ЛИТЕРАТУРНАЯ ГОСТИНАЯ

Никто из четверых маминых сестер и двух братьев  угрюмым нравом не отличался. И все-таки моя тетка Ашхен была особенной. Балагурка и хохотушка она, умела награждать окружающих настолько меткими, хотя подчас  и колкими кличками, что и самый деликатный человек, хоть и краснея от смущения, не мог бы с ней не согласиться. Одного из друзей моего отца, образованнейшего и отточенного интеллигента прозвала Так сказать. Уж очень часто, по ее мнению, употреблял тот в разговоре ненужное дополнение «так сказать». Меня, полностью пренебрегая недовольством моей мамы, называла Кахутиным — после того, как на мне, трехлетнем тогда карапузе, однажды увидела какую-то тужурку цвета хаки. «Ой, это откуда Кахутин явился?» — расхохоталась она, найдя вдруг сходство моего наряда с поношенным френчем некоего Кахутина, которого частенько приглашали к нам в дом то попилить дрова, то прочистить дымоход, то подлатать водосточный желоб… Ашхен была прирожденной артисткой. В детстве затевала с младшими сестрами и братьями Сергеем, Андреем, Тамарой и Тигуш домашние спектакли. Сама играла то роли плутовки-лисицы, то бедовой атаманши, а позже одних только царевен-военачальниц. И открой ей мои дед с бабкой – строгие нравом выходцы из Карабаха дорогу на настоящую сцену, – сами, однако, ради собственного прогресса ходили на курсы ликбеза, учили русский!.. нет – нет, да и пригодится!.. – то уж точно она стала бы звездой, знаменитостью. Именно благодаря своему артистическому таланту, совсем еще девчушкой она отвела от дома серьезную неприятность. Это было в начале советизации, в двадцатых… Хозяев скотины вздумавших забить ее, обязывали, — якобы из санитарных соображений, — пользоваться исключительно услугами единственной в городе скотобойни, а за оказанный сервис оставлять шкуру… Несогласные – всегда существуют с чем-нибудь несогласные, — недолго думая занялись запрещенным промыслом подпольно. Называли их тайными бойнистами. Работы им хватало.  Живности-то на стойловом содержании в городе было полно! Проблем с кормом не возникало. Бери-покупай прямо с подводы молоканина,  отправляйся на Сенную или Саманную площадь на Песках – там дислоцировался чуть ли не весь гужевой транспорт города, со времен его первых караван-сараев, но особенно с тех пор, когда Пески оказались под бдительнейшей опекой полицмейстеров восьмого участка… В доме, где в то время проживала семья деда, «бойнисты», четверо братьев из села Норио, заняли для своего промысла подвальное помещение. Постояльцы исправно пополняли скудный бюджет семьи и ясно, что никак нельзя было подставить под удар выгодных постояльцев. И когда в ворота постучали  некие инспекторы-контролеры, и Ашхен машинально отварила, то, мигом сориентировалась. Устроила столь натуральную сцену припадка безумия с необразимыми криками и конвульсиями на руках у неожиданных визитеров, что ей позавидовала бы и лучшая исполнительница таких сцен самого знаменитого театра. И пока перепуганные ревизоры приходили в себя, «тайные бойнисты» успели замести следы.

Замуж Ашхен вышла за благонравного хлебопека Хечо, владевшего небольшой пекарней. Был он из персидско-подданных армян, в чьих семьях царил самый что ни есть восточный домострой. Ну и могла бы Ашхен так легко подчиниться их правилам? Мало того, что молодой невестке не позволяется открывать лицо перед свекром, а еще общаться со свекровью можно только  потупив глаза, а вместо слов применять только лишь жесты… Если же пожаловали гости-соплеменники мужа, так подавай, обслуживай за столом,  в общем-то добропорядочных христиан, но позволявших себе после жирного плова побаловаться кальяном. Когда персидско-подданным приказано было выбрать: уехать или  стать гражданами Страны Советов, то из всего обширного клана хлебопека Хечо остались  только он сам да его  сестра Парандзем.

