ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
ЛИТЕРАТУРА
Продолжение книги стихов
ФРЕСКА ПЕРВАЯ. ИЗГНАНИЕ ИЗ РАЯ
ФРЕСКА ВТОРАЯ. МЕРТВЫЕ ГОРОДА
ФРЕСКА ТРЕТЬЯ. ТРУБЯЩИЙ АНГЕЛ
«…он и не ожидал, что у него с такою болью будет биться сердце».
Ф. М. Достоевский, «Идиот»
ПРОСКОМИДИЯ
Снега на улице покаты. И ночь чугунно тяжела.
Что ж, настает мой час расплаты — за то, что в этот мир пришла.
Горит в ночи тяжелый купол на белом выгибе холма.
Сей мир страданием искуплен. Поймешь сполна — сойдешь с ума.
Под веток выхлесты тугие, под визг метели во хмелю
Я затеваю Литургию не потому, что храм люблю.
Не потому, что Бог для русской — всей жизни стоголосый хор,
А потому, что слишком узкий короткий темный коридор,
Где вечно — лампа вполнакала, соседок хохот и грызня —
Так жизни мало, слишком мало, чтоб жертвовать куском огня.
Перед огнем мы все нагие — фонарный иль алтарный он…
Я подготовлюсь к Литургии моих жестоких, злых времен.
Моих подземных переходов. Моих газетных наглых врак.
И голых детдомов, где годы детей — погружены во мрак.
Моих колымских и алданских, тех лагерей, которых — нет?!
И бесконечных войн гражданских, идущих скоро — сотню лет.
Я подготовлюсь. Я очищусь. Я жестко лоб перекрещу.
Пойду на службу малой нищей, доверясь вьюжному плащу.
Земля январская горбата. Сковала стужа нашу грязь.
Пойду на службу, как солдаты шли в бой, тайком перекрестясь…
И перед музыкой лучистой, освободясь от вечной лжи,
Такой пребуду в мире чистой, что выслушать — не откажи!
И, может быть, я, Божье слово неся под шубой на ветру,
Его перетолкуя, снова за человечью жизнь помру.
И посчитаю это чудом — что выхрип, выкрик слышен мой,
Пока великая остуда не обвязала пеленой.
***
Во блаженном успении вечный покой
Подаждь, Господи.
Вся любовь на войне за зимней рекой
Полегла, Господи.
Мои руки в крови. Мои руки в дыму.
Отмой, Господи.
Я убил — и заплакал.
Зачем, не пойму.
Прости, Господи.
ПОКЛОНЕНИЕ ВОЛХВОВ В СНЕГОПАДЕ
Снега упорные мели и мощно и печально пели,
Когда на сем краю земли, в еловом, выстывшем приделе,
Среди коров, среди овец, хлев освещая ярким телом,
В тряпье завернутый, Малец сопел и спал на свете белом.
Я на коленочках Его держала… Было очень больно
Сидеть… Но было торжество отчаянно и колокольно!
Старуха, супротив меня, слезясь глазами, быстро пряла…
А овцы грелись близ огня — таких овец я не видала:
Как снеговые горы, шерсть!.. В отверстой двери плыли звезды…
Навозом пахли доски, жесть и весь печной подовый воздух.
Обрызгал мальчик пелены… (На них — мешок я изорвала…)
И бубенцы были слышны — волхвы брели, я поджидала…
Они расселись вкруг меня. Дары выкладывали густо:
Лимоны — золотей огня, браслеты хитрого искусства,
И кольца золотые — вот! — на леску — рыбой нанизали,
Варенье из лесных смород, а как варили — не сказали…
Склонили головы в чалмах, как бы росистые тюльпаны,
И слезы в их стоят глазах, и лица — счастьем осиянны:
“Живи, Мария! Мальчик твой — чудесный мальчик, не иначе:
Гляди-ка — свет над головой, над родничком!..” А сами плачут…
Я их глазами обвожу — спасибо, милые, родные!..
Такого — больше не рожу в метелях посередь России…
Что, арапчонок, смотришь ты, косясь, замерзнув, исподлобно?!..
Младенцы наши — вот цветы: в снегах да во поле сугробном!..
И дуют, дуют мне в скулу — о, я давно их поджидала! —
Собой пропарывая мглу, ветра с Ветлуги и Байкала,
Ветра с Таймыра и Двины, ветра с Урала, Уренгоя,
С Елабуги, Невы, Шексны, — идут стеной, рыдая, воя…
Изветренная ты земля! Ты, вся продрогшая сиротски!
Ты — рваный парус корабля, мазут машинный топки флотской…
И в то скрещение ветров, в те слезы без конца-без краю,
В ту нашу ночь без берегов — пошто я Сына выпускаю?!
И вот уж плачу! А волхвы, стыдясь меня утешить словом,
Суют небесной синевы громадный перстень бирюзовый
И шепчут так: “Носи, носи!.. Ведь бабам бирюза — от сглазу!..”
Ну, коли так, — меня спаси!.. А не спасешь — так лучше сразу…
А будет горе — знаю я. Его к доскам прибьют гвоздями.
И будет вся моя семья — тоска меж сохлыми грудями.
Лицо ногтями разорву. Прижмуся ко Кресту главою.
И, словно чей-то труп — во рву, — себя увижу… молодою,
Увижу снег, и теплый хлев, пеленки мешковины хлебной,
Зубами как блестел, присев, волхвиный царь с травой целебной…
И тельце Сына в пеленах, как спелый абрикос, сияет,
И на ладонях-облаках кроваво звезды не зияют,
И сено пряное шуршит, и тяжело вздыхают звери,
И снег отчаянно летит в дубовые, медвежьи двери.
***
-Приидет Царствие Мое.
Приидет Царствие Мое.
Вы долго ждали, бедняки —
Приидет Царствие Мое.
-Царь-Голод высох тьмой доски.
Царь-Холод сжег мои виски.
Царь-Ветер плачет от тоски.
Приидет Царствие Твое.
-Пропой же мне последний стих,
Пропойца с пламенем седых
Волос, — что плачешь ты, затих?
До дна ты выпил Бытие?…
Блаженны нищие духом, ибо их…
Блаженны плачущие, ибо их…
Последний Дух, и вдох, и дых:
Приидет Царствие Твое.
… И так они стояли — так
Стоят на рынке мясники,
А снег в крови, в снегу резак, —
Стоят и плачут от тоски.
