ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ
«Наша Среда online» — Продолжаем публикацию сборника стихов Елены Крюковой «Небо».
ФРЕСКА ВТОРАЯ. БРОНЗОВЫЙ КАБАК
«Многими веками, изо дня в день, собиралось сюда сокровище,
самоцветный камень за камнем, золотая крупинка за крупинкою…»
о. Павел Флоренский, «Столп и утверждение Истины»
НОРД-ОСТ
В этой гиблой земле, что подобна костру,
Разворошенному кочергою,
Я стою на тугом, на железном ветру,
Обнимающем Время нагое.
Ну же, здравствуй, рубаха наш парень Норд-Ост,
Наш трудяга, замотанный в доску,
Наш огонь, что глядит на поветь и погост
Аввакумом из хриплой повозки!
Наши лики ты жесткой клешнею цеплял,
Мономаховы шапки срывая.
Ты пешней ударял во дворец и в централ,
Дул пургой на излом каравая!
Нашу землю ты хладною дланью крестил.
Бинтовал все границы сквозные.
Ты вершины рубил.
Ты под корень косил!
Вот и выросли дети стальные.
Вот они — ферросплавы, титан и чугун,
Вот — торчащие ржавые колья…
Зри, Норд-Ост! Уж ни Сирин нам, ни Гамаюн
Не споют над любовью и болью —
Только ты, смертоносный, с прищуром, Восток,
Ты пируешь на сгибших равнинах —
Царь костлявый, в посту и молитве жесток,
Царь, копье направляющий в сына,
Царь мой, Ветер Барачный, бедняк и батрак,
Лучезарные бэры несущий
На крылах! и рентгенами плавящий мрак!
И сосцы той волчицы сосущий,
Что не Ромула-Рема — голодных бичей
Из подземок на площади скинет…
Вой, Норд-Ост! Вой, наш Ветер — сиротский, ничей:
Это племя в безвестии сгинет!
Это племя себе уже мылит петлю,
Этот вихрь приговор завывает, —
Ветер, это конец! Но тебя я — люблю,
Ибо я лишь тобою — живая!
Что видала я в мире? Да лихость одну.
А свободу — в кредит и в рассрочку.
И кудлатую шубу навстречь распахну.
И рвану кружевную сорочку.
И, нагая, стою на разбойном ветру,
На поющем секиру и славу, —
Я стою и не верю, что завтра умру —
Ведь Норд-Ост меня любит, шалаву!
Не спущусь я в бетонную вашу нору.
Не забьюсь за алтарное злато.
До конца, до венца — на юру, на ветру,
Им поята,
На нем и распята.
МАТЬ
Любила, лупила, рожала, хлестала, — устала…
Червем и золою, древком и метлою!.. — устала…
Сжав зубы подковой, по насту Голгофы!.. — устала…
Изюм-сохлый — груди. Карась-дохлый — люди. Устала.
Ребенка — в охапку да денежки — в шапку. Не дышим.
Под снегом — громады. Все в дырьях — наряды. Век вышел.
Весь — вышел:
безумный, патлатый, тверезый, поддатый, — чудесный…
Я в нем умирала. Меня бинтовали над бездной.
Дитя вынимали. Ребро прожигали. Ремнями — вязали.
По стеклам — ступнями!.. По углям — стопами!.. Зачем?!.. — не сказали.
И вот я, патлата, с дитем, опьяненным Столицей,
В кабак, буерак, меж дворцов прибегаю — напиться.
Залить пустоту, что пылает, черна и горюча.
В широкие двери вплываю угрюмою тучей.
На стол, весь заплеванный, мощный кулак водружаю.
Седая, живот мой огрузлый, — я Время рожаю.
Дитя грудь пустую сосет. Пяткой бьет меня в ребра.
На рюмки, как будто на звезды, я щурюсь недобро.
За кучу бумажных ошметок мне горе приносят.
Огромная лампа горит, как на пытке, допросе.
О век мой, кровав. Воблой сгрызла тебя. Весь ты кончен.
Всю высосу кость и соленый хребет, ураганом источен.
И пью я и пью, пьет меня мой младенец покуда.
Я старая мать, я в щеку себя бью, я не верую в чудо.
Я знаю, что жить мне осталось негусто, мой Боже:
Стакан опрокину — и огненный пот выступает на коже.
