ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

ЛИТЕРАТУРА

Завершение книги стихов

ФРЕСКА ПЕРВАЯ. ИЗГНАНИЕ ИЗ РАЯ
ФРЕСКА ВТОРАЯ. МЕРТВЫЕ ГОРОДА
ФРЕСКА ТРЕТЬЯ. ТРУБЯЩИЙ АНГЕЛ

ФРЕСКА ЧЕТВЕРТАЯ. ИСТОРИЯ КОСМОСА, НАПИСАННАЯ ПРОСТЫМИ ЛЮДЬМИ

«Боже, дай полюбить еще больше людей!

Н. В. Гоголь, «Выбранные места из переписки с друзьями»

ЕДОКИ КАРТОФЕЛЯ

Только пар над котлом.
Только одна
Эта еда — котел без дна.

Бездна голода.
Бездна тепла.
Спасибо, Боже,
За счастье угла.

Газету рваную —
Под кожуру.
Ты умрешь.
И я умру.

Над паром погреем руки
Давай.
Ты только, родимый,
Не умирай.

КРОВЬЮ НАЛИТЫЕ ЗВЕЗДЫ

Я Орантою стояла,
Мышцы напряглись.
Я деньгу в поту рожала.
Лом с лопатою держала.
На метлу — молись.

Вьялица мела, пылала,
Выла по трубе
От вокзала до вокзала.
Я слезу с губы слизала.
Выла по тебе.

Вечный лед сдирать коростой.
Страшный Суд колоть.
С голодухи — это просто —
Кровью налитые звезды
Повтыкать в ломоть.

И, давясь рыданьем грешным,
Грызть кусок тот белоснежный,
Грязный тот, ржаной —
Кровный, нищий мир безбрежный,
Черствый, с солью, безутешный,
Камень мой родной.

ЭММАУС

Мы варили уху
В котле
Без берегов:
Щука старая без зубов,
Линь золотой да молодой,
Стерлядь приблудная — хвост трубой.
Пар над варевом вился, рыл
Тьму избы — белизною крыл.
Петр курил — табак-лебеда;
В кольца вилась его борода,
Серебряная, как водка-ртуть.
Фома голову кинул на грудь,
Думая — про бедняков и царей —
Думу, угрюмее жизни всей.
А сумасшедший рыбак Андрей
Пялился, рожи в зеркальный обломок
Корчил, брыкался, как из постромок
Бьющая — лошадь — копытом — в наст:
«Один… из ва-ас!.. Меня!.. предаст…»

Я ложкой ушицу в котле мешал.
Волосья мужицкие, вроде мочал,
Я созерцал. Тройная уха…
К стопочке, Господи… без греха!..
«Иван, а Иван! Пошто так румян!
О девке думашь?!.. не скроешь обман!..»
«Рыбу-то всю нам… эх, переварил!
Ликом собачен, да взором мил!..
Кончай ополовником булькать жир…
Вкусим от щедрот, пока Бог к нам щир!..»

Голоса, гудящие голоса…
Над теменем — на доске — туеса…
Надо лбом — на потолке — алая полоса…

Кто бормотал про Бога?.. Андрей,
Бесноватый, рыбацкий, злой иерей?!
Глянь — у дверей:
У притолоки — стоит
И то ли смеется, то ль плачет навзрыд
Мужик. Весь в мышиной поскони глухой.
А в бороденке — шершень сухой.

ГОСПОДИ, ТЫ ЛЬ?
Я — В НОЧИ.
СТАРЫЙ КОВЫЛЬ
ИЗ СНЕГА ТОРЧИТ.

ГОСПОДИ, МЫ ЛЬ?!
СИРОТЫ ОДНЕ.
СИЛЬНЕЙ В БАНЕ МЫЛЬ
СПИНУ ГРЯЗНУЮ МНЕ.

И выловил я линя черпаком
И брякнул не в миску — на доски стола!
На, Господи! Ты ж мастаком
Был — рыбе обгладывать удила!
Мясо подводных царей — обонять…
Хребет да хорду кидать котам…
Господи, а тяжело умирать,
Скажи?! А как там за гробом… ТАМ?..

Он шагнул ближе. «Сойти с ума», —
Закрестился Петр, и хриплый бас
Исторг из себя почернелый Фома:
«А меда сотового нету у нас», —
И заплакал. Слезы искрили в бороде,
Как бисер девкин, что на грудях
Рубах вышивают. «Где жив Ты?! Где?!»
«НИГДЕ», — порхнул, как из печки прах.

Еще ближе Он ступил к столу.
Я, как во сне, глаза уставив в глаза
Его, вытянул стерлядь-иглу
С глазом мертвым, как бирюза.
«О, благородная рыба, люблю…
Теперь вы Меня кормите — не Я вас…»
И я, шатаясь, как во хмелю,
Вычерпнул щучьей икры топаз.

Рыбалка, рыбалка, да чернь-изба!
Да запах волчьей шкуры от дров!
Из миски глядела щука, слепа,
На Переступившего смертный ров!
Глядели все мы — отнялись языки —
Во-сколько-там пар помешанных глаз —
На Того, чьи летели стопы, легки,
А улыбка — в небеса узкий лаз,
А рука… воздетые пять свечей
Над черепом — полным ухи чугуном
Сожженным… «ЕСМЬ НИГДЕ И НИЧЕЙ», —
Повторил еще, как плеснул вином.

И глаз лишь с меня Он не сводил.
И я далеко зашвырнул черпак.
И Он шепнул: «Что ты видел?.. кадил
Ладаном рыбам, Иван ты дурак?!..»
Я чуял — щеки жжет изнутри
Львиной казнью — пещерным огнем.
И я зажмурился. НЕ СМОТРИ.
Ты ж видишь — в избе ярко, как днем.
Жестокий свет! Непомерный свет!
Не для очей, не разума для…

Он бросил Петру с табаком кисет,
А мне: «ИВАН ГЛЯДИ СМЕРТИ НЕТ
ИДЕМ СО МНОЙ ВЕЛИКА ЗЕМЛЯ»

И улыбнулся — беспомощно так,
Глазного зуба вместо — дыра…
И поднял с полу сосновый черпак.
И вышептал: «Я не смогу… до утра…»

И пятился — колкой поземкой — к двери —
Свистел — сходил на нет — исчезал —
Светился — меж ребер — во тьме — изнутри —
Словом — что не успел — не сказал —
И я за Ним шел; как тяжко больной,
Как старец — в последнем — с одра — бреду…

«НЕ ПЛАЧЬ ИВАН ТЫ И ТАК СО МНОЙ
И Я ОТ ТЕБЯ НИКУДА НЕ УЙДУ»

И дверь распахнулась во згу — стук! —
Будто мордою волк толкнул,
И не расцепляли сцепленных рук
Мужики, над избою заслышав гул;
И звезд рисунок по дегтю играл
То щукой, то стерлядью, то линем…

И я вдруг вспомнил, как Он умирал.
И рот заткнул себе рукавом.

БЕЖЕНКА

Ухвати меня за пятку, выворачивай чулком!
Пей со мною не вприглядку – ешь, кусай веселым ртом.

Нежно тело?! — Черепаха! Дрогнут губки?! — Черепа…
И рубахой – из-под страха – лезет рваная толпа.

Дом сожгли. Во вьюгу гнали. Жег затылок дула хлад.
Спал младенец в одеяле – бедный, беленький Сократ.

