ЛИТЕРАТУРА
«Наша Среда online» — Окончание публикации сборника стихов Елены Крюковой «Небо».
ФРЕСКА ПЕРВАЯ. МОЛИТВОСЛОВ
ФРЕСКА ВТОРАЯ. БРОНЗОВЫЙ КАБАК
ФРЕСКА ТРЕТЬЯ. РАСКОЛ
ФРЕСКА ЧЕТВЕРТАЯ. ВИДЕНИЕ ПРАЗДНИКА
«Моя родина — тишина, моя пища — молчание.
Я сижу в своем имени, как гребец в лодке».
Милорад Павич, «Хазарский словарь», мужская версия
КСЕНИЯ НА ФРЕСКЕ
…Там бесы Адовым покойникам —
Льют в глотки татям и разбойникам
Расплавленное серебро;
А я?! Чем провинилась, Господи?!
Одним лишь поцелуем — горечью
Спалившим голое нутро.
Одним объятием торжественным,
Где не мужчина и не женщина —
Две железяки запеклись,
Те два гвоздя с Кургана Лысого,
Кровь по сугробам — зверья, лисова…
…На фреске, грешница, меж рисинами
Огня, между котлами, крысами,
Кричу, подъяв лицо неистовое:
“Ты моя жизнь.
Ты моя жизнь”.
ВИДЕНИЕ ПРАЗДНИКА. СТАРАЯ РОССИЯ
От звонниц летит лебедями да сойками
Малиновый звон во истоптанный снег!
Девчонкой скуластой, молодушкой бойкою
Гляжу я в зенит из-под сурьмленных век.
Небесный прибой синевой океанскою
Бьет в белые пристани бычьих церквей!
Зима, ты купчиха моя великанская,
Вишневки в граненую стопку налей!
Уж Сретенье минуло — льды его хрустнули! —
Святого Василья отпели ветра —
Румяная, масленая и капустная,
И зубы-орехи со сластью ядра,
В платке снеговейном, по коему розами —
Малина и мед, раки, окорока,
И свечи в приделах — багряными грозами,
Белуги, севрюги — кистями платка! —
В брусничном атласе, с лимонными бусами,
В браслетах и килечных, и сельдяных,
С торосами семги, с варенья турусами,
С цукатами тяжких серег золотых,
Со бронзой копчушек каспийских, поморских ли,
С застылыми слитками сливок густых,
С рассольными бочками, словно бы мордами
Веселых до глупости псов молодых, —
С гудками и крыльями райских раешников,
С аджикою плотницкого матерка,
С торчащими черными гривами-елками
Над холкой февральского Горбунка, —
Красавица! Радость моя незабвенная!..
Соболюшка!.. Черные звезды очей!..
В атласах сугробов святая Вселенная!..
Твой рыжий торговец, седой казначей,
Твой князь — из Юсуповых либо Нарышкиных,
Идущий вдоль рынка под ручку с княжной,
Монахиня, что из-под траура — пышкою,
В надменных усах офицер ледяной,
Два Саввы твоих — и Морозов и Мамонтов —
С корзинами, где жемчуга да икра —
Палитрою гения!.. — бархата мало вам?.. —
Вот — прямо в лицо!.. — осетров веера,
Глазастый бескостный изюм Елисеева,
Бурмистрова радуга звездной парчи,
Хвостами налимов — Сияние Севера!..
И — что там еще?.. — о, молчи же, молчи,
Рыдай, припаявши ладонь узловатую
К забывшим кипение сбитня губам, —
Родная моя!.. Это Время проклятое.
Но Праздник я твой никому не отдам —
Прижму его крепко ко впалой, чахоточной
Груди, зацелую в уста и щеку! —
Пока не явился жандарм околоточный.
Пока не приставили дуло к виску.
САНТАЯНА
…я положу тебя у фонтана —
Голого – навзничь. Ничком – потом.
Ты будешь Санта, я – Сантаяна.
Рта твоего коснусь животом.
Видишь, он масленый; он струится
Влагой; и жемчуга нить на нем;
Ты будешь охотник, я буду птица;
Ты будешь печью; я буду огнем.
Ты прободаешь мне красное лоно,
Как бык священный с острова Крит.
Горсть из Голконды камней зеленых
На грудь насыплешь – так грудь горит!
Всю зацелуешь – заткешь парчою
Шепота, боли, укусов, слез;
Мглу детородства зажжешь свечою;
Наг мой, бедняк мой, и гол и бос…
…грешники, грешники. Из кастрюли
Божией – жареных, нас, цыплят,
Вдоль на подносы льда сыпанули,
Где перец пурги, купола горят.
Где луч фонарный брюхо разрежет.
Где от испода – и до нутра —
В ребрах заря золотая брезжит,
Лядвия черная жжет дыра.
Господи, Госпо… грешники, грешни…
Дай губы. Дай язык. Дай чрево. Дай —
Ветер небес твоих дай нездешний.
Глаз твоих ясных Господень Рай.
Сад твоих рук, ветвистых и пьяных.
Смертно. Грязно. Пусто. Впотьмах —
Дай… не дрожи… родной!.. Сантаяна —
Жемчуг любви из дыры кармана,
Жемчуг, что нагло держал в зубах,
Жемчуг, зубок, чеснок ожерелья,
Что своровал, что скусил… — у той,
Что не крутилась, корчась, в постели,
Что на стене горела – святой.
В храмах железных. В приделах багряных.
В Индии нашей, где ржавь и лязг.
…дай мне любить тебя, Сантаяна,
Тонкою песней последних ласк.
В ВОЛГЕ, В НОЧИ
Розово над Волгою Луны блистание.
Грозны над Волгою горы лохматые.
У нас с тобой – в Волге – святое купание:
Звездами твое тело святое обматываю.
Жизнь мы шли к купанию полночному.
Окатывались из шаек водицей нечистою.
А нынче я – голубица непорочная,
И нынче ты – мой пророк неистовый.
В сырой песок ступни босые вдавливаем.
Идем к воде. Меня за руку схватываешь.
Идем по воде, Луною оплавленной,
Оставленными, немыми и бесноватыми.