Узор ледяной. Вон, на окнах такой на кабацких.
Узор кровяной. Иероглифы распрей бедняцких.
Военная клинопись. Страшные символы-знаки.
Их все прочитают: на рынке, на площади, в трюме, в бараке.
Наверно больна. И дитенок мой болен. Эй, водки, скорее!
По смерти прочтут. По складам. И от слез одуреют.
Прочтут, как сидела — до тьмы — в ресторанишке грязном, дешевом,
Над хлебом нагнувшись, над шпротой златою, парчовой;
Как век мой любила, на рынке его продавала,
Как кашу в кастрюле, завертывала его в одеяло;
Как мир целовала, как ноги пред ним раздвигала,
Как тельце последыша в тряпки любви пеленала;
Как, пьяная, скатерть ногтями цепляя, молилась за свечи,
Что светят во вьюге живущим и сгибшим — далече, далече;
И как, зарыдав, я на стол, залит водкою, грудью упала…
Бежала. Рожала. Свистела. Плясала. Бесилась. Молилась!
…Устала.
Да только дитя как заплачет. В сосок как иссохший вопьется!
Ах, больно. Ах, томно. Еще там живое, под левою грудью.
Там бьется.
ХРАМ АЛЕКСАНДРА НЕВСКОГО В ПАРИЖЕ
Это две птицы, птицы-синицы,
Ягоды жадно клюют…
Снега оседает на влажных ресницах.
Инея резкий салют.
Рядом — чугунная сеть Сен-Лазара:
Плачут по нас поезда.
В кремах мазутных пирожное — даром:
Сладость, слеза, соль, слюда.
Грохоты грузных обвалов столетья.
Войнам, как фрескам, конец:
Все — осыпаются!
…Белою плетью
Жги, наш Небесный Отец,
Нас, горстку русских на паперти сирой:
Звездным скопленьем дрожа,
Всяк удержал, в виду грозного Мiра,
Лезвие злого ножа
Голой рукою! А шлем свой кровавый
Скинуло Время-Палач —
Русские скулы да слезная лава,
Лоб весь изморщен — хоть плачь…
Сколь вас молилось в приделах багряных,
Не упомянешь числом.
Храма горячего рваные раны
Стянуты горьким стеклом.
Где ты, Расея моя, Мангазея?!
Радость, голубка моя!
Только воспомни, рыдая, косея,
Жемчуг былого житья…
Крашеным красным яйцом на ладони
Пасха, как сердце, горит!
Рыжие, зимние, дымные кони…
Плачет гитара навзрыд…
Крошево птиц — в рукаве синя-неба…
Семечки в грубых мешках!
Хлеб куполов! Мы пекли эти хлебы.
Мы — как детей — на руках
Их пронесли!
А изящный сей город
То нам — германский клинок,
То — дождь Ла-Манша посыплет за ворот:
Сорван погон, белый китель распорот,
Господи, — всяк одинок!
Ах, витражи глаз лучистых и узких,
Щек молодых витражи —
Руки в морщинах, да булок французских
На — с голодухи! — держи!
Встаньте во фрунт. Кружевная столица,
Ты по-французски молчи.
Нежною радугой русские лица
Светятся в галльской ночи.
В ультрамарине, в сиене и в саже,
В копоти топок, в аду
Песьих поденок, в метельном плюмаже,
Лунного Храма в виду!
Всех обниму я слепыми глазами.
Всем — на полночном ветру —
Вымою ноги нагие — слезами,
Платом пурги оботру.
ГОРЯЧАЯ КАРТОШКА
Пока ты зеваешь, соля щепотью рот,
Пока слепнями на снегу жужжит народ,
Пока на помидорину Солнца жмуришься,
Кобыла, дура, дурища, дурища,
Пока безрукий водовоз свистит в свисток,
Пока тощий пес глядит себе промеж ног,
Пока грохочут булыжники-облака,
Пока держит револьвер у виска
Девчонка в мерлушке — играет, поди,
В рулетку!.. — на ней жемчугами — дожди,
На ней чернью-сканью снега висят,
У ней, как у зайца, глаза косят;
Пока… — над картошкой — пар-малахай… —
И закричу: не стреляй!.. —
не стреляй!.. — не-стре-…
…ляй!..
