ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
«Наша среда online» — Завершаем публикацию книги Елены Крюковой «Солдат и Царь». В 2016 году роман был удостоен золотого диплома VII международного славянского литературного форума «Золотой витязь», Международной литературной премии имени Александра Куприна и Международной Южно-Уральской премии. Благодарим автора за разрешение на публикацию.
КНИГА ПЕРВАЯ
КНИГА ВТОРАЯ
ПОСТЛЮДИЯ. МОЛИТВА
Я подхожу к окну. За окном — ночь.
Ночи на земле всегда больше, чем дня, несмотря на то, что солнце может выкатываться на небо надолго, и гореть там, и веселиться, а может, не падая за горизонт, кругами ходить вокруг земного окоема — так на Севере.
За окном ночь, и у нас не Север. Не Заполярье. У нас — Волга. Вот она, подо льдом, за холмами. Сугробы высятся и играют радугой в скупом фонарном свете. Люди днем месили сапогами грязь — таяло, — а к ночи опять все сковало лютым черным льдом.
В ночи встречаются завтра и вчера. Ночь — наиболее полное сегодня и наиболее полноправная вечность. Звезд нет, я их не вижу: сумрак, сутемь и странный свирепый гул — издалека, из-за труб и крыш.
Недавно, еще вчера, у меня дома был в гостях один человек, и я кормила его супом, макаронами и нарезала ему хлеб, и заваривала чай. А он, жуя хлеб и хлебая суп, прихлебывая обжигающий чай, говорил мне такие речи: » Мы когда возьмем власть — церемониться не будем. Отберем все у богатых и поделим! И утопим страну в море крови. Мало никому не покажется! И понастроим лагерей. Я сам их построю. Я сам, самолично, упеку в лагеря тех, кто меня, нас всех — погубил. И еще мы построим заводы и фабрики, и погоним туда всех богатеев, и они на нас — будут работать! Да! И еще как! Да, мы откатимся назад, не спорю. Но лет через пятьдесят мы наберем силу. И вот тогда, тогда у нас появятся все чудеса мировой техники! Перед которыми мы сейчас раболепствуем! Но до этих счастливых пор — валяйте, богатеи, трудитесь, вкалывайте! Чтоб вы узнали, что такое труд! Да, кровь! Да, смерть! Они к вам явятся, они придут! А вы, вы все, тошнотворные миролюбы! Вы все — мещане, обыватели! Гнусь! Вас первых — будут резать и стрелять! Мы все равно сделаем смуту, мы порушим всю вашу сладкую богатую гадость, мы рассадим всех губителей народа, кровососов, жиряг, по нашим новым тюрьмам… и так пройдет много лет, и мы все равно поднимемся, и вырвемся вперед — да, скажете, какой ценой! а кто сказал, что ни за что не надо платить? за первенство ведь надо платить! и мы заплатим! Заплатим! Мы — не поскупимся! Как вы, вы — скупитесь!»
Человек задорно, запальчиво говорил это все и при этом ел мой суп, солил моей солью макароны, размешивал ложкой сахар в чашке чая, и я слушала эти речи, слишком хорошо узнавая их; слушала и не перебивала, ни единого словца поперек не вставила.
Мне просто нечего было ему сказать.
Мне, мещанке; обывательше; миролюбке; пошлой пацифистке; просто — женщине, что варит суп с куриной ляжкой и жарит на медленном огне макароны с мелко накрошенным репчатым луком.
Мне совсем нечего было ему сказать.
И я вышла в кухню, задернула шторы, перекрестилась и помолилась о том, чтобы Бог изгнал из этого человека бесов. Одного, но самого страшного беса — главного, краснорожего, рогатого и зубастого, жаждущего крови и мести, крови и воздаяния, крови и революции.
И я вспомнила о том, как один человек, за сто лет до моего рожденья, говорил: «Революция — это всегда посягновение на Небеса».
Да именно так: Небеса — с прописной буквы.