И звезды бьются, в ком скручиваются.
И мы телеса невесомые вкладываем
В чернь воды – монетой падучею,
Звездами розовыми – в черненье оклада.
И мы плывем рядом, рыбы Левиафанские,
И мы плывем вместе, рыбы Иерусалимские;
И мы плывем друг в друге, рыбы Великанские,
Сазанские, Окуневские, Налимские.
Икра небесная мечется, мечется.
Молоки небесные вяжутся удавкою.
Я тобой меченая. Ты мною меченый.
Волжскою синей водорослью-травкою.
И воды текучи. И воды сияющи.
И пахнет лещами, песком и мятою.
Забудь, плывущий, время проклятое.
Прижмись, родящий, по мне рыдающий.
И берег исчезнет. И к пристани не пристанем мы.
Так рыбами станем. Растворимся в солоде
Волны. Так целоваться не перестанем мы
Голыми лицами, мокрыми, на звездном холоде,
В виду костерка рыбацкого, красного,
В запахах воды мазутной, агатовой…
Два рыбьих ангела. Святые. Несчастные.
Ты нас, плывущих в ночи, по свету счастья угадывай.
Да не молись на нас: зубы выпадут!
Да не крестись на нас: пальцы высохнут…
Два смертных огня: вынырнут. Выплывут.
Вмерзнут окунем в лед. На морозе – звездами – выстынут.
ВИДЕНИЕ БОГА В АДУ
Ах, черны наши щиколки, руки — сухие березы — страшны.
Мы — пепел и прах.
Хомуты на шеях да ночлежные сны,
Где жив сучий страх —
Что с едой миску — пнут, грубо прочь унесут,
Взахлеб хохоча…
Мы-то думали, шавки, что вот Страшный Суд:
Хвощами — парча,
И с затылков святых виснут куньи хвосты,
Тиары горят,
Митры сыплют лучи — рубинов кресты,
Исусов наряд —
То ли снег!.. то ли мед!..
На деле — воткни
Кулак себе в рот:
Все в грязи бычьих торжищ небесные дни.
Умрет, кто не врет.
Наш — чугун башмаков. Наши — звоны оков.
Наш — голод-чекан.
Эй, рабы, сколь в земле ртов, рук и голов!.. —
Упомнит, кто пьян…
Наше — месиво тощих, безропотных тел
И жирных свиней…
Смерды, эй, — а и кто там в ночи полетел
Все горше, сильней?!..
Поднимите зрачки от промывки болот.
Нет кладезей там.
Гляньте, — что за Сиянье от неба идет,
Подобно крестам?!
Содрогнитесь! Морозом спины свело!
Следите полет!
Сколько вас уже в зимнюю землю легло,
В ил, темень и лед, —
Кто не видел Фаворский свет никогда!
Кто: грязь по скуле —
Вместо слез… — всю размазал; чья горе-беда —
Жить лишь на земле!
Бросьте прочь рубило, лом и кайло.
Шеи — выломать — ввысь!..
Лик задрать! Уж не просто светло:
Свет бьет, будто жизнь!
Свет бьет поддых, как смерть, и в ребро и в грудь,
В лицо нищеты,
В грязью — вдоль колеи — накормленный путь
Тоски и тщеты!
И толпимся, и тянем руки к любви,
В бесплодье небес —
Ах ты, Бог, возьми одежонки мои,
Всю жажду чудес,
Только ниже шагни… о, ниже спустись,
О, дай из горсти…
Пожалей мою собачонку-жизнь,
Ее — причасти!
На меня, на меня пролей дивный свет!
Рабий грех искуплю!..
…………………………………………………………..
Он прошел, смеясь, по копьям планет.
Кинул в грязь по рублю —
Кинул Сириус, Вегу, Сатурн и Марс,
Кинул Лунный Грош…
…Как Он будет там, в черноте, без нас.
Как мы будем?!.. — что ж… —
Снова морды опустим, в ночь когти вонзим,
И, в поте лица, —
Сколько белых лет,
сколько черных зим —
Вот так — до Конца.
И не вспомним, как Он по небу летел —
Хламида синя! —
Разрубая мрак побежденных тел
Клинками огня.
***
Не уволакивай меня
В табачную подворотню!
К деревянным дружкам…
Я воробьиха благородная…
Я хочу к сияющим пирожкам…
В ночь Радуги Салюта…
Что ты руки крутишь мне?!..
Я вся ветрами продута,
А голова моя гудит в огне.
Я умру на кривой улице —
Так нагадала мне вокзальная лебедь.
Не тащи меня… пусти… ты же умница…
меня же надо любить… лелеять…
Что ты мнешь меня под живот?!..
Сорву… твой лысый парик!..
Я вижу в глазах твоих
Лед.
Я вижу твой голый
Лик.
Ты кладешь свой ледяной лик
на мое заячье лицо,
слепя.
Улыбка судоргой сведена.
Глотка плюет и клекочет, хрипя.
Но я никогда не лягу под тебя,
Сатана.
БОРЬБА КСЕНИИ С ДИАВОЛОМ
Вот нож.
Вот он — в руце моей, поелику острашеньем владею.
Вот дрожь.
Я кладу ее ожерельем на тощую шею.
Вот жизнь.
А вот Диавол. Коротка его резкая стрижка.
Держись.
Я сражаюсь огнем и мечом. Берегись, мальчишка.
Блеск ножа — то во мраке чехонь. Солона эта вобла.
Рукоять. Пот покрестит ладонь. Подворотная кодла.
На меня. От меня. Выпад вбок. Это маятник, Дьявол.
Нож в кулак мне, смеясь, всунул Бог. Он меня не оставил.
Хрип трахеи. Бросок. Получи! За детей под прицелом!
Вместо толстой церковной свечи я — сгораю всем телом!
Я копыта отрежу тебе! Я рога обломаю!
В жалкой жизни, в мышиной судьбе — не тебя обнимаю!
Ты сожрал много душ… на, возьми! Мрак. Безвидный. Бесслезный.
Поножовщина между людьми в подворотне морозной.
