ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
ФРЕСКА ВТОРАЯ. ОБНАЖЁННАЯ НАТУРА
Посвящается Сухумскому храму
Благовещения Пресвятой Богородицы
и черноглазой послушнице-грузинке,
надевшей там на меня нательный крест
***
— Тс-с… Тс-с… Сейчас начнется… Матушка, ласточка, передай две свечечки к Георгию Победоносцу… чтоб мои двое, Алешка и Володя, с того Гиндукуша проклятого вернулись…
— А витражи-то цветные!.. Какая красота… Точно васильки в золоте… Ну, народу сегодня!..
— Лучи под куполом колышутся, глянь, как колосья…
— Милая, не плачь. Да вернутся, вернутся они…
— Вонмем!
О славе за землю бьющихся — чужую и свою…
О счастье тех, кто стоит у пропасти на краю…
О тепле тех, кто, едучи далёко по звонкой зиме, кутается в шепоты-шубы,
Огненным чаем и словом печальным и поцелуем прощальным
обжигая сухие губы…
О воле-неволе тех, кто, солью страстной лоб обвит, молчит у станка,
Не ведая в смрадном грохоте вкуса вольного, кобыльего молока…
О боли тех, смешливых-хвастливых, кто никогда еще не чуял боли:
Дай Бог им очутиться однажды — одиноко — в зимнем алмазном поле,
Да ушанку глубже надвинуть, от звезд косея, от ветра спасаясь,
Буре, ночи и белому, безмерному пути ужасаясь…
Одинокий путь — сребряная, золотая дорога.
Одиноким путем идти горько и строго.
Одинокий человек нищ, гоним и презираем.
Мы в толпе живем — но мы одиноко умираем.
Мы уходим прочь на жесткой больничной постели
Мы ловим ртом воздух — а сказать ничего не успели
Вокруг нас плыл хоровод огней горели яства и вина
Мы горько уходим отсюда — голодны одиноки безвинны
Нам: горько! — кричат а целоваться не дотянуться
Не проклясть не украсть не догнать не простить не оглянуться
Хватаем за руки сиделку мать отца сына дочь сестру брата
А они только шепчут морща далекие губы: куда ты уходишь куда ты
И жалко суют нам в рот то горелую корку то холодную чашу
Но это все уже — чужое не наше
А мы уходим дыханье все тише глуше
…молитесь вы все уходящие души
За славу одиноко плывущих по нашему морю
идущих по нашей суше
По нашему снежному полю
гуляй зимняя свадьба до бусы до нитки раздета
По нашему сущему миру
По бывшему нашему свету
Пою уходящим им
вечную одинокую славу
И голос мой плывет с угольно-черных небес
звездною лавой
И голос мой одинокий в горской хижине плачет
Идя по ночному миру одинокой волною горячей
Вонмем!..
Целуйте уголок
Иконы света…
За тех, кто жадно жил и полынно любил — и которых нету.
О, сколько прошло
воскрешенных, рожденных, опять расстрелянных поколений
По лестнице нашей жаркой соленой крови,
по растоптанным нашим знаменам,
по костяным перемычкам ступеней…
Вонмем…
Голос мой одинокий немощен, нежен, неслышен.
Голос мой далекий хрипнет, бормочет, тает, все тише, тише,
Голос мой слетает легче первого теплого снега
На влажную от слез щеку одинокого — в толпе — человека…
Не отирай солнечную слезу, друг!..
Вонмем!..
…тебе — избавленье от мук.
***
Плачу одна! На столе моем — хлеб и вино.
Ночь на дворе. То страдание было давно.
Я умирала. Каким воскресение было?
Звезды катятся. И в доме беленом темно.
О! Не разобрано жесткое ложе мое.
Море, о зверь исполинский! Ты дышишь тут, рядом…
Голос мой не успевает за духом и взглядом —
О, как оплакать и как же воспеть Бытие?..
Жесткий матрац. Медный чайник. И утварь чиста.
Я одинока — до пустоты обнаженья,
До полноты напоённого болью движенья,
До чистоты перед ликом пустого листа.
Книга… грузинские знаки — орнаментом звезд —
На опресноках бумаги… тисненьем — на коже…
Вязь хромосом… очертанья, любовнее дрожи…
Веник — павлиний топырит за печкою хвост…
Я тут в гостях — иль вернулась на родину я?..
Я по-грузински не знаю… По-звездному тоже…
Там, за спиной, тихо меркнет суровое ложе.
Мне одиночество — родина. Горе — семья.
Плачу одна. Боже, счастье мое впереди!
Боже, я верю! Я верую! Я обнимаю
Воздух грядущий… а нынче, глухая, немая,
Музыкой слезы дарю… обращаю в дожди…
Тихо соленой ладонью веду по лицу…
Тихо стенные часы бьют полночную старость…
Сколько над крышею сакли огней мне осталось…
Ведать не ведаю… веру веду, как к венцу…
Тело соленое… В море купалась… Вода
Так обнимала меня, так упорно ласкала…
Плачу одна! Не любила еще никогда.
…жадная! Мне всех любовей всегда было мало!
Господи! Грех расколи мой! Коль можешь, прости.
Грецкий орех… он, зеленый, мне губы измажет
Горькой помадой… отчаянным розовым маслом…
Миро… кувшин… и светильник… и счастье в горсти…
Я на коленях… себя я запомню такой:
Ноги нагие, любимые, так целовала,
Жемчугом бус, волосами ступни обвивала,
Господи, к жизни Твоей прижималась щекой…
Вон, под скамейкой сафьяновый блеск ноговиц —
Брошены насмерть чулки… словно жизнь, их стащили
С досок-ступней… эполеты злаченые смыли
В бане — мочалом веков… и, гортанная, падает ниц
Горская песня, опасная, как метеор,
Режущий небо на угольный кус и алмазный…
Что ж эти слезы… ведь жизнь прожита не напрасно…
А на ковре персиянском — нож острый, опасный,
Нож ослепительный, голый, сребряный костер…
Мазанки в дегте ночном. Полумесяц печали
Зыбкой над крышею… люлькой посмертных обид…
Кавкасиони далече… Часы зазвучали…
«Павелъ Буре»… циферблат письменами изрыт…
О, кракелюры-морщины… О, век мой, старик!