Ашхен, всегда все только и норовила  кого-нибудь поддеть, разыграть. Не от того ли, что на ее характере  сказалась-таки необычная  для нее, обстановка в доме у мужа?..  Частенько доставалось ее старшей сестре, наиболее степенной Амалии. Прожившая нелегкую жизнь, одна вырастившая своих детей, до скончания своего века укорявшая  родителей за то, что те не сочли нужным  внести взнос за право ее учения. Не дали ей достойное ее ума образование. Ну, ведь обидно, что ухлопали немалые деньги на старшего брата, шалопая:  определили в коммерческое училище Манташева и совершенно без толку… Про сестер нечего и говорить: выскочили замуж,  не воспользовались бесплатной учебой при новой, Советской власти, которую она искренне уважала. Она получила всего только начальное армянское образование. И, тем не менее, в свои восемьдесят от корки до корки прочитывала и русские газеты, интересовалась политикой, допоздна сидела перед телевизором, следила за чемпионатом мира по футболу.

Так вот Ашхен, за пару дней до каждого очередного праздника Первомая или 7-го ноября, звонила сестре Амалии и, изменив голос под уполномоченного домкома, призывала ее к исполнению высокого долга матери и тещи советских служащих – и дочь, и зять Амалии работали в системе железной дороги, славившейся особенно прежде строгой дисциплиной – и просила не забыть вовремя вывесить  флаг. В ответ следовало ее подробное разъяснение, что, мол, с ее стороны никакой заминки не будет, что полотнище уже выстирано, отутюжено и послезавтра с самого утра будет висеть, как обычно, прямо над подъездом одноэтажного жактовского домишки в Чугурети, на Гончарной. Ах, как я любил, когда меня водили туда из   дома бабушки, жившей почти рядом, на улице Веры Засулич, бывшей Панасевича, а нынче переименованную в честь Нино Чхеидзе, – интересно, будут ли  еще переименовывать улицу последующие поколения?.. – У тети Амалии  меня угощали настоем чайного гриба, картофельными пирожками с укропом, и там всегда приятно пахло сладковатой прохладной сыростью…

Разница характеров двух сестер проявлялась в их кулинарных привязанностях. Тетя Амалия великолепно пекла, варила варенья. Даже такое незамысловатое изделие, как кекс, благоухало у нее ароматнейшим букетом знакомых и незнакомых специй –мускатного ореха, гвоздики, кардамона, цедры, ванили и Бог знает чего еще… И на ее чаще всего скромном чайном столе – большого достатка у них так никогда и не появилось — все бывало  необычайно приятным и вкусным.

Ашхен по части десерта, пожалуй, не уступала старшей сестре, но  козырем ее считались соленья! Ах, какие они получались у нее острые, душистые. И могли так раздразнить аппетит, что в пору было не  устоять и самому рьяному приверженцу диетического питания… Тут самое время заговорить о Москвичке – жгучей поклоннице острых солений.  Она была приятельницей Ашхен, однажды и навечно одарившей ее этим прозвищем. Настоящее ее имя было Шушик, точнее – Шушаник, благодаря острому языку Ашхен переставшее  отвечать ее по-новому сложившемуся имиджу, – ведь образ жизни Шушик предельно соответствовал тогдашнему духу эпохи. Активнейшая общественница, член ВКПб, волонтер Красного Креста и Полумесяца, член каких-то «Союзов» и «Комитетов», и одновременно, передовик производства на швейном объединении «Мкерави[1]»… Ни к кому не закрадывалось ни малейших сомнений  в том, что хоть сколько-нибудь крупное городское партийное собрание или иной значительный форум мог бы пройти без ее присутствия в качестве делегатки. И когда она захаживала к Ащхен в дни, свободные от подобных мероприятий, то с вдохновением повествовала о своих впечатлениях от предыдущих, пусть даже там ей доставалось место  в последнем ряду галерки. Она восторгалась, как истая театралка, фанатка, всегда готовая ради кумира потерпеть и самого антипатичного его партнера. Главные персонажи ее любимых мероприятий-спектаклей  были лица, состоящие в труппе тогдашней руководящей верхушки. Как видно, ее совершенно не интересовала пьеса, скорее, она была ей непонятна. Ее захватывало то, что в театре чуть ли не самое главное, тот поток энергетики, которую излучали на собраниях ораторы. Шушик улавливала ее тонко. Ни один штрих в движениях или во взглядах выступавших, их интонации, жесты, не оставались вне ее чисто по-женски направленного чутья и меткого глаза… Обычно каждый визит Шушик к Ашхен сопровождался обедом. Перед гостьей неизменно ставилась глубочайшая фаянсовая тарелка, – единственная такая в доме, с изображением серпа и молота, с надписью «Даешь колхоз, совхоз!», доверху наполненная густым фасолевым супом. И, конечно, на столе присутствовали соленая капуста, чеснок, перец… Шушик выбирала себе самые громадные стручки острейшего соломенно-желтого перца и, вызывая изумление присутствующих, могла смолотить все подряд, приговаривая при этом равнодушным тоном, как бы походя: «Арандзапес вочинч чка…», что в переводе с армянского значило «Так, ничего особенного…». Потом она долго рассказывала  эпизоды из трудовой и общественно-политической жизни, в которой, кажется, не оставалось ни малейшего места для чего-нибудь личного…  Достопочтенный муж Ашхен, а так же ее золовка и сестры, далекие от Шушикиных сфер, воспринимали ее каждый по-своему. Но, наверное, с гораздо более живым интересом, нежели нынешний обыватель проявляет к теленовостям, к политическим комментаторам, хоть и не без некоторой доли иронии, выражавшейся в похихикивании и возгласах: «Ах, да ну?! Надо же! Ну и ну!..»