Эта баба пьяна, а мужик налил зенки до краю.
Ножик — мах-перемах. Ножик — вжик. Я тебя покараю.
Я — лишь нож. Лишь возмездье. Я лишь
Хрип и всхлип в лютой смоли.
Ты убьешь меня. Не пощадишь. Я сражаюсь до воли.
Я до смертной победы дерусь, и сверкают над нами
Звезды дикие — я их боюсь, волоса-мои-пламя.
Выдыхаешься. Выдохся. Вы… — ах ты, Дьявол. Смышленый.
Из серебряной, снежной травы пахнет древом паленым.
Я сожгла его — яблок не пить!.. — не кидать Змею в яму!.. —
Я сожгла его, чтоб накормить мужичонку Адама,
Чтоб на страшных углях и огнях, на дровах этих Райских
Я варила в котле на костях — для зубов наших рабских —
Для ввалившихся щек, языков, голодно почернелых —
Эту длинную стерлядь-любовь, хорду Божьего тела,
Эту, с вонью тузлучной, чехонь — под ребро — узкой сталью…
До победы. До смерти.
…………Огонь!
Мы зарю проморгали.
Вышел ты из шерстей и из кож. Хохотнул очумело.
И горит на снегу черном нож кровью иссиня-белой.
И подумала я на краю зимней ночи сожженной:
Ты гуляй. Я тебя не убью, разгильдяй, Аббадона.
Я тебя так жалею стократ, как убитых тобою.
Вон глаза твои в небе горят над звездящей губою.
И, закинув затылок, — у, страх!.. — у, захлопнись, как ставни!.. —
Я читаю в отверстых глазах боль, которой нет равных,
И как плачет он вместе со мной, Вельзевул-Зловодитель,
Люциферушка бедный, больной, неба сброшенный житель,
Как черно его слезы текут на убийства орудье,
На сияющий хлев и закут, на собачье приблудье,
Сухожилья камней городских, белоствольные чащи —
Горячей всех рыданий людских, всех анафем казнящих.
ОБРАТНАЯ СТОРОНА ЛУНЫ
…В грязном ватнике, в тех рукавицах холщовых,
Что истерты на сгибах до дыр, —
Я собой заплатила за мир мой грошовый,
Пьяный, яркий, пылающий мир.
Я работой молилась. Работой сражалась.
Пот рабочий ложбину проел
Меж лопаток. А что там усталость?.. —
что жалость?.. —
Это — слабым, кто жить не сумел.
Кто не сдюжил гужи, хоть за них зацепился!
Кто любить меня взялся — без сил!
В грязном ватнике — вот я. В меня ты влюбился?!
Не таковский пощады просил!
Солнце бьет меж ресниц. Солнце пальцы ломает.
На морозе — сугробами грудь
Воздымается. Солнце меня обнимает.
А покинет — одна как-нибудь.
Доползу. Докричусь. Доцарапаюсь когтем.
Доишачу я смену — назло
Бригадиру. И выплачусь в рваную кофту,
Коли грянет совсем тяжело.
А лимоном вся выжата, глухонемая,
Дотащусь до каптерки родной
Да и лягу, мазутных сапог не снимая,
Пред окном, позлащенным Луной, —
Побегут по спине золотые мурашки,
И уставлюсь в лик круглый ея:
О Луна золотая, ты тоже — бродяжка,
Ты — сезонница, шельма, как я!
Так и смотрим друг дружке в раскосые лица.
Так и плачем, две бабы, навзрыд.
О Луна, длиннокоска, ты тоже — блудница,
Прачка дышащих смрадом корыт!..
Дорогая!.. Отмоем, отбелим, отдраим
Этот мир, эту копоть и грязь…
А потом, перед смертью, помстится мне Раем
Тот подвал, где на свет родилась…
И Луна, усмехнувшись, вонзит в меня стрелы
Мора, глада, чумы и войны,
Чтоб Юродивой Неба я песню хрипела
Да с обратной ее стороны,
Чтоб жила я Пришелицей в грозном прибое,
В нищем, яростном море людском,
И за звездную мощь заплатила собою —
Обагренным любовью виском.
СОЛОМОН И СУЛАМИФЬ
Купи мне, царь, дорогой отрез!
Парчовое платье купи.
Нагих грудей тяжелый отвес
Ярчей, чем звезды в степи.
Железных повозок кандальный гром.
Мне костью — Время — в гортань.
Мне были родные: Эдем, Содом,
Плащей галилейских рвань.
А тут я — чужачка. На языке,
Что для убийц и воров,
Под арфу пою о моей тоске —
Среди проходных дворов.
И не напоив, и не накормив,
И волосы не распустив… —
А косы не стригла та Суламифь,
Всем телом ведя мотив!.. —
В объятье схватив, пытальных рук
Молитвой не усмиря,
Ты целовал мне сердца стук,
И плакала грудь моя…
И слезы, и пот струил живот —
Жизнь моя, сиречь, лила!.. —
Тебе в ладони, в отверстый рот!
И я твою соль пила!
И я кричала: о, Соломон,
Мой нищий, седой, худой!
Плевать, что Ерусалим спален.
Пойдем другой бороздой.
Пойдем по улице, что мертва.
По стогнам, где люд гудит.
В алмазах пурги моя голова.
Мужик на меня глядит.
Пусть гарь и голод над головой.
Пусть драная шуба вся.
Но ты, царь, люби меня всю — живой,
Жеребьим глазом кося!
Ах, белые косточки не отмыв
Казненных дедов, отцов,
Люби мя, живучую Суламифь,
Живую — меж мертвецов!
Живущу, обрящеши вживе, въявь,
И вслепь, и втуне, и вплоть —
Живую женщину воплем славь!
Ведь песни любит Господь!
Ты песню в горле не дай смертям.
Ты жемчуг слезный не кинь свиньям.
Ты крестик с шеи не рви ворам.
А смогут — распять — посметь,
Сцепи, слепи любовь по костям,
Губами лаская смерть.
ТЬМА ЕГИПЕТСКАЯ
Вселенский холод. Минус сорок. Скелеты мерзлых батарей.