Завтра старуха и я. А сегодня раздула
Ноздри, впивая из фортки соленого гула
Мощный накат… это моря возлюбленный крик…
Ночь, она радужкой Демона бьет по стеклу…
Не защититься! Зрачки нефтяные — навылет!
Жизнь! Безустанный танцор твои доски осилит.
Жизнь! Голосистый певец канет в синюю мглу.
Жизнь! Перепутала я города и века.
Режь сулугуни. Пусть лезвие глубже вонзится.
В черном окне лунным тестом катаются лица.
Светят глаза… над вязаньем колотятся спицы…
Плачу одна… мокрый рот зажимает рука…
…холод. Снег бьет о железо. Голодная тьма.
Это не Грузия. Это иная планета.
Это стальная, свинцовая наша зима.
Стол одинокий. Поток одичалого света —
Фосфоресцирует снег. Мне на все наплевать.
Где мой отец? Он в гробу такой худенький замер,
Словно бы мальчик с закрытыми сонно глазами.
Пах катафалк керосином. И куталась мать
В старую, вязки столетней, дырявую шаль,
Куталась, куталась, пальцы, рыдая, дрожали,
Будто вся жизнь угнездилась в истрепанной шали,
Цвета земли. Цвета ржави, целующей сталь.
Вызвездил иней кирпич одиноких ворот.
Это кладбище смиренное зев распахнуло.
Лязгом, толпою, молчаньем, рыданьем и гулом
По снегу шел, и валил, и дымился народ.
Черным клубком перекатной травы докатился
До красной ямы, суглинистой, в нитях мерзлот…
Я на колени упала! Плывут мимо титры:
Валенки и сапоги… и никто не умрет…
Нет, никогда и никто не умрет… деревяшки,
Что это?! сонмище, лес одиноких крестов…
Сколько распятий… мерцают чугунные плашки…
Я не готова прощаться… никто не готов…
Вот перевод с языка на язык, с железяки
Жгучего, как приговор в подворотне, ножа —
Прямо на сердце… а там, близ ограды, собаки
Песню поют и согреться мечтают, дрожа…
Колокол басом поплыл! Я сама здесь собака!
Вою и плачу! И ком жгучей зимней земли
Яро бросаю на гроб, не восставший из мрака,
А уходящий, а тающий лодкой вдали…
Плакала мать! На коленях стояла в снегу!
Люди под локти, как баржу, ее подхватили…
Снегом растерли лицо… слезы плыли и плыли,
Выли собаки, взрывался мороз на бегу…
Где моя мать? Шорох тапок за белой стеной.
Здесь?.. еще здесь?.. Запах трапезы… стон колыбельный…
Милая! Крест на меня ты надела нательный,
Да не открыла, что будет с тобой и со мной!
Мама! Прости! Потеряла подарок я твой!
Крестик Христов я в сумятице лет потеряла!
Вою в ночи над забытой твоей головой —
Тою, в подушках, где целая жизнь — одеялом…
Мама! Так худо мне! Зиму не переживу.
Эта земля… Я не знаю ее! Я не знаю!
Люди молчат на ней. Тьма их вбирает ночная.
Светятся грузно дома — корабли на плаву…
Плачу одна! Льдисто скалится волчий сугроб.
Грудь расцарапай ногтями — конец одинаков.
Белой рекою плывет мой рассохшийся гроб.
Воет по мне неземная, ночная собака.
Тише, собака! Не вой ты по мне и не плачь.
Были — любимые! Был — одиноко любимый!
Был человек — по-звериному близок, горяч.
Снег умертвил его. Ветер понес его — мимо.
Запах вокзала. Тяжелая, пряная гарь.
Еду к нему. Повторяю безумных, несчастных,
Прянувших вдаль… И старуха глядит безучастно…
И засыпает на лавке старик, будто царь…
Семечки лузгает парень. И дышит толпа
Потом соленым и слезным немым океаном.
Крики носильщиков, ржавые грязные краны,
Водорослями — поземка на рельсах росстанных…
Свисты колес — и любовь, что смешна и слепа…
Тел перевитость, узоры сплетений и воль —
О, где там пальцы, живот, руки-ноги, жемчужные спины,
Вот она женщина, вот сирота-он-мужчина,
Вот она, нимбом зачатья, родильная боль!
Сын мой явился! Исполнила звонкий закон.
Имя дала ему. Счастье ему загадала.
О, для каких он великих страданий рожден,
Если, нося его, я бесконечно рыдала?
Вы, серафимы… вас, узников тощих, не счесть
В белых тайгах, где истлевшие дедовы мощи…
Мне же, брюхатой, не ангел принес мою весть!
Смерть и рожденье — они безусловней и проще.
О, никогда уже больше живот не носить…
Гулкий, чугунный, громадный, немой, колокольный…
О, как же больно… Как просто, прощально и больно —
Знать, что изорвана сеть и оборвана нить…
Море, где резво ныряют во сне-наяву,
Ловят детишек, целуя морскую траву,
Будто бы золото-серебро рыб, опьяненных
Солью и волей, — в твое огнекрылое лоно
Уж не войду, перекрестяся, не поплыву…
А этот мир, он же, Господи, рыбой утек
В море ночное!