В снегу — замызганный пятак:
Огонь — на резкой белизне.
Друг против друга — вечно: как
Враги на ледяной Войне.
И весь в слезах стоит Христос.
И я стою — лицо в слезах.
А мир, бедняк, ослеп от слез.
Огонь, огонь — в его глазах.
ТРУБЯЩИЙ АНГЕЛ
И первый Ангел вострубил.
Согнулась — пополам:
Кресты попадали с могил,
Открылся древний срам.
И Ангел вострубил второй,
В рог дунул из льда!
Так смертно хрустнет под стопой
Чугунная звезда.
Звезда из дегтя и смолы.
Из мертвых птичьих лап.
И кровью залиты столы
В виду ревущих баб.
И брошен нож близ пирога
Из сажи и золы.
Зима избита и нага.
И шуба — без полы.
И третий Ангел вострубил!
Кроваво-красный плащ
Нас, погорельцев, ослепил,
Пылающ и дрожащ!
И он к устам поднес трубу,
Как будто целовал
Лицо отца зимой в гробу
И Бога призывал.
Четвертый Ангел вострубил —
Посыпались отвес,
Кто жил, горел, страдал, любил,
С разверзшихся небес!
С небес, разрезанных ножом
И проткнутых копьем.
С небес, где все мы оживем
Пред тем, как все — умрем.
И пятый Ангел вострубил!
И поднялась вода,
И хлынула, что было сил,
На злые города.
Молилась я, крестясь, дрожа… —
О нищая тщета!
На страшном острие ножа
Сверкала — пустота.
И Ангел вострубил шестой.
Огнем все занялось:
И снег под угольной пятой,
И золото волос.
И требник ветхий, и щека,
В ночи ярчей Луны.
И, вся просвечена, рука,
Чьи кости сожжены.
В костер огромный сбились мы.
Дровами полегли.
И Ангел вострубил седьмый
На ободе земли.
Он пил гудок трубы до дна,
Как смертник пьет питье.
А кружка старая — Луна,
А зубы — об нее.
Озноб от звезд в прогалах льда.
Гудит земля впотьмах.
Дрожит последняя вода,
Мерцает на губах.
Но дай мне, дай еще попить
Из кружки ледяной.
О, дай мне, дай еще пожить
Под мертвою Луной.
ЖАЛОБА
Ночь. Сочится черным рана.
Ночью карта жизни бита.
Пью из решета и сита.
Пью из битого стакана.
Из дырявого кафтана
Руки — раструбы — развилы:
Зареву белугой пьяной
Лишь о тех, кого любила.
Ничего не нажила я:
Ни бурмистровых жемчужин,
Ни куниц, ни горностаев, —
Волчьих белых шкур без краю,
Вьюжных слюдяных остужин.
Одесную Тебя, Боже,
Посижу в хитоне алом.
И ошую — в синей коже,
В сером бархате подталом.
Я болящим угодила.
Я кричащим зажимала
Рты — казенным одеялом.
Осужденных — целовала.
Обреченных — обнимала.
Не себе — чужим хазарам,
Подаянье им — просила.
Я несчастных так любила!..
Я несчастных — так — любила…
А сама — несчастной стала.
ХОЖДЕНИЕ ПО ВОДАМ
Едва застыл байкальский плес, глазастая вода, —
Как по воде пошел Христос, по нежной кромке льда.
Как зимородок-изумруд, озерной глуби гладь…
И так Он рек: — Здесь берег крут, другого — не видать…
Карбас качало вдалеке. Курили рыбари…
Мороз — аж слезы по щеке… Андрей сказал: — Смотри!
Смотри, Он по водам идет! По глади ледяной!
И так прекрасен этот ход, что под Его ступней
Поет зеленая вода! И омуль бьет об лед!..
Петр выдохнул: — Душа всегда жива. И не умрет.
Гляди, лед под Его пятой то алый, будто кровь,
То розовый, то золотой, то — изумрудный вновь!..
Гляди — Он чудо сотворил, прошел Он по водам
Затем, что верил и любил: сюда, Учитель, к нам!..
Раскинув руки, Он летел над пастью синей мглы,
И сотни омулевых тел под ним вились, светлы!
Искрили жабры, плавники, все рыбье естество
Вкруг отражения ноги натруженной Его!
Вихрились волны, как ковыль! Летела из-под ног
Сибирских звезд епитрахиль, свиваяся в клубок!
А Он вдоль по Байкалу шел с улыбкой на устах.
Холщовый плащ Его, тяжел, весь рыбою пропах.
И вот ступил Он на карбас ногой в укусах ран.
И на Него тулуп тотчас накинул Иоанн.
-Поранил ноги Я об лед, но говорю Я вам:
Никто на свете не умрет, коль верит в это сам.
О, дайте водки Мне глоток, брусникой закусить
Моченой!.. Омуля кусок — и нечего просить.
Согреюсь, на сетях усну. Горячий сон сойдет.
И по волнам Свой вспомяну непобедимый ход.
Так на Вселенском холоду, в виду угрюмых скал,
Я твердо верил, что пройду, и шел, и ликовал!
И кедр, как бы митрополит сверкающий, гудел!..
И рек Андрей: — Спаситель спит.
О, тише, тише… Пусть поспит…
Он сделал, что хотел.
***
Мы в тюрьме.
Мы за решеткой века.
Кат, царевич, вопленица, вор.
Не скотов сочтут, а человеков.
По складам читают приговор.
Улещают плесенью похлебки.
К светлой казни — балахоны шьют.
Затыкают рты, как вина, пробкой,
А возжаждут крови — разобьют.
Бьют снега в окружия централа.
Прогрызают мыши тайный ход.
Сколько раз за век я умирала —
Ни топор, ни пуля не берет.
Чрез решетки дико тянем руки.
Камни лупят по скуле стены.
Мы уже не люди — только звуки.
Еле слышны.
Вовсе не слышны.
УКРОЩЕНИЕ БУРИ
Ой ты, буря-непогода — люта снежная тоска!..
Нету в белом поле брода. Плачет подо льдом река.
Ветры во поле скрестились, на прощанье обнялись.
Звезды с неба покатились. Распахнула крылья высь.
Раскололась, как бочонок, — звезд посыпалось зерно!
