ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

ЕЛЕНА КРЮКОВА
ПАМЯТЬ

Фреска первая
Фреска вторая
Фреска третья

ФРЕСКА ЧЕТВЕРТАЯ. ПОД КУПОЛОМ

«Сколько еще предстоит томиться
непонятной человеческой тоской
и содрогаться от внезапности мысли
о тайне нашей жизни?»

Виктор Астафьев, «Падение листа»

***

Меня не будет никогда.
Во грудах шелка — и ковров-
снегов; где хрусткая слюда —
меж гулких, грубых сапогов.

Затянет ржою города.
Народ — в потопе — жальче крыс.
Но там, где двое обнялись,
меня не будет никогда.

Где те швеи, что мне сошьют
январский саван белизны?
Меня осудят и убьют —
за страшные, в полнеба, сны.

Горбатый странник на земле.
Нога от странствия тверда.
Пишу я звездами — во мгле:
«МЕНЯ НЕ БУДЕТ НИКОГДА».

Шуга, торосы на глазах.
Меж ребер — тинная вода.
Река мертва. И дикий страх:
меня не будет никогда.

Ни Солнце-Лоб. Ни Лунный Рот.
Ни Млечный, жадный Путь грудей —
Уже ничто не оживет
ни Бога для, ни для людей.

Над гробом плача, не спасут,
вопя, стеная, дух зари!

И лишь звонарь мой —
Страшный Суд —
Ударит в ребра изнутри.

ХОД КСЕНИИ ПО МОСКВЕ

………Я иду по Москве.
Я иду по Москве.
Я — по шаткой доске.
По безумной тоске.
По траве-мураве —
Изо льда бастылы:
Костевье в рукаве —
Крик базарный из мглы.

Я иду по Москве.
Лапти все во грязи.
Плат сняла — голове
Утопать в небеси!
Я на купол крещусь.
Я на Зверя гляжу.
В кулаке сжавши кус,
На снегу я сижу!

Я лежу под Москвой.
Я лежу под землей,
Под Волхонкой-ногой,
Под Неглинкой-рукой.
Ах ты, Софья-Царевна,
Ты ликом толста!
Под кремлевской доской —
Ни черта, ни Креста.

Шутка ль — Царь наш тиран!
Диво ль — деспот опять!
Не сочтешь диких ран —
На морозе зиять!
Руку мне отруби —
Отращу вдругорядь!
Ногу мне отруби —
Враз пойду танцевать!

Эй вы, люди мои!
Вы такие ж, как встарь!
На костях — на крови —
Наш взошел календарь!
Кто грызет семена… —
Так боярин их грыз!
Чья вся в бубнах спина… —
Так же — с висельцы — вниз!

Ты, преступник и тать!
Чей домишко поджег?!..
Я — твоя Божья Мать:
Костыльки вместо ног!
Ты седой, как январь,
Ты кафтанчик сменил, —
А такой же, как встарь:
Грабли рук вместо крыл!

Я иду по Москве —
по враньёвой молве:
Кто с три короба да кому наврал,
Кто у Царицы с шеи ожерелье украл,
Сковородки площадей шкварками шапок гремят,
Железные повозки спичками горят,
А дома-то после Бонапартова пожарища отстроили,
А лоскутья снегов мне ветром на шубу раскроены,
На обнову… кинь, брось мне полушечку!..
Тиф, чума и холера — богачки мои!.. —
и, смертушка-душечка,
Ты опять — как тогда — давненько — дулом-дулечком —
Ищешь мя, чаешь выпустить пулечку,
Пулю-дурочку, киску-мурочку,
Общипанную, бесхвостую, голопузую курочку.. .
Ах, капель!.. да вывеска: “БАНКЪ ВОЛЬФСОНЪ И Ко” —
игрушка новогодняя!..
А в кармане у меня деньга древняя, негодная…
Кругляш тертый… гривна-сребро…
расплата князя Рюрика…
Брошу ее на снег — ловите, хватайте, жмурики!..
Вы все такие ж…
души мертвые… пустые… жадные…
Эх, над затылком дымят трубы чадные!
Эх, гудят в небе птицы железные!
Возьмите меня в синь!.. Полечу над бездною!..
Увижу сверху людишек…
малых, черных, как мураши…

Иди, дурка, беги по Москве,
задрав подол, на ходу пляши.

Твой — по Москве — винной гроздью —
последний пляс.
Твой — в рукаве — костью:
последний Спас.
Твой — пулей над головой —
последний век.

Твой — чистый, пушистый, еще живой —
последний снег.

БИТВА АРХАНГЕЛА МИХАИЛА С САТАНОЙ

Столица — стынь!
Карбас, плыву по ней.
Деревянны мои бока.
В глотке застряли тыщи рыбьих огней.
Плакатом горит щека.
Мои обноски — хоть на сцену суй.
Муфта — собак страшней.
Дуй мне в нос, мой ветер, дуй!
Твоя — до скончанья дней.
Небо сине, берилл. Туч мешочная рвань.
Из дыр — то зерно, то мука
Военная сыплется — на Тмуторокань,
На зобастый дворец князька.

Солонеют суставы.
Звенят черепа.
В подреберьях костры горят.
Москва — побирушка. Она слепа.
Бежит за коркой, куда повелят.
Это с виду она в бусах, в стеклянных колье,
Свежей краской намазан рот.
А на деле — от мороза крючится в монашьем белье,
Подгребает под крылья народ.
А на деле — на паперти тянет рук черпак,
Ополовник лица — под землей:
Вот нищая дура,
вот нищий дурак,
Вот богатство — у них за щекой.

Я веселая! Бей в меня, Солнце, бей!
В мой живот, как в бубен, ударь!
Я видение вижу:
над головами людей
По небу ходит, в шелках, грозный царь.
Парча, оксамит на его плечах…
За лопатками — два крыла…
Копье большое в его кулаках!
Шлем наподобье котла!
Ах, да не копье это, а дворницкий лом.
Не шлем, а ведро, где метлу
Я в каптерке хранила… —
тот дом — на слом —
Мертвый, черный медведь на углу…

Царь, а царь!..
Давно ты не ел, не пил!..
В небеси оно голодно!..
А он в ответ: архангел я, Михаил,
И люблю из горла я вино!
Если сможешь, девка, меня напои.
Мне бутыль в облака подбрось.
Весь наш мир — на вине, костях и крови,
На суровом прошиве слез.
Я хлебну — и окрепну.
И, дюжий, хмельной,
Выпятив кочергами — мослы,
Я еще схвачусь, поборюсь с Сатаной:
Вот он, гад!.. — червяком — из мглы…

И вколол архангел железный лом!
Сатане — да в грудную кость!
Ветер вил мне седое кольцо надо лбом!
В уши выл: «Ты в юдоли — гость!..»
Бой небесный я зрела. Жесток прищур.
Эх ты, дворник, небо мети!
Лед коли!.. Помогу тебе, дура из дур,
Снег смахну на твоем пути.

Наподдай Сатане.
Наше небо в огне.
Наша боль — серебром на висках.
Наше счастье да истина — в водке-вине,
В гирей вздернутых кулаках.
Ты пронзи его мясо.
Скобли его слизь.
Разруби ты его мечом.

Может, новая наша зачнется жизнь.
Может, врубимся, что почем.

И, задрав головенку,
меж голых камней,
Меж волков с людскими мордами — песнь:
«Ты борись с Чертом, Михаил,
до скончанья дней.
Ты еси.
Мы есмы.
Аз есмь».

ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА

Дождь сечет и сечет эту осень —
Как ей больно, да терпит она…
Глина мокрая, резкая просинь,
И земля под ногой солона.

Дорогие, давно ль вас отпели?
Под ветрами ль погост над рекой?
Вы в Раю — или живы доселе,
Слепоту прикрывая рукой?..

Сени темные шепот наполнил.
Как огарки трещат и чадят…
Он старух горбоносых не помнит,
Большелобых не помнит ребят.

Где ты, отче?..
Прости, если можешь!..
Я по страшному свету бродил.
Я работал — до пота и дрожи.
Я отверженных женщин любил.

Я забыл этот дом над рекою,
Я забыл свою старую мать…
О, коснись меня слабой рукою,
Коль не можешь крепко обнять!..

И старик закачался осиной,
Взял в ладони, от радости слеп,
Щеки грязные блудного сына —
Ради милости поданный хлеб.

И вдыхал до конца его запах,
Вбок пустыми глазами кося,
И стоял на коленях и плакал
Пацаненок, прощенья прося.

ГАДАНИЕ МАРФЫ

Восемь арий из ненаписанной оперы «ЦАРСТВО ЗИМЫ»

Ария первая. Allegro. f-moll

Уберите наперстки и гирьки прочь.
Это рюмки?!.. — вино поганое в них.
Сегодня настала пророчья ночь.
Для народа.
Для старых и молодых.