А мы — друг на друга походом
Лютым идем! Выпекают друг другу народы
В зевах железных печей — ядовитый пирог!
Острые пули вонзаются в глотку, под дых!
Режет начинка стальная живых нас и пьяных!
Ну, разломи — там под коркой, слепой и румяной,
Песни последней рыданье — одно на двоих…
Войны, земля, бесконечные! Снова война!
Светят глаза ваши, дети, над грохотом-воем…
Ветер над голой моею гудит головою.
Плачу одна! О, зачем же я плачу одна!
Дети, живые, погибшие дети мои!
Всех вас, родные, по именам называю!
Гибнет земля! О, зачем же одна я, живая,
Вижу, как храмом вершина растет на крови!
Эта гора снеговая… над сколами скал
Плач этот тонкий, военный… слепящая известь
Сакли в ночи… да какой же незнаемый изверг
Гибель придумал всеобщую… горе сыскал…
Ткань погребальную тяжко накинул на гроб,
Где гекатомбами, толпами, стогнами… или стогами
Люди легли… красный бархат меж берегами
Тихо течет… вьется, падает алый сугроб…
Горские похороны… Роды — там, за стеной…
Только зачем… на мученье… в окопах… в руинах…
Море колышется. Шеей клонюсь журавлиной.
Зеркало старое льется слепой пеленой.
Зеркало старое дышит землей и слюдой,
Хлещет из чана полночного ливнем мацони,
Дымом курится… чубук в одинокой ладони…
Тает луной… утекает соленой водой…
В зеркале — я. Я сама себе нынче семья.
Я себе нынче — земля. Вы меня погубили —
А восстаю из пучины во славе и силе:
Бедная, нищая я, одинокая я!
И в одинокое зеркало жалко гляжу,
Бьются мальками зрачки… изумленная вспышка
Нежной улыбки… безумие, ржавая крышка
Блюда с хинкали… кварели течет по ножу…
Эта земля… Я не знаю. Не знаю ее.
Иллюминатор окна. Ослепленье заката.
Вот безвоздушие. Вот наступила расплата.
Звездное сохнет, мотаясь во мраке, белье.
Всё — на замок. Боль упрятана в мертвый отсек.
Полая клетка грудная так мертвенно кружит,
Мерно и медленно. Бог твою радость отсек.
Дай мне кого-нибудь, Боже! Уйми этот ужас!
И наплывает — дымами — из мрака — лицо.
Пихтовой хвои пьянее любовь, не могила.
Катится, в палец впивается снова кольцо —
То, что я в бане таежной, сронивши, разбила…
Баба я просто! В созвездиях вою одна!
Вою и плачу, земли подзаборная псина…
Господи! Слышишь! Во имя Отца и Сына
И Духа Святаго — землю спаси: ведь она
Смертна!..
…рубаху из грубой холстины пошить.
Снова — от корки до корки — спознать эту книгу.
Плахи-страницы… чугун и стальные вериги…
Перелистнуть — будто тысячу жизней прожить…
Вязи восточной не ведаю… горы горят…
Темень и смоль иероглифы света узорят…
Горская думка укрыта родимым подзором…
Жизнь я снимаю, изорванный, ветхий наряд.
Сдергиваю. Прочь бросаю! Встаю пред окном.
Ночь! Голизна. Тишина. Одиночество. Звезды.
Я — лишь светило. Погасну. Навечно и просто.
Думка. Щека. Наслажденье неведомым сном.
Как хванчкара, этот сон. Саперави чудней.
Терпче и яростней грозного киндзмараули.
Люди, уснула я — все вы со мною уснули.
Только до вечного сна — Боже, много ли дней?!
Горский ковер, вышит кровью и хохотом ткан,
Вытертый весь, сизый иней играет на сгибах,
Кисти мотаются вихрями, рван ты и пьян,
Родов пеленка да саван на плач, на погибель!
Кто тебя ткал? Для огромных времен мастерил?
Руки сновали… и пальцы, сияя, дрожали…
Как они шили… смеялись… любили… рожали…
Женщины эти… девчонки… старухи без крыл…
Как они жили… да Господи Боже! как я.
Вспыхни, ковер! Расстелись ты Эдемской долиной!
Молнии в грудь! И ножи в одинокую спину!
Только идти! только вдаль — по костру бытия!
Вдоль по крови! По любви! По богатым коврам!
По мешковине ненастной, несчастной и нищей!
Пусть ветер в грудь! Пусть лицо полосует и свищет!
Ты подставляй тело, сердце огням и ветрам!
А на ковре — мечешь молнии, Боже, в меня:
Лютый кинжал, серебром исцелованы ножны…
Воля… охота… сражение… ревность… о, можно
Сжать рукоять — до Суда, до последнего дня?!
Я безоружна! В дегтярном квадрате окна —
На крестовине времен — на кресте колобродном —
Руки раскинув, застыну — горою — одна:
То ли на царство, а то ль на распятие годна!
Вою, хриплю, и прошу, и кричу, и шепчу:
Если нужна моя жизнь — то бери ее, Боже!
Медного гроша, клянусь, мне она не дороже…
Только б затеплил живой кто во храме свечу…
Только б живой кто заплакал в ночи обо мне,
Храм застонал бы, и море в ночи загудело, —
Отозвалось из земли мое нищее тело
Огненным звоном, подобным поющей струне…
И потекли эти слезы, что слаще вина,
Вдоль по щекам седовласой, спаленной грузинки!
Это поминки! Мои золотые поминки!
Плачу одна! О, зачем же я плачу одна!..
Я не хочу уходить!.. О, картвело, постой,
Старая бабка, на пляже торгуешь чурчхелой,
О, обними же мое просоленное тело,
Ты, загорелая, ликом древнее святой!