И завыл в ночи волчонок беззащитно и темно…
И во церкви деревенской на ракитовом бугре
Тихий плач зажегся женский близ иконы в серебре…
А снаружи все плясало, билось, выло и рвалось —
Снеговое одеяло, пряди иглистых волос.
И по этой дикой вьюге, по распятым тем полям
Шли, держася друг за друга, люди в деревенский храм.
-Эй, держись, — Христос воскликнул, — ученик мой Иоанн!
Ты еще не пообвыкнул, проклинаешь ты буран…
Ты, Андрей мой Первозванный, крепче в руку мне вцепись!..
Мир метельный, мир буранный — вся такая наша жизнь…
Не кляните, не браните, не сцепляйте в горе рук —
Эту вьюгу полюбите: гляньте, Красота вокруг!..
Гляньте, вьюга-то, как щука, прямо в звезды бьет хвостом!..
Гляньте — две речных излуки ледяным лежат Крестом…
Свет в избе на косогоре обжигает кипятком —
Может, там людское горе золотым глядит лицом…
Крепче, крепче — друг за друга!.. Буря — это Красота!
Так же биться будет вьюга у подножия Креста…
Не корите, не хулите, не рыдайте вы во мгле:
Это горе полюбите, ибо горе — на Земле.
Ибо все земное — наше. Ибо жизнь у нас — одна.
Пейте снеговую чашу, пейте, милые, до дна!..
Навалился ветер камнем. В грудь идущим ударял
Иссеченными губами Петр молитву повторял.
Шли и шли по злой метели, сбившись в кучу, лбы склоня, —
А сердца о жизни пели средь холодного огня.
ВОСШЕСТВИЕ НА ГОЛГОФУ
Я падаю. Погодь. Постой… Дай дух переведу немного…
А он тяжелый, Крест святой, да непроторена дорога —
Увязли ноги, ветер в грудь чахоточную так и хлещет —
Так вот каков Голгофский путь! Какая тьма над нами блещет…
Мужик, дружище, дай курнуть… Авось махра снесть боль поможет…
Так вот каков Голгофский путь: грохочет сердце, тлеет кожа…
Ну, раз-два-взяли!.. И вперед… уж перекладина Мне спину
Изрезала… Вон мать идет. Мать, ты зачем рожала Сына?..
Я не виню… Я не виню — ну, родила, так захотела,
Вовеки молится огню изломанное бабье тело…
А Я, твою тянувший грудь, тащу на шее Крест тесовый…
Так вот каков Голгофский путь! — Мычат тяжелые коровы,
Бредут с кольцом в носу быки, горит в снегу лошажья упряжь,
Бегут мальчишки и щенки, и бабы обсуждают участь
Мою, — и воины идут, во шрамах и рубцах, калеки,
Красавицы, что в Страшный Суд сурьмою будут мазать веки, —
Цветнолоскутная толпа середь России оголтелой:
Глазеть — хоть отроду слепа! — как будут человечье тело
Пытать и мучить, и терзать, совать под ребра крючья, пики…
Не плачь, не плачь, седая мать, — их только раззадорят крики…
Солдат! Ты совесть потерял — пошто ты плетью погоняешь?..
Я Крест несу. Я так устал. А ты мне Солнце заслоняешь —
Вон, вон оно!.. И снег хрустит, поет под голою пятою!..
Под Солнцем — лебедем летит!.. Да, мир спасется Красотою:
Гляди, какая Красота! На ветке в куржаке — ворона,
И снега горькая тщета, что жемчуг, катит с небосклона,
И в створках раковин полей — стога — замерзлым перламутром,
И лица ясные людей — что яблоки! — холодным утром!..
О Солнце! Мой любимый свет! Тебя Я больше не увижу.
Мать, ты сказала — смерти нет… А Лысая гора все ближе…
Мать, ты сказала — смерти нет!.. Зачем же ты кулак кусаешь,
Хрипя в рыданьи, в снег браслет, волхвами даренный, бросаешь?!
Ну вот она, Гора! Пришли… Кресты ворон кружат над нами.
Волос в серебряной пыли Марии Магдалины — пламя.
Пришли. Назад не повернуть. Я Крест Мой наземь опускаю.
Так вот каков Голгофский путь: от края радости — до края…
Мать, ты сказала — смерти нет… Глянь Мне в глаза. Да без обмана.
…Какой сочится тихий свет. О мать. Ты светом осиянна.
Прости Меня. Ты знала все. Теперь Я тоже это знаю.
Скрипит телеги колесо.
Прости меня. Прости, родная.
МУЖИК С ГОЛУБЯМИ
Мужик с голубями. Мужик с голубями.
Ты жил на земле. Ты смеялся над нами.
Ты грыз сухари. Ночевал в кабаках.
Мешок твой заплечный весь потом пропах.
Носил на груди, на плечах голубей.
Ты птиц возлюбил больше мертвых людей.
Ты больше живых нежных птиц возлюбил.
Ты спал вместе с ними. Ты ел с ними, пил.
Ты пел вместе с ними. Сажал их в мешок.
Их в небо пускал, — да простит тебя Бог.
Последний кусок изо рта им плевал.
Беззубо — голубку — в уста — целовал.
Однажды ты умер. Ты, нищий мужик,
Ты к Смерти-Царице никак не привык.
К богатенькой цаце в парче да в шелках.
И голубь сидел на корягах-руках.
И плакал твой голубь, прекрасный сизарь,
О том, что вот умер Земли Всея Царь.
И Царь Всея Жизни, и Смерти Всея, —
И плакали голуби: воля Твоя.
И бедный, прогорклый, пропитый подвал
Порхал и сиял, шелестел, ворковал,
Крылатой, распятой сверкал белизной —
И Смерть зарыдала о жизни иной,
О чайнике ржавом, о миске пустой,
О нищей державе, о вере святой,
О старом, безумном, больном мужике,
Что голубя нянчил на мертвой руке.
ИОВ
Ты все забрал.
И дом и скот.
Детей любимых.
Жен полночных.
О, я забыл, что все пройдет,
Что нет великих царств бессрочных.
Но Ты напомнил!
И рыдал
Я на узлах, над коркой хлеба:
Вот скальпель рельса, и вокзал,
Молочно-ледяное небо.
Все умерли…
Меня возьми!
И голос грянул ниоткуда:
-Скитайся, плачь, ложись костьми,
Но веруй в чудо,
Веруй в чудо.
Аз есмь!..
