ЛИТЕРАТУРА
Андраник, любимый…
Тонкие девичьи руки взлетают, колышутся в воздухе, выгибаются… «руки милой — пара лебедей»…вроде бы так?..что-то полузабытое, давнее… Есенин. Есенин и Шаганэ. Русский поэт, посвящавший стихи армянке. Чудно!…Нет, не пара лебедей, лебеди это нечто плавное, округлое, женское, угловатая грация девичьих рук скорее сродни трепету ветвей ивы…
— Андраник, любимый…
Худенькие пальцы осторожно касаются его щеки, виска, лба, мягкие горячие губы ищут его губ в жесткой колючей бороде…не то что ее шелковистые волосы…когда, слегка приподнявшись, она наклоняется над ним, эти волосы, обтекая ее длинную изящную шею и узкие покатые плечи…господи, до чего она красива, до чего красива, сил нет! Обтекая шею, падают на его обнаженную грудь, чуть щекоча и пробуждая целую бурю в его успевшем забыть касание женских волос и женских рук теле…
— Лилит, что ты делаешь,Лилит!..
— Андраник, любимый…
— Лилит,так нельзя,Лилит,мы же не варвары, не дикари какие-нибудь Мы поженимся с тобой. Обвенчаемся. Знаешь, где? В Рипсимэ.
— Далеко.
— Верно, далеко.Тогда в Макараванке. Ты бывала в Макараванке? Это божественно красиво… Или в Гандзасаре…
— Когда?
— Завтра. Нет, послезавтра, завтра я…
— А если завтра тебя убьют?
— Не убьют.
— А если?
— Значит, не судьба,
— Не судьба? А если завтра они ворвутся сюда, схватят меня, изнасилуют, обольют бензином и сожгут? Живьем…
Если…Если!..Что же, шестнадцатилетняя девочка мудрее его? Его, тридцатилетнего мужчины, все перевидавшего, через все прошедшего, десятки раз бывшего на волосок от смерти? Carpe diem, как говаривали древние?..смотри-ка, еще не совсем забыл латынь, с первого-то курса, медицину почти что забыл, за последние пять лет чаще приходилось брать в руки автомат, чем стетоскоп или даже скальпель, а латынь нет.. .вернее, не совсем. Carpe diem…все- таки есть в этой древней мудрости что-то…червоточинка какая-то, не так надо жить…а мы не так и жили. Что мы вообще видели в жизни, мы не то что днем — годами воспользоваться не сумели, чтоб хоть ломтик, хоть горбушечку от счастья заполучить, все откладываем на потом…кто успел в институте жениться, те хоть… собственное это не дело, поди трясись денно и нощно за дорогих тебе людей, мало родителей, так еще и дети, а я — венчаться…Нашел время! Но Лилит? Как же Лилит? Мать убили, отец второй год в заложниках,a может, и сгинул давно, кто знает, что с ними, с заложниками этими…ни братьев, ни сестер, одна бабушка и то…сердечница, печень застойная, отеки, а лекарств никаких…
— Андраник, любимый…Андраник!
Она резко отрывается от него, садится…в лунном свете ее профиль напоминает медальон…был у матери такой, некогда модный, золотая головка Нефертити…а может, и сейчас есть…нет, вряд ли, давно, наверно, на хлеб обменяли…с хлебом у нас туго, негде нам хлеб растить…Лилит расстегивает последнюю еще застегнутую пуговку на блузке, сбрасывает ее решительным жестом…ей это не идет… она этого еще не умеет, раздеваться ведь тоже искусство…но какая у нее грудь маленькая, но идеальной формы, словно выточенное на точном станке полушарие…Лилит, что же ты делаешь со мной, Лилит?!
Оскорбленная его неподвижностью, которую она ошибочно принимает за равнодушие, Лилит, стараясь придать своему голосу некий залихватский оттенок, спрашивает:
— Сигареты хоть у тебя есть?
— Ты куришь? — он неприятно удивлен.
— Сейчас все курят, — отвечает она независимо, но тут же теряется и робко добавляет. — Если ты против, я не буду,
— Нет, отчего же, кури.
Они курят одну сигарету, передавая ее друг другу…мало, катастрофически мало сигарет…впрочем, чему тут удивляться, скажи спасибо, что они еще есть… — Лилит снова ложится рядом, приникает к нему, маленькая тугая грудь, как нервно дышащий зверек, утыкается ему в ребра…зверек просится в клетку…парадокс или закономерность? Она лежит смирно, рука безвольно брошена на бедро…
— А хорошо было бы, если б не было войны, верно?
— Верно. Хотя не совсем. Я окончил бы аспирантуру, защитил диссертацию. Женился. А ты бы училась в своем десятом классе. Нормально училась. Сейчас бы, решив задачки по алгебре и написав сочинение, спала сном праведницы. Так что…
— Смешно. Девочки говорили, что мужчины легко привыкают к войне, а я не верила.