Море и горы, старуха, — твой радостный храм,
Где синева витражей рассыпается чисто…
Радость, картвело, глаза твои ясно лучисты.
О, умоляю, молись за меня по утрам!
О, так обнимемся! Так постоим! Двое нас!
Сжалился Бог! Из души одиночество вынул!
В час наш последний — я знала —
Он нас не покинул,
В час наш последний,
В сужденный, назначенный час…
***
Внутренность храма. Ночь. Служба окончена. В храме жарко, душно. Девочка — послушница в черном — ставит свечу перед святым Георгием Победоносцем и поет:
— Синие ткани,
алые плащи…
Старики уходят —
их не ищи.
А я — молодая —
зажгу свечу.
Песней одинокой
в небо улечу.
Отходит ближе к Царским Вратам, складывает лодочкой руки.
— Господи, души старых людей прими!
Здесь они жили, страдали, смеялись — людьми.
Ободки золотые надо лбами у них зажги.
Сделай так, чтоб во храме этом обнялись они —
друзья и враги.
А я сюда ночью приду, хлебом и вином тихо вас накормлю.
Не знаю, отчего я вас, старики, так сильно люблю!
Но вы мне живые, старики. Вот этого — Нико писал.
А этого — Ладо знал: он много раз воскресал.
Я вас люблю! Люблю письмена морщин на челе у вас.
Люблю синий свет небесный ваших голодных глаз.
О, старики, не плачьте, — я ваше бремя взяла,
Свечами и хлебом уставила белое поле стола…
Ешьте и пейте!
На свечи глядите!
…а ты, коричневый, ты —
На снежном коне, с лицом неземной красоты,
Святой Георгий Победоносец, — победи черное зло,
Чтобы оно, как пролитое в помин души вино,
в землю ушло…
в землю ушло…
в землю ушло…
Гаснет свеча. Георгий на белом коне скачет во тьму, бросая на послушницу в черном последний пронзительный — всё и всех прощающий — взгляд. И во мраке звучит светлейшая музыка, светлее которой нет на свете.
Для чего в сиянье дивном
Мы рождаемся на свет
И в страданье неизбывном
Прожигаем яркий след?
Для того, чтоб одиноко
Петь у мрака на краю,
Чтобы спеть успеть до срока
Песню смертную свою.
ОРГАН
Ночная репетиция. Из рам
Плывут портреты — медленные льдины.
Орган стоит. Он — первобытный храм,
Где камень, медь и дерево — едины.
Прочь туфли. Как в пустыне — босиком,
В коротком платье, чтобы видеть ноги,
Я подхожу — слепящим языком
Огонь так лижет идолов убогих.
Мне здесь разрешено всю ночь сидеть.
Вахтерша протянула ключ от зала.
И мне возможно в полный голос спеть
То, что вчера я шепотом сказала.
На пульте — ноты. Как они темны
Для тех, кто шифра этого — не знает!..
Сажусь. Играть? Нет, плакать. Видеть сны —
О том лишь, как живут и умирают.
Я чувствовала холод звездных дыр.
Бредовая затея святотатца —
Сыграть любовь. И старая, как мир —
И суетно, и несподручно браться.
Я вырывала скользкие штифты.
Я мукой музыки, светясь и мучась,
Вдруг обняла тебя, и то был ты,
Не дух, но плоть, не случай был, но участь!
И чтоб слышней был этот крик любви,
Я ость ее, и кость ее, и пламя
Вгоняла в зубы-клавиши: живи
Регистром vox humana между нами!
А дерево ножной клавиатуры
Колодезным скрипело журавлем.
Я шла, как ходят в битву напролом,
Входила в них, как в землю входят буры,
Давила их, как черный виноград
По осени в гудящих давят чанах, —
Я шла по ним к рождению, назад,
И под ногами вся земля кричала!
Как будто Солнце, сердце поднялось.
Колени розовели в напряженье.
Горячих клавиш масло растеклось,
Познав свободу взрыва и движенья.
Я с ужасом почувствовала вдруг
Живую скользкость жаркой потной кожи
И под руками — плоть горячих рук,
Раскрывшихся в ответной острой дрожи…
Орган, раскрыв меня сухим стручком,
Сам, как земля, разверзшись до предела,
Вдруг обнажил — всем зевом, языком
И криком — человеческое тело.
Я четко различала голоса.
Вот вопль страданья — резко рот распялен —
О том, что и в любви сказать нельзя
В высоких тюрьмах человечьих спален.
Вот тяжкий стон глухого старика —
Над всеми i стоят кресты и точки,
А музыка, как никогда, близка —
Вот здесь, в морщине, в съежившейся мочке…
И — голос твой. Вот он — над головой.
Космически, чудовищно усилен,
Кричит он мне, что вечно он живой
И в самой смертной из земных давилен!
И не руками — лезвием локтей,
Щеками, чья в слезах, как в ливнях, мякоть,
Играю я — себя, тебя, детей,
Родителей, людей, что нам оплакать!
Играю я все реки и моря,
Тщету открытых заново Америк,
Все войны, где бросали якоря,
В крови не видя пограничный берег!
Играю я у мира на краю.
Конечен он. Но я так не хотела!
Играю, забирая в жизнь свою,
Как в самолет, твое худое тело!
Летит из труб серебряных огонь.
В окалине, как в изморози черной,
Звенит моя железная ладонь,
В ней — пальцев перемолотые зерна…
Но больше всех играю я тебя.
Я — без чулок. И на ногах — ожоги.
И кто еще вот так возьмет, любя,
До боли сжав, мои босые ноги?!
Какие-то аккорды я беру
Укутанной в холстину платья грудью —
Ее тянул младенец поутру,
Ухватываясь крепко, как за прутья!
Сын у меня. Но, клавиши рубя,
Вновь воскресая, снова умирая,
Я так хочу ребенка от тебя!
