла,
По зимней земле зачехленные танки
Накроет тяжелая мгла.
На стульях одежда цветами мерцает.
Счастливые лица горят.
Они обнимают друг друга по-царски
Какое столетье подряд…
И в катанках ходит вдоль по коридору
Дежурная по этажу…
— Кармен моя, вижу слепящие горы!
— И я на них ночью гляжу…
…Остались горбушка и чайник холодный,
И в блюдечке – сотовый мед.
Но утром бежит он в казарму голодный,
Сощурясь на солнечный лед.
Ведь там, за спиною, оставил он чудо
И счастье оставил свое —
Разбитую рюмку, гитару, посуду
И женщину
С песней ее.
ПРОЩАНИЕ. ПЕСНЯ КАРМЕН
На вокзале, в колючем и дымном снегу,
На прощанье, что неба бездонней,
Я мужскую ладонь, словно клад, сберегу
В отпылавших тяжелых ладонях.
Не успела тебе я рубаху пошить.
Не успела родить тебе парня.
Ну, прощай. Друг без друга мы сможем прожить —
Так, как хлеб проживет без пекарни.
О, как бьет нас метель!..
А быть может, то хмель,
Белый хмель нашей свадьбы цыганской?..
И вокзал – вся в снегу и окурках постель:
Изголовье – дорогой Казанской!..
Что с того, что ты любишь?.. Ты встал на пути.
Ты мне Солнце родимое застишь.
Ну, целуй. Пусть вокзал весь увидит… Пусти!
А не то отворю тебя настежь.
В жизнь одна ухожу, как иду на войну.
Снег садится на черные пряди.
…А пред смертью ты вспомнишь меня, как жену,
Но рука только воздух погладит.
МАЛЬЧИКИ. ПЕСНЯ КАРМЕН
На выжженном плато в горах,
Где на зубах – песчаный ветер,
Ломая человечий страх, идут в атаку наши дети.
О сколько песен и атак!
…Идут без песен эшелоны.
О, как вихрится в небе флаг!
…Лопаты звон – в земле каленой.
И, грудью чуя пустоту навылет пройденной дороги,
В ташкентском аэропорту стоит ребенок мой безногий.
Ему о жизни говорят: как загадаешь – так и выйдет!..
И лишь глаза его горят, и правду всю, слепые, видят.
ПЕСНЯ ХОЗЕ В ГОРАХ
В машине, забытой в горячей пыли,
Мы тридцать убитых мальчишек везли.
Шофер накурился – был белый как мел.
Я плакать стыдился. Я плакать не смел.
Во тьме госпитальной гитару я сгреб…
Вот песни прощальной запаянный гроб.
Всем спирту накапав в мензурки без слов,
Бесслезно заплакал хирург Махалов.
Мензурку я поднял. Сказал себе:
— Ну…
И сразу все понял
Про эту войну.
ПРАБАБКА МАРФА. ПЕСНЯ КАРМЕН
У прабабки моей, у Марфы, было одиннадцать детишек…
Почему у меня от любимого ребенок под сердцем не дышит?!
Прабабку, черную Марфу, прадед из табора выкрал…
Лишь однажды, на Сретенье, пьяный,
на мороз в рубашонке выгнал.
У прабабки моей, у Марфы,
мужа первого в лагерь забрали,
на второго пришла похоронка – в сорок первом,
в самом начале…
На столе – конверт, на нем марка… Ты такие роняла тоже…
Плачь со мною, прабабка Марфа!
Плачь со мной – до последней дрожи.
ПОМИНАЛЬНАЯ
…Сразу стала я старой. Дайте мне его вещи —
Две рубахи, гитару и дневник человечий!
Там – вся правда о войнах, где кровит перед нами,
Горделиво, спокойно, наше старое знамя.
Перед зеркалом встану, вся слезами залита!
Сыплет солью на рану снег из фортки открытой.
Умирают мужчины – песни нет поминальной!
…Я наброшу овчину перед гладью зеркальной.
Ночью выйду на площадь у Кремля золотого,
Там, где знамя полощет русский ветер суровый.
И под флагом державы, в карауле метели
Буду петь я так жадно, как они – жить – хотели.
КОМСОМОЛЬСКАЯ ПЛОЩАДЬ.
ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЯ КАРМЕН
…Три вокзала на площади той.
И корзина ее полна
Гарью, заревом, красотой,
Снедью, где лимоном – Луна!