Нянькала его упорно – дура, кура, баба, ба…
Волоса – златые зерна – прорастают сквозь гроба.

Боже, я уже не баба. Камень я, чугун, свинец.
Коготь бешеной Каабы, филистимлянский мертвец.

И, когда на Мытном рынке в подаянье длань тяну —
Боже, справь по мне поминки, помяни меня одну,

Кинь на дно дрянной корзинки
Сладкозлатую Луну!

У забора, как с картинки,
В зубы – хлеб, нога – в ботинке
Драном, у судьбы в плену,
Имяречка, исполинка,
Шестигранная снежинка, —
Звездам ноги протяну.

ПОДАЯНИЕ

Я в полосатом халате
Сижу на медовом снегу.
Грозная вся от проклятий,
Чистоту живота берегу.
На спине моей татуировка.
Там дыня изображена:
Разрезаны сноха и свекровка,
И дочь, и муж, и жена.

И пятки замерзли в снегу, ломти вяленой дыни.
Я в ватном халате сижу и кричу о сыне.
На белом солнце пустыни севера дикой:
Подайте! Господа ради Хрипа и Крика!
Но люди оглохли. Их уши залеплены воском.
Старик из толпы на меня скалится волком.
Ударить хочу оскал! — но в морозе зыбком
Плывет, слезясь, зыбясь, умирая, — Улыбка!
И я кулачишко жму, и ногтями – в кожу:
Мой старый отец, прости, ты мне всех дороже…
Мой нищий дед, возьми, — из полы халата
Вот этих грошей, худых, липучих, проклятых:
Иди и купи себе булку, — а я, таджичка,
Зажгу огонь и руки согрею над спичкой,
Мальчонке гребнем повычешу с макушки болячки:
А снег – золотой, богаче всякой подачки,
И я беру его в горсть и ем, и целую,
Башку окунаю в снег свою седую —
И рот мой раструб, и рот мой свело от крика:
О том, как любовь велика, нищета велика.

И царский халат на снегу сумасшедше ярок —
Павлиний хвост, колибри, Судный подарок
Из кованого сундука Чингисхана —
Толпе стоязычной, ястычной, пьяной и рваной,
Дробящей град сей ломами и каблуками,
Ледащей, горящей голодом – над веками,
Летящей – любовью, чадящей – у изголовья,
Поющей – псалмы, поящей невинных – кровью,
Скребущей проказу – когтём – по загривкам пьяным,
Дающей от сердца нищим – лишь корку льдяну.

***

Никогда не бойся остаться один.
Никогда не бойся остаться одна.
Просто жизни твоей – не ты господин.
Просто ты не муж. И ты не жена.

Просто вы, как травы, на миг сплелись,
Как солдаты, в избу вошли на постой.
У иконы заплакали, во тьме обнялись,
Утром крикнули: «Куда ты! Постой…»

Просто мир – такой непорочный Содом,
На поминках по счастью накрытый стол.
А любовь – что любовь? Она просто дом,
Куда ты вошел – и откуда ушел.

Ты прости, прости, если что не так.
Вон она, за окном – звездных воинов рать.
Наша жизнь – да, вся – стоит ржавый пятак.
Но мне жалко, так жалко тебя покидать.

БЕЛЫЙ ШАНХАЙ

Я на шанхайской улице стою.
Я продаю задешево мою
Немую жизнь – сушеней камбалы.
Ах, губки яркие – сердечком – так милы.

Возьми меня!.. ты, рикша Лю Су-чан.
Я русская. Меня положишь в чан —
И будет жир, и добрая уха.
Слез нет. Щека безвидна и суха.

Я путаюсь: Шанхай и Вавилон…
Париж… Марсель… и Питер ледяной…
Ах, все они, кто был в меня влюблен,
Давно, давно под черною землей.
А я – навек осталась молода!
Шанхайский барс на шее у меня!
Ты, рикша, прочь! Иди-ка ты сюда,
Сын Императора, сын Синего Огня.

Ты, мандарин…
…на улице, в пыли,
В подвале, в подворотне, — на глазу
Бельмо, — собака, Дрянь Всея Земли,
К тебе – на брюхе – я – не поползу.

Пускай я сдохну. Я глухонемой
Слыву меж китайчат. Веду домой
Того, кому мой срам продать могу.
Рисуй, мальчонка, иероглиф мой
Ножом – на белом, как спина, снегу.

Ножом – звезду: лопатка и хребет
В крови! — пятиконечную – рисуй.
Дай рис – на завтрак, ужин и обед.
Дай руку мне! России больше нет.
Ты деньги мне поганые не суй.
Вынь лучше из кармана пистолет.

И дуло – в рот мне. Нет моей земли!
И человек – не тело, а душа.
Душа мертва. Уходят корабли.
Есть опиум, гашиш и анаша.
Все есть для наслажденья, для огня
Дешевой, кислой страсти покупной!
Все, мальчик, есть… Да только – нет меня.
…и нет зимы, метельной, ледяной.

И пряников медовых. И грибов
На ниточках седых – в Великий Пост.
Обитых красным шелком – двух гробов
Отца и матери…
…а есть одна любовь,
Встающая над миром в полный рост.

Шанхай! Бизерта! Мехико! Харбин!
Каир! Мадрид! Хохочущий Париж!
Замрите все!
…дай грошик. Хоть один.
Хороший бой. Смеешься, веселишь.

И есть одна голодная мечта —
Корабль… матроса подпоить вином —
И прыг на борт… тайком забраться в трюм —
И океан… распятье черных дум…
Машинным маслом — плакать у креста
Мешков и ящиков с оружьем и зерном…

И – быть. И – выть. И плыть и плыть – домой!
Домой, ты слышишь, ты, косой мангуст!
Кривой, косой, хромой, слепой, немой —
Да только бы Христа коснуться уст!

И пусть меня поставят к стенке – пли!
И пусть ведут ко рву, и крик: стреляй!
Я упаду на грудь моей земли.
И – топором руби. Штыком коли.
Да буду я лежать в родной пыли.
Будь проклят, бой, жемчужный твой Шанхай.

ВОЛЯ

Идолище мертвое, стозевное, губы-зубы изрытые, —
Я-то еще перед тобой — живая, неубитая.

Хворь мою зришь?! Клыки кажешь в хохоте?!
Не согнусь перед тобой — голая — в синем холоде.

Выю не сверну вниз — взалкавшая — в сытости:
Плевать — глотка в хриплости, а зраки в сырости, —

Ты меня хлещешь, идолище, ухмылками,
Ты подобных мне в лапах катаешь — обмылками,

Ты наши косточки обсосешь, причмокнешь… — плюнь скорей!
Ангел — крылья вразброс — с копьем — в дыре дверей:

Это я! Казню тебя, идолище поганое,
За то, что я здесь, паршивая, лысая, подлая, пьяная,

Продаю за кусок серебро, на бутылку меняю золото,
Живу в мешке с-под картошки, дико смеюсь от холода,

За то, что мыши — сердце грызут, что пинки — печень повытрясли,
За то, что внутри, как соляные столбы, дети нероженые выросли, —

Эх, — развернись! Гляди в лицо! Не знаю, куда бить. Не знаю — убийца ли!
…Уняться ли. Убиться ли. Кровью черной твоей упиться ли.