…и она выстрелит — и я картошку схвачу
В голые кулаки,
как желтую свечу,
Стащу у торговки с мышиного лотка, —
Принцесса, не промазала нежная рука!
Вы все прозевали
Царство, Год и Час.
С мякиной прожевали
великих нас.
Вы скалили нам
саблезубую пасть.
Вот только лишь картошку
разрешили украсть —
Горячую лаву: сверху перец и лук,
И серп и молот, и красный круг,
И масло и грибочки… — торговка — визжи!
Вон, по снегу рассыпаны монеты и ножи!
Вон, рынок бежит, весь рынок визжит!
А вон на снегу синем девочка лежит —
В шапке мерлушковой, в мочке — жемчуга,
Балетно подвернута в сапожке нога…
И я над ней — голодная — кол в рот вам всем —
Стою в клубах мороза, из горсти картошку ем!
Мы обе украли: она — судьбу, я — еду.
Украсьте нас орехами на пьяном холоду!
Венчайте нас на Царство, шелупонь-лузга-казань:
Царевну-лебедь-мертвую, княжну-голодрань!
Стреляют… хлещут… свищут…
идут нас вязать…
Вареною картошкой…
мне пальцы… унизать…
О клубеньки-топазы…
о перец-изумруд…
Кровь на снегу… все в шапочках… мерлушковых… помрут…
И тот, кто ломал мне руки, бил, не жалея сил,
Носком сапога на красный снег
картошку закатил.
ВОСКРЕШЕНИЕ. ПЛОЩАДЬ
Я тебя воскрешу.
Я тебя воскрешу.
Ты мальчонка убитый.
А я не дышу.
Тебя сверстники били. Прикончили вмиг.
Ты уже никогда — ни мужик, ни старик.
Ты уже никогда — в крике первой любви…
Напрягаю я страшные мышцы. Живи.
Напрягаю я Дух, собираю в кулак,
Поднимаю кулак над тобою, как стяг.
Над измызганным тельцем, где кровь на крови,
На снегу площадном… Возглашаю: живи.
Заклинаю: живи!
Заповедаю: встань!
…Перекручена красной повязкой гортань.
А мальчонка валяется, будто бежал
И упал. Завывает народ, как шакал.
К небу пьяную морду воздев, воет мать.
Шепчут старцы, старухи: нам всем умирать.
Только мальчик вот этот!.. Один, меж людьми…
Всех отпой, отповедай. Его — подними.
И я пальцы к нему врастопырку тяну!
И кричу: ну, вставай!.. Оживай!.. быстро, ну!..
И я вижу, как тело в сугробе сидит.
И я вижу, как глаз одичало глядит.
И встает он, весь белый, с разбитой губой,
С головой раскроенной, от боли — слепой,
Мальчик, в драке убитый, в миру воскрешен —
И, шатаясь, ко мне тяжко ломится он
Через бедный, густой, тяжкий воздух земной…
Я его обнимаю. Сынок мой. Родной.
***
На меня Чайковский
Глядел из тьмы во тьму.
-Плохо мне, Чайковский, —
Сказала я ему.
Плохо тебе тоже, медный,
Бронзовый твердак…
С горя закатилась в бедный,
В бронзовый кабак.
Это была рюмочная.
Для погибших — думочная.
И один беззубый, тощий,
Мятый как сапог,
Кинул мне навстречу мощи,
Кинул говорок.
Не гранитная-святая
И не бронза-медь —
Я была ему живая,
Близкая, как смерть.
***
Вот он, мой родной народ.
Вот он, мой старик.
Подворотнями идет.
Держит в глотках крик.
Хлеб да воду — из котла,
Зелье — из горла…
Я среди него жила.
Ела и пила.
Чернью, медью, вервием
Наползает он.
Режет он меня живьем
На размах знамен.
Рубит топором меня
На испод гробов.. .
Вздымет вверх — шматком огня:
Эй, свети, любовь!
Факел бешеный, гори!
Путь наш освещай!
Выгори! Дотлей! Умри!
Ангелом летай!
А народ, он будет жить.
Жрать середь поста.
Сало мять да водку пить
Супротив Креста.
В диких войнах погибать.
Греть сковороду.
Райских деток пеленать
В неземном Аду.