И я рожу играючи, играя!
Орган ревет. Орган свое сыграл.
Остался крик, бескрайний, как равнина.
Остался клавиш мертвенный оскал
Да по углам и в трубах — паутина.
Орган ревет. И больше нет меня!
Так вот, любовь, какая ты! Скукожит
В комок золы безумием огня,
И не поймешь, что день последний прожит.
Ты смял меня, втянул, испепелил.
Вот музыки владетельная сила!
Когда бы так живую ты любил.
Когда бы так живого я любила…
И будешь жить. Закроешь все штифты.
Пусть кузня отдохнет до новых зарев.
И ноты соберешь без суеты,
Прикрыв глаза тяжелыми слезами.
О, тихо… Лампа сыплет соль лучей.
Консерваторская крадется кошка
Дощатой сценой… В этот мир людей
Я возвращаюсь робко и сторожко.
Комком зверья, неряшливым теплом
Лежит на стуле зимняя одежда.
И снег летит беззвучно за стеклом —
Без права прозвучать… и без надежды.
Босые ноги мерзнут: холода.
Я нынче, милый, славно потрудилась.
Но так нельзя безмерно и всегда.
Должно быть, это Божеская милость.
А слово “милость” слаще, чем “любовь” —
В нем звуки на ветру не истрепались…
На клавишах — осенним сгустком — кровь.
И в тишине болит разбитый палец.
И в этой напряженной тишине,
Где каждый скрип до глухоты доводит,
Еще твоя рука горит на мне,
Еще в моем дому живет и бродит…
Ботинки, шарф, ключи… А там пурга,
Как исстари. И в ноздри крупка снега
Вонзается. Трамвайная дуга
Пылает, как горящая телега.
Все вечно на изменчивой земле.
Рентгеном снег, просвечивая, студит.
Но музыки в невыносимой мгле,
Такой, как нынче, никогда не будет.
Стою одна в круженье белых лент,
Одна в ночи и в этом мире белом.
И мой орган — всего лишь Инструмент,
Которым Вечность зимнюю согрела.
РАДИОГАЛАКТИКА ЛЕБЕДЬ А
звезда первая
Выключатель поверну
Кончился свет
Началась тьма
Меня бросили одну
Посреди планет
За окном — зима
Утварь медная грязна
Ругань с улицы слышна
Неужели я жива
Но сквозь эту копоть грязь
На меня идет смеясь
Радиогалактика Лебедь А
звезда вторая
Через вопль убиенных во рву,
Через выкрики ярмарок бравых
И газетного шрифта канву,
Из трагедии ткущую — славу,
Через воблу у пьяных ларьков,
Через грязные церкви, где свечи
Освещают загривки волков,
На степное сбежавшихся вече,
Через бритые головы тех,
Кто поет свои песни о мире
И дешевый скандальный успех
Пропивает в богатом трактире,
Кто — два пальца в распяленный рот,
От грядущего
ополоумев,
Оттого, что великий народ
То ли жив еще,
то ли умер,
Через живопись, что на кострах,
Через книги, что мыши проели,
Через старый, испытанный страх
Что поднимут нагого с постели
В закопченное стекло кухонного окна —
Радиогалактика Лебедь А.
звезда третья
Пускай я умру.
Я знаю — за этою гранью
На черном ветру
Вздымается грудь мирозданья.
И в круглых огнях,
Колесах,
шарах,
чечевицах
Летит древний страх:
По смерти — еще раз родиться.
И в черном окне,
Ладонями сложена вдвое,
Вся в белом огне,
Висит над моей головою
Сама Чистота —
Над грязью, забившею лазы,
Сама Красота —
Над нашей паршой и проказой.
звезда четвертая
Они похожи на веретена
На тяжелые серебряные блюда
Вышли они из иного лона
Где не было люмпена, сброда и люда
Но мы не знаем какое страданье
Они излученьем любви одолели
Какое хриплое у них дыханье
Какие одинокие у них постели
Я знаю то, что они живые
Поймите это
Смеяться поздно
И режут тьму
огни ножевые
И Новым Заветом
слезятся звезды
звезда пятая
Я — на площади. Ветер бьет огнем.
По щеке моей течет звезда.
Вы думаете, мы их поймем?
Никогда.
Мы же их боимся,
пугливые мы!
Человек же кричал на беззвучной Луне:
«Вижу круги!.. Выступают из тьмы!..
Что это?.. Страшно! Страшно мне!..»
А если ребенок увидит Ее,
Летящую по траектории — вниз,
Бормочем: «Не бойся, просто — белье
Стучится белое о карниз…»
Но наши мысли ловят они…
…Рынок. Масло. Дубленку чинить.
Поминки. Водка. Крики родни.
Хотя бы в ломбарде — кольцо сохранить.
…Не только мысли они сохранят!
А всю — от Адама — дорогу веков.
И елочный Рай.
И военный Ад.
И холод
рентгеновских сквозняков.
И синий хитон, в котором Христос
Динарий кесаря отвергал.
И все ожоги последних слез,
Когда ступаем в черный прогал.
звезда шестая
…Что там, в ее суммарном излучении,
Таком горячем,
Что я пальцы обожгу?..
…Иль это свечки очень маленькой свечение
В тесовой церкви
На байкальском берегу…
Ты клетка Мира.
Ты живая.
Ты пульсируешь.
А мы — лишь гены этих звездных хромосом.
Так больно делишься ты надвое, красивая,
Крича на тысячи звериных голосов!
Так вот зачем горишь спектральным наваждением,
Тугим сиянием
Магнитного столба!
Да, мы присутствуем при подвиге рождения.
Кричи, Галактика!
То женская судьба.
Ори и тужься!
Выгибайся в ярком бешенстве!