ИСТОПНИК

…На, собака, тебе сахар… На…
Жаль, собака, ты мне не жена —
А то б с тобой поговорил…
Да в картишки обдурил…
Да выпил бы с тобою я вина…

Что когтями ватник мне дерешь?!..
Я тебе, собака, по милу хорош:
То костяшку, то сахар дам —
Сумасшедший Нострадам…
Где такого ты царька найдешь…

Эх ты, псина, — «Псоу» есть вино!..
Я пивал его в жару, давно…
И бабеночка пила со мной…
Я считал ее женой…
Ну, полай, ну, побрехай смешно…

Тёмно, чёрно, страшно. Ночь синя.
Я не жгу оконного огня.
Истопницкий закуток —
Он не низок, не высок…
В самый раз для бедного меня…

Люди так немножечко живут.
Люди по ночам ревмя ревут.
До чего же хороша
Ты, собака!.. — ты, душа…
Я и позабыл, как тебя зовут…

Еще в чашечку плесну…
Клонит в темноту… ко сну…
У манометра усну — на пять минут…

Ах, на коленях собачья голова…
Ах, на собачьей грудке — кружева…
Ах, собачьих слез щенячий, визгами, салют…

ХУДОЖНИК И РЫБА

Я эту рыбу засушил на солнце.
На бешеном, на солнце засушил.
Девичий глаз таращится и бьется.
Я шкурки с мясом рвал. Я нагрешил.

Я редкий, удивительный художник.
Я чайник из живого серебра
Писал — умаслил холст, умазал, как сапожник
Умажет ваксой в пятке, где дыра.

Жирней! Еще жирней! Еще жирнее
Вози, греми, надавливай, пыхти!
На краски денег нет. Жри рыбу. С нею
Пройдешь остаток Млечного Пути.

Бог, твой Отец, тебя в Раю зачавший
И вбросивший, подлюга, в самый Ад, —
Все знал: тарашку с пивом будешь чавкать,
Когда другие пироги едят.

Да, воблу! Да, костлявую! Сухую!
Блистающую, как ладонь в ночи —
В белилах вся!..
…ту рыбину святую,
Что дед твой жег в избе подобием свечи…

И, жир пока трещал у изголовья
И догорали чешуя и хвост, —
Твой дед дышал на бабку лишь любовью,
Лишь краской бреда, лишь безумьем звезд.

АГАРЬ И ИЗМАИЛ

Мы оба, мы оба на белом снегу.
Нас видно издалека.
Не можешь идти. И я не могу.
Лежим. И в руке — рука.
Мой мальчик, собаки!.. — они загрызут,
А я навалюсь животом,
Прикрою тебя… Наш Страшный Суд
Над нами — в небе — крестом
Сиянья. Два Голгофских гвоздя —
Злой Сириус; алый Марс.
Глядит на меня из снега — дитя.
Планеты глядят на нас.
Дреколье и ружья… затвор и приклад…
Команды собачий взлай…
Мой сын, мы уже не вернемся в Ад —
Уже мы вкусили Рай…
В сугробах до неба — мы будем плясать!
Лохмотья — с ребер рвать!
С локтей обмороженных!.. — время вспять
Пойдет, ах ты Божья Мать…
Окрасится бабьей кровью восток.
Прорежет пространство крик.
И я поцелую тебя, сынок,
Мой мальчик и мой старик.
Не мыслю, не плачу и не грешу
В земной ночи ледяной.
И так застыну. И не дышу.
И только, Марс, тебя попрошу:
Стань Ангелом надо мной.
Когда собаки примчат во тьму —
Сбегая по краю тундры, в дыму —
Рыть кости, загрызть по пути,
Ты, Сириус, мальчику моему
И мне — в лицо посвети.

ИСПОВЕДЬ УБИЙЦЫ

Ладанка с нефритами на груди моей…
Ласточка, не ври ты мне — я не соловей!
Я ведь уже лысенький… Личико — с кулак…
Пострелял я лисонек во весь Архипелаг!
Формочку одели мне: ладно был скроён!
А ружье — заделье: что Наполиён!
Шомпола, приклады, грубые чехлы…
Что солдату надо? Пух — из-под полы?!
Пулями да дурами вымощена гать.
Меж ослами-курами я умел стрелять!
Я не длил их муки. Бил вповал — вполне.
Солдаты криворукие завидовали мне!
Я их видел близко — лица, лица, ли…
По скуле — блестка…
…бей! Руби! Коли!
Честно-справедливо все осуждены!
Черный — ров — налево… Крики — не слышны…
Только рты раззявлены дырью рукавиц…
С подлинным — исправлено: навзничь — ниц!
А стрелок отменный — ценный: целься! Пли!..

На краю Вселенной в яме — ночью — жгли
Мерзлые поленца. Мертвые тела.
Их на полотенца вьюга приняла.
И стоял, глядел я прямо в гроб земной.
Ужасался: то ли будет — надо мной.
Нежная старуха. Парень-коновал.
Кровь — в ушах — глухо: это… я?.. стрелял?!..
«Ты-ты-ты!» — расстрельно — Заполярьем — дробь.
Подставляй, похмельный, грудь свою и лоб.
Выходи, солдатик, да под вышку ту —
Черно тебя видно — на белом — за версту.
Ну, стреляйте, братцы! С ЭТИМ — жить — невмочь.
Не закрючат в Святцы. Не заплачет ночь.
Упаду на снег я, маленький палач,
В драненькой ушанке. Кто-нибудь, поплачь.

Да никто не выстрелит!
Крикну: «Разум выстудил!..»
Завою на зарю…

Ладанку с нефритами
сам себе дарю…

Каждый камень — косточка.
Каждый — черепок.

Помоги мне, Господи.
Помоги мне, Бог.

КОЛОДЕЦ

Я стою у колодца.
Холод выел нутро.
И слеза моя льется
В жестяное ведро.

В позабытой деревне,
На краю Северов,
Вижу: Господи, древний,
Ты еси; Ты любовь.

Ты стоишь у колодца.
В рукавице рука.
Изнутри в ребра бьется
Сердце — злей кулака.

Ты простой. Ты в фуфайке.
Нож наточенный — рот.
И у ног Твоих — лайка
Солнцу песню поет.

Ты страдал несносимо.
Плыли кровью тела.
На железах, на зимах
Распинали Тебя.

На пурге-одеяле.
Плащаницах-снегах.
На юру расстреляли!.. —
Кости жгли во лугах…

Ах, живой, мужичонка.
Как Ты выжил, скажи.
Самарянку-девчонку
На руках подержи.

Калачом не заманишь —
От Тебя лишь — пьяна!
Рукавицу протянешь —
А рука-то — одна.

Я вдыхаю Твой запах,
Злой, табачный, родной.
И собака на лапы
Упадет предо мной.

И поставлю я ведра
На сапфировый снег.
И собачию морду
Поцелую навек.

И гляжу. И вдыхаю.
Просто — не шевельнусь.
Вся, как вобла сухая,
Под рукой разломлюсь.

И глаза Твои, солнца,
Так ударят в меня —
У живого колодца,
В царстве белого дня.