***
Я не хочу… я пить не буду
Огонь, где масло, сода, молоко…
Малиной, мазью, солодом – простуду
Не вылечишь. Так это нелегко.
Не отворачивайся, девка-дура!
Глотай же с ложки горькое питье!
Великой жизни терпкая микстура —
За шиворот. Рыдание твое.
СОШЕСТВИЕ ВО АД
Все забери. Всем жадно подавись.
Тебе, Владыка, я кидаю — жизнь.
Я оставляю полую бутыль,
И ведьму-сельдь, и жалкий стул-костыль,
И лампу, что цедила масло-свет,
И в грязный зал надорванный билет;
Я оставляю снега грозный хруст,
Стиральный купорос, собачий дуст,
И к празднику… — о, лакомство!.. умру… —
Найденки-сушки черную дыру;
Из шубы в шапку перешитый мех
И валенки, Господь, одни на всех;
Разрезанные шеи, животы
Зашитые — от края до черты;
И сломанные руки, крик и рев,
И шепот, и — по скулам соль — без слов,
Мохнатых, сальных карт гадальный сброс
И заплетанье на ночь диких кос,
Прогорклую, подсолнечную снедь,
И в варежке пятак — святую медь —
За вход туда — сквозь толпы, стыд и срам —
В святилище, где свет и фимиам… —
Я оставляю! — все возьми, не жмись:
Чугун морщин в горжетке царских лис,
Вонь дворницких, табак истопников,
Гриб деревянный — для шитья чулков,
Во звездных, на расстрел, дворах зимы
Изодранных собаками, людьми…
Все! все! до капли, нитки, до куска,
До тьмы, где Савлом щерится тоска,
До ямы той отхожей, где наряд
Родной истлел, а чьи глаза горят
Звериные из мрака… — все возьми!
Ничем не дорожу я меж людьми.
Они меня всю выпили — до дна.
Всю выткали — белее полотна.
Всю расстреляли — в пух! — на площадях:
Ступня — в багрянце, песня — на устах.
Живот — бутыль пустую; шов рогож —
Нежнее кож; да взгляда острый нож —
Лба каравай; да ребрами — мечи
Двуострые — бери, сожги в печи.
Отмерили мне горстку злых монет.
Истратила. На хлеб в карманах нет.
За пазухой пошарю — лед и снег.
Возьми меня!
Уже не человек,
А: золото мощей!.. опал зубов!.. —
Я заплачу собою за любовь,
За жизнь — богатым прахом заплачу…
Я ухожу! Зажги мне, Царь, свечу.
Да что!.. меня!.. — заместо свечки той!
Я в Ад спускаюсь грязной и босой,
Седа, свята, горда, гола: гора! —
Мышь крупяная, баба из ребра,
Блудница Вавилона, дура-мать…
Забыла детям локти залатать!.. —
А все уж позади. Закрыли дверь.
Вой, человек. Пой, Ада бедный зверь.
О всем, что на земле оставил, —
пой
В колючей тьме, дрожащею губой.
***
Я выпью с тобой эту рюмку.
Последний алмаз нацеди.
Ты слышишь, как тяжко и громко
Стучит в изумленной груди.
Как мало дыханья осталось.
Спой, зимний седой воробей,
О нежной Царице, чья старость
Дрожит под ладонью моей.
ВИДЕНИЕ ЦАРСКОЙ СЕМЬИ
Вижу… вижу…
Силки крепа… кости крыжа…
Витые шнуры… золотые ежи
На плечах… китель режут ножи…
Пули бьют в ордена и кресты…
Это Царь в кителе. Это Ты.
Это Царица — шея лебяжья.
Это их дочки в рогожке бродяжьей….
Ах, шубка, шубка-горностайка на избитых плечах…
А что Царевич, от чахотки — не зачах?!..