Един для Космоса
Крещенный болью хлеб!..
…Крепись.
Когда-нибудь останешься ты бедною,
Забытой матерью
В избе, где черный креп.
звезда седьмая
На черном стекле — железная трава
Там радиогалактика Лебедь А
Она излучает бешеный яд
Радости и горя на много лет назад
Она источает огонь и лед
Счастья и скорби
на много лет вперед
В ее утробе — сто Хиросим
Черные сугробы лагерных зим
Пещерные храмы
где ни одной свечи
В живот по рукоять вонзенные мечи
На кухне моей дует в температурный шов
Над всеми обидами
сорока веков —
Над нищей колыбелью где человек орет —
Над баржою вмерзшей в реликтовый лед —
Над прачкою чьи руки в экземе аллергий —
Над мальчиком что перед шлюхою — нагим —
Над стеклом иконы
обцелованной стократ —
Над лунами что куполами луковиц — горят —
Над миром где Любовь
пока еще жива —
РАДИОГАЛАКТИКА
ЛЕБЕДЬ А
ОБНАЖЁНКА
Я сегодня — душу наизнанку.
Время — вот: приходит спозаранку.
Вывернуть нутро чулком, носком ли.
Полон рот пожизненной оскомы.
Долго, долго, долго я молчала.
Гордая, ходила, как монашка.
Исповедала грехи я после бала.
Сдергивала потную рубашку.
Время. Вот приходит мое время
Обнажить пороки и проклятья,
Братние и брачные объятья,
Лисий мех — на шубу ли, на платье,
Будущую смерть в лицо узнать бы.
Наплевать. Нагая — предо всеми.
Ни клочка белья. Ни лоскутенка
Кружев ли, фланели, бедных тряпок
Довоенных. Жальче я котенка,
Бешеней кутенка. Дрожью — лапы,
А не руки. Вы счастливей, звери.
Вам потребен клекот, вой, не слово.
Голая сегодня — до основы.
Зеркало. Серебряные двери.
Распахнитесь. Ну как локтем двину!
Разобью полынную судьбину.
Отражаюсь вся. В заплечье — войны.
Кадры, сводки. Нет новья постылей.
Время, ты мычишь коровой дойной,
А тебя и подоить забыли.
Наблюдаем в призрачную линзу
Нашу жизнь. Она еще одета.
И еще в салаты крошит кинзу,
И еще зовет друзей на тризну,
Заряжает брюхо пистолета.
Новости. Я плюну в темь экрана.
Лжет о том, как погибают люди?!
Правда! Правда! Встала нынче рано.
Зеркало несет меня на блюде.
Плачу перед зеркалом. Мне страшно.
Я сегодня — душу нараспашку.
Зеркало, ты отразило тело.
А душа прикрыться не успела.
Ну, давай, разглядывай ты локти,
Прахом уплывающие ноги,
Груди, страстью выпиты, убоги,
А вчера еще лепили боги,
Чертовы полосовали когти,
Мельтешат колени при дороге,
Пятки, а мозоли полустерты,
Босиком — вот счастье без начала,
Голяком — ведь это звучит гордо,
Босяком пропасть на дне, мой Горький,
Ведь об этом я всю жизнь мечтала.
Время, ты меня куриной костью
Обглодало, кинуло собакам,
Оболгало золоченой злостью,
Мой багет обмазывало лаком.
Местью на холсте моем черкали,
Отпечатки пальцев оставляли
Кровью, лимфой да рассолом-страхом,
Суриком мазюкали, краплаком,
Водопадом бешеного Баха,
Топором, вонзающимся в плаху,
Те картины помню я до дрожи,
Те распятья ниц, на одеяле,
На снегу, в отверженном подвале,
Кочегары в топку мя швыряли,
Били в грудь, наотмашь били в рожу,
Набивали мне тату на коже —
Хрипло ржали: ври! себе дороже! —
О войне, о мире, первом бале,
О наряде, вьюжном покрывале,
О снаряде: это страшно, Боже.
В зеркало гляжу!
Там зимний город
На меня катит людским потоком.
Человечий вал! Там каждый — Богом
Во трамвайном месиве. Там голод
По любви!
Толпа мощнее бури.
Вот поет, орет, блажит, ругает,
Кулачонки к небу воздымает,
Кулаками — скулы в кровь! — и лупит
Под ребро чужое, в жар соседский,
В старца лик, блокадный и советский,
Я в него гляжу — и, как под лупой,
Вижу: каземат… разбиты губы…
Слышу стон осины соловецкой,
А толпа бежит, ей на работу,
А толпою — валенки и боты
«Прощай молодость», парижские сапожки
За сто долларов, такая нынче мода,
Платья рвет, швыряет в грязь заботы,
Вон летят заклепки и застежки,
Кнопки и крючки в родной окрошке,
Ненавидят, любят… вдруг — как кошки —
По лицу родимому — когтями!
Ненависть, вот это будет с нами!
Ненависть, да это уж случилось!
Полюбить дай, Боже, сделай милость!
Только хищно бьют и оголяют,
Да прямой наводкою стреляют,
После боя — водку выпивают,
Жжется амальгама ледяная,
Зеркало бутыли, ртуть живая,
На передовой — не закопают,
Отпоют от края и до края,
Волком воют, по-собачьи лают
На врага! а враг-то — мать родная…
Как во сне, в церквях поют Писанье…
Входит под ребро пеньё строчное…
Демество, а проще — задыханье,
Красный крест, кантабиле ночное,
Нам орут на площади, колышут
Ряской нас, икрой многоголовой!..
…площадь нынче голая. Не дышит
Дух и дых. Вначале было Слово.
Голое. Огонь, горящий голос.
Это ты молчишь сегодня, город,
Вымерзший и вымерший так подло.