АКУШЕРКА

Я акушерка Римма, а на деле —
Великая я жрица Тиу, в силе, в теле.
Египетских младенцев принимала.
В атлас их завернув, в корзины клала
И так несла — с поклоном — фараону…
Ты что орешь?! Ты ноги к небосклону
Мне задери еще!.. да тужься, бочка,
Ты, нищенка, ты, фараона дочка
Из Рощи Марьиной… — такая работенка:
Из пуза выпростать, как надо, ребятенка…
Он лезет темечком — а ты его обратно —
Во мрак, в пещеру, где алмаз надвратный…
Кто выдумал нам жизни продолженье?!
Скрестить, раздвинуть ноги. Лишь движенье
К зачатью. Сумасшедшая дорога —
От человека — через блуд — до Бога.
Через любовь?! — вареньевые сопли.
Ее костяшки в кулаке засохли.
Плод — оправданье ржави, лжи и корчей.
А после родов жизнь становится короче.
Как будто ногу отрубили, руку…
Кричи! Вопи! Всю вылей в песне муку.
Ее страшнее нету, бабьей, древней…
Я Тиу. Повитуха я царевны
Нофрет. Мне платят жалованье редко.
Марш в родовую! — козочка, кокетка,
Прорезала макушка Властелина
Бесплодный мир!..
…мать, ты хотела сына?.. —
Вот он… гляди, весь смугленький и гладкий…
Нет, он не будет красною заплаткой
На черноте бараков… на безумье
Бесснежных рвов… Сегодня полнолунье,
Мамаша, бедная. Ты выпишешься скоро.
Молись, чтоб людоедом или вором
Не стал. Молись. Молитва лишь поможет.
Мороз молитвы матери… по коже…
Египет… Палестина… Русь… что завтра будет?
Не знаю я. Кричат младенцы-люди.
Орут. Вопят. Рождаются. Страдают.
Когда уснут во мгле земли, не знают.
И я, толстуха, жрица, повитуха,
Сегодня — девка, через миг — старуха,
Все так же пуповины обрезаю,
Все так же после родов выпиваю
Спирт из мензурки… весь халат в кровище…
Все так же снег идет. И ветер свищет.
Все так же движется холодным морем время,
И баба так же хочет скинуть бремя,
И я прошу сестричку-козопаску,
Что докторам бесстыдно строит глазки:
Пока наш фараон не заявился —
Налей еще… ведь человек родился…

БЛУДНИЦА

Черный город Вавилон. Крыши — костяные спицы.
Ало-розовый шифон Вавилонския Блудницы.
Золотой, кровавый шелк, зубы разноцветней бреда.
Зубы, мой великий волк. Я в ночи на Звере еду.
Серьги тяжкие в ушах: полумесяцами — злато.
Будто хамский падишах, в нищей я ночи богата.
Груди приподнимут газ легкий, ледяной, — поземка…
Я — не для ушей и глаз. Я — отчаянья поденка.

Зверя я из рук кормлю. Он живой же… есть же хочет…
Зверя — я одна люблю. Он мне плачет и хохочет.
Руку в яростную пасть я ему кладу — и плачу…
Как чудовищу пропасть без любви такой горячей?!..
И опять сажусь верхом на загривок. И накидка,
Черная, как грязи ком, золотой расшита ниткой.

И опять — в снега и грязь, в сырость, оттепель, огнища,
Над богатыми смеясь, подавая яшму нищим,
Вырывая из ушей золотые дольки, цацки,
И швыряя их взашей в гадкую толпу – по-царски, —
Изгаляясь и хрипя о любви — верхом на Звере,
Все страданья претерпя, все великия потери, —

О, такая — кто же я?!.. Кто же, кто же я такая?!..
А из церкви — Ектенья все поет, не умолкая:
Ты юродка, воробей, птаха-плаха, птенчик милый,
Приручительша зверей в боевом зверинце мира,
Просто с Города-Китай, просто нищенка с Таганки,
Просто выгнал тебя Рай с золотой своей гулянки.

Я ПОМОГУ ЕМУ БЕЖАТЬ

Я помогу тебе бежать. Я лестницу свяжу
Из рваных простыней. Ее — руками подержу
В окне, пока ты из окна — как бы паук!.. — по ней…
А с факелами уж бегут… О… тысяча огней…
Быстрее лезь!.. я не хочу глядеть: тебя убьет
Твой враг. Твоя коса тебя между лопаток бьет.
Богато ты одет: хитон смарагдами расшит…
Рот поцелуями спален… лоб — думами изрыт…
Видал ты виды… прыгай вниз!.. твои враги пришли!..
Пускай они убьют меня. Здесь близко от земли.
Я уцепилась за карниз… я на тебя смотрю…
Ты золотой, летящий лист… тебя — благодарю…

Ну, что вы пялитесь, да, вы, — солдаты за обол?!..
Ушел, не дав вам головы. Ушел мужик! Ушел!
Ушел! Убег! Вон! По снегам! Через заборы все!
И вышки все! Через собак! Их вой — во всей красе!
Через трассирующих пуль огнистые ручьи!
И черный, до зубов, патруль вооруженный!
…И
Через поёмные луга, через буреполом —
И ругань поварихи над нечищеным котлом
Тюремным, где одна свекла, очистки и мазут —
Где матерь-воля сожжена, а смерть — не довезут
В телеге… лишь морковь, картовь… — через такую тьму,
Где фонарями — только кровь горит, смеясь, в дыму!
Где ветром скалится барак! Где ест мальчонка грязь!
Где проклинает нищ и наг вождей великих власть…

И на свободе он уже — на счастье он уже —
На облачном, заречном том, небесном рубеже…
Ушел от вас! И весь тут сказ. Солдат, меня вяжи!
Как я пятой — под пулей — в пляс — врун, ПРАВДУ расскажи.

ДЕВОЧКА С КУРИЦЕЙ

Они идут из мрака тугой, тяжелой толпой.
Меж них горит собака. Рыж ее дымный вой.
И ватники их прошиты дорогами — взад-вперед.
Следы машинные вбиты печаткой — в щеки и рот.
А лоб того, что возвышен над всеми — весь золотой.
Серьга — золотая вишня — мигает в мочке сухой.
Весь выжжен. Лоб его светит внутри животастой тьмы.
Из губ его дует ветер, как из окна тюрьмы.
Он здесь вожак. Предводитель. Как армия его бедна.
Над всяким — смертник-хранитель мотается, пьян без вина.
Кто в кружеве… кто в бушлате… кто зубом грызет махру…
Кто в старый халат на вате — как старый суслик: «Умру?!»
Кто в продранной гимнастерке с победной кровью погон…
Кто — гложет пайку ли, корку, качается, как вагон…
Затылки… виски… и лица… и руки — из обшлагов —
И фляги — чтобы напиться в соленом — без берегов —
Людском бушующем море, ревущем — беззуба пасть:
И шапка горит на воре, и нечего больше красть…