Цари. Небеса. Бог. Церковь. Родина. Все с царственной, с прописной буквы.
А поскольку все мы, люди, созданные по образу и подобию Божию, дети Небес, значит, революция — убийство не только Небес, но и земли и самих людей на ней.
Революция — не движение вперед. Не двигатель человечества. В огне революций гибнут страны и народы, позорно умирают, а не воскресают, и их бинтуют и перевязывают и трудно, нарочно воскрешают, привинчивают к ним мертвые руки и окровавленные ноги, насаживают на плечи разбитые головы, и они начинают свою жизнь сначала, но это уже не та страна, что была раньше, и не те люди, что в ней жили. Это все уже — другое.
Эй, светлое будущее! Где ты? Отзовись!
Я, крестьянка, из семьи жигулевских крестьян, знаю, что такое холод и голод, когда убивают и едят кошек и собак и детей; что такое кровавая продразверстка и черные кожаные жуки-люди с наганами за поясом: «Хлеб давай, иначе всех перестреляем!» Я знаю, что такое раскулачивание, а проще — раскрестьянивание, когда из избы выбрасывали — вперемешку — на голубой, синий снег — тяпки, корыта, самовары, тряпки, платки, детей, пеленки, зыбки, тулупы, сундуки, немощных, уже не ходячих стариков, сдернутых и поднятых со смертного одра, вынутых из успения, и грузили, все так же вперемешку, словно бы бревна или дрова, на подводы, — а хозяин, распатланный, с белым бешеным взглядом, стоял в сугробе, ему вязали руки за спиной, а он орал надсадно и страшно: «Прощайте, милые!» Я знаю, что такое приговоры тройки крестьянам Самарской губернии в годы, когда смерть размалеванной шлюхою гуляла по стране и танцевала, сама с собою, перед толпами изгнивающих во рвах скелетов, адский свой танец. Я знаю, что такое новая с немцем война, когда мои крестьяне уходили на фронт — солдатами, ополченцами, партизанами. Я знаю, как варили лебеду и жевали жмых в послевоенных селах и деревнях, а малые дети радовались, когда на селе похороны, и покойника мимо избы в гробу на телеге везли: значит, поминки будут, и можно будет поесть! Я знаю, как забирали в колхозы всю животину — коней, коров, свиней, гусей, индюшек, — и как расстреливали крестьян за найденный на колхозном поле колосок. Я знаю, как впервые выдавали крестьянам паспорта — ровно через полвека после Великой, Октябрьской, Социалистической. Я знаю и вижу, как гибнут и зарастают бурьяном колхозные поля; как вороны переступают крестами красных лап на крестьянских пепелищах; как умирает деревня, нищая, сгубленная, замученная, — та деревня, трудами которой мы питались и питаемся, жизнью которой всегда жила русская земля — поверх всех революций и поперед всех войн.
Ну, где же ты, светлое будущее, за которое бились красные? За которое умирали в бою, погибали в застенках, во славу которого трудились и не изнемогали, а потом все-таки — изнемогали, хрипели, стонали и падали прямо к ногам Великого Призрака? Где ты?
…Молчит. Не дает ответа.
…что ж, тогда и я не дам ему ответа.
И не дам ответа этому человеку, что ест мой обед и говорит мне в лицо о том, как меня первую будут — в революцию — убивать.
Меня уже убивали. И не раз. И распинали. И клали под колеса танка. И привязывали к пароходному колесу. И жгли на костре.
И стреляли в меня, да, стреляли.
Это в меня стреляли тогда, в подвале дома инженера Ипатьева. А я — воскресла. Воскресла, юродивая, и брожу по стране в кружевных, испачканных кровью лохмотьях великих княжон. И пою свои песни. Воскресни, Царь мой, воскресни! И пою во славу тех, кто принял в сердце пулю и лег под штыки — не только во славу Царей, но во славу всех убиенных. Да, всех, вы не ослышались. Всех. Ибо кто споет славу всем без остатка, если не я?
Царица-Смерть! Ты сторожи нас. Ты наш палач.