Дайте зеркало. Конский череп сюда.
Ресторан, заткнись. Замолчи, кабак.
Я безумна. Ни совести, ни стыда.
На пророчество никогда не пойдет слабак.

Не отважится.
Нюхали мало пуль?!
Мало жрали цианистого и сулемы?!..
В мир я брошена,
как со звездами — куль.
Выпросила земля
у неба взаймы.

Не по воле моей горят города.
И змею пригрела не я на груди.
Я безумна?!..
Ни совести, ни стыда?!..
Тот, кто смелый, —
на место мое —
выходи.

………………………………………………………………………………..

Ария вторая. Andante. D-dur

Силы воздушныя,
силы земельныя!
Силы кровавыя
и запредельныя…
Дайте мне знание,
силы межзвездныя,
В смехе венчальныим —
вдовия, слезныя…

Силы подводныя!
Силы древляныя!..
Длань простираю я
над окаянною,
Над осиянной землею крестильною —
Я, тонкошеяя, ох, не двужильная…

Гады подземныя,
рыбы зубастыя, —
Из-под снегов я судьбину
выпрастываю…
Из-под мехов соболиных… —
собачиих!.. —
Из-под метелей, как бабы,
горячиих…

Ржавые трубы да сваи бетонные —
Прочь!..
Слышу дивные гулы стозвонные —
В мертвой тиши —
голоса убиенные:
Рельсом — согбенные, снегом — сожженные…

Свеча катится со стола…
Кулаки мне обожгла…
Вот пожар мой. Вот костер.
Вот он, мой родной Фавор:
Справа — вор и слева — вор.
А в слепящем, посреди, —
Старик с кошкой на груди.

……………………………………………………………………………..

Ария третья. Arioso lamentoso. cis-moll

Сухие ребра — конский мой скелет
Реки застывшей ледяные слезы
К виску приставлен белый пистолет
Последнего Вселенского мороза
Восстанет брат на брата
род на род
От слез моя намокла одежонка
И в туфлях — слезы
И светил небесный ход
Я брошенная кинутая женка
Провижу
…рынок вот и ларь с мукой
И держат бабы в лапках близ вокзала
Такую муку что течет рекой
И застывает в кулаках металлом
Провижу мор землетрясенья град
Все прошлое нам вышьют позолотой
Все будущее —
Кат и Ад и Яд
О не гляди
женою станешь Лота
И будешь столб угрюмо-соляной
В дыму сполохах багрянице ржавой
Провижу я
да будет так со мной
Застыну солью над моей державой
И будут крепко драться мужики
Себя
вопя зверино
убивая
И буду я глядеть из-под руки —
Соленая
немая
неживая

………………………………………………………………………………………..

Ария четвертая. Andantino. Es-dur

Ну, глядите, несчастные люди, эта баба пьяна без вина.
Я гадаю, что с Родиной будет. Моя жизнь мне уже не нужна.
Оборот. Заскрипела планета. Собутыльник, расстрига-монах,
Знаешь лучше меня: Бога нету. Да молитва Его — на губах.

Как земля наша плакала, пела. Как расстреляна — молча — была.
Как ее необмытое тело разрезали на плахе стола.
Лжепророки в блистающем зале
Отрубали за кусом кусок
И багровые зубы казали, и ко ртам прижимали платок…

Поворот головы. Пальцы-свечи молят, тянутся из черноты.
Человечек, и ты ведь не вечен, ложка меда, морковина ты!
Пар ты нежной вареной картошки
В лютый голод,
в голодный мороз,
И твои стариковские ножки пеленаю, ослепши от слез…

Черта нет?!.. Но ползут его жабы, его Медные Змии ползут.
Бога нет?!.. Может, Бог — нынче баба, может, бабы нам землю спасут?!
И людей упасут, и зверяток, кинут комья промерзлой земли
В Божий гроб,
чтоб от Пасхи до Святок
Все живые воскреснуть могли.

……………………………………………………………………………………………..

Ария пятая. Lento. c-moll

Я мертвая мать.
Я над пиром — в дыму — подымусь.
Я мертвая Ять.
Непосилен любви моей груз.
Чугунный мой тяжек
Булыжный, облыжный живот.
Я вас родила.
Вы — от пяток до ляжек — народ.
Великий народ.
Я твоя, милый, мертвая мать.
Я руки вздымаю.
Я — в снеге ворона.
Я — гать.
Я черная гать.
Я иссохшая мати-земля.
Убили меня.
Ни куска. Ни огня. Ни угля.
Лишь черные крылья
Над зимнею, мертвою мной.
Лишь черные крылья
В безмерной ночи ледяной.
В ночи… —
…ресторана, —
Столешница — вся в черепах,
И дочь моя — пьяной,
И сын мой деньгами пропах;
И брат — лбом в жаркое.
И перекрестился отец
На чудо большое,
На жаркий, посмертный венец,
На мертвую дочь,
Чье черно от мороза белье…

Лишь черная ночь
Все летит!
Но убьют и ее.

…………………………………………………………………………………………………….

Ария шестая. Adagio. g-moll

Гадаю, что станет с Отчизной: сквозь гомон чумной, сивый бред.
Ну что ж — попируем на тризне, пождем — пусть прискачет Конь Блед.
Но даже Конь Блед не прискачет. А чтоб не сходили с ума,
Чтоб не было слышно, как плачут, пощечину даст нам зима.
В Отчизне всегда — Праздник-Холод. Все стынет, звенит будто кость.
В Отчизне всегда — Святый Голод, и каждый на пиршестве — гость.
И я, приглашенная Марфа — Посадница я или кто?!.. —
Дождусь угощенья, подарка, сниму в уголочке пальто.
Оно перештопано густо — нет злата другое купить.
А зубы!.. — во рту моем пусто: нет серебра, чтобы любить.
И вот, не объем я хозяев. Я тощий кусок пожую.
А после — в сиянии зарев вздымусь у стола на краю.
И все в лица сытые крикну. Убийц поименно зачту.
И Бога Единого кликну,
Пристывшего
ко Кресту.
А коли и Он не услышит хрипенье Сошедшей-с-Ума, —
Я руки вздыму еще выше,
я Временем стану сама.

………………………………………………………………………………………………

Ария седьмая. Allegro con brio. a-moll

Вместо бус у меня на шее — чеснок
Зубы сгоревших в пожарах коров
Моей Родине
вышел срок
Моей Родине
вырыт ров
И снова Ее ведут ко рву
Дурочку
прямо из-за стола
А я гляжу
а я еще живу
А я слежу
как Ее
…дотла

Раньше на Родине
святых была тьма
На Родине больше
не будет святых
А Родина дурочка сошла с ума
Ее десницей — кормят
шуйцей — бьют под дых
Ей бы самой стать Святой —
да нету сил
Помост высок
да бережок крут
Лучше в яму — лучшую из могил
Да на дне рубином пылает
Страшный Суд

В исподней погибельной тьмущей тьме —
В гулком бездонье — во впадине мглы —
В подземной пожизненной посмертной тюрьме —
Пылают уста что еще теплы
Соцветья лалов яхонтов дорогих
Гранатов диких кровавая вязь
Это кровь наша и тех и других
Жизнью — в смерти — неистово запеклась

И твоя кровь Родина там тоже есть
И твои полосы с тебя срезанных кож
И я не прошу у Пилата — есть
И я не прошу у Иуды — нож

И я срываю с шеи чеснок
И я ломаю грудь как хлеб
и даю
Тому кто лежит в пыли без ног
И той что давала мне грудь свою

И верю: там
на Страшном Суде
В страшном сиянии
в небесном огне
Теми кто на Родине
ходил по воде
Это подаяние
зачтется мне

………………………………………………………………………………………………..

Ария восьмая. Adagietto dolente. Des-dur

…Ну, расходись, голь перекатная.
Ну, расступись. Не видишь — пот
Течет, питая ткань нарядную,
По выжженной груди течет.
Вы ждете, дурачье, Пришествия
Второго?!.. Честь большая вам.
Пришельцами — или ушельцами —
Пребудете. Руки не дам.
Хрустела с вами малой коркою.
Поднашивала с вас тряпье.
Рассыпься! Ухожу я гордая.
Затем, что все это — мое:
Ваш пир, с лампадами и гадами,
Ваш сыр, где мышье торжество,
Ваш мир, с которым нету сладу вам,
А я — Пророчица его.
В пальтишке латаном, источенном,
В подбитых небом сапогах,
В сушеных бусах, напророченных
Святыми — в Адовых кругах,
С прищуром глаз, что жадно пялятся,
И пьют — все в глотку! — Бытие:
Мороз, созвездие Посадницы,
И ночь, и вон оно!..
…мое.

ДИНАРИЙ КЕСАРЯ

Не во храме — в преддверии рынка,
Там, где люд челноками снует,
Инвалид — очи ярче барвинка —
Костылем прожигал сивый лед.