И я средь них затесалась. Пацанка. Ростом мала.
На поясе болталась курица, как метла.
Ощипанный, злой куренок, в колючках и волосках.
Голый птичий ребенок на веревках-шнурках.
А я лицом разгоралась. Светлела — от часу час.
Солдаты, глотая радость, с меня не сводили глаз.
Я путалась под ногами у них. Без звука — смех.
Свистит мужицкое пламя. А женщина — ночь на всех.
А ты, девчонка с цыпленком?! Зачем — среди мужиков
Ты носишься, плоскодонка, долбленка в реке веков,
С ободранной, жалкой птицей, —
продать?.. потешить?.. скормить?..
Сияет, мстится и снится косичек зимняя нить…
Заляпанный жиром фартук… развязанный башмачок…
В колоде — живая карта… горох… золотой стручок…
Не троньте! Это — примета! Окончится ваша Война,
Та, Зимняя, та, без света, где режутся допьяна…
Где бьются любым оружьем. Где хлещет по головам
Секиры-Луны полукружье. Где в Царский-дворец-Бедлам,
Гремя об пол сапогами, заходят рота и взвод,
И полк, и кидают знамя на печь, и на нем спит кот.
Не лапай!.. курица эта на поясе у меня —
Гляди — наливается светом, лимонным горем огня,
И тот, с золотым тем лбищем, высокий, — гнется в три
Погибели — к мышке нищей, сияющей изнутри,
И вдруг усмиряет войско могучим жестом одним,
И — мягче масла и воска — клубится от лысины дым,
И золотом лоб отсвечен!.. — встает он передо мной
На колени, будто бы вечен торжественный миг земной.
И так ко мне тянет руки, будто бы я свята,
Будто меня в гордой муке — а не Бога — сняли с креста,
И руки кладет мне на спину, и шепчет: зажарим… давай?.. —
Твою курицу, окарину, твою песенку — через край…
Ведь мы, солдаты, голодные… Не кормят нас на Войне…
Ведь мы запевалы ротные… А ты — как мошка в огне!..
Да всё, девчонка, всё золото, всё пламя и краснота,
Всё — искры в тьму из-под молота, летящий огонь листа
Сухого… дай нам цыпленочка… изжарь… спаси… накорми…
Одна нас согрей, девчоночка, меж ледяными людьми…
Одна ты… в полночной вьялице — иконка — одна на всех…
И ружья в сугробы валятся. И камнем бросают — смех.
Меня обступают кучею. Ладоней и глаз огни.
И жизнь уплывает тучею, а смерть — из фляги глотни.
Стреляли в братьев… позора не выжечь… а братья — в нас!
Ночных безумных дозоров закончился страшный час!
Да только в военном пире, пьянея, ярясь, губя,
Девчонку мы подстрелили, так похожую на тебя!
Она лишь перебегала любовь — под шквальным огнем.
Она нам всем помогала, не спрашивая, что почем!
Ее наповал убили. Снег в огненных вензелях.
И даже ей могилы не вырыли — в тех полях.
Бойцы, мы друг друга лупим. Готовься! целься! пли!
Друг другу мы не уступим ни крохи черной земли.
А ты!.. — ты доченька наша! Ты, кроха, еще жива!
Спаси нас, покуда пляшет белая эта трава,
Водоросли метели, лукавы и ледяны…
Спаси от последней постели, где больше не снятся сны!

И я, с этой птицей нелепою, сверкающей как слеза,
Уши ладонями залепливаю, заклеиваю глаза,
Кулак меж зубов засовываю — чтобы не закричать:
Я одна — у мира косого — Огненная Печать.

БАБА

Я таскаю камни для…
Я таскаю камни для…
Пусть меня скорее съест земля.
Я таскаю… для чего?!
Брюхо, глотку, естество.
Ноги корнями волочатся по земле, пыля.
Тачку я тащу с землей.
Пачку папирос «Герой»
Я украла… спрятала под нары.
Я умру — меня поглубже ты зарой.
Там, во тьме, лежат счастливые хазары.
Кости пересыпаны пожарищной золой.

А мне кричат: таскай, таскай!
Твоих воронят мы бросили в Рай,
Твоего угрюмого ворона кинули в Ад,
А тебе, ворона, нет дороги назад!
Ты осуждена, ворона, по громкой статье…
А у меня, начальник, крестик в белье.
А и дай мне, печальник, тайком закурить.
Не могу каменюку на тачку грузить
Без глотка дыма. Фосфорный кашель. В груди — серебро.
Дай отдохнуть. Сделай добро.
Ты никогда не видел, как баба курит — до слез —
Табак из мелко нарубленных нежных волос
Малого сына, дочки малой, —
Как курит, ревет, и прячет под полой
Ватника — самокрутку газетную — в кулак…

А, тачка.
На карачках.
Как собачка.
Вот так.
Еще поднатужься. Еще… слабак!..

Ты, начальник, нынче ночью приходи… в барак…
Уж я тебе камешков натащу… с рудника…

Курево — огнем внутрь — к ладони — рука.
Я же баба, начальник… баба-ба… ба…
Кровь на подоле.
Птица на воле.
Судьба.

ЛУБОК

А на моих масленых картинках —
Человечек с вошку, небо с овчинку!
А в руках у пьяницы селедка блестит иголкой,
А у ног его собачонка визжит в ермолке,
А на волке попона, как на слоне,
А ковер небосклона — в алмазном огне!
А я из тюбиков краску ляпаю на картонку густо —
Не жалею ни помысла, ни чувства:

Гляньте, едут господа важные на верблюдах и на ослах,
А в кулачонках у них деньги бумажные,
а мониста медные у них на грудях,
А на шляпах у них брильянты, и брильянты в ослиных хвостах!
Они наши господа хорошие,
С лысины до заду алмазным снежком припорошены;
Все о нас знают — с кем мы едим, с кем пьем,
С кем спать ложимся — одни или вдвоем:
От кого зачинаем, как в родах орем, — и, твою мать,
Указом указывают, когда дитя от груди — на зайчиное мясо отымать
В поля, где стреляют… а вот яркая картинка —
покупщик, возьми, не жмись!
Идет колесом наша голая жись!
Вся на морозе аж малиновая,
Росточком долгая-длинная,
А волос-то короток, да и умишко не крут:
У пяток ея мышки сухарь на снегу грызут!..
Ах, дяденька красноносый,
да вы ж еще тверёзый,
задешево берите мортюморд:
Цветочки, как самогон из бочки, первый сорт!
Горят, навроде крови на снегу —
Я и сама-то глядеть не могу —
До чего ярко… аж спине жарко…
Аж с языка, как у бешеного пса, сочится сладкая слюна…
Я сама в свои картинки — эх, и влюблена:
Будто из себя вырву кусок — и краской на картон — ляп! —
Крестом птичьих лап,
Когтем собачьих лап,
Обмокнутой в поземку дворницкой метлой,
Синей — глаз выколи — подзаборной, подворотной мглой!
Я мир слизываю алым собачьим языком — да и продаю:
Жить-то ведь надо, иначе с голоду помрешь, —
продаю всю жизнь мою,
Алую-беспалую,
красную-напрасную,
алмазную-несчастную,
а на макушке — зеленый попугай:
Хватай!.. покупай!.. налетай!.. не зевай!..
Я лучше всех на нашей улице рисую верблюдов
В попонах!.. и в бирюзовой сбруе слонов…
Они бредут с моих картонов — в нашу остуду…
шагают, живые, из снов…
Возьми за копейку!..
уличной малеванке
и грош — великая честь…
Ах, не глянулась?!.. на, глянь другие… из-под полы… из мешка…
погоди!.. не уходи!..
у меня ведь и еще красивше есть…

***

Живую страсть — пожрать, украсть,
Жестоким хлебом смять.
Железный зуб, слепая пасть,
А счастья — не видать.

Все только спать и жрать хотят,
Когтями душу рвут.
А тех — любви слепых котят —
Не помнят, как зовут.