Глаз волчий лампы: лютый ворог глядел бы пристальней, острей.
Воды давно горячей нету. И валенки — что утюги.
Ну что, Великая Планета? На сто парсек вокруг — ни зги.
Горит окно-иллюминатор огнем морозных хризантем.
И род на род, и брат на брата восстал. Грядущего не вем.
Как бы в землянке, стынут руки. Затишье. Запросто — с ума
Сойти. Ни шороха. Ни звука. Одна Египетская Тьма.
И шерстяное одеянье. И ватник, ношенный отцом.
Чай. Хлеб. Такое замиранье бывает только пред Концом.
И прежде чем столбы восстанут, огонь раззявит в небе пасть —
Мои уста не перестанут молиться, плакать, петь и клясть.
И, комендантский час наруша, казармы обочь и тюрьмы
Я выпущу живую душу из вырытой могильной Тьмы!
По звездам я пойду, босая! Раздвинет мрак нагая грудь!
…Мороз. И ватник не спасает. Хоть чайник — под ноги толкнуть.
Согреются ступни и щеки. Ожжет ключицу кипяток.
Придите, явленные сроки, мессии, судьи и пророки,
В голодный нищий закуток.
И напою грузинским чаем, и, чтобы не сойти с ума,
Зажгу дешевыми свечами, рабочих рук своих лучами
Тебя, Египетская Тьма.
БАБКА ОЛЬГА
Всего-то пять домов замшелая деревня…
Всего-то пять… всего…
И всю-то жизню проревела ревмя —
Всего-то — ничего…
Сынов зарыла я… и дочку закопала…
А жизнь — дыра в игле:
Не всунуть нить!.. — когда б не этот малый,
Как керосин-светляк в стекле…
Да, этот парень… а седой, однако —
Годов немало-ти ему…
Сосед… худой, поджарый, что вояка,
Глаза — ножом во тьму…
Горит и светится… все бегает, настырный,
Ко мне: воды принесть,
Печь истопить… ну, отдохни-ко мирно!.. —
Ништо… как ветер — с крыши — жесть —
Так рвется весь… волосья-то острижены
Ровно у каторжного… инда камень, лоб…
«Ах, баньку, бабка Ольга, жарче жизни
Люблю!..» — и шваркнет — голый — головой в сугроб…
Чудной дак!.. вопрошу: отколь ты мне спаситель
Разэдакий?!.. дров резво наколоть,
Полешки ярче воска… где ты житель?..
Уйдешь — с тобой Господь…
Молчит. Лишь улыбается. И ведра
Тащит с серебряной водой.
Молчит. Не исповедается. Гордый.
Гордяк-то, вишь, какой…
И лишь однажды я в окно видала,
Как он, как конь, бежал
По крутояру, по снегам подталым —
Что ножик, просвистал!.. —
К бегущей насупроть ему фигурке —
Девчонке в круглой шапке меховой —
И обнялись — дуб черный и Снегурка…
И покрестилась мелко я: живой,
Живой еще солдатик седовласый…
А ты, пискля?!.. Ему —
Судьба?!.. иль так — навроде сердцетряса,
Навроде горбыля в суму…
Но так они стояли, слили лица,
Не в силах разорваться, разлепиться,
Под снегом, бесом сыплющим из туч,
Что я продлила и креститься, и молиться
Тому, Кто выше всех Могуч.
МОСКВА. XVII ВЕК
Купола над площадью золотым дымились.
Небо черно-синее — ворона крыло…
Под парчовым платом боярыня томилась,
Перстень кусала — тусклое стекло…
Чернобурый хвост метели в сбитенщика — пухом!
-Сбитню горячего — глотку обожжешь!..
Площадь — бочка смоляная — вся кипела слухом,
И горел в ряду Охотном над мехами нож!
Ландышами — зубы торговки краснолицей.
В лентах — боярышня: испила вина!
Над звенящей площадью, над сенной столицей —
В небесах морозных — лимонная Луна…
И внезапно еретик длань простер худую.
И священник в ризе поглядел туда,
Где над смертною толпою, плача, негодуя,
В небесах с ума сходила Дикая Звезда.
И юродивый заплакал, медный грош целуя!
И румяной бабочке было невдомек,
Что Звезду по небу вел, гордую, босую,
За руку лучистую — молчаливый Бог.
На нее не глядел скоморох площадный.
На нее не глядел сытый иерей.
На нее не глядел царь беспощадный,
Глыбой злата выкатясь из теремных дверей!
И когда Она дошла до Лобного места
И над кровью поднялась, что отер палач,
Стала светлою Она, светлая Невеста!
И послышался с небес приглушенный плач.
Это плакала Она над людским позором.
Это закричала:
-Звезды! Помогите им!
…А за храмом нищенка целовалась с вором.
И живот ее торчал куполом тугим.
СОЗДАНИЕ ЛУНЫ И СОЛНЦА
Я небо выделаю кожей.
Я пьян. Я женщину слеплю
Из глины, вервия, рогожи.
Я, дураки, ее люблю.
Поэт — от края неба вышел,
До края неба он дойдет.
Лист легкого уже не дышит,
Хрипит. Поэт вот-вот умрет.
Я сделать женщину успею.
Рука трясется. Губы — в ковш
С вином.
Глаз правый пламенеет
Ее: с великим Солнцем схож.
А левый глаз — Луна большая.
Планеты — соль ее зубов.
Я небо с кровью намешаю.
С землей сотру тебя, любовь.
Твой голос — гром.
Гроза — хрипенье.
А слезы выхлещут дождем
Меня, мое гундосье пенье,
Мой лоб, как жирный чернозем.
Земля, уста свои разверзни!
Глядите, Солнце и Луна,
На грязью крашенные песни,
На жизнь, что небу не нужна!
Да, это я — Овидий, кто ли —
Спинной хребет мой — Млечный Путь —
Создал Луну и Солнце боли,
Венеру клал себе на грудь!
Венеру… — …в лупанар, мальчишка…
За опиумом… за врачом…
За девкой, нищей римской мышкой,
Что зарыдает за плечом.