Он тянул свою флотскую шапку,
Костерил и владык, и рабов,
И блестел в мимохожую бабку
Черный жемчуг цинготных зубов.

Он кричал, надрываясь и плача,
Что земля наша скоро помрет,
И от этих проклятий горячих
На морозе корежился рот!

И Христос проходил по майдану,
Весь в сиянии голубом.
И качнулся, будто бы спьяну,
Над воткнутым в сугроб костылем.

Глянул нищий:
«Что, Господи, смотришь?
Вот махорочка, — на, угостись!..
Не дивись, не печалься, не морщись
На убогую, скудную жисть.

Так живет наш народ окаянный.
А властители — вон их дворцы!..
А зато надо мною, над пьяным,
Голубь рыночный, света венцы!..

Что, Господь, приуныл Ты?.. Богатым —
Богатеево! Нищее — нам!..
А зато ни за снедь, ни за злато
Свое сердце я им не продам.

Дай мне денежку эту, копейку,
Хоть не смог Ты сей мир накормить —
Мое сердце под телогрейкой
Хочет снова Тебя — полюбить…

Ну, подай!.. Соберу — пойду выпью
И чего пожевать куплю…»
И глядел болотною выпью,
Весь в снегу, как в белом хмелю.

И Христос наклонился над шапкой,
И монета скользнула из рук.
И поежился нищий зябко,
И промолвил: «Спасибо, друг».

А Христос улыбнулся горько,
И клубился голоса дым:
«Воздадите гордое — гордым,
Воздадите слепое — слепым.

Воздадите нищее — нищим.
Воздадите объятья — плечам.
Над Землей давно ветер свищет.
Воздадите звезды — ночам.

Воздадите любовь — любимым.
Воздадите смерти — смертям!
Невостребованно, неистребимо…
Воздадите все наше — нам».

ФАВОР

…Под планетою горячей,
Под холодною звездой
Я сижу и горько плачу
Над царицею-рекой.

Гаснет рыбия корона
В черной толще вечных вод.
Дунет холод с небосклона:
Я умру! И всяк умрет.

Отрожал живот могучий.
Виснут руки-осетры.
Бьюсь и плачу, как в падучей,
Наверху крутой горы.

Рыба в реках отметала
Золоченую икру.
Я любить и жить устала.
Всяк умрет! И я умру.

Нет еды: ломоть беззубый.
Нет одежды: есмь — лоскут.
Заколотят кости грубо,
В домовине — унесут.

Слезы льются по горячей,
Вдоль по дышащей груди.
Я еще живу и плачу!
Слезы, вы мои дожди!

Пули — бьете вы снегами.
Грязь — причастие мое.
Над горой Фавором пламя
Мне с исподу жжет белье.

Перед небом раздвигаю
Старых чресел худобу.
Я любовь превозмогаю:
Я сама рожу Судьбу.

И, пока здесь бьются люди
В реках боли и огня, —
Осетром в речной полуде,
Головой на зимнем блюде
Тащат Ироду меня.

ПРЕОБРАЖЕНИЕ

Когда я пусто буду выть
В пустой бочонок утлой ночи;
Когда во тьме стончится нить,
И коготь на меня заточит

Звезда;
когда я изношу
Хитон, подбитый волчьим мехом;
И на могиле продышу
Кружок лица беззубым смехом, —

Когда из крыл гнильца пера
Повыпадет к ногам железным, —
Тогда огромная гора
Из горя выбухнет над бездной.

Исхлестана дождями трав —
Сухих, прослоенных снегами,
Гора, держава из держав,
Восстанет, бронзовое пламя.

В потеках сукрови, в грязи
То адамантовой, червленой,
То в жилах жалкой бирюзы,
В железе, ржой и лжой спаленном,

В камнях, которыми Стефан
Забросан был под визги-крики,
Во льдах, где позакрыл буран
Лицо землистое Владыки,

Гора, горячая глава,
Безумно, озираясь, встанет,
На грешную меня, — едва
Дышу!.. — на мир холодный глянет.

На мой костлявый, горький мир!
И я увижу: над Горою —
В хитонах, где несчетно дыр —
Слепящим веером — все трое.

Как звать их — позабыла я.
Подлобье дым разъел и выжег.
Они моя, моя семья.
Они горят, на небо вышед.

Ох, холодно там, в небесах.
Илья, задрог… возьми шубенку
Мою!.. — а свет, а дикий страх
От зуба с яркою коронкой…

О Моисей, мой Моисей!..
Далматик розовый, тяжелый…
Нам жить осталось мало дней —
Возьми мой плат, пребуду с голой

Башкой веселой — на ветру…
Он резкий, бешеный и сильный…
Господь, скажи, я не умру,
Хоть пяткой чую вой могильный?!..

Исус, Ты бел!
Исус, Ты снег!
Ты валишься с небес мне в руки!
Исус, Ты Бог и человек,
Кто внял мои земные муки!

А более — никто… никто…
Хитон гранатовый и синий…

Со свалки драное пальто
Теплей Твоих небесных скиний.

Нам жить здесь. Тут и умирать.
Об жесть, хрипя, зубами клацать.
И на горе Фавор сиять
В распутно-шелковую слякоть.

Друг друга целовать взахлеб.
Поить отравой с ложки медной.
И на любви остылый лоб
Класть тот же крест, скупой и бедный.

И под горой святой Фавор
Рыбалить ночью, ладить лодки,
Шутейный разжигать костер,
Пить водку, заедать селедкой, —

И, Господи, в единый миг
Восстать — гранатом и сапфиром —
Гляди из-под руки, Старик! —
Как сноп лучей, как дикий крик,
Над ледяным, посконным миром.

ПРОЩАНИЕ

Собирались, вещи толкали, пекли в дорогу встревоженно
со смородиной пирожки, целовали губами поздними,
а потом на часы, на лицо мое смотрели так настороженно
и хотели, чтоб их навеки запомнили.
А потом на вокзал несли чемодан простуженный,
Перевязанный крест-накрест, как окно военное,
и поезд стоял весь как новенький, как наутюженный,
и все прощание было — как слово одно откровенное.
Слово это кричали, шептали, лелеяли губами морозными,
совали его напоследок в мешок игрушкою деревянною,
а поезд тускло блестел всеми окнами беззвездными,
и я держала в руке своей руку родную, как рюмку стеклянную.
А вокруг! — плакало дождями, утиралось ветрами,
украшалось бедными снегами лицо народа столикое,
и жгла живот старухи, уткнувшись, девочка — свечкою,
и прямо на горький Восток уходила дорога великая.
И я стояла на лютом морозе, смеялась, себя не помнила,
сыпала наспех слова, чтоб склевали родные голуби,
ломала себя прощальным пирогом, слепо делила поровну,
чтоб напоследок хоть раз никто не чувствовал голода…

А вокруг! — люди сыпались хвоей седой, Москву рубили к празднику,
чтоб с собой увезти детишкам в свои города сибирские,
и в горькой, соленой толпе торчали изюмные лица праздные,
и покрытые сажей вагонные трубы пахли, как пряники имбирные…
И ложилась страна, развязавши у горла платки, в одну постель дорожную,
и, вздыхая, инвалиды бережно, будто гранили алмаз, жесткую воблу чистили,
и стояла я у вагона, как у края судьбы невозможного,
и только плакала, а за меня во тьме полушарья извилины рельсов
жизнь мою мыслили.

ПЕСНЯ ЮРОДИВОЙ. ПЛОЩАДЬ В ОГНЯХ

Вместо платья — дырявый мешок.
Ах вы, ноги босые, селедки.
Я на Площади горблюсь, как стог,
две ладони — долбленые лодки.

Мне кричат: на кусок, лови!..
Я — юродивая в любви.

Эта Площадь – сковорода.
И без масла она поджарит.
Исхожу босиком города.
Осы снега мне пятки изжалят.
Не сорвете рогожину с плеч.
Я живу наконец, как хотела.
Этот шпиль — он сияющий меч,
он врубается в вербное тело.
Этот век- вслепь сколоченный крест.
Всех младенцев, что мы породили,
всех, кто жмется в повозках без мест, —
к оберучьям его пригвоздили.
И распяли седую меня!..
Наибольшие гвозди избрали…
Молотками войны и огня,
сквернословя, дымя, прибивали…

А я гвозди — зубами и ртом
повытаскивала из ручонок!
А я — голым на вас животом,
нерасклеванной мощью печенок!
Кровеносьем рыжеющих кос,
что текут по великому кругу,
да глазами, чей брат купорос,
прожигаю державную вьюгу!
Эх, солдатики, завтра каюк!..
Эх, богатики, что жмете к пузу
кошельки?!.. Из прободенных рук
натекают карминные друзы!
Седоки, что железный ваш конь
приуныл?.. Отгремели копыта?!..
Эх, картошку вареную тронь, э
х, варенье вкуси из корыта!
Перья выщипай мне из крыла!..
Для мешка — дай хамсу в виде брошки!..
Я с ума, мои люди, сошла,
и за мною — собаки да кошки…
Изрыгнуть, изгудеть, искряхтеть
вы не можете Божие слово.
Я сломала железную клеть.
Я согнула на счастье подкову.
Я смелее рыдающих вас —
в зимних шапках, в потертых пальтушках.
Я, стигматы подъяв: «Пробил час!» —
прореку, прокукую кукушкой.