И ты, мой Иов, днесь
Живи. В своей России. Здесь.
Скрипи — на милостыню старцев,
Молясь… Все можно перенесть.
Безо всего — в миру остаться.
Но веруй!
Ты без веры — прах.
Нет на земле твоих любимых.
Так, наша встреча — в небесах,
И за спиною — два незримых
Крыла!..
…Вокзал. Немая мгла.
Путь на табло?.. — никто не знает.
Звеня монистами, прошла
Цыганка. Хохот отлетает
Прочь от буфетного стола,
Где на стаканах грязь играет.
И волчья песня из угла:
Старик
О Будущем рыдает.
БОГОМАТЕРЬ ВЛАДИМИРСКАЯ. ИКОНА
Очи ее — сливовые.
Руки ее — ивовые.
Плащ ее — смородиновый.
Родина.
И так ее глаза печально глядят,
Словно устали глядеть назад,
Словно устали глядеть вперед,
Где никто-никто никогда не умрет…
А мы все уходим. И мы все — уйдем.
…Лишь одна в Успенском соборе своем
Глядит печально, зная про то,
Что никогда не умрет никто.
КСЕНИЯ БЛАЖЕННАЯ (ПЕТЕРБУРГСКАЯ)
…Ох, ласточка, Ксеничка,
Дам Тебе я денежку —
Не смети-ка веничком,
Куда ж оно денется,
Траченное времячко,
Куда задевается —
Милостынька, лептушка:
Ксеньей прозывается —
Тише!.. — наша смертушка…
…Я не знаю, сколь мне назначено — сдюжить.
Сколь нацежено — стыть.
Как в платок после бани, увязываюсь во стужу
И во тьму шагаю: гореть и любить.
От Земли Чудской до Земли Даурской
Линзой слезной меряла гать…
Ан как вышло: Ксенькою Петербургской
На кладбище чухонском внезапно — стать.
Спать в болезных платках под глухим забором.
Хором выплакать — бред
Одинокий. И пить самогонку с вором,
Ему счастья желая и много лет!
И везде — ах, охальница, Охта, стужа,
Плащаница чернаго Суднаго Дня!.. —
Появляться в залатанном платье мужа,
Да не мертваго, а — убившаго мя.
Помню, как хрипела. Как вырывалась —
Языками огня —
Из клещей, не знавших, что Божья Жалость
Воскресит, охраня.
И когда… очухалась, — вся в кровище!..
Доски пола в разводах струй… —
Поняла: о, каждый живущий — нищий,
Всякая милостыня — поцелуй.
И с тех пор как бы не в себе я стала.
Вся пронзенная грудь.
Завернула в верблюжье отцовое одеяло
Кружку, ложку, ножик, — и в путь.
Посекает мя снег. Поливают воды
Поднебесных морей.
Мне копейку грязные тычут народы.
Вижу храмы, чертоги царей.
От Земли Чудской до Земли Даурской
Вижу — несыть, наледь и глад.
Вот я — в старых мужских штанах!..
Петербургской
Ксеньи — меньше росточком!.. а тот же взгляд…
Та же стать! И тот же кулак угрюмый.
Так же нету попятной мне.
Так же мстится ночьми: брада батюшки Аввакума —
Вся в огне, и лицо — в огне.
Мстится смерть — крестьянской скуластой бабою
в белом,
Словно заячьи уши, белом платке…
А мое ли живое, утлое тело —
Воровская наколка на Божьей руке.
И все пью, все пью из руки Сей — снеги
Да дожди; как слезы людския, пью.
А когда увезут меня на скрипучей телеге —
Я сама об том с колокольни пробью
В дикий колокол, бедный язык богатаго храма
Богородицы, что близ зимней Волги — убитый медведь…
И в гробу мои губы разлепятся: “Мама, мама,
Божья Мать, я намерзлась в мiру, как тепло умереть”.
И нетленныя кости мои
под камнем
все, кому выпало лютой зимой занедужить,
Будут так целовать,
обливать слезами,
любить!..
…Я не знаю, сколь мне назначено — сдюжить.
Сколь нацежено — стыть.
***
Упорному — упорство,
Коверному — позерство,
А мне — Великий пост
Любви: до смертных звезд.
БОЯРЫНЯ МОРОЗОВА
…И розвальни! И снег, голуба, липнет сапфирами — к перстам…
Гудит жерло толпы. А в горле — хрипнет: “Исуса — не предам”.
Как зимний щит, над нею снег вознесся — и дышит, и валит.
Телега впереди — страшны колеса. В санях — лицо горит.
Орут проклятья! И встает, немая, над полозом саней —
Боярыня, двуперстье воздымая днесь: до скончанья дней.
Все, кто вопит, кто брызгает слюною, — сгниют в земле, умрут…
Так, звери, что ж тропою ледяною везете вы на суд
Ту, что в огонь переплавляла речи! и мысли! и слова!
И ругань вашу! что была Предтечей, звездою Покрова!
Одна, в снегах Исуса защищая, по-старому крестясь,
Среди скелетов пела ты, живая, горячий Осмоглас.
Везут на смерть. И синий снег струится на рясу, на персты,
На пятки сбитенщиков, лбы стрельцов, на лица монашек, чьи черты
Мерцают ландышем, качаются ольхою и тают, как свеча, —
Гляди, толпа, мехами снег укроет иссохшие плеча!
Снег бьет из пушек! стелется дорогой с небес — отвес —
На руку, исхудавшую убого — с перстнями?!.. без?!.. —
Так льется синью, мглой, молочной сластью в солому на санях…
Худая пигалица, что же Божьей властью ты не в венце-огнях,
А на соломе, ржавой да вонючей, в чугунных кандалах, —
И наползает золотою тучей собора жгучий страх?!..
И ты одна, боярыня Федосья Морозова — в миру
В палачьих розвальнях — пребудешь вечно гостья у Бога на пиру!
Затем, что ты Завет Его читала всей кровью — до конца.
Что толкованьем-грязью не марала чистейшего Лица.
Затем, что, строго соблюдя обряды, молитвы и посты,
Просфоре черствой ты бывала рада, смеялась громко ты!
Затем, что мужа своего любила. И синий снег
Струился так над женскою могилой из-под мужицких век.