Вижу — жемчуг на шее Али… розовый… черный… белый…
Вижу — Ника, Ваше Величество, лунь поседелый…
Вижу: Тата… Руся… Леля… Стася… Леша…
Вы все уместитесь, детки, на одном снежном ложе…
Кровью ковер Царский, бухарский, вышит…
Они горят звездами, на черное небо вышед…
Царь Леше из ольхи срезал дудку…
А война началась — в огне сгорела Стасина утка…
Изжарилась, такая красивая, вся золотая птица…
Стася все плачет… а мне рыжая утка все снится…
Ах, Аля, кружева платья метель метут…
А там, на небесах, вам манной каши лакеи не дадут…
Вам подсолнухи не кинут крестьяне в румяные лица…
Ты жила — Царицей… и умерла — Царицей…
А я живу — нищей… и помру — опять нищей…
Ветер в подолах шуб ваших воет и свищет…
Вы хотите пирогов?!.. — пальчики, в красном варенье, оближешь…
С пылу-жару, со взрывов и костров… грудь навылет… не дышишь…
Кулебяки с пулями… тесто с железной начинкой…
А Тата так любила возиться с морскою свинкой…
Уж она зверька замучила… играла-играла…
Так, играя, за пазухой с ней умирала…
А Руся любила делать кораблики из орехов…
У нее на животе нашли, в крови, под юбкой… прятала для смеху…
Что ж ты, Аля-Царица, за ними не доглядела?..
Красивое, как сложенный веер, было нежное Русино тело…
Заглядывались юнцы-кадеты… бруснику в кепках дарили…
Что ж вы, сволочи, жмоты, по ней молебен не сотворили?!..
Что ж не заказали вы, гады, по Русе панихиду —
А была вся золотая, жемчужная с виду…
А Леля все языки знала. Сто языков Вавилонских, Иерусалимских…
Волчьих, лисьих, окуневских… ершовских… налимских…
На ста языках балакала, смеясь, с Никой и Алей…
Что ж не вы ей, басурманы, сапфир-глаза закрывали?!..
Там, в лесу, под слоем грязи… под березкой в чахотке…
Лежат они, гнилые, костяные, распиленные лодки…
Смоленые долбленки… уродцы и уродки…
Немецкие, ангальт-цербстские, норвежские селедки…
Красавицы, красавцы!.. каких уже не будет в мире…
Снежным вином плещутся в занебесном потире…
А я их так люблю!.. лишь о них гулко охну.
Лишь по них слепну. Лишь от них глохну.
Лишь их бормотанье за кофием-сливками по утрам — повторяю.
Лишь для них живу. Лишь по них умираю.
И если их, в метельной купели крестимых, завижу —
Кричу им хриплым шепотом: ближе, ближе, ближе, ближе,
Еще шаг ко мне, ну, еще шаг, ну, еще полшажочка —
У вас ведь была еще я, забытая, брошенная дочка…
Ее расстреляли с вами… а она воскресла и бродит…
Вас поминает на всех площадях… при всем честном народе…
И крестится вашим крестом… и носит ваш жемчуг… и поет ваши песни…
И шепчет сухими губами во тьму: воскресни… воскресни… воскресни…
ВОСКРЕСНИ…
ЦАРИЦА САВСКАЯ И ЕЯ ЦАРЬ
Малевал буран разводы. Маслом — фонари!
Прямо посреди народа важно шли цари.
Искрилась соболья шуба. Пылал медальон.
Стыли крашеные губы, слали ругань — вон.
Изумруд до плеч свисает. Налит взор враждой.
…На снегу стою, босая, с голой головой.
Я к царице, дуре Савской, пятерню тяну.
Ну же, цапни глазом царским!.. Ну, подай же!.. ну…
Жизнь — роскошная подачка. Милостыня — твердь.
Ты, богачка, ты, босячка, — и тебя ждет смерть.
Царь твой зажирел во злате. Студнем ходит плоть.
Мир — заплата на заплате. Мир — худой ломоть.
Мир — сапфир на нищем пальце, высохшем, худом.
Погорельцу, постояльцу и Содом — свой дом!
И Армагеддон – родимый, и Гоморра — Сад…
По снегу хрустите мимо. Плюну в куний зад.
Плюну в жгучий мех блестящий, рот рукой утру.
Этот царь ненастоящий. Он умрет к утру.
С ним умрет его царица, что в миру, где мгла,
Мне не подала напиться, есть не подала.
Вывалит народ на стогны. Грянет звон и гуд.
В красном колпаке огромном затанцует шут.
Царство новое восславят! Трубы заревут!
Но никто нас не избавит от бедняцких пут.
И в снегу, что сыплет пухом, новым господам
Я, Великая Старуха, сердца не подам.