Пробил час! Вы объелись враньем.
Вы расхитили древнюю землю.
Ее били — кольем и дубьем.
Отвергаю. Плюю. Не приемлю.
Не хочу индевеющих морд —
в серебре; пламенеющих — в жире.
Погляди в зеркалишко, народ,
на себя, на светлейшего в мире.
Не узнал?!.. — до ключицы – клыки…
Грудь повязана накрест оружьем…
Каска давит надбровье, виски
надмогильным, чугунным окружьем…
Перекошен гогочущий рот —
губы лезвия ругани режут…
Это ты, это ты, мой народ!
И рассвет за плечами не брезжит!

Так поближе сюда прошагай!
Брод последний — широкая Площадь!
Я твоя домработница, Рай,
я твоя тягловозная лошадь.
Распалите костры на снегу!
Грейте руки! Щелкайте орехи!
Люди, слушайте!.. Я вам смогу
залатать, там, где сердце, прорехи.
Ближе, ближе… С рогаткой пацан…
Гордый дед в газырях, сильно пьяный…
Отче, Время текло по усам —
просочилось в сапог деревянный…
Вот кругом обступили меня!..
Что ледяшками скалите зубы?!..
Мы погибнем в сполохе огня!
Заревут золоченые трубы!
Но, чтоб Бог вас простил, сволота,
дорогие мои, золотые, —
надо, чтобы к изножью Креста
все вы встали — шпана и святые!

Поглядите друг другу в глаза,
злой торговец, уборщица с Пресни!
Ослепит, опьянит бирюза,
потечет по скуле крик: «Воскресни!..»
Я-то знаю, как трудно прощать.
Под вагоном меня распинали.
Но простите, убийца и тать,
вы друг другу, как прежде прощали!
Бросьте наземь оружье свое —
и холодное, и пулевое.
За могилою есть Бытие.
И земля моя встанет живою.
А вы, птицы ее, воробьи,
снегири, жаворонки, синицы,
клюйте снег, клюйте хлебы любви!
Всласть из лужи небесной напиться!..

И на диком, на волчьем ветру
бормочу я все глуше, все тише:

— О, любите, любите друг дру…

…и не выдохну, выстрел услыша.

О мой снег, о мой крупный, о мой
лазуритовый, грязный, столичный…
Я на Площади сгибну зимой
смертью галочьей или синичьей.
И качнется мужик надо мной,
процедив в озаренье окурка:
«Ты воскреснешь чудесной весной,
зимородок, последняя дурка».

***

Художник ты мой!.. Ты меня — написал?!
Да разве достойна я кисти твоей —
Пропахшая тою же, что и вокзал,
Великою гарью спешащих людей,
С локтями в заплатах, с порезами вен —
А шрамы браслетами не заслонить, —
Навек в коммунальный упрятана плен,
Где ночью — компота на кухне испить…
А ты меня выбрал! И кисти, как лес,
Шумели на пьяном морозном ветру!
И я поняла: мрак безвидный исчез.
И я поняла: никогда не умру.
Да, я не умру — потому что стоишь
С палитрою грязной, в потеках дождей,
И нищую пишешь церковную мышь,
Живущую бедно меж пышных людей!
Все пишешь: овечий залатанный шарф,
И масла ожог, и босую ступню,
Смороду помады — и яростный шаг
Из сумрака спальни — навстречу огню,
И слезы — слезами крещу я детей! —
И дым папиросный, голодный мой дым…
И кисть твоя пляшет лютей и лютей.
И лик мой восходит над телом моим.

ЗЕМЛЯ

Ты Бог, земля. Лопатой вскапывать тебя — грешно?
Земное море — у руля стоять — переплыви; и разорви рядно
Мешка, где клубни боли, где гремят монахов черепа
И кости всех безвинных, чья губа молитвою слепа.
Ты Бог, великий вождь. Ишь, на тебя молились столько лет!
Глядел со флагов, а хоругви те сожгли — их нет.
Да нет и вас, молитвенников постных; только крик и стон,
Петля и пуля, сожжена изба, овин сожжен,
Землисты лица — батька с маткою вопят и лбами бьют:
Не убивай! — а над Кремлем кровавый, ягодный салют,
О нет, не огнь, ведь это елка в Рождество —
Какая разница — Рожденье, Смерть — да плюнь, не отмолить всего…
Все верят! все! поспорь попробуй! все —
И пуще всех, кто Бога плетью бьет на снежной полосе,
На стыках рельс, на досках эшафотов золотых —
Кто кулаком Ему — в скулу, в ключицу и под дых,
И в печень, и везде, где плоть болит —
Пусть за сугробом баба воет и ревет навзрыд,
И громко молится — да молится, болезная, кому?!
Ее Великий Вождь, Могучий Бог ушел во тьму.
И обездолена. И только смерти ждать,
И домовину ладить, и лопату в чернь вонзать,
В тяжелую и вязкую, густую черноту —
Найдешь ли адамант?! прибьешь ли птицу ко кресту?!
Животное, живое хочет жить —
Живому все равно, где голову сложить:
Колючим терном напоследок лоб обвить
И процедить: народ, не надо… эй, не бейте… пить…
Не слушают. И бьют. Молитвой не спастись.
И все равно теперь, когда ушел — лонись, надысь… —
Великий Бог, весь в красном, царском, бархатном дыму, —
Не дал Себе, железно зубы сжав, молиться никому…
Так что ж, народ! Кому петь славу? и кому кричать?
Поставь, родимый, на себе горящую печать,
Боль раскаленную вдвинь в кожу кругляшом —
Узнают по клейму, коль прянешь нагишом…
Железо раскалят на площадном огне.
Знамена новые — из темноты — вовне.
Ты целый век, голодный, к небу руки простирал —
А за сараями твой Бог белье тюремное стирал…
А за камнями море Белое молилось в тыщу волн!
А за горами море Черное мычало, будто вол!
Кричали лес, поля, пустыни, камни и вода —
О том, что Бога нет, не будет больше никогда!
Хрипели! Страждали!

…а Он-то — вот Он, есть.
С лопатою стоит. Не в силах глаз отвесть
От своего народа. Так с лопатою стоит Он. Хоронить —
Народ распятый, снятый со Креста: порвалась нить
Великой веры — в небо, звезды, снег.
В слезу, плывущую молитвой из-под медных век.
В землицу под ногами, что, худая, как Кощей,
Благоухает духом тысячи мощей;
Ее лопатою и Божьей не разрыть.
А только плакать, и любить, и умирать, — и жить.

ВОЗВРАТ В АРМАГЕДДОН

Я вернулась. Гляди меня в блеске моем.
Я стою в черном рубище. Площадь безмолвна.
Полон птиц и лучей золотой окоем.
Брызжут вьялицей неба соленые волны.
Эти синие волны. И голь-нищета.
И лабазы-склады. И железные крючья
Диких рынков. И суп из тебя, лебеда.
И — нарвать на корзины кровавые сучья.
Из бетонных скворешен — рояль-воробей
Прочирикал: “На помощь!..” Стальные аркады.
По горжетке проспекта ползет скарабей
Ледяного автобуса в радуге смрада.
Ах ты Господи. Град ты мой Армагеддон.
Возношусь я над площадью, — глыба. Царь-баба.
Жрица Ветра, которым хребет опален
У рычащих и сильных. У жалких и слабых.

Я спала под забором. Я зрела миры.
Суп хлебала паршивый с обходчиком в Канске.
Я задворки видала, дворцы и дворы.
Ухо грела я псу подзаборною сказкой.
Так работала истово, что из горба —
Что ни ночь, надувались бугры кровяные —
Стали крылья расти. Задрожала судьба.
Засияла слеза. И зрачки ледяные
Расширялись, вмещая весь мир — до конца.
Запах крови и пороха. Меда. Мазута.
Я бродяжкой плыла. Я Луною лица
Освещала сраженья. Стояла разутой
Над тибетским ручьем. Воскрешала солдат,
Что лежали на копьях костей Гиндукуша.
На кладбищах пылала. И сыпала яд
Ярой жизни — в застылые мертвые души.
Облетела я все, что могла облетать.
И, дрожа, поднималась я выше и выше
В дикий холод черненый, в морозную гать,
В ночь, где Лунная Мать мне в затылок задышит.
Град мой Армагеддон. Зри простую меня.
Мне довольно на жизнь платья грубого, корки,
Кружки чистой воды. Да лисенка огня.
Да зимой — босиком, коль стончатся опорки.
Роскошь выпила всю — и утерла я рот.
От снегов — как от спирта — пунцовеют щеки.
А ладони горят: я лечила народ
От смертей, от скорбей, от судеб одиноких.
А сама — одинока и нища, как встарь.
Что молчишь, блюдо Площади?!..