МАРИЯ ЕГИПЕТСКАЯ
НА БЕРЕГУ РЕКИ
Песок и снег — и в лоб, и на зубах.
Под ледяным кустом
Сижу не я — сидит тщедушный прах,
Прожжен дотла крестом.
Не женщина — любовью сожжена,
Плоть смята в кулаке! —
Плыву не я — всегрешная жена,
А льдина по реке.
Живот сияет нежно сквозь тряпье.
Вонзаю когти льва
В слепящий снег. Вот Царствие Мое:
Лед, сохлая трава.
Ракита. В толщу вмерзшая ладья,
В реки алмаз.
Под ветром, подо льдом гляжу не я,
А Божий Глаз.
Любилась всласть. Клещами жгучих ног
Хватала — плоть.
Огнями била в пол и в потолок,
Хоть выжить; хоть
Спасть от клыков грызущих — не живот,
Не пуп, не грудь, —
А душу, где живущий не живет,
А нищий путь.
Меня пинали в ребра и под дых —
Здесь, на земле.
Меня — сосцами — прежде сук щенных —
По льду — в петле…
И дух великий мой не отнялся!
Живот, горяч,
Ложился сам под обод колеса,
И стыл палач!
И мужики, ярясь и матерясь,
Сбиваясь в стог,
Кричали мне: «Не баба ты, а князь!
А царь! а Бог!..» —
Мне, нищенке с дырявою сумой,
В снегу — костыль;
Улыбки собирающей зимой,
А деньги — пыль… —
Сухой коврижке заржавелых свай,
Мышонку плит, —
Меня кусали, будто каравай,
Там, где болит…
Старуха злая, мальчик со щекой,
Где зимний шрам!.. —
Я буду снегом вам, звездой-тоской
В объятье рам,
Где вата в сколах битого стекла
Для красоты;
Бумажные, бедняцкие цветы —
На льду стола;
Во тьме икона — шире площадей —
Как черный плат;
Где скудный быт отверженных людей
Широк и свят,
Как пар картошки, жадный хлеба кус,
Воды глоток, —
Я с бедняками смерти не боюсь,
Великий Бог!
И, нищая, я от зубов спасла
Себя — златых.
И, бедная, — я к вам рукой текла
Рек ледяных!
Я, голая, в отрепьях на беду,
В шмотье парчи, —
Сижу в сугробе, милостыню жду,
И две свечи —
Руки — горят по грязи и тоске,
В приделе тьмы!
Горю, кольцо у мира на руке,
Во лбу тюрьмы!
Запястья прокаженного браслет,
Слепых — слеплю:
Я синий скарабей во мраке лет.
Я тела сквозь дыру в хитоне — свет.
Мне киньте в шапку медяки планет.
Я вас люблю.
ЧУЖБИНА
Мне холодно. Свернусь червем в бочонке — ледяные доски.
В слепящей мгле — ползу кротом. Ношу чужой тоски обноски.
Сабвей да маркет — вот мой дом. Чужой язык — на слэнге крою.
Плыву в неонах — кораблем. В ночи Манхэттэна — Луною.
Я, грязная!.. — сезонь и шваль, я, лупоглазая совища,
Измерившая близь и даль тесово-голым телом нищим,
Глодавшая кусок в дыму на станции, в мазутной фреске, —
Я — здесь?!..
Уж лучше бы в тюрьму. В ту камеру, где пуля — резко —
Из круглой черной дырки — в грудь.
Ору я песню! “Крэйзи”, — цедят.
Я выживу. Я как-нибудь. А мне во шрамы — роскошь целят.
Я русская! — кричу, воплю, в поту, во краске, вздувши жилы, —
Я русская! — смерть проколю крестом-копьем в груди могилы, —
Я русская!.. — нам воевать — что хлебы печь!.. а печь нам хлебы —
Что плоть нагую целовать в сухом снегу, под дегтем-небом!
А целовать — стрелять нам в рот. Из автомата и навскидку.
А смерть — то океанский Плот. Переплывем судьбу и пытку.
Я русская!.. — а вы мне — сок на мельхиорах с вензелями,
Машинный видеобросок, постелей золотое пламя?! —
Да я на шпалах проспала! Рубахи из крапивы шила…
Да я из кружек дым пила, крошеным углем хлеб солила… —
А вы с ухмылочкой-змеей — корсаж мне кружевной, чулочки
Лучистые?!..
…Подвал. Зимой
Не топят. Лопаются почки
Промерзших окон. Свечи. Гарь. Обмажусь здесь родною сажей.
Перекрещусь на киноварь горящей хвощевидной пряжи
Кос Магдалины — на ночной иконе Брайтона-Распятья.
Я русская. Отдайте мой заплечь-мешок, рванину-платье.
Здесь льют за шиворот коньяк. Здесь в баб втирают сливки, мяту.
Хриплю кондовый свой Кондак: не быть Спасителю распяту
В застольях — устрицами, ни — на принтерах — гвоздями клавиш
Компьютерных!..
Горят огни.
Огнями Новый Свет восславишь.
Уйду отсель я. Улечу. Сорвусь. Путь выгрызу зубами.
Но прежде мир я излечу. Юродивая, меж гробами
Пойду — и выну из земли, из тьмы врожденного безболья
Людей: о, снова — для петли! Для ветра в грудь — во звездном поле!
О Поле Белое мое. Хлад. Полночь. Рыбы ножевые.
Кривые рельсы. Звезд белье. Люблю вас. Мертвые. Живые.
Люблю. Не надобно даров, шелков, и золота, и смирны,
И ладана. В ночи миров — мой Лунный Лик, сосуд кумирный.
Прости мозоли на ступнях. Прости сермяжную гордыню.
Я русская. В ста языках означен взор морозный, синий.
Оборван срок вкушать, жиреть. Ножом техасским вскрою жилы:
О, ешьте, пейте. Завтра — смерть. Но не в чужбинную могилу
Ложусь — а в дивный краснозем, под пух снегов, под лапок грачьих
Кресты!
Чужой, роскошный дом,
Прощай. Прости мой лай собачий.