Мальчику с собакой кину. Курочке в соку.
Матери. Отцу. И Сыну. Кину — мужику,
Что в сугробе, горько плача, палец послюня,
Все считает, Царь Незрячий, медяки огня.
***
Моя молитва – мое объятье.
Моя молитва – любовь моя.
Снимаю жизнь я, как будто платье,
Устала в тесной одежке я.
Устала, Боже… Уплыли силы…
Ни от сумы… ни от тюрьмы…
Я жизни сладкой,
Я жизни милой,
Я жизни светлой
Молюсь из тьмы.
ПЕРЕВОЗЧИК
Разорванного тела лоскуты,
От поцелуев поистлелы,
Сошью… рукой махну… из ночи — ты
Плывешь ко мне на лодке белой.
Метель, глухая вьялица, гудит.
Морозной кровью полно чрево.
Жизнь прожита. Из черноты глядит
Старик с лицом сухого древа.
Под пятками его — льды синих рыб
Ворочаются в скриплой лодке.
Из глотки — хрип. Хладней торосов, глыб,
Гребет к судьбе моей короткой.
Жизнь прожита!.. А что она была?!.. —
Куски ржаного — сладость, малость, —
Когда в ночи, вне Бога и тепла,
Дрожаще — на ветру — ломались —
И в губы мерзлые совались ломти губ,
И крохи пальцев, счастья корки!.. —
А небосвод гремел дымами труб,
И прожигали снег — опорки?!..
Да, жизнь была!.. Да, пьяная — швырок
Пустой, во тьме сребрящейся — бутылки:
Забыть, разбить, закинуть за порог —
Всю выпитую — до прожилки…
И вереница лиц! И сноп тряпья,
Что пялить уставало тело,
И звезд крещенских — злая ектенья:
Меж них — не в землю! — лечь хотела…
Ах, жизнь!.. Собака!.. Лай, зверюга, вой:
Вот лодка светлая метели —
За мной, за мной, и перевозчик мой
Веслом табанит у постели…
Старик, родной!.. Да я тебя ждала.
Вся высохла я, ожидая.
Как обжигают лопасти весла.
Какая лодка — без конца и края.
Уже сажусь. И ногу заношу.
Да вытянет мой груз твоя посуда?!.. —
И оглянусь! И взором попрошу:
Последний раз… и больше я не буду… —
Уж леденеет, стекленеет рот…
Уж снеговые бревна — ноги… —
На берегу столпился мой народ,
Любимый, бешеный, и царский и убогий…
Кто хохотал — на грудь, в объятье, сгреб…
Кого соборовала… с ложечки кормила…
Ах, водогребщик, обогни сугроб —
Под ним — в земле — кого любила…
Ох, лодку потяну твою на дно!
Я здесь хочу остаться, с ними —
Кто бил в лицо,
Кто наряжал в рядно,
Кто ртом мое кровавил имя:
Последний раз — дай выхвачу я лик
Из тьмы: волосья… скулы… свет подбровный…
И вспыхнет под Луной прощальный крик —
Слезою по щеке плиты надгробной.
ТАНЕЦ ГОРЯ
Смотри, народ, как это просто:
Закрыть глаза — увидеть звезды.
…И с выколотыми — видать.
Гляди, мой люд, как мы танцуем —
Гуртом и скопом, стаей, цугом,
Как хороводим — благодать.
Танцуй, народ, — что остается?!
Покуда зелье в горло льется,
Покуда дуло у виска, —
Ларьки цветней трусов ребячьих,
А пиво — что моча собачья,
А водка зла, смела, горька.
У нас у всех сынов убили.
Мы скудно ели, плохо пили.
Зубной подковой пляшет боль.
О ней молчат.
О ней не надо
Петь до хрипящего надсада.
А помолчать о ней — позволь.
И молча мы сказуем сказку.