…Ветер катает
Пса — по наледи — яблоком. Ярость и гарь.
За еду по руке людям горе гадает.

Град ты Армагеддон. Слушай. Множество бед
Еще будет. Обрушится. Из-под развалин
Крики выхлестнут плетями. Но — смерти нет.
Погляди мне в глаза. Они жарче проталин.
Свет исходит из них, затопляя простор.
Разливается ширью, полями и льдами,
И секирами рек, топорами озер
Рубит смерть, рассыпая двуострое пламя.
Смерти нет. Говорю тебе. Не проверяй.
Пальцем мне не кажи на багряные доски
В дырьях слез — или пуль?! — на кладбищенский Рай,
Панихидных свечей заплетенные коски.
Хороните и чтите вы мертвых своих,
А они все — над вами. Летают над вами!
Страшный Суд наступил. Это — прямо под дых
Вам удар. Это — огнь меж нагими руками.
Жизнь восстанет из гроба. Возьмет вас в полет.
Вы узрите стальные и нежные лица.
Страшный Суд наступил. Зри, град Армагеддон.
Мне осталось в пурге за тебя помолиться.
За железные стены и лавки, за смоль
Грязноплетных вокзалов, за бани, где мылом
Черным мылась я присно!.. — за снежную моль,
За сверкание пуль, настигающих с тыла,
За скелетные ребра ухватистых рельс,
За вонючий сандал подземельной резины… —
За людей твоих: жизни осталось в обрез,
Пусть толкают, сопя, в сундуки и корзины!
И еще помолюсь — за тебя, Человек,
Что, во недрах Сибири хрипя табачищем,
Все рисует — ах, копотью на ясный снег
Дорогого холста, — да все ярче, все чище,
Все жесточе!.. — рисует… — а что?..
СИНИЙ МЕЧ.
СИНИЙ МЕЧ ГЭСЭР-ХАНА, ХОЗЯИНА СТЕПИ
И СНЕГОВ И ПЕСКОВ. В НИХ И НАМ СКОРО ЛЕЧЬ.
И ПОКИНЕТ ДУША ОПОСТЫЛЫЕ ЦЕПИ.

И горит синий меч на широком холсте.
И смеется художник, вдыхая пожары
И дымы, зря меня на последнем Кресте
Белой Площади.
В зеркале Лунного Шара.

И с обратной, с потемной Луны стороны,
В черном зеркале мира — любимого зрю я
И шепчу, вся в слезах: “Дорисуй. Мы должны
Разрубить мир на падаль и душу живую”.

И молчит, весь чугунный, град Армагеддон.
Целованья не даст грозной дочери блудной.
Да сезонка Маринка не шла на поклон
Никогда под Звездой, коей лоб опален,
Никогда под Луной, медноликой и чудной.

***

Все усталые, все спину гнувшие, —
Отдохните, побудьте — спящие!
За плечами у вас — минувшее.
Под ногами у вас — настоящее.
Отдохните! Простынки белые
Постелю я — снега да наледи…
Все — средь злата — медные, бедные,
Все, кому было холодно — на людях…
Все, кому было стыдно усталости,
Кто работал, ярясь двужилием, —
Все, кому было стыдно старости —
Ног дрожания, рук бессилия, —
Отдохните! Пусть спится сладко вам.
А во сне узрите лестницу в золоте —
Прямо к звездам! И от сна того краткого
Пусть навек тепло будет вам в лютом холоде…

КНИГА ЖИЗНИ

А самое ужасное гоненье —
За мысль, мои любимые, за мысль…
О, не гляди на Светопреставленье.
О, если можешь, отвернись.

Когда твои слова, глумясь, похерят,
Когда на губы – потную ладонь,
Когда слезам и ласкам не поверят,
Когда ударит вонь

Сожженной правды,
смоляной бумаги,
Что хлопьями летит,
Когда буран за городом в овраге
Живой душой кричит, —

Поймешь, что есть одна земная пытка —
Стерпя! перенеся! —
В ночи – горенье золотого свитка,
Где – наша правда вся!

Где все записано: крик и мороз вагонов,
Глаза друзей, оскал врагов,
Диск солнечный, что кровью с небосклона
Течет в бинты снегов,

Разрывы смеха, ненависть объятий,
Когда любить – невмочь,
Плач матери у коревой кровати,
Где умирает дочь,

Жир рыбий ночника у изголовья,
Во фресках ругани – сырой подъезд,
И то, что мы, смеясь, зовем любовью —
Вот, лапкой воробья, нательный крест… —

Где все записано – и вина всех пирушек,
И сломанные ребра всех разлук,
Вязальный пух старушечьих игрушек
И детских щек лиловый лук,

И наше горе сходок кумачовых,
И наше счастье кружки с чифирем,
И наша вьюга, белою половой
Летящая над степью, где – умрем!

Жгут нашу Книгу! Книгу Жизни нашей!
Близ этого костра
Мне приговор безумия не страшен.
Всему своя пора.

Глаза закрыв, чтобы огня не видеть,
Пойму, пойму опять:
Есть время жить – любить и ненавидеть —
И время умирать.

И пусть сожгут написанное мною,
Пусть переписчик слеп, —
Поднимется в пространство ледяное
Гарь горя, дым судеб,

И запах платьица на гнутой спинке стула,
Котельных, табака, и угля, и жнивья,
И запах той подушки, где уснула
До Воскресенья
Молодость моя.

ПРОСТИ

Прости меня. Прости.
За то, что я есть.
За то, что слышен голос мой за версту.
За то, что воздаю великую честь
Не царю в горностаях, а сухому листу.
Прости, что дрянь и рвань моё посконьё,
А ноги голые меня к любви по снегу несут!
А ты, как ни меняй кружевное бельё,
Буфетчицей крашеной вылетишь на Страшный Суд.

Прости, что, дымя, грохоча, пыля,
Повозка везет на казнь меня, не тебя, — и толпы бросает в дрожь…
Прости, что я и есть твоя родная земля,
И ты, сцепив зубы, плача, меня топчешь — по мне идешь!
Прости, что с улыбкой смиренной гляжу,
Как тело мое железная клевета на красные режет куски, —
И вижу, как кровь моя течет по чужому ножу,
И воет зверем родное небо от глухой подземной тоски.

А люди ловят, хватают невнятный мой хрип,
подносят ко рту —
А я все ломаю себя, все бросаю голодным кус на морозе:
пребудь живой!.. —
Прости, я же просто хлеб!..
Я давно перешла черту,
За которой ни души, а только темень и вой.
Прости: я в лицо, смеясь, увидела Ад.
Прости! Я в лицо, рыдая, увидела Рай.
Прости, но я никогда не вернусь назад —
В лязги и вопли, вранья злобный вороний грай!
Я давно убежала босыми ногами своими
В этом рубище умалишённом, в этом посконном мешке —
Туда, где одно только Божие имя
И держу, — зажала —
кровавым лампадным стеклом в кулаке…
Не догонишь, прости!
Нет у тебя ни сердца, ни силы,
Чтобы зимним ангелом стать среди зверьих людей…

А я тебя давно уж простила:
Вот он, грех твой жалкий, мышиный, —
весь на ладони моей.
Вся сорочья, воробьиная хитрость, весь лепет детский,
Вся кудрявая, крашеная, краденая беда…
Погляди в окно. Снег метет каторжный, соловецкий.
И в метели в той я, прости, ухожу навсегда.

***

Исходила младешенька
Золотые дороги,
Заревые дороги,
Где великие боги…

Засыпала младешенька
Во скитах и оврагах,
Подстилала отвагу,
Укрывалася флагом…

Спину гнула младешенька
Над морозною бочкой,
Над дегтярною ночкой,
Над терновым веночком…

Над колючим вагоном
В темноте примерзала…
Губы слиплись со сталью —
Но и кровью-печалью —
Все равно целовала…

А любила младешенька
Мужиков несчислимо —
То разбойника-вора,
То из глада и мора,
Из церковного хора —
Каждый мимо и мимо,
Каждому: мой любимый…

Как рожала младешенька —
Коромыслом погнулась,
Коромыслом погнулась
Да назад не вернулась…

Да в сугробах младешенька
Хоронила сыночка —
Омулевая бочка,
Многозвездная ночка…

Слезы, слезы младешеньки —
Ангары вы истоки,
Светлой Лены истоки,
Ледяны и жестоки…

Улетала младешенька
За моря-океаны,
За моря-океаны,
За снега и бураны…

Там поела младешенька
С золоченых подносов —
Снова кровушку-слезы,
Ой ли, кровушку-слезы…

Излечила младешенька
От хворобы да горя,
От великого горя —
Непомерное море…

Хлеб да рыбу — голодным,
Мех да пламя — холодным, —
Все давала младешенька,
Отдарила свободным…

Так ходила младешенька
Босиком — да по снегу,
Босиком — да по снегу,
Да с огнем — человеку,
Босиком — да по насту,
Помогая несчастным,
Босиком — да по тверди,
Босиком — да по Смерти!
Крест висел деревянный
На груди окаянной,
Да нефритовый Будда —
Охранял от простуды…

Только вся заливалась
Золотыми слезами,
Только в небо вонзалась
Золотыми глазами:

Ох, Луна-моя-Луненька,
Сто дорог исходилось,
Сто сапог износилось —
А к тебе не прибилось…

Воском щеки закапаны…
Мама, Лунная Матерь!
Ты поставь мне, заплаканной,
Вина в рюмке на скатерть.