Заболели все. Себя не помнят.
Очумели все. Лежат в телегах.
Чернь лица. Нагие крылья снега.
До ребра обнажены морозы.
Серебра молитвенные слезы.
Нострадамий ходит с маслом розы.
Мажет лбы, и щиколки, и пятки
Снадобьем. Уходят без оглядки.
Смерть дырява. Жизнь — на ней заплатка.
Кислород — подушкой адски сладкой.
Онемели. Молятся могиле.
Помнят вещий сон. Себя забыли.
От себя шарахаются в масках.
О себе рассказывают сказки
Дед-Морозьи — полночью морозной.
Все любимы, да сегодня поздно.
Выпорот, наказан ты и вспорот.
Зимний нож украденного мора
Полоснул по глотке торопливо.
Зеркало. Я голая. Умора.
Старая. Гляди, еще красива.
Руки шире в зеркале раскину.
Отразит меня стекло больное.
Обнимаю всех. Отца и Сына,
Памятника тулово стальное.
Обнимаю шеи, плечи, спины,
Прижимаю животы и чресла,
Всю толпу, орущую бессвязно,
Улицы, вокзалы, рынки, рельсы,
Всю толпу, вопящую бессмертно,
Божий океан, людской, безмерный,
Обнимаю крепко и напрасно,
Обнимаю голо и воскресно!
Зеркало, распятье без ответа!
Отсверкнуло утреннею казнью!
Я стою, и руки на полсвета
Растянула — голо, без боязни!
Обнимаю, голая старуха,
Этот мир, заблудший по-овечьи!
Я — твоя опричная поруха,
Я — твоей Пасхальной Ночи свечи!
Я — твое объятье! Это трудно!
Обнимать — тяжелая работа!
Мой горячий цех, тысячелюдный,
Руки самолетного полета!
Я все вижу, люди, да не знаю!
Зрю незримо, грешница святая.
Я — восстанья будущего знамя.
Мною пусть погибших обмотают.
Обнимаю и горю — до сажи,
До огарка, мне себя не жалко!
Обнимаю всех — многоэтажно,
Обнаженно, жадно, жгуче, жарко!
Обнимаю! Вот моя планида.
Обнимаю! Завтра вы умрете.
Все! Слезой на ласковых ланитах!
Вспыхнете огнями на болоте!
Вспыхнете кострищами ночными!
Смехом — на грядущих баррикадах!
Обнимаю, повторяя имя
Каждое — до хрипа, до надсада…
Мой народ, могучий ход! Прибоем
Плещешь в краснокаменные стены.
В инее — трава: умрет седою,
А воскреснет зеленью смиренной.
Зеркало. О, что со мною сталось?
Голый свет… а я уже другая…
Грохот… вой… железа жгуча жалость…
Перед зеркалом — одна осталась…
Руки — ввысь!.. и вон я выбегаю
Из тумана, слез и зазеркалья…
А живот мой… молодое брюхо…
Родина-я-мать!.. не чужедальний
Плёс… не изможденная старуха…
Родина я. Мать. Мое зачатье.
Мой родной народ опять рожаю.
Многомиллионное объятье.
На себя гляжу: глаза — ножами
Остро воткнуты в подгрудье, в подреберье…
Под ключицу… кровь — слеза распятья…
Пощади родимую!.. проклятья
Ей не дай… мои отверсты двери
Всем годам, где, веря и не веря,
Всех мы войн напяливали платья…
Сапоги кирзовые, пилотки…
На войне и бабий век короткий…
Мужики стреляют-убивают —
Ах ты, баба, свечка ты живая
У Николы… да у Параскевы…
У лампады — нежные напевы…
На себя смотрю — из отраженья.
На себя — из дымного сраженья.
Через бабу, голую, слепую —
Все вберу, до нитки услежу я:
Через ребра, выпитую кожу —
Грудь-живот в агоний-родов дрожи —
Вижу всё, пути, души дороже!
Так! Зрачки в зрачки! И лунный выгиб
Живота — в живот! И на отшибе
Тощих плеч, развернутых несчастно —
Свет полей, дождливых и ненастных!
Свет знамен и площадей во пляске!
Свет горы: заснежены салазки!
Свет полночных фонарей военных,
Слёз — над похоронкой — сокровенных…
Брюхо ты родное! Ты рожало!
Я руками так тебя держала —
Тяжкое — как для печи поленца —
Будто гроб на шитом полотенце!
Зачинала и носила снова!
Родина! Вначале было Слово?!
Нет! Твой стон!
Погибельный, рожальный!
Я — рентген твой!
Лютый звон кандальный!
Вся моя земля, моя родная,
Родина, такой тебя не знаю,
Голая, без лоскута одежды,
Голые — под бурей — щеки, вежды,
Голо отраженная утроба —
Вой и стой до памяти, до гроба,
А потом — Пришествие Второе…
Дай-ка, Мать, от слез тебя укрою…
От ветров… от бичеванья, боли…
Голою — распяли… о, доколе…
Ты в меня глядишь… В тебя гляжу я —
Вижу онемелую, чужую,
Вижу всю, молчащую, святую,
На юру кричащую, простую,
Животом старушечьи пустую,
Неужели пустота за краем?!..
Знаменный распев не повторяем…
Материны песни позабыли…
Погляди, нагая, в славе, силе,
Прямо в сердце мне, в его глубины,
В Божьи поминальные годины,
На мои — твои, любовь!.. — седины,
На мои — твои, земля!.. — руины…
Родина! Зеркальная отсрочка
От границы, где зверины когти…
Ты роди нам дочек и сыночков!
Вынеси их в мир — на сгибе локтя!