Со светлым ликом и в горе диком,
ты в нас, ты с нами,
твой тонкий плач.
…нет, это все не то. Не то! Опять нытье. Опять сантименты. Художники пламенны, равно же как и революционеры. Они не плачут.
Но как быть, если и они в свой смертный час лепечут кривыми устами молитву, если и они боятся, пронзаются великой последней болью, и любят, быть может, впервые в жизни, и просят прощенья, тоже впервые? Дай-то Бог, если попросят! Дай-то Бог!
Но широкий этот, ах, слишком, необъятно широкий человек, гуляй-поле, метель на полмира, — и ведь его пытались беспощадно сузить и затолкать в ранжиры, в реестры, в расписания, в инструкции, — он-то свою ширь великую, слезы свои, что безбрежнее иной реки разливаются, и ненависть свою, что запросто — дай волю — мир может с ног на голову перевернуть, — этот человек не может, не умеет каяться; покаяния он не хочет, боится, считает его никчемным и бестолковым; да просто смеется над ним. И ему кажется: он покается — и свою ширь, и свою свободу — потеряет!
…а была ли она, свобода?
А была ли девочка?
А был ли мальчик?
А был ли тот, расстрелянный в подвале, мальчик? И те девочки, с пулями меж ребер, с колотыми ранами в груди?
И все мальчики и девочки великой страны, что — на лесоповалах — в каталажках — на табуретах под петлей — в урановых рудниках — за мотками колючей проволоки — в залитых кровью, слезами, блевотиной и мочою трюмах — близ глубоких, в потеках глины и дождей, сырых рвов под прицелами старых винтовок — стояли, лежали, сидели, жили, умирали?
Может, они нам, нынешним, приснились?
Мир не знал таких потерь. Мир не знал такого великого обмана.
Мы полетели к звездам, но мы так и не расплатились за всех наших убитых мальчиков и девочек.
И — ничем не расплатимся.
Это уже мерным, медленным последним приговором вписано в небесную Библию с желтыми, как человечья кожа, исходящими кровью страницами, огненными навечными письменами.
Вы можете эти письмена не читать. Вы можете смеяться над молитвой.
Но, когда вы будете умирать, я, юродивая, убитая и воскресшая, очень вас прошу: когда сердитые, мрачные ангелы с громко шелестящими крыльями будут падать и падать с золотого высокого неба, чтобы подхватить вас на крепкие, мощные руки и забрать вас, куда — это уже не ваше дело, вам этого не дано знать и даже догадаться об этом не дано, вот тогда вы помолитесь, пока еще ваши губы шевелятся и еще шевелится в вас ваше сердце. Помолитесь за душу свою. За всех, кто умер своею и не своею смертью. За всех, кто ушел и уходит и уйдет.
За всех, кто придет.
СУДЬБЫ
Михаил Лямин воевал на Южном Урале, сражался с войсками Колчака, потом в Восточной Сибири. Дослужился в РККА до звания генерала. Приезжал к моей бабушке, Наталье Павловне Ереминой, уже в чине генерала, с подарками, в Самару, в 1938 году. Прошел Великую Отечественную войну. Дошел до Берлина. В 1948 году был посажен как враг народа по статье 58-1а (измена Родине) в лагерь «Днепровский рудник» на Колыме. Умер в лагере от дистрофии в 1950 году.
Павел Еремин после боев гражданской войны вернулся в Новый Буян, занимался хозяйством: держал лошадей, коров, маслобойку и небольшую мельницу. В 1929 году его раскулачили, имущество отняли, а самого отправили на поселение сначала в Омск, потом в Минусинск. По обвинению в контрреволюционной деятельности был определен в лагерь под Уссурийском; позже был отправлен на Соловки. В Соловецком лагере особого назначения пробыл полгода. Потом был погружен в трюм и на грузовой барже с другими заключенными переправлен в лагерь особого назначения на Новую Землю. На Новой Земле отбыл срок в 15 лет. Был убит при попытке к бегству в 1947 году.