Упаду я, младешенька,
На столешницу — ликом,
Да исплаканным ликом,
Да сиротским ли криком:

Ох, Луна моя, матушка!
На сторонушке темной —
Дом родной: там и счастье,
Там и горе — бездомно…

……………..и тянула младешенька
Ко Луне сивой руки,
Ко Луне седой — руки
В человеческой муке.

Исходила младешенька
Все луга и покосы,
А Луна все светила
На следы-ее-слезы,

А Луна все младешеньку
Целовала, сияя,
Обнимала, сияя,
И шептала: “Родная…”

Но не видно младешеньке
Яркой Лунной дороги:
Обессилели ноги,
Подкосилися ноги, —

И легла-то младешенька
В снег, Луной осиянный,
Зимней ночью росстанной,
Светлой ночью росстанной…

ВОСКРЕСШИЙ ХРИСТОС В ЭММАУСЕ И УЧЕНИКИ

От досок стола, от скатерки, от хлеба
лицо приподнял устало.
Патлато, печально висели волосы;
их концы светились, подобно свечам зажженным.
— Ну что вы, родные, — выдохнул хрипло.
— Еще не конец. Это только начало.
И закат кистью мазнул по плечам, в белый лен облаченным.
У Петра борода искрилась тоже. Он тер ее, мигал часто-часто,
Хотел слезы сокрыть, — а они лились, лились помимо воли,
Иоанн, хмуря лоб, тащил на стол печеную рыбу,
парень крепкий и коренастый,
А Фома шумно из чаши прихлебывал и все морщился, как от боли.
— Вот, Учитель, сотовый мед. Есть ведь хочешь!.. Отведай… —
Взял Иисус одною рукою миску с медом,
другою — хрустальные соты, —
И сытная сладость простого земного обеда
На миг заслонила все грядущие войны,
все тощие детские руки,
все хлебы с соломой,
все голодные годы…
Он ел, и мед тек по Его бороде, и слезы — по скулам,
И рука, осязавшая хлеб и печеную рыбу, стрекозою дрожала —
И взлетала ко рту опять, и во дверь холодом дуло,
И теплая кошка персидской царицей
на босых ногах у Него лежала,
И носом касалась незатянувшихся ран на ступнях,
их осторожно лизала…
Фома ничего не ел — сжимал в тюрьме кулака
деревянную щербатую ложку…
А дом — степная палачиха-вьюга трясла-сотрясала,
И пацан Иоанн глядел в окно, как собака, сторожко…

И молвил Он:
— Спасибо за хлеб-за соль. А теперь пойду Я.
Уверовали вы — мне больше ничего и не надо.
Воткнусь, вонжусь глубоко — без следа — во вьюгу седую,
Чей резкий голос, как у Пилата, — с надсадом…
А вы не забывайте меня. — О рушник вытер руки
И помолчал.
— Ты, Иоанн… Делай на двери зарубки — растешь еще, милый…
Ты, Петр!.. (Глотнул тяжело). Снеси все великие муки
С твоею всегдашней улыбкой и бычьей силой…
Снеси поношенье, камни, хулу, изгнанье, темницу —
Все снеси во имя любви, во имя… —
(Задохнулся…) Ты, Фома… Не угрюмься, выпусти радости птицу!..
Страданья и немощи сами придут — знать не будешь, что делать с ними…
Я любил вас. Люблю. Я всегда буду с вами со всеми. —
Встал над столом. Петр отер тылом ладони губы.
— А теперь мне пора идти. Небеса зовут.
Вышло земное время.

И дверь сама распахнулась.
И пошел Он в проем двери — без шубы,
Босиком, шагом легчайшим —
так на землю листва облетает, —
Вьюга рубаху крутила за спиною — льняными крылами…

И шептал Петр сухими губами:
— Не вем, где душа по скончании обитает,
Но Ты ел здесь печеную рыбу и сотовый мед —
значит, Ты с нами.

ХОД МАГДАЛИНЫ ПО ЛЮДСКОЙ ПУСТЫНЕ

Я босыми ногами шершавую твердь исследила —
Все отлоги и горы в колючем поющем снегу,
Все разъезды, где рельсы сшибаются крестною силой,
По которым бесслезно катить я теперь не могу…

О, родная держава, как ноги мои да спознали,
Да измерили щебень твоих полустанков и круч,
Грязный лед привокзальный истопали, исцеловали,
Когда очи следили из туч излетающий — луч!

А собак-то, собак — все за мной норовят увязаться,
Черной кожей носов тычут в полы дубленки моей…
О, родная страна! До тебя уже не докричаться —
Лишь идти босиком по тебе, чуя землю больней и больней.

Чуя, видя все то, что не зрела доселе, слепая —
И культи двадцатипятилетних,
и пьяные космы старух,
И глаза молодухи — речной синевою без края,
Что при взрыве железнодорожном потеряла и зренье, и слух…

И пацанчика — из-под очков изумленно косится
На кассиршу, что очередь в ватниках яростно так костерит,
И застывшие на забайкальском морозе — в рыданье — ресницы
Проводницы брюхатой, чей схож с Богородицей вид…

Это — истина: так!
Этот путь — он один мне остался!
Нам-то, странницам русским, простор да пурга — чисто хлеб:
Был мужик — да уплыл, наигрался да нацеловался,
Ну, а бабе — опять в вихревую поземку судеб!

Котома там заштопана?..
Эх, не годится обувка —
Сапоги не чинены, на обнову не хватит зарплат…
И во тьму — босиком, и во скулы бьет снежная крупка,
И лицо обвивает цветастый, в сельмаге закупленный плат.

Так иду по стране — сумасшедшей, юродивой, нищей,
Молодою? — нет, старой: чернею, сивею уже
Серебром стародавним — а очи все ярче и чище,
И все ближе холодный простор беззащитной душе!

И все внятнее толпы людские, все горше, роднее,
Все жесточе врезаются прямо под сердце, под грудь —
И мальчишка на рынке, с глазами волчонка, крадущий гранат,
и раскосая та Виринея,
Что по карте ладони моей предсказала навеки мой путь.

МИЛОСТЫНЯ

Подайте, милые, на шкалик
Господней грешнице, рабе!
В мешке с дырой, в рыбацкой шали,
С алмазным потом на губе!
Сижу на рынке я в сугробе.
Устану — лягу в жесткий снег.
Как будто я лежу во гробе,
И светят полукружья век.
И вновь стручком в морозе скрючусь,
И птичьи лапки подожму.
Свою благословляю участь.
В собачьих метинах суму.
Пошто сошла с ума? Не знаю.
Так счастливо. Так горячо.
И тычет мне людская стая
То грош, то черный кус в плечо.
А нынче помидор подмерзлый
Мне светлый Ангел тихо дал:
Ешь, детка, мир голодный, грозный,
Но в нем никто не умирал.
И я заплакала от счастья,
И красную слизала кровь
С ладони тощей и дрожащей,
С посмертной белизны снегов.

НЕ МАГДАЛИНА

У меня не злато скифских кос.
Я не Магдалина, люди.
Куц мой волос. Выдох безголос.
Родинки горох на чревном блюде.
Я не Магдалина. Я никто.
Вы, прошу!.. — портрет мой не пишите.
Вздели руки. Втиснули в пальто.
Крикнули: «Дышите!.. Не дышите…»
Я не молода! Я все дотла
Съела. Отпила. Уста утерла.
Я не Магдалина. Я была
Бусой вкруг ее тугого горла.
Я в каморке — ноги вроде шпал —
Руки-грабли — чайник закопченный —
Так, как даже царь Сарданапал
Не любил наложниц утонченных!.. —
Как изюмной костью Суламифь
В горле Соломона не застряла!.. —
Накормив, в тазах ступни обмыв,
Так любила, так их целовала,
Мужиков моих!