Я — перед тобою — на колени…
Или — ты?.. а разница какая…
Колыбель грядущих поколений…
Мать… звезда мерцает… выйди в сени…
Зри: среди икон и песнопений,
Средь Псалтыри зимних откровений
Плачет, лик ладонью закрывая,
Дочь твоя… на сундуке… нагая…
И на бревнах сруба косолапых
Отражает царской амальгамой
Зеркало: рыдающую бабу
И старуху с мокрыми щеками…
Голая. В снегах! Тебя не знаю!
Знаю — до костяшки, вопля, ночи!
Ты пригвождена, моя родная,
Ко Кресту, а все вокруг хохочут!
Около Креста и я топталась —
На снегу, утюженном лаптями,
Сапогами, полозом… о, малость —
Ноги обвернуть тебе холстами!
Обмотать рогожей, волосами,
Обтереть из-под гвоздей кровищу…
Родина! Кормила чудесами.
А распята — брошенной и нищей!
И стою я близ Креста, и шепчут
Губы, на морозе столь жестоки:
Руки пронзены — держись ты крепче
За ветра родные, за истоки…
Мучишься, родная… в землю лягут
Все… и ты!.. под выстрелы, под стяги,
На виду у мира, мига, мыта!
Руки для объятия раскрыты.
Кровь с ладоней — ярче сладких ягод!
Локти и колени перебиты!
Вот она, брусника, на холстине…
Пятна клюквы давленой, болотной…
Потерпи! Я об Отце и Сыне
Помолюсь кондаком неисходным!
Ты держись! Еще немного! Снимем
Мы тебя с Креста! И будут песни.
И в молитве пламенной — застынем.
А потом, весной, твое мы имя
Выдохнем огнем: живи! воскресни!
Отразит тебя зенит зеркальный.
Отразят тебя слепые льдины.
Ты восстанешь мощно, изначально,
Длани размахнув, непобедимо!
Матерь-Жизнь, ты воспаришь над волей!
В облаках тебя увидят люди!
Ты забудешь крик распятой боли…
Гвозди в сизой инея полуде…
И стоять я буду, голомянка,
Вся голей зверенка и подранка,
Птиченька твоя, твоя букашка,
Гильза в забытье каменоломни,
Голову задрав, себя не помня…
Зеркало твое… ночь нараспашку…
Зеркало. Окно в потусторонний
Мир. А я — жилица в мире дольнем!
Нет меня сегодня обнаженней!
Не нужна! И не слышна! Мне больно!
Господи, как больно средь болящих!
Господи, как резко рвутся нити!
Тыщи вас, живых и настоящих!
Обнимаю… что же вы! распните!
Голый, он всегда так беззащитен.
Голый ты народ! Я крест нательный
На груди твоей.
Меня сорвите!
Да в бензин горящий — зашвырните!
А потом — целуйте беспредельно.
Зеркало. Себе я снюсь без тряпок.
Зеркало! Себя я зрю без кожи.
Шрам на животе — собачья лапа.
Над ключицей шов — кромсали тоже.
Вот еще рубец — заросшей раной
Светится, как молния на фото…
Виснет грудь так яблочно и пьяно,
Соляной горой, проклятьем Лота.
Кочергами — локти, так угласты,
Так железны… руки так набрякли
Веком, рыком страждущим, клыкастым,
Спутались волосья белой паклей…
Старая, слепящая Жар-Птица!
Поднимает ветер оперенье!
Зеркало озерно золотится —
Рыбами небесными в даренье…
Зеркало мерцает холодами,
Изумляет плотью и скелетом…
В амальгаме чье лицо рыдает,
Клонится березой, бересклетом…
Кровеносно чертят горе жилы!
Кроветворно счастие качает
Сердце! Вас люблю! Лишь этим живы
Все! Вы солнцем, люди, за плечами!
Вот текут морщин речонки, речки,
Ручейки — твои, родня, притоки…
Голая, голей церковной свечки…
Люди, о, не будьте так жестоки!
Знаю: все равно меня распнете.
За века я к той привыкла пытке!
Я умру — да на кресте, в полете,
А не ведьмой-буквицей во свитке!
Зрю глаза свои в седом зерцале,
Вьялица моя, звезды огниво.
Вот зрачки мои поцеловали
Каждый лик живой, мироточивый!
«В помощи живый!..» — молюсь бормотно.
Лоб — испариной…
плывет судьбина льдиной…
Я — нагая — Волгой ледоходной
Лед ломаю в зеркале старинном!
Я — синица — отражаюсь в зимах!
Я — береза — отражаюсь в небе!
Родина, в тебе я отразилась —
Или ты во мне?! А нежить, нелюдь
Под ногами мечется, рыдая,
Грязью облипает мне подошвы…
Грязь, да ты ведь тоже мне родная!
Голосит и воет заполошно!
Вы нагие, оборотни, волки.
Голые вы, люди, звери, птицы.
Рождены! А жить уже недолго
На ветру, на звонах, на зарницах!
На обрыве над святой рекою!
На стремнине в ялике холодном!
Господи, останусь пусть такою —
В зеркале Твоем бесповоротном!
Зеркало. Я разбросала руки!
Мир! Толпа!
В ней каждый лик — он голый!
Мой народ! Слепой, глухой, сторукий,
Отразись во мне, своей старухе,
От расстрела — до псалмов разрухи,
От ручья — до Царского престола!
От кутьи — до площади палящей,
Пляшут где и плачут: за Победу!
Отразись, живой и настоящий,
Хоть охотник — за тобой по следу!
Отразись, народ, в больничной муке!
В зареве войны! В дыму раскола!
До небес, до бирюзы разлуки —
Только шаг, ребячий, развеселый!
Только шаг. Лишь малое движенье
К зеркалу. И — перейти границу.
…Там — одно святое обнаженье.
Там пою — на ветке — зимней птицей.