Александр Люкин погиб смертью храбрых при взятии красными Уфы в июне 1919 года.
Василий Яковлев (Мячин) после расстрела Царской Семьи в 1918 году назначается командующим Урало-Оренбургским фронтом. Дезертировал из Красной Армии. С приходом к власти Колчака был арестован. Бежал в Харбин, потом перебрался в Шанхай, где работал секретарем в советском консульстве. Вернулся в СССР в 1927 году. Был арестован и осуждён Коллегией ОГПУ СССР на 10 лет лагерей за измену Родине. Отбывал наказание в УСЛОНе и в Беломоро-Балтийском ИТЛ. За ударную работу на строительстве Беломоро-Балтийского канала был освобожден досрочно. В 1933 — 1937 годах — сотрудник ГУЛАГа. Арестован в 1938 году. Военной коллегией Верховного суда СССР приговорен к расстрелу.
Яков Юровский переехал из Екатеринбурга в Москву в 1918 году. Стал членом коллегии Московской ЧК и начальником районной ЧК. После восстановления советской власти в Екатеринбурге работал председателем Уральской ГубЧК. С 1921 года заведовал золотым отделом в Гохране. Занимал пост председателя торгового отдела валютного управления Наркомата Иностранных дел. С 1928 года работал директором Политехнического музея в Москве. Умер в 1938 году от прободения язвы двенадцатиперстной кишки.
Петр Ермаков сражался на фронтах гражданской войны. После ее окончания сотрудничал в органах правопорядка в Омске, Екатеринбурге и Челябинске. С 1927 года служил инспектором мест заключения Уральской области. Рассказывал советским детям в школах и пионерских лагерях об убийстве им царя Николая Второго и его семьи. Умер в 1952 году в Свердловске.
Александр Авдеев сражался в красных войсках как командир отряда, позже стал комиссаром бригады, а затем и 10-й стрелковой дивизии, действовавшей на Южном Урале. С 1920 года работал в Казахстане, сменив много постов: военный комиссар, член бюро республики, нарком РКИ, член Президиума ЦИК. Был делегатом VII и XIII съездов РКП(б). На последнем был избран членом ЦКК РКП(б). Дожил до персональной пенсии. Награжден орденом Красного Знамени. Умер в 1947 году.
Шая Голощекин с 1922 по 1925 год был председателем Самарского губернского Совета рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов. С 1925 по 1932 год занимал должность первого секретаря ЦК Компартии Казахстана. Возглавлял конфискацию скота и кочевых хозяйств в Казахстане. В результате геноцида миллионы казахов бежали в Китай. В Казахстане наступил чудовищный голод. Казахи вымирали сотнями тысяч. Историк революции В. Л. Бурцев говорил о Голощекине: «Это типичный ленинец. Это человек, которого кровь не остановит. Палач, жестокий, с некоторыми элементами дегенерации». В 1933 — 1939 годах — Главный государственный арбитр СССР. В 1939 году был арестован и два года провел в следственном изоляторе. Его обвиняли в сочувствии троцкизму. Расстрелян в октябре 1941 года в селе Барбашина Поляна под Куйбышевом. На месте его казни стоит камень с надписью: «Жертвам сталинских репрессий».
Наталья Павловна Еремина переехала вместе с мужем, Степаном Семеновичем Липатовым, из села Новый Буян в город Куйбышев (ныне Самару). Окончила двухгодичные курсы домоводства. Родила и воспитала трех дочерей. Во время Великой Отечественной войны работала комендантом общежития. Была знакома с Михаилом Александровичем Шолоховым. Умерла в 1991 году в возрасте 94 лет.
Душка (Евдокия Павловна) Еремина вышла замуж за Петра Мигачева. У них родился единственный сын Михаил. Михаил прошел Великую Отечественную войну, служил на флоте на Северном Ледовитом океане. После войны был убит в пьяной драке на танцевальной вечеринке в Струковском саду в Куйбышеве (ныне Самаре). Евдокия Павловна Мигачева, после смерти сына и мужа, проживала в одном доме с сестрой Натальей Павловной Липатовой в Самаре. Умерла в 1996 году в возрасте 98 лет.