…нет медных кос.
Лунная, в горшок, седая стрижка.
По столице я иду — от слез
Слепну, изгрызённая коврижка.
Я иду меж ледяных витрин,
Там вино и сласти — как бериллы.
Я иду меж сумок и корзин.
В лица, как в разверстые могилы,
Я гляжу. Живых так мало. Я
Так иду отверженной Москвою,
Что мне нищ, и гол, и бос – семья!
С ними я — в снегу — молюсь и вою.
Нет, у Магдалинок в синь глаза…
Бровки тоньше — ниточкой – змеятся…
Я не совершала чудеса.
Я умела только не бояться.
И, когда днесь начали стрелять,
И, когда я вживе кровь узрела,
Я сказала: в бога-душу-мать!
Старое мое сгодится тело.
Чтобы наклоняться. Обнимать.
Пить давать. За грудь себя хватать.
За лопатки — двух лещей подвялых —
Чтоб цеплялись. Раны бинтовать.
Бормотанье бреда понимать.
Пятаки на веки накладать.
Над убитыми — свечой стоять,
А живым: «Я мать твоя!» — шептать,
Их касаться, их крестить, кусать,
Целовать… любить… благословлять…
Выдох-жизнь вгонять — по рукоять…

Господи. Об этом я мечтала.

И, старуха, в небо я вхожу —
Меж сарыни — по скелету храма,
И себя на злом ветру держу,
Как свечу, торжественно и прямо.
И на фреске той, под потолком,
Где застыну, в поднебесье вбита,
Хлебом накормлю и кипятком —
Я не Магдалина… в горле ком… —
Из бачка, лохани, из корыта —
Всех живых моих, о, всех убитых —

Люди!.. — вас, любимые…

ДЕТСТВО

Мать везет меня в санках. Ночь.
Снег искрится алмазно. Боль.
Я у матери — малая дочь.
Мы в миру — перекатная голь.

Мать из бани меня везет.
Козья шаль — крест-накрест на мне.
Лед искрится алмазно. Пот
Под шубейкой — вдоль по спине.

Мать из бани меня — домой.
Сруб дегтярный. Вонь, керосин.
Коммуналка. В подъезде — немой:
Напугать хочет, сукин сын.

Кажет нож под полой. Мычит!
Мать полтинник сует ему.
Санки тянет. Угрюмо молчит.
Я иду за нею — во тьму.

Ключ буравит замок. Дом.
Коридора слепая кишка.
И базарного радио гром,
Керосинные облака!

Коммуналка, моя родня!
Деньги старые — не в ходу…
Как ты будешь тут без меня,
Когда я — во Время уйду?..

Мать бежит из тьмы, золота.
Сковородка в руке: блины…

Мне — родить второго Христа?!
…Только давят гирею — сны.

Только снится: синий простор.
На полнеба. На все небеса.
И мой Сын горит, как костер.
И пылают Его власа.

Он, мужицкую длань подъяв
И глазами блестя в бреду,
Судит грешникам — вопль расправ,
Судит праведникам — звезду.

Я сижу от Него леворучь.
Я, сжимая руки, реву:
Сын мой, Сын мой, Ты их не мучь!
Удержи Ты их на плаву!

Может, эти толпы убийц,
Может, эти сброды воров
Упадут пред Тобою ниц,
Под слепые плети ветров?!

Сын мой, Сын мой!..
Ты их прости!..
Человечий недолог век…
Погляди: все лицо в горсти
Стиснув, плачет горбатый зэк…

Он любви и детей хотел!
Он не знал, отчего — убил…
Он пятнадцать лет отсидел.
Он забыл, кем на свете был.

Твой носил он нательный крест.
И, когда снега — пеленой,
Плакал он и глядел окрест
На отверженный мир земной.

Сын мой, Сын мой, его — прости!..

Прожигает огонь. Дотла.
Просыпаюсь. Мороз — до кости.
Я во сне в небесах жила.

— Мама! — хрипло зову. — Пить!..
Жар. Об кружку зубы стучат.
Я безумно хочу — жить.
Я не знаю дороги — назад.

Я ЕЩЕ ВАША ЗЕМЛЯ

Пала не Троя: пал тот, кто ее своровал.
Дикий огонь, он пожрет одичалые сплетни.
Крепкие стены — руины и пепел. И пал
Этот оплот — а казался бессмертным, последний.
Чад всех вулканов затмит плоти жареной чад.
Ложь — искры боли, в ней правда навеки сгорает.
Вот день Помпеи, и лава, — сердца так стучат,
Что в этом гуле весь краденый мир умирает.
Я Книгу Правды не кровью уже напишу —
Реками пламени, каменным громом и хором
Грозного жара земли — и уже не дышу:
Нечего вымолвить мне перед гладом и мором.
Больно!
О, как это больно — доверье терять
Почвы, цветенья, теченья, струенья, прибоя!
Рукопись тлеет. Сгоревшую в пепел тетрадь
Ветер уносит, крутясь, задыхаясь и воя.
Завтра война! А сегодня ее разве — нет?
Разве она из укрытья глазами ребенка
Ввысь — не глядит?! разве неба опаловый свет
Душу тебе не бинтует, кричащую тонко?
Рядом с войной — разве можно тебе своровать
Брошку и перстень?.. краса беззащитна, немая…
Разве ворует в слезах обреченная мать
Ласку ребенка, к себе навсегда прижимая?!
Кто же, какая же мать породила войну?
Как ее звали в столетьях — Афина, Беллона?
Мир изоврался. Весь мир у обмана в плену.
Мир позабыл красоты материнское лоно.
Мир позабыл материнское лоно любви.
Ненависть — имя ей дали. Прилюдно распяли.
Что ж! И теперь — не молись, не кричи, не зови,
Эти рыданья в огнище услышат едва ли!
Мир позабыл имя Правды. Ей имя дал — Ложь.
Истины имя сменял на позорное — Гадость.
И никуда не укрыться: от тьмы не уйдешь.
В гуле разрывов забудешь ты радугу-радость.
Только рыданье… тебе остается оно.
Но и слезой с черным воинством можно бороться.
Плач со стены крепостной — его слышно давно —
Вдоль всей земли бабий стон наш несется и бьется…
Плач не своруешь!
…по людям — так плачет земля.
Реки текут по щекам ее, каменным скулам,
В небо — глазами — она открывает моря,
Вихрем — пески, жженьем — плески подземного гула…
Вы своровали — все — копьями в небо! — строенья мои?
Скрали — дома, ложки-плошки, узоры на блюде?
Вышки нефтяные в черной мазутной крови?
Да не украсть никогда вам великой любви,
Я ведь еще вас люблю, о безумные люди!
Я еще вам все прощаю. И вижу я вас,
Как на стену крепостную вы лезете, мошки,
Как вы взрываете год ваш, и день ваш, и час,
Это мгновенье — до искры, до капли… до крошки…
Люди! Любимые! Я еще ваша земля.
Я еще вытерплю ложь вашу, стыд ваш, и наглость, и кражу.
Я в черноте еще мчусь, ожерельем пыля
Звездным, разбитым, — в осколки — родная поклажа…
Всё на перроны повывалено из сундуков!
Беженка плачет подле вагона. Никто задыханья не слышит.
Время придет — не сносить мне, земле, человечьих оков.
Пусть мертвый череп Луны мне в затылок задышит.
Пала не Троя: пал ты, опьяненный сражением вор.
Сгиб ты в бою. Слишком рано победу восславил!
Я еще плачу, о люди, по вас.
И муж мой, Простор,
Обнял за плечи меня: потерпи, я ж тебя не оставил.
Богу молись, о жена, под снегами, под хлестким дождем.
Снова война? Да в лицо мы ее оба знаем.
Глубже вздохни. И не сетуй. Ино еще побредем.
Лучше за всех бедняков помолись ты, родная.
За тех троянских, в отрепьях, солдат и приблудных воров,
За побирушек, за бедных, слепых и бездомных,
За тех, кто ляжет в тебя вот сейчас, на исходе миров,
За перестук прощальный сердец их огромных.
Пусть у тебя, дорогая, своруют тебя:
Ведь от земли не убудет! Ведь ты — беспредельна,
Вечна, беспечна, — пусть падают в битвах тела, —
Ты ж — колыхаема песней, тепла, колыбельна!
Слез этот бисер твоих…
…ну, тогда всласть поплачь.
Плачь! Под стеной крепостною — и трупы, и трубы.
Видишь, конный несется — со знаменем, вскачь?!

…тихо, так тихо дрожат
онемелые губы…

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Все, что было, пусть исчезнет, как слепящий снеговей.
Я стою в конце дороги среди Родины моей.
Путь окончен мой железный. Радость дивно велика —
Та, что рот мне зажимает комом снятого платка.

Отзвенят вагонов звоны. Отгорчит грузинский чай.
На разъездах енисейских отворчит собачий лай.
Всю на станциях заштатных бабы снедь распродадут…
А в вареную картошку черемшу они кладут!..