ОРГАН
Ночная репетиция. Из рам
Плывут портреты — медленные льдины.
Орган стоит. Он — первобытный храм,
Где камень, медь и дерево — едины.
Прочь туфли. Как в пустыне — босиком,
В коротком платье, чтобы видеть ноги,
Я подхожу — слепящим языком
Огонь так лижет идолов убогих.
Мне здесь разрешено всю ночь сидеть.
Вахтерша протянула ключ от зала.
И мне возможно в полный голос спеть
То, что вчера я шепотом сказала.
На пульте — ноты. Как они темны
Для тех, кто шифра этого — не знает!..
Сажусь. Играть? Нет, плакать. Видеть сны —
О том лишь, как живут и умирают.
Я чувствовала холод звездных дыр.
Бредовая затея святотатца —
Сыграть любовь. И старая, как мир —
И суетно, и несподручно браться.
Я вырывала скользкие штифты.
Я мукой музыки, светясь и мучась,
Вдруг обняла тебя, и то был ты,
Не дух, но плоть, не случай был, но участь!
И чтоб слышней был этот крик любви,
Я ость ее, и кость ее, и пламя
Вгоняла в зубы-клавиши: живи
Регистром vox humana между нами!
А дерево ножной клавиатуры
Колодезным скрипело журавлем.
Я шла, как ходят в битву напролом,
Входила в них, как в землю входят буры,
Давила их, как черный виноград
По осени в гудящих давят чанах, —
Я шла по ним к рождению, назад,
И под ногами вся земля кричала!
Как будто Солнце, сердце поднялось.
Колени розовели в напряженье.
Горячих клавиш масло растеклось,
Познав свободу взрыва и движенья.
Я с ужасом почувствовала вдруг
Живую скользкость жаркой потной кожи
И под руками — плоть горячих рук,
Раскрывшихся в ответной острой дрожи…
Орган, раскрыв меня сухим стручком,
Сам, как земля, разверзшись до предела,
Вдруг обнажил — всем зевом, языком
И криком — человеческое тело.
Я четко различала голоса.
Вот вопль страданья — резко рот распялен —
О том, что и в любви сказать нельзя
В высоких тюрьмах человечьих спален.
Вот тяжкий стон глухого старика —
Над всеми i стоят кресты и точки,
А музыка, как никогда, близка —
Вот здесь, в морщине, в съежившейся мочке…
И — голос твой. Вот он — над головой.
Космически, чудовищно усилен,
Кричит он мне, что вечно он живой
И в самой смертной из земных давилен!
И не руками — лезвием локтей,
Щеками, чья в слезах, как в ливнях, мякоть,
Играю я — себя, тебя, детей,
Родителей, людей, что нам оплакать!
Играю я все реки и моря,
Тщету открытых заново Америк,
Все войны, где бросали якоря,
В крови не видя пограничный берег!
Играю я у мира на краю.
Конечен он. Но я так не хотела!
Играю, забирая в жизнь свою,
Как в самолет, твое худое тело!
Летит из труб серебряных огонь.
В окалине, как в изморози черной,
Звенит моя железная ладонь,
В ней — пальцев перемолотые зерна…
Но больше всех играю я тебя.
Я — без чулок. И на ногах — ожоги.
И кто еще вот так возьмет, любя,
До боли сжав, мои босые ноги?!
Какие-то аккорды я беру
Укутанной в холстину платья грудью —
Ее тянул младенец поутру,
Ухватываясь крепко, как за прутья!
Сын у меня. Но, клавиши рубя,
Вновь воскресая, снова умирая,
Я так хочу ребенка от тебя!
И я рожу играючи, играя!
Орган ревет. Орган свое сыграл.
Остался крик, бескрайний, как равнина.
Остался клавиш мертвенный оскал
Да по углам и в трубах — паутина.
Орган ревет. И больше нет меня!
Так вот, любовь, какая ты! Скукожит
В комок золы безумием огня,
И не поймешь, что день последний прожит.
Ты смял меня, втянул, испепелил.
Вот музыки владетельная сила!
Когда бы так живую ты любил.
Когда бы так живого я любила…
И будешь жить. Закроешь все штифты.
Пусть кузня отдохнет до новых зарев.
И ноты соберешь без суеты,
Прикрыв глаза тяжелыми слезами.
О, тихо… Лампа сыплет соль лучей.
Консерваторская крадется кошка
Дощатой сценой… В этот мир людей
Я возвращаюсь робко и сторожко.
Комком зверья, неряшливым теплом
Лежит на стуле зимняя одежда.
И снег летит беззвучно за стеклом —
Без права прозвучать… и без надежды.
Босые ноги мерзнут: холода.
Я нынче, милый, славно потрудилась.
Но так нельзя безмерно и всегда.
Должно быть, это Божеская милость.
А слово “милость” слаще, чем “любовь” —
В нем звуки на ветру не истрепались…
На клавишах — осенним сгустком — кровь.
И в тишине болит разбитый палец.
И в этой напряженной тишине,
Где каждый скрип до глухоты доводит,
Еще твоя рука горит на мне,
Еще в моем дому живет и бродит…
Ботинки, шарф, ключи… А там пурга,
Как исстари. И в ноздри крупка снега
Вонзается. Трамвайная дуга
Пылает, как горящая телега.
Все вечно на изменчивой земле.
Рентгеном снег, просвечивая, студит.
Но музыки в невыносимой мгле,
Такой, как нынче, никогда не будет.
Стою одна в круженье белых лент,
Одна в ночи и в этом мире белом.
И мой орган — всего лишь Инструмент,
Которым Вечность зимнюю согрела.
МЕДЕЯ И ЯСОН
Вот это ложе мое. Я заткала собой покрывало.
Тут, на шелках этих, — я, гладью и петлями — я.
Панцирна рыбия сеть. Тебя женщина так раздевала?!
Горе, собакой — сидеть! Мы на сегодня — семья.
Кровью, по кругу крутой, я за ночь сию заплатила.
Капля за каплей — налог. Надо еще?! — рассеку
Жилу — ножом. Пусть фонтан вырывается с праздничной силой.