И в той толпе, где рыбника два пьяных ломают воблу — в пол-руки!.. —
Вы, розвальни, катитесь неустанно, жемчужный снег, теки,
Стекай на веки, волосы, на щеки всем самоцветом слез —
Ведь будет яма; небосвод высокий; под рясою — Христос.
И, высохшая, косточки да кожа, от голода светясь,
Своей фамилией, холодною до дрожи, уже в бреду гордясь,
Прося охранника лишь корочку, лишь кроху ей в яму скинуть, в прах,
Внезапно встанет ослепительным сполохом — в погибельных мирах.
И отшатнутся мужички в шубенках драных, ладонью заслоня
Глаза, сочащиеся кровью, будто раны, от вольного огня,
От вставшего из трещины кострища — ввысь! до Чагирь-Звезды!.. —
Из сердца бабы — эвон, Бог не взыщет,
Во рву лежащей, сгибнувшей без пищи, без хлеба и воды.
Горит, ревет, гудит седое пламя. Стоит, зажмурясь, тать.
Но огнь — он меж перстами, меж устами. Его не затоптать.
Из ямы вверх отвесно бьет!
А с неба, наперерез ему,
Светлей любви, теплей и слаще хлеба, снег — в яму и тюрьму,
На розвальни… — на рыбу в мешковине… — на попика в парче… —
Снег, как молитва об Отце и Сыне, как птица — на плече…
Как поцелуй… как нежный, неутешный степной волчицы вой… —
Струится снег, твой белый нимб безгрешный, расшитый саван твой,
Твоя развышитая сканью плащаница, где: лед ручья,
Распятье над бугром…
И — катят розвальни. И — лица, лица, лица
Засыпаны
Сребром.
ЧЕЛОВЕК С ТОПОРОМ
Во мраке — гарь
мышьей свечи.
Хвост фитиля
мертв, поджат.
У зеркала — мужик.
Его сердце стучит.
Перед ним на столе
вещи лежат.
Простые вещи:
спичечный коробок,
синий, как сапфир
Соломонова кольца.
Банка с солью:
соль любит Бог.
Да мыло — мыть
грязь лица.
Еще перед ним
лежит топор.
Топор,
серебряная зима.
Смерть своровать!.. —
поет дивный хор.
Жизнь своровать!.. —
не хватит ума.
Как во тьме
человек одинок.
Как во тьме —
молится топору.
И глядит на него с небес
одинокий Бог.
И шепчет человек:
нет, я не умру.
И шепчет человек
одинокий стих,
последний стих
одинокой земли:
“Блаженны нищие духом,
ибо их… ибо их…” —
Ибо их есть Царствие.
А мы — не смогли.
ВИДЕНИЕ РАЯ
Уйди. Не стой со склянкой надо мной.
Я вижу, вижу драгоценный Рай земной —
В берилле неба — яблоки церквей!..
Летит в сугробы манна голубей!..
Павлина гладит стриженый Малец,
У Матери персты — в огнях колец,
Полынным сеном пахнет жаркий хлев,
И лижет ноги ей смиренный лев!..
Все пять хлебов уж муравьи едят…
Прекраснейшие женщины летят.
В зенита бирюзу, и груди их
Пылают сластью яблок наливных,
И на серебряных тарелках площадей —
Хурма, гранаты, — денег не жалей,
А денег нет!.. Сожгли!.. И даль светла,
И светят обнаженные тела
Кострами, и бенгальскими свечьми,
Лампадами, — о, счастье быть людьми…
Уйди!.. Я Рай впиваю наяву:
Озер сапфиры, детски нежную траву
И охристую ржавчину лесов
Осенних, и рубины туесов, —
Там дикая малина холодна,
Там ягодное счастие вина…
А солнца тел над лесом на закат
Превыше журавлей, крича, летят,
И затаил Малец дыханье: ох,
Гляди, павлин, — то золотой сполох!..
Там муж жену целует сотни лет —
Уста, запястья, в жемчугах браслет,
Снега ланит растают под рукой,
Живот застынет льдяною рекой,
Но дождь во чрево брызнет золотой
Подземной, поднебесной красотой!..
Так вот какая ты, любовь в Раю —
Тебя в лицо я, плача, узнаю…
А звезды там ручные!.. В зимний круг
Собьются — и берут огонь из рук:
Клешнястый Рак и бешеный Телец,
Баран — царь среди звездочек-овец,
Две Рыбы — Трилобит и Целакант,
И Скорпион — хвостатый музыкант,
И пылкий Лев, и льдистый Козерог —
Огонь едят и пьют!.. Огонь у ног,
Огонь в руках моих, — я их пасу,
Зверей родных, — во огненном лесу,
И я стою, охвачена кольцом
Огня! Лоб стянут огненным венцом!..
И горным хрусталем улыбки — рот:
Там человечья плоть в огне поет,
Там человечья плоть поет в земле!..
Там папоротник светит на стекле —
В мороз — цветком купальской радуги!..
Уйди.
Я Рай люблю. Я сплю с ним на груди.
Не суй во пересохшие уста
Мне снадобий, где соль и кислота.
Не хлопочи — с намоченным тряпьем
К виску. Мы все когда-нибудь умрем.
Я не хочу в подвальную юдоль.
В битье посуды. В водочную боль.
В больницы, где на лестницах лежат.
В плакатный красный яд и детский мат.
Уйди. Ступай обратно в черный Ад.
А я — в Раю. Мне нет пути назад.
НИЩИЕ. ФРЕСКА
Доски — зубом струганные; столы — домовинами.
Ноги, птицы пуганые, крючатся, повинные.
Это — у нищих — пир горой.
Дырой во рту светит, свищет каждый второй.
Крыльями свисают лохмотья с голых плеч.
Хлебом слиплым в Божью печь всем придется лечь.
А сейчас — зуб вонзай в корку прокопченную:
Из кувшина хлебай воду кипяченую!
Ах, по руку правую мужик сидит, нахал.
Под космами катается белка его опал.
А под грязной мешковиной на груди горит
Верно, с бабы скраденный небесный лазурит.
Плачет, бородой трясет… Близок жизни край…
От себя кус отщипни и ему подай.
А по руку левую — тащит медный таз
Нищенка с серебряными монетами глаз.
В тазу плещется вода — для помывки ног
Нищему, который всех больше одинок.
Кругла таза камбала! Тонка брови нить!
Будет ноги ему мыть. Воду эту — пить.
Будет лытки синие пылко целовать,
Будто ниткой жемчуга их перевивать.