ДОМ ТЕРПИМОСТИ НА ВОСТОКЕ. СОН

Это сон. Молю, до срока ты его не прерывай.

…………………………………………………………

Дом веселый на Востоке. Ночь и снег. Собачий лай.
Токио… Иокогама… Не Нанкин и не Шанхай…
В круге — с веерами — дамы. Сямисен, сильней играй.
От курильниц дым — бараньей шерстью крутится во мгле.
На столе сидит, печальный, мой ребенок на земле —
Девочка… вся голяком… на пальцах ног — глаза перстней…
Ноги скрещены — кузнечик. В окруженье пчел-огней,
Скрючив ножки, восседает, а ладони жжет ситар;
Все сильней она играет, — веселися, млад и стар!..
Ее раковина вскрыта. Розов, черен жемчуг там.
И живот ее — корыто жрущим, жаждущим устам.
Как глядит темно и кротко стрекозиным блеском глаз.
И на шее — лишь бархотка. То владычицы приказ.

От курильниц ввысь восходит дым, лимонником виясь.
Ты нашел меня в притоне. Так глотай со мною грязь.
Мы с тобой в последнем танце. Рвешь рубаху мне, и грудь
Тыкается — мордой зверя — в грудь твою, как в зимний путь.
Холод. Тьма. Берешь зубами ты — брусничину сосца.
Танец живота — вот пламя. Мой живот страшней лица,
Мой живот лица угрюмей. Слезы катят по нему
И стекают по волосьям в щель, во впадину, во тьму.
Мне туда покласть бы руку. Жемчуг в пряди воплести.
Благовоньями залить бы срам — до крови, до кости.
Руки ты мне на лопатки — двух безумных щук — кладешь,
Чтоб нырнули без оглядки в океан, где дым и дрожь.
Ты искал меня в трущобах. Там, где я полы мела.
Где лопатила сугробы. Где, пьяна, под дверь легла
Кабака с луженой глоткой да с хромой ноги пинком.
Плоть вылизываю живу — всю — мозольным языком.
Вот я. Жмись. Танцуй мне ярость. Горе вытанцуй до дна.
Я терпимости царица. Я терпельница одна.
До тебя — я в стольких выла глотки раструбом глухим.
До тебя — я стольких мыла мылом черным и слепым.
На горбу худом таскала — к Иордани — по снегам…
Перед Буддою стояла — так!.. — к раздвинутым ногам
Он моим — приблизил медный, соляной, зеленый лик…
Я была девчонкой бедной. Вся душа сошла на крик.
Как-то надо было злато добывать из-под полы
Нищих туч, ветров богатых, — из карманов зимней мглы…
Вот и стала я расхожей, медной тварию земной.
Потанцуй со мной, мой Боже. Потанцуй, прошу, со мной.
Разорви мешок платяный ты до срама, до конца.
Напилась сегодня пьяной я — до радости лица.
Ты нашел меня, седую, на огромной жизни дне.
Ты узнал меня, святую, — так забейся же во мне!
Стань сребряной, дикой рыбой! Ног развилку разожму.
Втиснись — раскаленной глыбой. Влейся — кипятком — в дыму.
И — вживись, вонзайся, вбейся, и — вбивайся, молоток,
В доски чрева, где — упейся!.. закурись!.. — весь мир, жесток,
Похоронен!.. Так, любимый! Корчись! Жги! Втанцуй в меня —
Вглубь и втемь — навеки — мимо — танец ЧИСТОГО ОГНЯ!
Чтоб омылась, освятилась мгла пещеры — от плевков!
Под брюшиной — закрутились сотни острых языков!
Вы!.. бездарные товарки!.. вылупляйтесь, зрите, жри… —
…те огни, постыдны, жарки, что по бедрам вверх — гори!..
Вверх по животу, по ребрам, по груди, все вверх и вверх —
До лица дошел твой танец! До лица, где дикий смех!
Так сцепились наши чресла! Так спаялись, что — руби!
А лицо в любви воскресло. Ты лицо мое люби.
Ты лицо мое, любимый, пей, кусай, сжигай, вбирай,
Чтобы Божий сок незримый перехлынул через край,
Чтоб людишки задрожали, гости — деньги, рюмки!.. — дрызнь,
Чтобы мы с тобой рожали в танце — будущую жизнь,
В древнем, бешеном и властном, Солнца слаще, звезд светлей!..

А не сможешь — жизнь напрасна.
Нож.
Убей.
Не пожалей.
Вот он, нож — в моих чернявых, густо вздетых волосах.
Вот он, танец мой кровавый, красный камень на грудях —
В доме дыма и Востока. В дыме снега. В саже тьмы.

Это сон. Больнее тока. Горше воли и тюрьмы.

Солью — веки — разлепляю. Соль — в узлах железных вен.
Только девочка нагая щиплет нежный сямисен,
Ноги тонкие раздвинув, кажет раковину мне,
Жемчуг жадной жизни вынув, растворив дотла в вине.
Только рот твой в рот мой входит.
Только сердце в сердце — сцепь.
…Только запах страсти бродит, будто ветер дышит в степь,
А любовь моя горячей катит солью по виску.
И в подушку плачу, плачу, плачу — сколько на веку

Суждено мне плакать…………………………………………..

“ДЕЖНЕВ” (СКР-19). МЕДВЕДИЦА НА ЛЬДИНЕ. ОСТРОВ КОЛГУЕВ

Прицел был точным и неистовым.
Полярной ночи встало пламя
Над сухо прозвучавшим выстрелом.
И мачты глянули — крестами.

-Попал, Никола!..
-Мясо доброе…
-Спускайте трап — айда за тушей…

Сиянье Севера меж ребрами
Стояло, опаляя душу.

Но близ медведицы, враз рухнувшей
Горой еды, добытой с бою, —
О, что-то белое, скульнувшее,
Молящее забрать с собою!

Был бел сынок ее единственный —
Заклятый жизнью медвежонок.
Во льдах скулеж его таинственный
Слезою тек, горяч и тонок.

Я ствол винтовки сжал зачумленно.
Братва на палубе гудела.
Искуплено или загублено,
Чтоб выжить, человечье тело?!

Сторожевик, зажат торосами,
Борта зальделые топорщил.
И я, стыдяся меж матросами,
Лицо тяжелым смехом морщил.

О жизнь, и кровь, и гололедица,
Родимые — навеки — пятна!
Сейчас возьмем на борт медведицу,
Разделаем, соля нещадно.

И знал я, что теперь-то выживем,
Что фрица обхитрим — еды-то!..
И знал: спасительнейшим выстрелом
Зверюга Божия убита.

И видел — как в умалишении —
Себя, кто пережил, кто спасся:
Все глады, моры и лишения,
Все горести и все напасти!

Все коммуналки, общежития,
Столы, богаты пустотою,
И слезы паче винопития
В дыму дороги и постоя!

Всю жизнь — отверстую, грядущую!
Всех женщин, что, убиты мною,
Любимые, единосущие,
Ушли за вьюгой ледяною!

И ту, отчаянней ребенка,
С медовым и полынным телом,
Скулящую темно и тонко
Над мертвою постелью белой…
……………………………………………………

Но маленький комок испуганный
Точил свой плач у белой глыбы.
Но Время, нами так поругано,
Шло крупной медленною рыбой.