Пусть достигает небес — я их достичь не смогу.
Ближе. Рубаху сорву. Дышу в твое мерзлое тело.
Вот продышала кружок в белом морозе груди.
Вот ты какой: весь из ребер. Из глотки, что выла да пела.
Крыльями руки свои за спину мне заведи.
Я не могу больше ждать. На колени встаю пред тобою.
Губы — как руки. Схватить. Плакать. Ласкать. Унести
Вдаль, далеко, во тьму, за улыбку слепого прибоя.
Так тебя нянчу: во рту, под языком и в горсти.
Дрожь по тебе идет, как зыбь по реке ледоставной.
Пальцы мои, что шуга, тихо меж ребер плывут.
Тьмой языка, немотой скажу тебе больно — о главном.
Рвется из мрака сосцов яркий небесный салют.
Кровью по небу пиши!.. Тебя Мастер Заоблачный создал
Лишь для меня: для жены. Зубы мои и белки
Брызгают Солнцем в тебя, швыряют снегом и солью.
Эти объятья твои, как валенки, мне велики.
Я в них тону. Я теряюсь, как в сахаре инея — птаха
Бьется в ярчайших лучах, слепнет — от синевы…
Ложе, лови нас, двух рыб! Мальки, заплываем без страха
В частую Божию сеть. Нам не сносить головы.
Лоб свой вжимаешь в меня. Это молот, златой ли, чугунный.
Вервия кованых жил режущим ртом перечту.
И, когда мир пред тобой весь раздвинется, белый, подлунный,
Красный, кровавый, дрожащий, забывший свою красоту, —
Страшный, неистовый мир, просящий врага о пощаде,
Хлеба забывший вкус, забывший звезду надо лбом, —
Ты лишь погладишь его, рукою ослепшей, не глядя,
Зимнюю, в поле, тропу — между ребром и ребром…
И расслоюсь! Развернусь! Весь веер январских сияний
Вымахну в деготь полночи! Парчу до куска раскрою!
Это прощенье, Ясон, отпущение всех покаяний.
Руками, губами возьми грешную душу мою.
Я — только вышитый флаг, лишь хоругвь в кулаках твоих древних.
Вкось — по ткани — лишь я: гладью, крестом и петлей.
Я не безумная матерь, я не Медея-царевна,
Я лишь рубаха твоя — под снегом и черной землей.
Я лишь кожа твоя, лишь рисунок родильный на коже,
Вдох и стон болевой в морозе немеющих уст.
Я — содроганье твое на прощальном, на нищенском ложе.
Стол, что без хлеба, вина гол, и жалок, и пуст.
И, пока нас не расшиб камень со звезд, бесноватый,
Сталью каток не подмял, ядом плюясь, грохоча, —
Будем вбиваться друг в друга гвоздями, друг на друге распяты,
Зажжены друг от друга, святые свеча и свеча.
***
У старости есть лицо
У меня его нет
У старости на пальце кольцо
У меня его нет
У старости в мочке серьга
У меня ее нет
У старости меж ребер брошь — дорога
У меня ее нет
У старости серебро волос
У меня его нет
У старости топазы слез
У меня их нет
У старости — дубовый сундук
У меня его нет
У старости — в перстнях корни рук
У меня их нет
Она богачка старость
… Визг
Собаки в ночи
Загрызли с голоду кошку
О помолись
И помолчи
Она богатейка старость твоя
Заелась поди
… в охвостьях нищенского белья
Нож держу
Подойди
СМЕЩЕНЬЕ ВРЕМЕН
Два Ангела, и я меж них.
Один из них — отец.
Другой
Не знаю кто. Из ледяных
Ресниц — встает огонь дугой.
Два Ангела, и я меж них.
Ведут мя под руки. Куда?!
На небо не берут живых.
О, значит, я уже — звезда.
Я наряжать любила ель.
Звездой — верхушку украшать.
А коль любовная постель —
Любила, руку взяв, дышать
В ладонь.
Любила в холода
Я в шапке лисьей — меж толпы
Свечой метаться… жечь… Куда
По тверди вы, мои стопы?!..
Я жизнь кусала, как еду.
Я жизнь пила, как бы вино.
Куда я, Ангелы, иду?!
Там страшно. Люто. Там темно.
И руку мне отец — в кулак.
И тот, другой, мне пальцы — в хруст.
Один бедняк. Другой бедняк.
Неопалимый яркий куст.
Рванусь и захриплю: “Пусти!..”
…Чертополох, репей — в горсти.
И слева Ангел — лоб в ладонь.
И справа Ангел — зарыдал.
………………………………………………………….
…Два нищих греются: огонь.
Два пьяных: хлеб Господь подал.
ВИДЕНИЕ АВВАКУМА
Зачитали и мне золотой приговор.
Виноват, — худоребрый, расстрига,
Знаю: будет мне яма и мощный костер,
И желаньем последним — коврига.
Я старик. Лоб от мыслей бесценных распух,
От сияющих — в кровь — самоцветов.
Виноват, что любил и за трех и за двух.
Что с исподу провидел планету.
Я пророк и безумец. Что, страшно им быть
На земле, где не реки, а плети,
Где, в снегу умирая, выл Распятый: «Пить!..» —
А в Него били камнями — дети?!
Где оружье — в подпольях; где хлеб — жабий яд;
Где соврать писчим дьякам — что дунуть;
Где на стервах в ночи ожерелья горят:
Низок-россыпей — некуда плюнуть!..
Гибнет мир во снегах!.. Гибнет в горе и лжи.
Воздымаю двуперстие круто.
Ты, палач, мне веревку с ухмылкой кажи,
Коей скрутишь меня чрез минуту.
Все равно — о, доколь меня слышит народ,
В кучу сгрудился близко кострища,
Разеваю для Правды свой яростный рот,
Непотребный,
сверкающий,
нищий!
Только Правду голодным я людям скажу.
Прохриплю, заглушая обманки.
А костер подожгут — бородой укажу
На разгул занебесной гулянки.