И молча пляшем нашу пляску —
У оголтелого ларька,
На снежной площади базарной,
И в госпитале, и в казарме,
В тяжелом духе табака
И крови, бедной и бескровной,
На царской паперти церковной,
Что вся в окурках, как в серьгах… —
Скамейке голой и судебной,
И в бане мыльной, непотребной,
В борделе с розой на рогах,
Везде!.. — в дыму, на поле боя,
В изгнании, вопя и воя,
На всей земле, по всей земле —
Лишь вечный танец — топни пяткой —
Коленцем, журавлем, вприсядку,
Среди стаканов, под трехрядку,
Под звон посуды на столе —
Вскочи на стол!.. — и, среди кружек,
Среди фарфоровых подружек
И вилок с лезвием зубов —
Танцуй, народ, каблук о скатерть,
Спаситель сам и Богоматерь,
Сама себе — одна любовь.
И рухнет стол под сапогами!
Топчи и бей! Круши ногами!
…Потом ты срубишь все сполна —
Столешницу и клеть древняну,
И ту часовню Иоанна,
Что пляшет в небесах,
одна.
ГАДАНИЕ МАРФЫ
…Гадаю, что станет с Отчизной: сквозь гомон чумной, сивый бред.
Ну что ж, попируем на тризне, пождем — пусть прискачет Конь Блед.
Но даже Конь Блед не прискачет. А чтоб не сходили с ума,
Чтоб не было слышно, как плачут, — пощечину даст нам зима.
В Отчизне всегда — Праздник-Холод. Все стынет, звенит будто кость.
В Отчизне всегда — Святый Голод, и каждый на пиршестве — гость.
И я, приглашенная Марфа — Посадница я или кто?!.. —
Дождусь угощенья, подарка, сниму в уголочке пальто.
Оно перештопано густо — нет злата другое купить.
А зубы!.. — во рту моем пусто: нет серебра, чтобы любить.
И вот, не объем я хозяев. Я тощий кусок пожую.
А после — в сиянии зарев — вздымусь у стола на краю.
И все в лица сытые крикну. Убийц поименно зачту.
И Бога Единого кликну,
Пристывшего
Ко Кресту.
А коли и Он не услышит хрипенье Сошедшей-с-ума, —
Я руки вздыму еще выше,
Я Временем стану сама.
***
Любимая моя, родная…
Закутай ручки в лисий мех…
Другой – не верю. И не знаю.
Моя. Одна. Одна на всех.
Моя… Берите! Ваша, ваша.
С казармой, где трубят отбой.
С дворцом, где лик владыки страшен.
С конюшней, где фонарь погашен.
С дрожащей заячьей губой.
РУССКАЯ РУЛЕТКА
Пули — бусы!
Пули — серьги!
Брюшки — что креветки!..
Яркой я зимой играю в русскую рулетку.
Револьвер такой тяжелый… ах, по мне поминки?!..
Я стою средь мерзлой снеди на Иркутском рынке.
Пули — клячи!..
Пули — дуры!..
Мир сгребу в охапку.
Пот течет по скулам дядьки с-под бараньей шапки.
Револьвер — такое дело. Я стреляю метко.
Что ж ладонь вспотела солью, русская рулетка?!..
Стынет глаз бурятки медом. Стынут глыбы сливок.
Стынет в царских ведрах омуль. Кажет ель загривок.
Янтарями — облепиха!
Кровью — помидоры!
Ах, оружье, ласка, лихо русского задора!
Гомонят подтало бабы, щелкая орешки.
Я для публики — монетка: орел или решка?..
Жму костями плоть железа. Руку тянет холод.
“Ну, стреляй!..” — вопят мальчишки. Крик стучит как молот!
И, к виску подбросив руку, пред вратами Рая
Я на вечную разлуку так курок спускаю,
Как целую зиму в губы! В яблоко вгрызаюсь!
Как — из бани — в снег — нагая — Солнцем умываюсь!
Жизнь ли, смерть — мне все едино!.. Молода, безумка!..
Упаду на снег родимый — ракушкой-беззубкой…
Это — выстрел?!..
Я — живая?!..
Дайте омуль-рыбу!..
Дайте откусить от сливок, от округлой глыбы!..
Дайте, бабы, облепихи, — ягодой забью я
Рот!..
… Как звонко. Страшно. Тихо.
Шепот: “Молодую…”
На снегу лежу искристом, молнией слепящем.
Умерла я, молодая, смертью настоящей.
Из виска текут потоки. Чистый снег пятнают.
Револьвер лежит жестокий. Настоящий, знаю.