Инвалида слепое лицо
Обнимает пуховый снег.
Комсомольская площадь – кольцо
На руке твоей, зимний век.
Я у Трех Вокзалов стою.
Смоляные косы – в снегу.
Песню против войны – пою.
Я охрипла, но петь – могу!
О! Не будет печи в избе.
И не будет зверей в лесах!
И не будет любви к Тебе,
Что на звездных лежит Весах…
…………………………………………………
Парень ежится: жжет зима.
Баба думает, сжавши рот:
Вот цыганка сошла с ума —
На морозе горло дерет!
И подходит старуха к ней
И монету в руки сует.
В жестких пятнах смертных огней
Разноцветно искрится лед.
…только молча – мимо – народ.
За плечами – мешки, узлы.
И сурово глядит вперед,
В перекрестье грядущей мглы.
ЭРОС
Я снимаю сережки — последнюю эту преграду,
Что меня от тебя заслоняет — как пламя, как крик…
Мы позор свой забудем. Так было — а значит, так надо.
Я пока не старуха, а значит, и ты не старик.
Повторим мы любовь — так пружину, прижатую туго,
Повторяют часы, нами сданные в металлолом…
Вот и выхода нет из постылого зимнего круга.
Но зима не вовне — изнутри. Мы — в жилье нежилом.
И пускай все обман — не прилепится к мужу супруга! —
И пускай одиночество яростью тел не избыть —
Мы лежим и дрожим, прижимаясь в горячке друг к другу,
Ибо Эроса нет, а осталось лишь горе — любить!
И, когда мы спаялись в ночи раскаленным металлом,
И навис надо мной ты холодной планетой лица, —
Поняла: нам, веселым, нагим, горя этого — мало,
Чтобы телом сказать песнь Давида
и ужас конца.
ЧУДЕСНЫЙ ЛОВ РЫБЫ
Огромной рыбой под Луною — Волга:
Как розовая кровь и серебро!
Бери же сеть да ставь!.. Уже недолго —
Вот все твое добро:
Дегтярная смола ветхозаветной лодки,
Тугая, ржавая волна —
И женский лик Луны, глядящий кротко
С посмертного, пылающего дна…
Ловись же, рыба! Ты — еда людская.
Скрипи, уключина! Ты старая уже.
Ох, Господи, — рыбачка я плохая,
Но в честь отца, с его огнем в душе,
Так помня тех лещей, язей, что ты,
с крючка снимая,
Бросал в корзину в деньгах чешуи, —
Ты молодой, ты, маму обнимая,
Ей шепчешь на ухо секреты: о любви… —
Так в полный рост встаю я в старой лодке.
Клев бешеный. Не успеваю снять:
Река — рыбалка — слезы — смех короткий —
Пацанка на корме — невеста — мать —
Рыдающая на отцовом гробе —
И снова — в плоскодонке — на заре —
Старуха в пахнущей лещами робе.
И рыба в серебре.
И космы в серебре.
ТЬМА ПРЕД РАССВЕТОМ
Железная кровать ржавеет.
Нагие трубы за окном.
В ночную фортку звезды веют,
Покуда спим тяжелым сном.
Скрипят острожные пружины.
И в щели дома гарь ползет.
Чугунной глыбой спит мужчина.
И светел женщины полет.
Спят звери, птицы и народы —
До пробужденья, до утра.
Горит во мраке твердь завода —
Его стальные веера.
Пылает зарево больницы:
Не сосчитать оконных свеч…
Дрожат смеженные ресницы.
Пылает масло потных плеч.
Сон борет нас. Но мы сильнее.
Вот эта тяга.
Вот волна —
Слепя, сжигая, каменея,
Встает из темноты, со дна.
Тебя от смерти защищая,
Сплетаю руки за спиной.
Свечою тела освещаю
Храм спальни, душный, ледяной.
Обнимешь ты меня устало.
Положишь смертных уст печать.
И ляжет на пол одеяло,
Чтоб нашей воле не мешать.
Еще до свиста, до метели,
До звона рельсов, до гудка,
До белизны святой постели,
Где — одинокая тоска,
До Времени и до Пространства,
До всех измен, где плоть болит,
И до такого постоянства,
Что золотом — по камню плит,
Еще своей любви не веря,
Мы просыпаемся, дрожа…
И вольно отворяю двери
Навстречу острию ножа,
Навстречу грубому объятью,
Что нежностью истомлено,
Навстречу древнему проклятью,
Где двое сцеплены в одно!