И в тазах, дырявых мисках, ящиках разбитых,
В зеленых бутылях, в решетах и ситах
Волокут на столы, валят на дощатые
Хлеб из масляной мглы, потроха распятые!
Крючья пальцев дрожат! Ноздри раздуваются!
Рот — раз в тыщу лет с бутылью сливается!
Этот пир — он для нас. В ушах ветер свищет.
В тысяче — летье раз — наедайся, нищий.
Ты все руку тянул?! Улыбался криво?!
Масла брызг — между скул. Попируй, счастливый.
Чуни из тряпья стегал?! Щиколку — в опорки?!..
Жизнь в моленье сжигал о замшелой корке?!
Жег клопиный матрац высохшей спиною?!..
Попируй в миру лишь раз ночью ледяною!
А в угрюмый, чадный зал, где дымы и смрад,
Над тряпьем и над тазами Ангелы летят.
Они льют горний свет, льют огнем — любовь —
На латунь мертвых рыб, колеса хлебов,
На затылков завиток, лысин блеск и дрожь,
На захлесты заплат, на зеркальный нож,
На трущобную вонь, на две борозды
Белой соли — двух слез сохлые следы;
И вот, выхвачены из замогильной тьмы,
Горят факелы лиц, пылаем лбами — мы!
Мы весь век — во грязи. Мы — у бьющих ног.
Ангел, братец, налей. Выпей с нами, Бог.
Били вкривь.
Били вкось.
Били в срам. Под дых.
Дай, обгложем мы кость милостынь своих.
Мир плевал в нас, блажных! Голодом морил!
Вот размах нам – ночных, беспобедных крыл.
Вот последнее нам счастье — пустой, грозный зал,
Где, прижавшись к голяку, все ему сказал;
Где, обнявши голытьбу, соль с-под век лия,
Ты благословишь судьбу, где твоя семья —
Эта девка с медным тазом, ряжена в мешок,
Этот старик с кривым глазом, с башкою как стог,
Эта страшная старуха, что сушеный гриб,
Этот голый пацаненок, чей — тюремный всхлип;
Этот, весь в веригах накрест, от мороза синь,
То ли вор в законе, выкрест, то ль — у церкви стынь,
Эта мать — в тряпье завернут неисходный крик! —
Ее руки — птичьи лапки, ее волчий лик;
Эта нищая на рынке, коей я даю
В ту, с ошурками, корзинку, деньгу — жизнь мою;
И рубаки, и гуляки, трутни всех трущоб,
Чьи тела положат в раки, чей святится лоб, —
Вся отреплая армада, весь голодный мир,
Что из горла выпил яду, что прожжен до дыр, —
И любить с великой силой будешь, сор и жмых,
Только нищих — до могилы, ибо Царство — их.
ТРОИЦА
Я вижу их в той комнате холодной,
За той квадратной льдиною стола:
Художник, вусмерть пьяный, и голодный
Натурщик, — а меж них и я была.
Натурщик был в тельняшке. А художник,
С потрескавшейся верхнею губой,
И в реабилитации — острожник,
Во лживом мире был самим собой.
Брал сельдь руками. Песню пел. И смелость
Имел — щедра босяцкая братва —
Все раздавать, что за душой имелось:
Сожженный смех и жесткие слова.
Натурщик мрачно, будто под прицелом,
Сурово, скупо, молча пил и ел,
Как будто был один на свете белом —
Вне голода и насыщенья тел.
Свеча в консервной банке оплывала
И капала на рассеченный лук.
И я, и я меж ними побывала.
И я глядела в жилы желтых рук.
И я глядела в желваки на скулах.
И скатерть я в косички заплела…
Морозным ветром из-под двери дуло.
Дрожал пиджак на ветхой спинке стула.
Звезда в окно глядела белым дулом.
…И я — дите — в ногах у них уснула.
…И я меж них в сем мире побыла.
ЛЮБОВНИКИ НА СНЕГУ
Исклевано нищее тело
Клювами белых кур.
Ты этого так хотела,
Пацанка, дура из дур.
Ты этого возжелала —
Одежды в сугроб — чешуей
Содрать! И плоть запылала
В ночи — багряной змеей.
По горло выстывший город
Лежит в голубых песцах.
О счастье — пребыть нам,
голым,
В рожденье, в любви, в гробах.
В шубеночках — нас хватают,
В кофтенках — ведут к стене…
На льду — я нага, святая:
Живот — в золотом огне!
И ты, мой сужденный, смелый,
Как ты богатырски наг!
Ты плакал — белее мела —
В расстрельных, прощальных снах…
Ладонь, искусана вьюгой,
На мышце выжжет печать…
Мишенью звездного круга
Нагому сердцу стучать.
Жужжите, вы, злые пули.
Мы — “яблочко” хоть куда.
Снега, как в рога, в нас дули,
Нас резали поезда.
Но в этой земле загиблой,
В крутящейся дуроте,
Лежим на снегу нагие,
Как те герои, как те… —
О, мало ли юродивых,
Слепя зубами, скреблось
По лику Земли спесивой,
По злату осенних кос?!
Никола да Нострадамий,
Да Ксенька, да Жанна, та… —
И кто там еще — за нами,
Где зверия чернота?!
Под черепом тьмы взошедшей,
Луны, бегущей как мышь,
Лишь выживет — сумасшедший,
Спасется — блаженный лишь.
И, батюшка наш Василий,
В сугробе грея ступни,
Наслал бы Крестную силу
На голых телес огни.
Да, мир! Гляди! Мы — нагие!
Да мглы. До дна. До Креста.
Уже не родимся другие.
Господнего нам перста
Не внять слепому указу.
Снег хлещет струей молока —
О, мимо рта, мимо глаза!.. —
В голодные те века…
А мы обнимемся пьяно.
Власы текут горячо.
Под ветром черным, буянным
Целую твое плечо.
И в корке ржаных торосов
Осколком Зимней Войны,
Двойным, слепящим, как слезы,
Навек мы запечены.
ВАРЬЕТЕ
Жемчужными ногами — из-под цветной копны!
Кругами да бегами! — А хохоты слышны!..
Несут питье густое и пряную еду…
Долой одежды — стоя! — дрожат на холоду…
Девчонки вы, печенки, — да с тыквами грудей, —
От ног крутых и тонких, мужик, похолодей!..