Однажды, после долгого отсутствия Шушик, пришла весть, что она побывала в Москве. Ну и ну, в самом деле! В то время это было событием значительным  не менее, чем это стало сегодня. Она ездила туда в качестве делегатки какого-то форума, но и по сей день никто из наших общих знакомых, не знает толком, чему  он был посвящен. Зато ярчайший эпизод из ее пребывания там,  стал причиной того, что к Шушик навечно пристало цепкое прозвище. В день, когда она после вояжа в столицу посетила Ашхен, послушать ее сбежалось множество людей… С пафосом поэта-романтика она описывала минуты, когда оказалась объектом пристального внимания коллег делегатов, как и сама она, прибывших в столицу издалека. Наряженная, видно, не так, как все они, она вызвала их неподдельное любопытство и ажиотаж. «Кепокс глхис, шубокс акис, нстацем ложа!..»[2] – выдохнула Шушик патетично и одним махом и, взглянув на Ашхен, а потом и на всех остальных, и сделав паузу, продолжала: – Берумен индз программа ев лрагир!.. У наюмен индз болорр ев шшумен[3]:

«Она москвичка!.. Она москвичка!..» И тут Ашхен прыснула, захихикала, тихонько показывая пальцем на Шушик: «Хи-и-и.. Она москвичка! Ахчи, она стала москвичкой!?..»

…Вскорости Шушик неожиданно укатила жить в Ростов, устраивать свою жизнь – вышла там замуж… Потом через кого-то стало известно, что она овдовела и перебралась в Ереван. Там два раза принимала предложение от вдовых ветеранов партии, когда-то занимавших высокое положение. Но ни одному из обоих не было суждено прожить с ней до еще более глубокой старости…

Я впервые увидел Москвичку, когда ей было уже за восемьдесят. Она предстала высокой сухощавой старушенцией, с живыми глазами и низким, довольно резким голосом. Приехала она в Тбилиси на несколько дней. Моих тетушек уже не было в живых. Она разыскала мою маму. Встреча была очень теплой. Не дожидаясь обеденного часа, мама, по старой традиции, приготовила какао, быстренько напекла оладьев. Предались воспоминаниям. В день окончания войны Шушик была у нас. Меня тогда и в помине не было. Услышав по радио сообщение об окончании войны, она бросилась целовать мамину свекровь, мою бабушку Машо, которая тогда только и молилась о возвращении с фронта младшего сына Коли. Затем, оставив в покое, — по своей, заметной окружающими идее, — свою будущую свекровь, принялась поднимать и опрокидывать на стол стулья. И хотя это вызвало недоумение не менее обрадованных Победой домочадцев, но, в общем-то, что тут странного, если в такой момент кому-то захотелось, убрав стулья,  сплясать от счастья?..

Отполдничав и еще немножко поговорив, Шушик засобиралась идти, наотрез отказавшись переночевать. Ведь она остановилась у какой-то племянницы своего последнего мужа, по ее словам, у известной художницы, которая, оказывается, раньше жила совсем неподалеку от нас, на Бакинской, а нынче ей дали квартиру где-то на новостройке. К моему смущению, пришлось признаться, что об этой художнице  мне ничего не известно.

Поддавшись, в конце концов, уговорам моей мамы, Шушик осталась-таки пообедать. Продолжала рассказывать о своем житье-бытье, о том, что все еще работала по линии Красного Креста, состоит в Женсовете и Комитете ветеранов, что скоро у нее суд по поводу незаконного захвата кем-то из соседей части общей коммунальной площади.