Эх, пляшите вы, звезды!.. Проткнем брюхо звезд!..
Эх, сыграем вселенскую пьянку!..
Мне обмажет все тело огня лисий хвост,
Душу вывернет крик наизнанку.
Будут перстни сдирать — и в кострище бросать.
Головешки ступней станут: лалы,
Изумруды… Народ! Гей ты — петь и плясать!
Пить из горла бутыли — смоги устоять! —
Сласть базара, да смолы причала!
Пить из горла — до дна — век, что горькую ртуть,
Век, настоянный весь — на обмане…
Перекинется пламя с коленей — на грудь.
Шайка выплеснет в огненной бане.
Борода вспыхнет ярко, подобно ножу!
Задеру я лицо в Божье небо!
Только Правду голодным, лишь Правду скажу —
О цене их посмертного хлеба.
И зависнет голубка во звездной пыли
Над скелетом горелым и диким —
Над последним пророком несчастной земли,
Душу выславшим в огненном крике.
КОСТЕР НА БЕРЕГУ БАЙКАЛА
…целую очами юдоль мерзлоты, мой хвойный Потерянный Рай.
Полей да увалов стальные листы, сугробной печи каравай.
На станциях утлых — всех баб с черемшой, с картошкой, спеченной в золе,
И синий небесный Дацан пребольшой, каких уже нет на земле.
Сибирская пагода! Пряник-медок! Гарь карточных злых поездов!
Морозным жарком ты свернулась у ног, петроглифом диких котов…
Зверье в тебе всякое… Тянет леса в медалях сребра — омулей…
И розовой кошки меж кедров — глаза, и серпики лунных когтей!..
Летела, летела и я над Землей, обхватывал взор горький Шар, —
А ты все такая ж: рыдаешь смолой в платок свой — таежный пожар!
Все то же, Сибирюшка, радость моя: заимок органный кедрач,
Стихиры мерзлот, куржака ектенья, гольцы под Луною — хоть плачь!..
Все те же столовки — брусника, блины, и водки граненый стакан —
Рыбак — прямо в глотку… — все той же страны морозом да горечью пьян!
Грязь тех поездов. Чистота тех церквей — дощаты; полы как яйцо,
Все желто-медовы. И то — средь ветвей — горит ледяное лицо.
Щека — на полнеба. В полнеба — скула. Воздернутой брови торос…
И синь мощных глаз, что меня обожгла до сока пожизненных слез.
Снег плечи целует. Снег валится в грудь. А я — ему в ноги валюсь,
Байкалу: зри, Отче, окончен мой путь. И я за тебя помолюсь.
Култук патлы сивые в косу плетет. Лечила людей по земле…
Работала яро!.. — пришел мой черед пропасть в лазуритовой мгле.
И то: лазуритовы серьги в ушах — весь Ад проносила я их;
Испод мой Сибирской Лазурью пропах на всех сквозняках мировых!
Пургой перевита, костер разожгу. Дрожа, сухостой соберу
На Хамардабанском святом берегу, на резком бурятском ветру.
И вспомню, руками водя над костром и слезы ловя языком,
И красные роды, и дворницкий лом, и холм под бумажным венком,
И то, как легла уже под товарняк, а ушлый пацан меня — дерг! —
С креста сизых рельс… — медный Солнца пятак, зарплаты горячий восторг,
Больничье похлебок, ночлежье камор, на рынках — круги молока
Январские… — и беспощадный простор, дырой — от виска до виска!
Сибирь, моя Матерь! Байкал, мой Отец! Бродяжка вам ирмос поет
И плачет, и верит: еще не конец, еще погляжусь в синий лед!
Поправлю в ушах дорогой лазурит, тулуп распахну на ветру —
Байкал!.. не костер в снегу — сердце горит, а как догорит — я умру.
Как Анну свою Тимиреву Колчак, взял, плача, под лед Ангары, —
Возьми ты в торосы, Байкал, меня — так!.. — в ход Звездной ельцовой Икры,
И в омуля Ночь, в галактический ход пылающе-фосфорных Рыб,
В лимон Рождества, в Ориона полет, в Дацан флюоритовых глыб!
Я счастье мое заслужила сполна. Я горем крестилась навек.
Ложусь я лицом — я, Простора жена — на стылый опаловый снег.
И белый огонь опаляет мне лик. И тенью — над ухом — стрела.
И вмиг из-за кедра выходит старик: шьет ночь бороденка-игла.
-Кто ты?..
-Я Гэсэр-хан.
-Чего хочешь ты?
-Дай водки мне… где там бутыль…
-За пазухой, на…
…звезды сыплют кресты на черную епитрахиль…
И он, запрокинув кадык, жадно пьет, а после — глядит на меня,
И глаз его стрелы, и рук его лед нефритовый — жарче огня.
И вижу: висит на бедре его меч, слепящий металл голубой.
О снег его вытри. Мне в лед этот лечь. Но водки я выпью с тобой —
С тобой, Гэсэр-хан, напоследок, за мир кедровый, серебряный, за
Халат твой монгольский в созвездиях дыр, два омуля — твои глаза,
За тот погребальный, багряный огонь, что я разожгла здесь одна…
За меч, что ребенком ложится в ладонь, вонзаясь во Время без дна.
***
Я молюсь лишь об одном:
Чтобы все не стало сном.
Чтобы, жестко и жестоко,
Жадно руки мне скрутив,
Жизнь мне вдунула — до срока —
В душу — МИЛОСТИ мотив.
До отмеренного срока:
Я, черна, гола, нища,
Задеру башку высоко,
Сгибну, плача, вереща,
Но спою!.. —
…лимонным соком
Выжатым; казнящим током;
Я, пастушия праща,
Родинка на коже Бога, —
Все спою, что суждено:
Кану полночью на дно.
И отыщут. И заплачут.
И рубаху разорвут.
И за пазуху запрячут.
И тихонько запоют.
Все слова мои соврут.
Всю слезу мою сольют.
Боже, Зрячий и Незрячий, —
Неужели все умрут?!..
В оформлении использованы картины Владимира Фуфачева «Дали» и «Закат»