Но палуба кренилась заново.
Но плакал, видя жизнь — нагую.
Но страшно обнимало зарево
Наш остров ледяной
Колгуев.

ПЛЯСКА СКОМОРОШЬЯ

Кувырк, врастопырк, пробей пяткой сотню дыр’к! —
Летит ракша, кряхтит квакша,
А на пятках у тебя выжжено по кресту,
А и прикинули тебя жареной лопаткой ко посту,
Швырк, дзиньк, брямк, сверк!.. — стой:
Лезвие — под пятой:
Из распаханной надвое ступни —
Брусника, малина, рябина, — огни:
Глотни!.. — и усни… обними — не обмани…
Пляши, скоморохи, — остатние дни!..

Ты, дядька-радушник, багряный сафьян!.. —
Загашник, домушник, заржавелый наган:
В зубах — перо павлинье, сердчишко — на спине:
Вышито брусникой, шелковье в огне!
Бузи саламату в чугунном чану,
Да ложкой оботри с усов серебряну слюну:
Ущерою скалься, стерлядкой сигай —
Из синей печи неба дернут зимний каравай!
Кусочек те отрежут! Оттяпают — на! —
Вот, скоморох, те хрюшка, с кольцом в носу жена,
Вот, скоморох, подушка — для посля гулянки — сна,
Вот, скоморох, мирушка, а вот те и война!
Гнись-ломись, утрудись, — разбрюхнешь, неровён
Час, среди мохнатых, с кистями, знамен!
Венецьянский бархат! Зелен иссиня!
Зимородки, инородки, красная мотня!
Красен нож в жире кож! Красен ледолом!
А стожар красен тож, обнятый огнем!
Лисенята, из корыта багрец-баланду — пей!
Рудую романею — из шей на снег — лей!
Хлещет, блея, пузырясь, красное вино!
Блеск — хрясь! Рыба язь! Карасю — грешно!
А вольно — хайрузам! Царям-осетрам!
Глазам-бирюзам! Золотым кострам!
Мы ножи! Лезвия! Пляшем-режем-рвем
Шелк гробов! Родов бязь! Свадеб душный ком!
Ком камчатный, кружевной… а в нем — визга нить:
Замотали щенка, чтобы утопить…
Ах, ломака, гаер, шут, — ты, гудошник, дуй!
А сопельщика убьют — он-ить не холуй!
А волынщика пришьют к дубу, и каюк:
Гвозди рыбами вплывут в красные реки рук…
Ах, потешник, гусляр! Пусть казнят! — шалишь:
Из сороги — теши ты ввек не закоптишь!
Хрен свеклой закрась! Пляши — от винта!
Бьется знамя — красный язь — горькая хита!
Красная рыба над тобой бьется в дегте тьмы:
Что, попалися в мережу косяками — мы?!
Напрягай рамена, чересла и лбы —
Крепко сеть сплетена, не встанешь на дыбы!
Не гундеть те псалом! Кичигу не гнуть!
Пляшет тело — веслом, а воды — по грудь…
Пляшет галл! Пляшет гунн! Пляшу я — без ног!
Что для немца — карачун, русскому — пирог!
А вы чо, пирогами-ти обожрались?!..
А по лысине — слега: на свете зажились?!..
Заждались, рыжаки, лиса-вожака:
Нам без крови деньки — без орла деньга!

…пирогами, берегами, буераками, бараками, хищными собаками,
Банями, глухоманями, услонами-казанями,
Погаными пытками, пьяными свитками,
Вашими богатыми выручками, вашими заплатами-дырочками,
Кишмишами, мышами, поддельными мощами,
Учеными помощами, копчеными лещами,
Ледяными лесами, красными волосами,
Сукровью меж мехами, горячими цехами,
Чугунными цепями, цыплячьими когтями,
Вашими — и нашими — общими — смертями, —
Сыты — по горло!
Биты — по грудь!

…а умрешь — упадешь — зубов не разомкнуть:
Крепко сцеплена подкова, сварена сребром —
Ни ударить молотом, ни разбить серпом,
Ни — в скоморошью — рожу — кирпичом:
Из-под век — кровь на снег,
Ангел — за плечом.

……………………………………………………………………………….

-Эй, возьмитесь за руки, красные люди!.. —
Не взялись.

Горкой красного винограда на грязном зимнем блюде
Запеклись.

-Эй, что ж вы не пляшете, скоморохи?!..
Ноги отсохли, ну?!.. —

На морозе распахнуты шинели, ватники, дохи.
Всех обниму: огляну.

-Эй, что молчите…
на меня колко глядите…
как… елка в Новый Год?!..

И с гармонью инвалид
харкнул из глотки холодный болид:

-Дура. Война-то… идет.

***

Морозу — верь… древняна дверь… И воя
Собак — катит пятак — над головою…
И неба желтый, жирный кус.
Я серых туч боюсь убрус
На темечко надеть
И умереть.

И холод жжет, сжигает кость и мясо…
Я возвернулась — поздний гость — со пляса.
Плясали гадко.
Сосали сладко.
Из серых туч глядит дремучье Око
Спаса.

Тяну себя вперед, в мороз
Постыло.
Прищуры слез… завивы кос… — все — было.
Ты щучье, тучье, снеговое
Следи над голой головою…
Река вдали… и край земли…
Не обняли. Не помогли.
Нас двое:
Живое. Могила.

ЯПОНКА В КАБАКЕ

Ах, мадам Канда, с такими руками —
Крабов терзать да бросаться клешнями…

Ах, мадам Канда, с такими губами —
Ложкой — икру, заедая грибами…

Ах, мадам Канда!.. С такими — ногами —
На площадях — в дикой неге — нагими…

Чадно сиянье роскошной столицы.
Вы — статуэтка. Вам надо разбиться.

Об пол — фарфоровый хрустнет скелетик.
Нас — расстреляли. Мы — мертвые дети.

Мы — старики. Наше Время — обмылок.
Хлеба просили! Нам — камнем — в затылок.

Ты, мадам Канда, — что пялишь глазенки?!..
Зубы об ложку клацают звонко.

Ешь наших раков, баранов и крабов.
Ешь же, глотай, иноземная баба.

Что в наших песнях прослышишь, чужачка?!..
Жмешься, дрожишь косоглазо, собачка?!..

…………Милая девочка. Чтоб нас. Прости мне.
Пьяная дура. На шубку. Простынешь.

В шубке пойдешь пьяной тьмою ночною.
Снегом закроешь, как простынею,

Срам свой японский, — что, жемчуг, пророчишь?!
Может быть, замуж за русского хочешь?!..

Ах ты, богачка, —
Езжай, живи.
Тебе не вынести нашей любви.

Врозь — эти козьи — груди-соски…
Ах, мадам Канда, — ваш перстень с руки…

Он укатился под пьяный стол.
Нежный мальчик его нашел.

Зажал в кулаке.
Поглядел вперед.

Блаженный нищий духом народ.

***

-Я всеми бабами была!.. Всеми!..
— Зима дороги замела… Время…
— А мужики!.. Сколь ребер, сколь тяжких…
— Скусила нить. Утерла боль рубашкой.
— А ты их помнишь?..
— Помню.
— Всех?!..
— Глыбы.

У рта встает мой волчий мех
Дыбом.

-А ну-ка, баба, вот Он — Твой!.. Грозно?!..