И я, от чуда обмирая,
Целуя потный твой висок,
Вхожу, смеясь, в ворота Рая,
Даю голодному кусок,
Дитя нероженое вижу
В сиянье нам сужденных дней —
И обнимаю крепче, ближе,
И невозвратней, и страшней.
ФЕДРА. ТРИПТИХ
Келья — бочонок. Тело — мрак.
Мы — лишь двое бродячих собак.
Мы — два ангела, из сирот:
Нас на мороз выгнал народ.
Тихо. Я снюсь тебе. Все — во сне.
В руку беру свечу, и воск
Течет по лицу. Взрывом — до звезд.
Тени от нас двоих — на стене.
Плошки с жиром смрад. Аквамарин —
В улыбке — зубов. На тебя возлечь –
Спеки нас, Боже. Пирог один:
Сын, Отец, Дочь, Печь,
Мать. Это одна любовь.
Одна: когда острое – обниму
Кольцом. Когда меж рыбами языков
Жемчуг жизни сверкнет – и уйдет во тьму.
……………………………………………………………….
Зарево рубахи сумасшедшей.
Руки твои срывают бедную ткань.
Плачу я над жизнью прошедшей.
Я твоя прорубь, я твоя Иордань.
Я твоя мать, ибо женщина — мать и только:
Вот выгиб чрева — опять тебя я зачну,
Кусну, заглотну апельсинной, лимонною долькой —
А выпущу в небо: звезду, Солнце, Луну.
………………………………………………………………………
Как быстро ночь прошла. Я вся в поту.
Росу и кровь мне промокни всей кожей.
Два тела, мы несемся в пустоту.
Две духа — пряди порванной рогожи.
Я выпила тебя. Все молоко,
Сироп, вино твое. Сумой, сосудом,
Блаженною, бредущей далеко —
С тобой — под сердцем — ныне я пребуду.
Прощай. Я запахнусь в седую шаль.
Сорочку ты порви на перевязки
Грядущих ран. Мороза режет сталь
Оконное стекло – безумьем ласки.
Так ты разрезал чрево мне и жизнь
На два куска – на грязный и алмазный.
Иду нагая в мир. Шепчу: держись.
Не плачь, о Федра. Ты еще прекрасна.
Еще ты не седа. И не стара.
Еще ты можешь смерти не бояться!
…еще по льдинам-скулам – до утра
Безумных слез в овраг ручьи
Струятся.
САНДАЛОВЫЕ ПАЛОЧКИ
…Сине-черная тьма. Ангара подо льдом изумрудным.
Заполошный мороз — режет воздух острее ножа.
Бельма окон горят. Чрез буран пробираюсь я трудно.
Это город сибирский, где трудно живу я, дрожа.
Закупила на рынке я мед у коричневой старой бурятки.
Он — на дне моей сумки. То — к чаю восточному снедь.
Отработала нынче в оркестре… Певцы мои — в полном порядке…
Дай им Бог на премьере, как Карузам каким-нибудь, спеть!..
Я спешу на свиданье. Такова наша девья планида:
обрядиться в белье кружевное, краснея: обновка никак!.. —
и, купив черемши и батон, позабыв слезы все и обиды,
поскорее — к нему! И — автобусный жжется пятак…
Вот и дом этот… Дом! Как же дивно тебя я весь помню —
эта четкость страшна, эта резкость — виденью сродни:
срубовой, чернобревенный, как кабан иль медведь, преогромный,
дом, где тихо уснули — навек — мои благословенные дни…
Дверь отъехала. Лестница хрипло поет под мужскими шагами.
«Ах, девчонка-чалдонка!.. Весь рынок сюда ты зачем волокла?..»
Обжигает меня, раздевая, рабочими, в шрамах драк стародавних, руками.
Черемша, и лимоны, и хлебы, и мед — на неубранном поле стола.
Разрезаю лимон. «Погляди, погляди!.. А лимон-то заплакал!..»
Вот берем черемшу прямо пальцами — а ее только вместе и есть!.. —
дух чесночный силен… Воск подсвечник — подарок мой — напрочь закапал.
И култук — мощный ветер с Байкала — рвет на крыше звенящую жесть.
И разобрано жесткой рукой полупоходное, полубольничное ложе.
«Скоро друг с буровой возвратится — и райскому саду конец!»
А напротив — озеро зеркала стынет. «Глянь, как мы с тобою похожи».