Музыка водопадом сдирает с кожи пот…
Танцуйте до упаду — авось оно пройдет,
То Квазимодо-Время на глиняных ногах,
Что взял себе в беремя малец на костылях:
А он плясать не может, он видел Гиндукуш…
Плесни мускатом в рожи, канкана красный туш!..
Слизни-ка соль, красотка, с воздернутой губы…
Пляши — швырнули б “сотку” из гула голытьбы!
Да только те бояре, сощурясь, зрят канкан,
Да будто на пожаре, толкают в пасть банан…
Танцуй, танцуй, Галина!.. А Сонька, ты чего?..
А скулы как малина!.. А в бисере чело!..
Колготки рвутся с хрустом, на зраках пелена —
Веселое искусство,
Веселая страна!
Веселые девахи, до тайников мокры, —
Танцуйте вы на плахе, танцуйте до поры:
Сей танец — не работа, сей грозный карнавал
Вас до седьмого пота за гроши убивал!
Целованы — по пьяни, в исподнем — из больниц,
Танцуйте, Кира, Кланя, в виду кабаньих лиц!..
У попугаев ара наряды не пестрей…
Оттанцевать — до жара… и в “скорую” — скорей…
А трубы — нету сладу!.. Табачный воздух рвут!..
Танцуйте до упаду — авось они пройдут:
Краснознаменны годы, казарменны гудки,
Фланговые народы с дрожанием руки…
Там будут псы и кошки и каждый — сыт и пьян…
Танцуйте, длинноножки, для них блатной канкан!
В роскошестве погибнем, да в пиршестве помрем,
А все же спину выгнем и рому отхлебнем!
И выбежим! И спляшем — во вьюгах площадей,
Среди кремлевских башен, среди родных людей —
И спереди, и сзади — все в лентах и цветах! —
Краснознаменны крали —
Любашки, Верки, Нади —
Задрогнув, при параде,
С улыбкой на устах.
ITALIA MIA
…Через снега — сугробы — погорельство:
-Милый.
In Te la vita mia.
Пусть эта жизнь до дна — до пепла — мимо:
In Te la vita mia.
А как без кожи?! — без судьбы?! — спрямила
Та наковальня, где меня схватила
Рука такого Златокузнеца, что — Боже!.. —
Я из железа в золото вобьюсь, похоже,
В матерью ту, из коей — звезды самосветят…
Какой великий в мире ветер.
И ни за что… — за все богатства, царства, злата мира…
IN TE LA VITA MIA.
СТАРАЯ ОФЕЛИЯ
Анне Барковой
Седые пряди по лицу. Седые пряди.
Все ближе, девочка, к венцу — ты при параде.
Ты из комодной дерни тьмы, из тьмы пропащей —
Навесь на шею жемчуга, на черепашью.
Ты помнишь, деревянный Бог, метель Печоры?!..
Мотают медных пуль клубок герои, воры.
Идут ко рву… спина к спине… И, иже с ними,
Над ними в тучах, как в огне, в полярной сини,
Ты — ты раздатчица одна; одна в бараке
Молельщица за всех; жена верней собаки;
Одна — грязна, как сотни шлюх; одна — подковой
Замерзлой согнута, крестом Голгофы голой!
Ты залпы слышала. Твой мозг не помрачился.
Крепка, железна, гордый гвоздь. В тебя влюбился… —
Да кто?!.. — никто. Сухою лапой пыль буфета
Сметешь. Одна. Зимой. В пальто. Рыдай — ПРО ЭТО.
Накапывай в седой хрусталь посмертной стопки
Полярной ночи Жерминаль, полярной топки
То крематорное вытье, тот вой волконский —
Трех отроков в пещи житье — в той, Вавилонской…
И пей! И рюмку опрокинь над совьей глоткой!
Гляди, какая стынет синь по околотку —
Кровавый Марс в седом окне… хвощи мороза…
Ну, помяни. Ну, увеличь ночную дозу…
За всех, кого любила ты в гробах мерзлотных!
Буфет играет витражом, ножом голодным.
Дыряв халат. Принять бы яд. Уйти, не мучась.
Три Парки за окном стоят и вьюгу сучат.
Не ссучилась. Не предала. Блажени… ради…
Седые пряди через лоб. Седые пряди.
ВИДЕНИЕ АДА
Круги тяжелых век подъемлю.
Вдоль по вискам — холодный пот.
Я вижу будущую землю.
Я вижу черный ледоход.
Кривое горло камень душит.
Горчит дегтярная вода
И маслом льет на кости суши,
Захлестывает города.
Стоят во тьме людские ульи
По шею — в пламени — навзрыд.
Скелеты спят. В глазницах — пули.
Алмаз под ребрами горит.
Железо, что живых пожрало,
Все рыжей ржавью проросло.
Все, что металось и сверкало, —
Золою фосфорной легло.
И кто над мертвою землею,
Молчанье черное храня,
За руку крепко взяв, тропою
Последних снов — ведет меня?
«Гляди, — он говорит, — утрата.
Утрачен Рай. В награду — Ад.
Любовь поругана, распята
И больше не придет назад.
Я проводник тебе по Аду.
Венец лавровый на тебе,
Девчонка… Нам одежд не надо.
Мы голяками — по судьбе.
Как в роженой крови, как в бане,
Как в лютой страсти, как в гробу —
Мы, голые, в Аду губами
Целуем голыми — судьбу.
Ты балахон сама пошила?..
В сандальях бычьих — долго шла?!..
Тогда идем, пока могила
Меня обратно не взяла!..»
То ввысь летя, то круто — в бездну,
Все чуя — кости, кровь и крик,
Сцепили руки мы железно —
Девчонка-дура и старик
Лохматый, лысый, бородатый,
В хитоне, бешеном мешке,
Весь лоб в рубцах; лицо солдата;
Как в хлебном ломаном куске,
Торчат изюмы глаз сухие,
Косые ягоды тоски;
И льется пот — дожди косые —
С его висков — мне на виски…
«Овидий, милый мой Овидий!
Солдат любви! Завел: ни зги!..
Ни человек, ни зверь не выйдет.
Больней сужаются круги.
Мир умер. Съеден, выпит, выжжен.
Глядит глазницами — мертвец.
Пошто, пошто один ты выжил,
Мой лысый, радостный певец?!..