И — шелест, вой — над головой:
“Поздно”.

СВЯТАЯ НОЧЬ

…Ночь. Зима. Звезд карнавал. Бубенцы. На конской сбруе —
Серебро. Гостей назвал — и съезжаются, ликуя,
И валят за валом вал: в вышитых тюльпан-тюрбанах,
И дары в ладонях пьяных, и огонь на ятаганах!.. —
Кто лукум в пурге жевал, кто-то — меж горбов верблюда
Так заснул… а сеновал всей сухой травой играл:
Пахло сеном. Пахло чудом.

Гости жарких, дальних стран, призамерзли вы в метели?!..
Бальтазар, качнись ты, пьян, — в травной выспишься постели…
О, Каспар, а я блинов напекла!.. Мешок лимонов
Приволок… таких даров не держать рукам спаленным…

Кони ржут. Тележный скрип арфой, музыкой струится.
В нежных струнах мертвых лип звуки спят — живые птицы.
Инеем осолена, в звездно-вышитом хитоне
Спит береза, спит одна — меж сугробовых ладоней…
Мельхиор, уйди, пусти… Что в кувшинах?.. масло, вина?..
Что мне кажешь из горсти — камень яростный, невинный
Иль последнее “прости”?..

Так!.. пришли вы поглазеть… Приползли… текли, как реки,
Чтобы видеть, чтобы зреть… Чтобы выдохнуть: “Вовеки…”
Тише… мать с ребенком спят. А слоны в снегу храпят,
А верблюды сонно дышат, бубенцы коней не слышат…
Отдохните!.. Вот вам плат да с кистями, вот перина,
Вот подушки половина… Колокольчики гремят…

Рассупоньтесь… Туфли — прочь, Солнцем вышиты, звездами…
Путешественники, — ночь, Ночь Священная над нами…
Вы лишь бревнышки в печи, бель березовых поленцев, —
Спите, спите, три свечи, разостлавши из парчи
В изголовье полотенце…

Ты же… что не спишь, Таор?!.. Жмешь под мышкою бутылку…
Зришь — в двери — меж звезд — костер, прислоня ладонь к затылку…
И твой друг, Вооз, не спит… Как кулак пылает — слитком…
Вглубь меня — до дна — глядит: то ли песня… то ли пытка…

Брось ты так глядеть… идем. За руку тебя хватаю.
Сыплется златым дождем ночь глухая, Ночь Святая.
Что же ты, мой царь, смолчал. Что глазами все раскликал.
Ну — идем на сеновал, в царство шепота и крика.

Лестница. Шатает. Тьма. Запах кашки, горечавки.
Боже! Я сойду с ума от великой, малой травки.
Как ладони горячи. Хруст. И боль. И шелест. Боже,
О, молчи… — как две свечи в церкви, мы с тобой похожи.

В сена дым мы — обними!.. крепче!.. — валимся камнями:
Не людьми, а лошадьми, в снег упавшими дарами.
Ты сдираешь тряпки прочь с ребер, живота и лона:
Ты горишь, Святая Ночь, ярче плоти раскаленной.
Губы в губы входят так, как корона — в лоб владыки.
И в зубах моих — кулак, чтобы дух не вышел в крике.

Милый! Милый! Милый! Ми… сено колет пятки, груди…
Поцелуй меня костьми всеми. Бог нас не осудит.
Бог — сегодня Он рожден. Спит под Материным боком.
А слоны Ему — как сон. Ты же мне приснился: Богом.
Мягким хоботом слона и верблюжьею попоной…
Плеском — в бурдюке — вина… Колокольцем запаленным…
И лимонною короной на тюрбане… бирюзой
По исподу конской сбруи… И — сияющей слезой
На излете поцелуя…

Так целуй меня, целуй! Бог родился и не дышит.
На исходе звездных струй наши стоны Он лишь слышит.
Видит танец наших тел, золотых, неумолимых, —
Значит, так Он захотел: мы — лишь сон Его, любимый!

И, рукой заклеив стон, и, биясь на сеновале, —
Мы всего лишь Божий сон, что уста поцеловали!
Мы — его дитячий чмок у нагой груди молочной,
Снега хруст — и звездный ток, драгоценный, непорочный…

И, гвоздикой на губе, и, ромашкою нетленной, —
Вспоминаньем о косьбе — ты во мне, а я в тебе:
Боже, будь благословенна ночь!.. — душистый сеновал,
Праздник, бубенцы, деревня, гости, печь, вино, навал
Звезд — от смерда до царевны — в саже неба; смоль икон,
Золотой зубок лампадки — и твой рот, и смех, и стон,
Тело, льющееся сладко нежным мирром — на меня и в меня, —
и, Святый Боже, —
Взгляд, глаза, кресты огня — на щеке, груди, на коже:
Глаза два — вошли навек и навылет!.. — тише, глуше:
Так, как в ночь уходит снег, так, как в жизнь уходят души.

ПЛАЧ ОВИДИЯ ПО ПУСТОТЕ МИРА

Мне ветер голову сорвет.
Кусты волос седые — с корнем
Мне выдерет. Застынет рот.

Подобны станут травам сорным
Слепые пальцы. Небо жжет
Алмазной синью зрак покорный.

Взвивается поземки сеть.
Я рубище давно не штопал.
Забыл, как люто пахнет снедь.
Забыл — в амфитеатре хлопал
Рабу, разбившемуся об пол.
Красиво можно умереть.

А мир великий и пустой.
В нем пахнет мертвою собакой.
В нем снег гудит над головой.

В нем я стою, полунагой,
Губа в прыщах, хитон худой,
Стою во прахе и во мраке,
Качаю голой головой.

Стою, пока еще живой.
…Изюмы, мандарины — звезды
Во хлебе неба. Эта снедь
Еще не съедена. Как просто.
Как все отчаянно и просто:
Родиться. Жить. Заледенеть.

ВЕНЕРА ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ

Так устала… Так вымоталась, что хоть плачь…
Дай, Господи, сил…
В недрах сумки копеешный сохнет калач.
Чай горький остыл.
Здесь, где узкая шпрота на блюде лежит,
Как нож золотой, —
Сознаешь, что стала веселая жизнь —
Угрюмой, простой.
В этом городе, где за морозом реклам —
Толпа, будто в храм, —
Что останется бабам, заезженным — нам,
Исплаканным — нам?..
Эта тусклая джезва?.. И брызнувший душ…
Полотенце — ко рту…
И текущая грязью французская тушь —
Обмануть Красоту…
И неверный, летяще отчаянный бег
В спальню… Космос трюмо —
И одежда слетает, как горестный снег,
Как счастье само…

И во мраке зеркал — мой накрашенный рот:
Сей воздух вдохнуть.
И подземный пятак из кармана падет —
Оплачен мой путь.
И на бархате платья темнеющий пот
Оттенит зябкий страх
Плеч худых — и, как солнечный купол, живот
В белых шрамах-лучах…
И, когда просверкнет беззащитная грудь,
Сожмется кулак, —
Я шепну: полюби меня кто-нибудь!
Это — просто же так…
Пока грузы таскаю, пока не хриплю,
Отжимаю белье,
Пока я, перед зеркалом плача, люблю
Лишь Время свое.

ЕЛЕНА КРЮКОВА

В оформлении использованы картины Владимира Фуфачева «Печеры. Август», «Синий день»