Да, похожи, похожи! Как брат и сестра, о, как дочь и отец…
Умолчу… Прокричу: так — любовники целого мира похожи!
Не чертами – огнем, что черты эти ест изнутри!
Жизнь потом покалечит нас, всяко помнет, покорежит,
но теперь в это зеркало жадно, роскошно смотри!
Сжал мужик — как в маршруте отлом лазурита — худое девичье запястье,
Приподнял рубашонку, в подвздошье целуя меня…
А буран волком выл за окном, предвещая борьбу и несчастье,
и тонул черный дом во серебряном лоне огня.
……………………………………………………………………………………………..
…не трактат я любовный пишу — ну, а может, его лишь!
Вся-то лирика — это любовь, как ни гни, ни крути…
А в любви — только смелость. Там нет: «приневолишь», «позволишь»…
Там я сплю у возлюбленного головой на груди.
Мы голодные… Мед — это пища старинных влюбленных.
Я сижу на железной кровати, по-восточному ноги скрестив.
Ты целуешь мне грудь. Ты рукою пронзаешь мне лоно.
Ты как будто с гравюры Дорэ — архангел могучий! — красив.
О, метель!.. — а ладонь раскаленная по животу мне — ожогом…
О, буран!.. — а язык твой — вдоль шеи, вдоль щек полетел — на ветру лепесток…
Вот мы голые, вечные. Смерть — это просто немного
Отдохнуть, — ведь наш сдвоенный путь так безмерно далек!..
Что для радости нужно двоим?.. Рассказать эту сказку
мне — под силу теперь… Тихо, тихо, не надо пока
целовать… Забываем мы, бабы, земную древнейшую ласку,
когда тлеем лампадой под куполом рук мужика!
Эта ласка – потайная. Ноги обнимут, как руки,
напряженное тело, все выгнуто, раскалено.
И — губами коснуться святилища мужеской муки.
Чтоб земля поплыла, стало перед глазами — темно…
Целовать без конца первобытную, Божию силу,
отпускать на секунду и — снова, и — снова, опять,
пока баба Безносая, та, что с косой, вразмах нас с тобой не скосила,
золотую стрелу — заревыми губами вбирать!
Все сияет: горит перламутрово-знобкая кожа,
грудь мужская вздувается парусом, искрится пот!
Что ж такого испили мы, что стал ты мне жизни дороже,
что за люй-ча бурятский, китайский, — да он нам уснуть не дает!..
«Дай мне руку». — » Держись». — «О, какой же ты жадный,
однако». —
«Да и ты». — «Я люблю тебя». — «О как тебя я люблю».
…Далеко — за железной дорогою — лает, как плачет, собака.
На груди у любимого сладко, бессмертная, сплю.
…………………………………………………………………………………………….
«Ты не спишь?..» — «Задремала…» — «Пусти: одеяло накину —
попрохладнело в доме… Пойду чай с «верблюжьим хвостом» заварю…»
И, пока громыхаешь на кухне, молитву я за Отца и за Сына,
задыхаясь, неграмотно, по-прабабкиному, сотворю.
Ух, веселый вошел! «Вот и чай!.. Ты понюхай — вот запах!..»
Чую, пахнет не только, не только «верблюжьим хвостом» —
этой травкой дикарской, что сходна с пушистою лапой
белки, соболя… Еще чем-то пахнет — стою я на том!
«Что ж, секрет ты раскрыла, охотница! Слушай же байку —
да не байку, а быль! Мы, геологи, сроду не врем…
Был маршрут у меня. Приоделся, напялил фуфайку —
и вперед, прямо в горы, под мелким противным дождем.
Шел да шел. И зашел я в бурятское, значит, селенье.
Место знатное — рядом там Иволгинский буддийский дацан…
У бурята в дому поселился. Из облепихи варенье
он накладывал к чаю, старик, мне!.. А я был двадцатилетний пацан.
У него на комоде стояла статуэточка медная Будды —
вся от старости позеленела, что там твоя Ангара…
А старик Будде что-то шептал, весь горел от осенней простуды,
И какой-то светильник все жег перед ним до утра.
«Чем живешь ты, старик? — так спросил я его. — Чем промышляешь?
Где же внуки твои?.. Ведь потребна деньга на еду…»
Улыбнулся, ужасно раскосый. «Ты, мальсика, не помысляесь,
Я колдун. Я любая беда отведу».