О, помнишь, — ты ведь жил любовью,
Ты припадал к ее горстям…
Зачем скитаемся с тобою
По черным Адовым костям?!..»
Но он ступал неслышней пуха,
Вцеплялся в пальцы до кости:
«Гляди, как древняя старуха,
Седые космы распусти.
Все умерло. До дна. До края.
В разверстом гробе бытия
Один поэт не умирает.
Гляди — вот дышит грудь моя.
Хитон купил на Авентине.
Я лавр на Форуме собрал.
Я сплел венок под сенью пиний,
Пока мой Рим — Мир — умирал.
Пока горели, плавясь, камни,
Дымились, корчились тела —
Я тело милой жег руками,
Любовью сжег себя дотла.
И я люблю тебя, красотка!
От глаз, грудей твоих — дрожу.
Давай тебя раздену кротко.
На лунный пепел уложу.
И лягу на тебя, и буду
Тебя терзать, терять, лепить,
Дышать в мороз щеки — на чудо
Слезы; лечить тебя; любить.
С тобою нам одно осталось,
Скифянка, дочка синих звезд:
Чтоб воробьем ко мне прижалась
За пазухой, где драный холст
Хламиды, серой, груботканой, —
И пусть глядит великий Ад,
Как я тебя целую, пьяный,
Всю жизнь подряд,
Всю смерть подряд».
……….Все. Ты меня уже не слышишь.
Ты показал мне Ад и Рай.
Как ты хрипишь.
Ты трудно дышишь.
Ты только тихо умирай.
Ты показал, что за могилой —
Опять любовь; опять она.
Мне руку сжал — последней силой.
Глазами попросил: вина.
Все замело метелью стылой.
Все поглотила белизна.
***
Нам нечего ждать.
Нам нечего жрать.
Нам нечего врать: это край.
А тут, на краю,
Зима, как в раю,
И звезды, и старый сарай.
И я тут стою.
И песню пою.
Нет, голодно вою, как волк.
Нам нечего выть.
НАМ НЕЧЕГО ЖИТЬ.
Слепые глаза. Белый шелк.
ПРОЩАНИЕ ВОЗЛЮБЛЕННЫХ
В ладонь тебя целую — чтоб сияла!..
А в губы — чтобы никогда… никто…
На общежитское слепое одеяло
От холода положено пальто.
На плитке стынет чайник обгорелый.
Кинотеатр в окне — страшней тюрьмы.
И два нагих, два полудетских тела —
В ночном нутре, в седом жерле зимы.
О Господи! — не приведи проститься —
Вот так, за жалких полчаса
До поезда, — когда глядят не лица,
А плачуще — глазами — небеса…
Когда вся жизнь — авоською, горбушкой,
Двумя билетами в беснующийся зал,
Газетным оловом, больничною подушкой,
Где под наркозом — все сказал…
Но дай, любимый, дай живое тело,
Живые руки и живую грудь.
Беда проехала. И время просвистело.
И выживем мы как-нибудь.
Мы выживем — в подземных перелазах,
Отчаянных очередях,
Мы выживем — на прокопченных базах,
Кладбищенских дождях,
Мы выживем — по всем табачным клубам,
Где крутят то кино!..
Мы выживем — да потому, что любим.
…Нам это лишь — дано.
БАЯНИСТ ПОД ЗЕМЛЕЙ
Белые копья снегов в одичалую грудь
Навылет летят.
Льдом обрастает, как мохом, мой каторжный путь!
Стоит мой звенящий наряд
Колом во рдяных морозах! Хозяин собак
Не выгонит, пьян, —
Я же иду по ночам в лихолетье и мрак:
Туда, где баян.
Скользок и гадок украшенный кафелем мир
Подземных дворцов.
Вот сталактиты светильников выжгли до дыр
Газеты в руках у птенцов.
Вот закрывается локтем несчастная мать,
На грязном граните – кормя…
Мир, дорогой, я тебя престаю понимать, —
Поймешь ли ты мя?!
Тихо влачусь под землей по широким мостам —
Гранит режет взор,
Мрамор кроваво-мясной, кружевной, тут и там,
Мономах-лабрадор!
Господи, — то ли Карелия, то ли Урал,
А то ли Эдем, —
Только, Исусе, Ты не под землей умирал —
Где свет звездный: всем!..
Руки ковшами, долбленками тянут из тьмы
Мальцы, старики…
В шапках на мраморе – меди мальки… Это мы —
Наши щеки, зрачки!
Мы, это мы – это мой перекошенный рот
У чеченки с мешком…
Вдруг из-за царской скульптуры – как песня хлестнет
Крутым кипятком!
Баянист, гололобый, беззубый, кепчонку надвинь —
Сыграй мне, сыграй:
“На сопках Маньчжурии” резкую, гордую синь,
Потерянный Рай.
“Зачем я на свет появился, зачем меня мать
Родила…” — и марш золотой,
“Прощанье славянки”, ту землю, что будет пылать
Под голой пятой!..
Мни в руках и терзай, растяни, обними свой баян,
Загуди, захрипи,
Как ямщик умирал, от мороза и звезд горько пьян,
Во широкой степи!
Как колечко венчальное друга неслышно просил
Жене передать, —
Баянист, пой еще, пока хватит и денег и сил
Близ тебя постоять…
О, сыграй мне, сыграй! Все, что мерзнет в карманах, — возьми!
То мусор и смерть.
Ты сыграй мне, как молния счастия бьет меж людьми —
Так, что больно глядеть.
Руки-крючья целуют, клюют и колотят баян,
Руки сходят с ума —
Роща отговорит золотая, и грянет буран,
Обнимет зима…
А вокруг – люди шьются-мелькают, как нить в челноке,
Пронзают иглой
Адский воздух подземки, наколку на тощей руке,
Свет над масляной мглой!
О, сыграй, пока море людское все бьет в берега
Небес и земли,
Пока дедов баян все цепляет худая рука,
Люстр плывут корабли!..
Играй, мой родной! Играй! Он пробьет, черный час.
Он скует нас, мороз.
Играй, пока нищая музыка плещет меж нас
Потоками слез.
Играй. Не кончайся. Стоять буду год или век
У шапки твоей, следя то прилив, то отлив
Людской, отвернувшись к морозному мрамору,
тающий снег – из-под век —
Ладонью закрыв.
В оформлении использованы картины Владимира Фуфачева «Мурашкино» и «Откос»