ВИДЕНИЕ ЮРОДИВОЮ КСЕНИЕЙ ЦАРСКОЙ СЕМЬИ
Вижу… вижу… Силки крепа… кости крыжа…
Витые шнуры… золотые ежи на плечах… китель режут ножи…
Пули бьют в ордена и кресты… Это Царь в кителе. Это ты.
Это Царица — шея лебяжья. Это их дочки в рогожке бродяжьей…
Ах, шубка, шубка-горностайка на избитых плечах…
А что Царевич, от чахотки — не зачах?!..
Вижу — жемчуг на шее Али… розовый… черный… белый…
Вижу — Ника, Ваше Величество, лунь поседелый…
Вижу: Тата… Руся… Леля… Стася… Леша…
Вы все уместитесь, детки, на одном снежном ложе…
Кровью ковер Царский, бухарский, вышит…
Они горят звездами, на черное небо вышед…
Царь Леше из ольхи срезал дудку…
А война началась — в огне сгорела Стасина утка…
Изжарилась, такая красивая, вся золотая птица…
Стася все плачет… а мне рыжая утка все снится…
Ах, Аля, кружева платья метель метут…
А там, на небесах, вам манной каши лакеи не дадут…
Вам подсолнухи не кинут крестьяне в румяные лица…
Ты жила — Царицей… и умерла — Царицей…
А я живу — нищей… и помру — опять нищей…
Ветер в подолах шуб ваших воет и свищет…
Вы хотите пирогов?!.. — пальчики, в красном варенье, оближешь…
С пылу-жару, со взрывов и костров… грудь навылет… не дышишь…
Кулебяки с пулями… тесто с железной начинкой…
А Тата так любила возиться с морскою свинкой…
Уж она зверька замучила… играла-играла…
Так, играя, за пазухой с ней умирала…
А Руся любила делать кораблики из орехов…
У нее на животе нашли, в крови, под юбкой… прятала для смеху…
Что ж ты, Аля-Царица, за ними не доглядела?..
Красивое, как сложенный веер, было нежное Русино тело…
Заглядывались юнцы-кадеты… бруснику в кепках дарили…
Что ж вы, сволочи, жмоты, по ней молебен не сотворили?!..
Что ж не заказали вы, гады, по Русе панихиду —
А была вся золотая, жемчужная с виду…
А Леля все языки знала. Сто языков Вавилонских, Иерусалимских…
Волчьих, лисьих, окуневских… ершовских… налимских…
На ста языках балакала, смеясь, с Никой и Алей…
Что ж не вы ей, басурманы, сапфир-глаза закрывали?!..
Там, в лесу, под слоем грязи… под березкой в чахотке…
Лежат они, гнилые, костяные, распиленные лодки…
Смоленые долбленки… уродцы и уродки…
Немецкие, ангальт-цербстские, норвежские селедки…
Красавицы, красавцы!.. каких уже не будет в мире…
Снежным вином плещутся в занебесном потире…
А я их так люблю!.. лишь о них гулко охну.
Лишь по них слепну. Лишь от них глохну.
Лишь их бормотанье за кофием-сливками по утрам — повторяю.
Лишь для них живу. Лишь по них умираю.
И если их, в метельной купели крестимых, завижу —
Кричу им хриплым шепотом: ближе, ближе, ближе, ближе,
Еще шаг ко мне, ну, еще шаг, ну, еще полшажочка —
У вас ведь была еще я, забытая, брошенная дочка…
Ее расстреляли с вами… а она воскресла и бродит…
Вас поминает на всех площадях… при всем честном народе…
И крестится вашим крестом… и носит ваш жемчуг… и поет ваши песни…
И шепчет сухими губами во тьму:
воскресни… воскресни… воскресни…
ВОСКРЕСНИ…