«Что за чудо!» Прошиб меня пот. Но, смеясь молодецки,
крикнул в ухо ему: «Колдунов-то теперь уже нет!..»
Обернул он планету лица. И во щелках-глазах вспыхнул детский,
очарованный, древний и бешеный свет.
«Смейся, мальсика, смейся!.. Я палки волсебные делай…
Зазигаесь — и запаха нюхаесь та,
Сьто дуся усьпокоя и радось дай телу,
и — болезня долой, и гори красота!
Есь такая дусистая дерева — слюсяй…
На Китая растет… На Бурятия тож…
Палка сделась — и запаха лечисся дуси,
если казьдый день нюхаесь — дольга живесь!..
Есь для казьдая слючай особая палка…
Для розденья младенца — вот эта зазьги…
Вот — когда хоронить… Сьтоба не было зялко…
Сьтоб спокойная стала друзья и враги…
Есь на сватьба — когда многа огонь и веселья!..
Вон они, блисько печка, — все палка мои!..»
Я сглотнул: «Эй, старик, ну, а нет… для постели,
для любви, понимаешь ли ты?.. — для любви?..»
Все лицо расплылось лучезарной лягушкой.
«Все есь, мальсика! Только та палка сильна:
перенюхаесь — еле, как нерпа, ползесь до подуська,
посмеесся, обидисся молодая жена!..»
«Нет жены у меня. Но, старик, тебя сильно прошу я,
я тебе отплачу,
я тебе хорошо заплачу:
для любви, для любви дай лучину твою, дай — такую большую,
чтобы жег я всю жизнь ее… — эх!.. — да когда захочу…»
Усмехнулся печально бурят. Захромал к белой печке.
Дернул ящик комода. Раздался сандаловый дух.
И вложил он мне в руки волшебную тонкую свечку,
чтоб горел мой огонь,
чтобы он никогда не потух.
……………………………………………………………………………………
Никогда?! Боже мой!
Во весь рост поднимаюсь с постели.
«Сколько раз зажигал ты?..»
«Один. Лишь с тобою.»
«Со мной?..»
И, обнявшись, как звери, сцепившись, мы вновь полетели —
две метели — два флага — под синей бурятской Луной!
Под раскосой Луной, что по мазутному небу катилась,
что смеялась над нами, над смертными — все мы умрем! —
надо мною, что в доме холодном над спящим любимым крестилась,
только счастья моля пред живым золотым алтарем!
А в стакане граненом духмяная палочка тлела.
Сизый дым шел, усами вияся, во тьму.
И ложилась я тяжестью всею, пьянея от слез, на любимое тело,
понимая, что завтра — лишь воздух пустой
обниму.
ТЕЛО И ДУША
Огни увидать на небе. Платье через голову скинуть.
Ощутить перечное, сладкое жжение чрева.
Аметисты тяжелые из нежных розовых мочек вынуть.
Погладить ладонью грудь — справа и слева.
Пусть мужик подойдет. Я над ним нынче — царица.
Пусть встанет на колени. Поцелует меня в подреберье.
Пусть сойдутся в духоте спальни наши румяные лица.
Пусть отворятся все наши заколоченные накрест двери.
Выгнусь к нему расписной, коромысловой дугою!
Он меня на узловатые, сухие ветви рук — подхватит…
Ощутить это первое и последнее счастье — быть нагою
Вместе с желанным — на дубовой широкой кровати!
…Да что ты, душа моя, плачешь!..
Ты ж еще не улетаешь
Туда, откуда будешь
с тоскою глядеть на Землю,
Ты еще мое грешное тело любовью пытаешь,
Я ж — еще прощаю тебя и приемлю!
Опомнись!.. Не плачь!.. Ты еще живешь
в этом горячем теле,
В этом теле моем, красивом, нищем и грешном…
О, уже некрасивом, —
вон, вон зеркало над постелью!..
О, уже суглобом, сморщенном, безгрешном,
безбрежном…
О, в этом мало рожавшем,
под душем — гладком, давно постылом,
Украшаемом сотней ярких пустых побрякушек,
О, в этом теле моем,
еще кому-то — милом,
Живешь еще, — и к тебе тянутся чужие — родные — души!
Ну что же! Придите!
Я вся так полна любовью —
Душа моя еще не ушла из бродячего тела,
она еще здесь, с вами…
Но час настанет —
и встанет она у изголовья,
Как над упавшим ниц в пустыне — в полнеба —
пламя.