Выхожу я из вагона. Дым курится в вышине.
Вы, попутчики, — бессонно вспомяните обо мне!
Дорогие, золотые, — то в картишки, то молчком,
То признания ночные торопливым шепотком…

Долго ехала я с вами. Обжигаясь, чай пила —
Горькое глотала пламя, плача, на краю стола.
Перестук колес, и тряско, станции держу свечу…
Мой народ, тебе за ласку — страшной болью заплачу!

Прохожу перроном. Люди веселятся, слезы льют.
На вокзальном дымном блюде сон дорожный — пять минут.
Прохожу вокзал навылет. Мощную толкаю дверь.
Не идущий — не осилит ни дороги, ни потерь!

А на площади широкой — все товары на лотках —
Лица в кепках пропыленных, лица в расписных платках,
Лица, словно снег холодный, в жизнь летящие мою —
Поименно, принародно вас, любимых, узнаю!

Я стою на Комсомольской, весь пройдя в короткий срок
Путь, которым эшелоны шли на Запад и Восток.
И, от счастья прозревая, от рыданья став слепой,
Я лицом одним сливаюсь с беспредельною толпой.

СТРАШНЫЙ СУД. ВИДЕНИЕ МАРИИ

…Я вышла в поле. Вьюги белый плат
Лег на плечи. Горячими ступнями
Я жгла снега. О, нет пути назад.
И звезд косматых надо мною — пламя.
Глазами волчьими, медвежьими глядят,
Очами стариков и сумасшедших…
Окрест — снега. И нет пути назад.
И плача нет над жизнию прошедшей.

В зенит слепые очи подняла я.
И ветер расколол небесный свод
На полусферы! Вспыхнула ночная
Юдоль! И занялся круговорот
Тел человечьих!
Голые, в мехах,
В атласах, и в рогожах, и в холстинах
Летели на меня! Великий страх
Объял меня: я вдруг узнала Сына.

На троне середь неба Он сидел.
Играли мышцы рыбами под кожей.
Он руку над сплетеньем диких тел,
Смеясь, воздел! И я узнала, Боже,
Узнала этот мир! Людей кольцо
Распалось надвое
под вытянутой дланью!
И я узнала каждого в лицо,
Летящего над колкой снежной тканью.

В сапожной ваксе тьмы, в ультрамарине
Ночных небес — летели на меня
Младенец, горько плачущий в корзине,
Мужик с лицом в отметинах огня,
Влюбленные, так сплетшиеся туго,
Что урагану их не оторвать,
Пылающих, кричащих, друг от друга!
Летела грозно будущая мать —
Живот круглился, что Луна, под шубой!
А рядом — голый, сморщенный старик
На звезды ледяные скалил зубы,
Не удержав предсмертный, дикий крик…

Метель вихрилась! И спиной барсучьей
Во поле горбился заиндевелый стог.
Созвездия свисали, будто крючья,
Тех подцепляя, кто лететь не мог!
Тела на звездах в крике повисали!
А леворучь Христа узрела я —
Себя! Как в зеркале! Власы на лоб спадали
Седыми ветками! Гляжу — рука моя
У горла мех ободранный стянула,
Глаза на Землю глянули, скорбя…
А я-то — под землей давно уснула…
Но в черном Космосе, Сынок, я близ Тебя!..
А праворучь — старик в дубленке драной,
Мной штопанной — в угоду декабрю, —
Святой Никола мой, отец, в дымину пьяный,
Вот, милый, в небесах тебя я зрю!..
Недаром ты в церквах пустые стены
В годину Тьмы — огнем замалевал!
Для киновари, сурика — ты вены
Ножом рыбацким резко открывал…

Округ тебя все грешники толпятся.
Мне страшно: вниз сорвутся, полетят…
Не занесу я имена их в Святцы.
Не залатаю продранный наряд.
Я плачу: зрю я лица, лица, лица —
Старуха — нищенка вокзальная — с узлом,
Бурятка-дворничиха — посреди столицы
Вбивала в лед чугунный черный лом! —
И вот он, вот он! Я его узнала —
Тот зэк, что жутко в детстве снился мне —
Занозистые нары, одеяло
Тюремное, и навзничь, на спине,
Лежит, — а над глазами — снова нары,
И финкой входит под ребро звезда,
И в тридцать лет уже беззубый, старый,
Он плачет — оттого, что никогда…
Не плачь! Держись! Кусок лазурной ткани
Хватай! Вцепись! Авось не пропадешь,
Авось в оклад иконный, вместо скани,
Воткнут когда-нибудь твой финский нож…

А за ноги тебя хватают сотни
Страдальцев! Вот — уже гудят костры
Пытальные!.. Да, это Преисподней
Те, проходные, гиблые дворы.
Замучают: в рот — кляп, мешок — на шею,
И по ушам — палаческий удар…
Но Музыка!
Зачем она здесь реет,
Откуда надо льдами — этот жар?!

Как Музыка трепещет на ветру!
Сколь музыкантов!.. Перцами — тимпаны…
Бредовой скрипки голосок в жару
Поет «Сурка» — любовно, бездыханно…
Флейтист раздул, трудяся, дыни щек!
Арфистки руки — снежные узоры,
Поземка… А мороз-то как жесток —
Лишь звезды там, под куполом, на хорах,
Переливаются…
Плывет органный плот,
И бревна скреплены не проволокой — кровью
Всех, кто любил, страдал, кто в свой черед
Падет, прошедши рабью жизнь, воловью…
Играй, орган! Раздуйтесь в небесах,
Меха! Кричите громче, бубны, дудки!

Мне страшно. Чую я Великий страх —
Последний страх, сверкающий и жуткий.

И в музыке, насытившей простор
Земли зальделой и небес державных,
Запел, запел родимый светлый хор
О днях пречистых, людях богоравных!
И рядом — за лопаткою моей —
Я онемела, в глотке смерзлось слово… —
Ввысь, ввысь летели тысячи людей —
Как языки огня костра степного!
Они летели ввысь, летели ввысь!
Улыбки — ландышами первыми сияли!
В холодном Космосе мой Сын дарил им жизнь —
И так они друг друга целовали,
Как на вокзале, близ вагона, брат
Сестру целует, встретивши впервые,
Все ввысь и ввысь!
И нет пути назад.
Лишь в черноте — дороги огневые.
Лишь в черноте — гремящий светлый хор,
Поющий «Свете тихий», «Аллилуйю», —
О мой родной, любимый мой Простор!
Тебя я прямо в губы поцелую…

Твои пустые, синие снега.
Бочажины. Излучины. Протоки
Медвяные. Стальные берега.
Избу с багрянцем власти на флагштоке.
Угрюмые заречные холмы.
Церквуху, что похожа на старуху.
Грудь впалую чахоточной зимы
И голубя — сиречь, Святого Духа —
На крыше сараюшки, где хранят
Велосипеды и в мешках — картошку!
И шаль прабабки — таборный наряд,
И серьги малахитовые… Кошку,
Залезшую в сугроб — рожать котят…
Целую все! Целую всех — навечно!

Лишь звезды дико в черноте горят,
Так грозно, страшно, так бесчеловечно… —

И звезды все целую! До конца,
До звездочки, пылинки света малой!
Все лица — до последнего лица,
Всю грязь, что из нутра земли восстала,
Всю чистоту, что рушится с небес
Прощальными родными голосами, —
Целую мир, пока он не исчез,
Пока его я оболью слезами!

Сугробы! Свечи! Рельсы!..
И Тебя,
Мой Сын, кровинка, Судия мой грозный,
Пока гудит последняя судьба
Гудком росстанным на разъезде звездном,
Пока, мужик, глядит в меня Простор,
Пока, мужик, меня сжимает Ветер,
Пока поет под сводом
светлый хор
Все счастие — последнее на свете.

ПЕСНЯ МАРИИ. КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Спи-усни… Спи-усни…
Гаснут в небесах огни…
Спи… От сена запах пряный,
В яслях дух стоит медвяный,
Вол ушами поведет…
Коза травку пожует…
В небе синяя звезда
Так красива, молода…
Не состарится вовек…
Снег идет, пушистый снег…
Все поля-то замело —
А в яслях у нас тепло…
Подарил заморский царь
Тебе яшму и янтарь,
Сладкий рыжий апельсин,
Златокованный кувшин…
Спи, сынок,
спи-усни…
Заметет все наши дни…
Будем мы с тобой ходить,
Шубы беличьи носить,
Будем окуня ловить —
Во льду прорубь ломом бить…
Будешь добрый и большой,
С чистой, ясною душой…
Буду на тебя глядеть,
Тихо плакать и стареть…
Спи-спи…
Спи, сынок…
Путь заснеженный далек…
Спи-усни… Спи-усни…
Мы с тобой
сейчас одни…
Мы с тобой
одни навек…

Спи… Снег…

…Снег…

ЕЛЕНА КРЮКОВА