И еще Шушик рассказала волнующий эпизод из своей улетевшей «партийной молодости». Это произошло на некоем форуме в некоем кинотеатре. «Там выступал Буду Мдивани!» – с восторгом вспоминала Шушик одного из тогдашних руководящих товарищей, к которому оставалась явно по-женски неравнодушной. – «Ой, какой был красивый мужчина! Высокий, статный, чернобровый, с густой шевелюрой.. А какой сильный голос!.. Говорил, сжимая здоровенный кулак, и все поворачивался в сторону президиума, где локтями на стол, кусая сложенные ладони, развалился Берия,  похожий в своем пенсне на змею, то втягивавшую, то вытягивавшую шею. И вначале терпел, терпел, а потом разъярился, вскочил с места, вскинул ногу на стул, потянулся к кобуре с револьвером, и как гаркнет: «Гачерди!.. Гачумди!..[4]»  Мдивани меж тем все продолжал возмущаться, не обращая внимания на угрозы. Эх, вы бы видели, какой красавец был Буду Мдивани!» Шушик тяжело завздыхала, наверное, еще Бог весть, что вспоминая в душе. Мама предложила ей прилечь на диван, хоть немножечко передохнуть, но она не пожелала и, расцеловав всех подряд, направилась к двери… Я проводил ее всего лишь до остановки  и усадил в нужный автобус. Большего внимания к себе она не допустила.

Через несколько месяцев моей маме откуда-то стало известно, что Москвички уже нет в живых. Свое аскетически обставленное жилье она оставила на расширение каким-то многодетным соседям, в пользу которых, в сущности, и вела ту свою судебную тяжбу.

* * *
Закончив писать  давно задуманные воспоминания об «интересной чудачке» Шушик, я уже твердо  знал, что неизвестная мне художница, когда-то жившая на Бакинской улице и у которой остановилась Шушик, не иначе как сама Гаяне Хачатурян.

– Алло, Гаяне, добрый день!.. – я позвонил к ней, ибо сейчас мы хорошо знакомы,  и сообщил, что описал некую ее родственницу, к тому же косвенно упомянул и ее саму… Гаяне с большой теплотой вспомнила свою тетушку, подтвердила, что та действительно была колоритнейшей особой. Скажем, пренебрегая всякой модой, любила заказывать себе роскошные  шляпы с полями, а став пожилой, не без успеха занялась лепкой, керамикой… Но, только вот, — заметила Гаяне, — звали ее не Шушик, а Лена… И ее супруг дядя Грант, ушел из жизни гораздо раньше своей экспрессивной супруги… Хотя совершенно верно и то, что дядя Грант прежде жил с женой  в Ростове, затем они переехали в Ереван, но жена была вовсе не армянкой, а чистокровной русской… И дядя никаким партийным работником никогда не был, зато славился как крупный инженер-мостовик, из тех, кто по нашим, еще детским познаниям в минуты первого торжественного проезда паровозного состава по новому мосту, внизу положено стоять в качестве гаранта его надежности, именно такому инженеру-проектировщику…

«Как это?!.» – обескураженный, ахнул я от чуть ли не мистических то ли совпадений, то ли несовпадений, — выходит, что мой рассказ лишен достоверности и требует особых уточнений и доработки?! Но у кого уточнять? Ведь уже и моей мамы нет в живых. Но потом мы с Гаяне решили, что в этой неразберихе есть изюминка, и к тому же, вовсе не исключено, что романтичная Шушик, еще в Ростове знавшая  эту семью, много наслышанная о  тбилисских родных, о художнице Гаяне  и в старости   мечтала идентифицироваться с супругой знатного, заслуженного человека, который, тем более, оказывается, и в старости был привлекательным мужчиной…  «Только, вот, у кого же остановилась москвичка в тот приезд?»  – все-таки не укладывалось у меня в голове… И кто ответит на это сегодня?  Никто! И в конце концов, важно ли нам это нам знать?..

АРТЭМ ГРИГОРЕНЦ
Тбилиси. Апрель. 2001г.

________________
1. швейник (груз.)
2. нахлобучив кепок(кепку), надевши шубок, восседаю в ложе… несут мне программку и газету…глазеют на. меня и перешёптываются. (арм.)
3. Ой, девки. (арм.)
4. Остановись!.. Замолчи! (груз.)