А душа моя, под небом в плаче сотрясаясь,
Видит все, летит воздушно, чуть крылом касаясь
Тела мертвого и раны, баб с мешком орехов,
Мужиков, от горя пьяных — в ватнике прореха,
С запахом машинных масел пьяного шофера,
С запахом лисы и волка пьяного Простора… —
Вот так девка поигралась! Вот так угостилась!..
Наклонитесь над ней, жалость, радость, юность, милость…
Наклонись, дедок с сушеной рыбкой-чебаками:
На твою похожа внучку — волосом, руками…
Гомон! Визг вонзают в небо! Голосят, кликуши!
Я играла с револьвером — а попала в душу.
И кто все это содеял, весь дрожит и плачет,
На руки меня хватает во бреду горячем,
Рвет шубейку, в грудь целует, — а ему на руки
Сыплются с небес рубины несказанной муки;
Градом сыплются — брусника, Боже, облепиха —
На снега мои родные, на родное лихо,
Да на револьвер тяжелый, на слепое дуло,
Что с улыбкою веселой я к виску тянула.
Это смерть моя выходит, буйной кровью бьется,
Это жизнь моя — в народе — кровью остается.
***
Зачем тебя я, милый мой, узнала?
Глубокий брод. Горячий стон.
Гроза, где молнии – Господни жала.
На сеновале многозвездный сон.
Зачем тебя, безумный, полюбила,
Кайлом разбила золотую клеть?!
Мой мир. Моя разверстая могила.
Заледенеть. Воскреснуть. Умереть.
НАРОД
Они шли прямо на меня, и я видала их —
В шинелях серого сукна, в онучах записных,
И в зимних формах — песий мех… — и зрячи, и без глаз —
На сотни газовых атак — всего один приказ! —
Крестьяне с вилами; петух, ты красный мой петух,
На сто спаленных деревень — один горящий Дух! —
На сто растоптанных усадьб — один мальчонка, что
В окладе Спаса — хлещет дождь!.. — ховает под пальто;
Матросы — тельник и бушлат, и ледовитый звон
Зубов о кружку: кончен бал, и кончен бой времен,
И торпедирован корабль, на коем боцман — Бог,
А штурман — нежный Серафим с огнями вместо ног… —
И пацанва, что ела крыс, и девочки, что на
Вокзалах продавали жизнь да дешевей вина;
Они шли рядом — беспризор с винтовкой-десять-пуль
И с волчьей пастью сука-вор, пахан, продажный куль;
И мать, чьи ребра вбились внутрь голодным молотком,
Чей сын остался лишь молитвою под языком;
Все надвигались на меня — кто нищ, кто гол и бос,
Кто без рубахи — на мороз, кто мертвым — под откос,
Кто в офицерьем золотье, в витушках эполет —
На Царских рек зеленый лед, крича: “Да будет свет!” —
Неловко падал, как мешок, угрюмо, тяжело,
Кровяня снег, струя с-под век горячее стекло… —
Бок о бок шли — струмент несли обходчики путей,
И бабы шли, как корабли, неся немых детей
В кромешных трюмах белых брюх: навзрыд, белуга, вой,
Реви за трех, живи за двух, бей в землю головой! —
В мерлушках, в хромах сапогов, в лаптях и кирзачах,
В намордниках от комаров, в фуфайках на плечах,
В болотниках и кителях, в папахах набекрень,
За валом — вал,
за рядом — ряд,
за ночью — белый день,
Все шли и шли,
все на меня,
сметя с лица земли
Игрушки жалкие, и сны, и пляски все мои;
И я узрела МОЙ НАРОД — я, лишь плясун-юрод,
Я, лишь отверженный урод, раскрыв для крика рот,
А крика было не слыхать, меня волна смела,
Вогнался меч по рукоять, свеча до дна сожгла,
Толпа подмяла под себя, пройдяся по крылам,
И перья хрустнули в снегу, и надломился храм,
Мне в спину голая ступня впечаталась огнем,
И ребра в землю проросли, и кровь лилась вином,
И стала кость от кости я, от плоти стала плоть,
И стала в голодуху я голодному — ломоть,
И кто такая — поняла,
и кто такие — МЫ,
И кто за нами вслед идет
из сумасшедшей тьмы.
В оформлении использованы картины Владимира Фуфачева «Хакасия. Небо» и «Небо Хакасии»