— Легко: Наверно, легче, чем женщины. А вообще-то к войне невозможно привыкнуть. Даже к такой…интермиттирующей — хотя черт его знает, может, к настоящей войне привыкнуть легче…
— По-твоему, это не настоящая война? Чего тебе еще надо? бомбежек?
— Мне ничего не надо, Лилит. Кроме тебя.
Оказывается, биение сердца может передаваться от одного к другому, от человека к человеку…
Она вдруг обидно стряхивает его руки, отодвигается и, вытащив из пачки новую сигарету, молча ждет, когда он щелкнет зажигалкой.
— А все-таки при Горбачеве было лучше, правда?
— Ты помнишь, что было при Горбачеве?..то есть помнить-то ты должна, но разобраться…
— Так говорила мама. Соседи вечно его ругали, а мама нет, мама с ними спорила.
— А папа?
— Папа говорил, что он виноват. Виноват в том, что позволил с собой расправиться.
— Хм…А что, пожалуй, папа был недалек от истины. Видимо, это и есть самый страшный из горбачевских грехов.
— А. много их у него было?
— Грехов? Кто его знает. Были, конечно. Но где сам он нарубил дров, а где ему что навязали — поди теперь разберись. Знаешь, как у нас… по-самодержавному? Чьим именем нарекли эпоху, тот и отвечает перед историей. И за свое и за чужое. А зачем тебе это?
— У меня одного дядю партийцы увели. Как горбачевца. Увели насовсем. А другого застрелили позже. Во время дебольшевизации. Я тогда еще плохо соображала. Вот теперь хочу понять. Объяснишь?
— Слишком долгое это дело.
— А ты коротко.
Коротко. Черта с два! Да еще объяснить…если только рассказать^ то в одну ночь не уляжешься…Он пытается притянуть ее к себе, но она ощутимо сопротивляется, тогда он, вздохнув, отнимает у нее недокуренную сигарету.
— Я тогда был в Москве, аспирантствовал. Это назревало, витало в воздухе. Такое творилось!.. с одной стороны голод, холод, разбой, грабежи, с другой — забастовки, митинги, демонстрации…лозунги прямо противоположные, драки — демонстрация на демонстрацию стеной идет …шастают всякие подозрительные личности, профсоюзные, с позволенья сказать, деятели мутят воду…тут громят кооператоров, там разводят люмпенскую демагогию…Магазины пусты, а какие-то сытые рожи вопят о подпольных миллионах, рабочим дурят голову, мол, вшивая интеллигенция обошла вас, власть вашу законную из рук рвет, а вы…Впрочем, это все не объяснение, конечно, да и трудно объяснить…
— А ты попробуй. Не такая уж я дура, пойму…
— Зря обижаешься, не в тебе дело, это вообще трудно объяснить…Ну я себе примерно так представляю — если с самого начала. Сидела эта шайка-лейка, семьдесят лет страну проедала, пропивала — одна, естественно, народу иногда кости бросала или крошки, и вдруг — на тебе! Пирог-то почти кончился, последний зачерствевший ломоть остался.
Тут все и заварилось. Кое-кому из верхушки совестно стало доедать в одиночку…делиться — бессмысленно, не хватит, ну и возникла идея накрошить оставшийся кус, добавить то и это и соорудить пудинг — поновее и повкуснее. Но основная масса тех, кто за столом, беспринципна абсолютно, для них нет вопроса — доедать в одиночку или нет, у них другая дилемма — хватит на их век или не хватит. Тем, кто поглупее, казалось, что хватит и, стало быть, нет вопроса, а кто поумнее понял, что нет, не хватит, и решил пока не мешать…Тут замешана еще одна компания — из тех, кто под столом, там тоже, знаешь, всякие водятся, есть и такие, кому уютнее сапоги хозяйские лизать и ждать сухих крох…от отечественного пирога, который им слаще загранично-го пудинга при любых условиях…Ну эти-то тявкали все время, но истинный кризис возник, когда те, трапезничающие, поняли, что тут не то что новый, старый кусок изо рта рвут. Ну и…Поняла?
— Поняла.
— В общем, чувствовали, ждали, боялись, а когда случилось — как ледяной душ! То ли со страху, то ли от неожиданности пару дней все молчали. А потом первые аресты — тихонечко так, но этого не скроешь, не такие люди исчезали…Когда пошли аресты, все поняли, что отсидеться не удастся, даром, что ли, столько лет досье на каждого собирали. Хлынули на улицы — верните Горбачева, а где Горбачев? Шумели день, два, на третий — бац! Обращение ЦК, мол, партия сплачивает ряды в борьбе с ревизионизмом, оппортунизмом и прочая, прочая.. весь нафталин из своих сундуков порастрясли…Объявили чистку. Снизу обратные лозунги — долой партию и тому подобное. Те, естественно, шмыг к армии за широкую спину, но времена изменились, армия тоже, кое-кто и в армии соображает…В то же время достаточно и таких, которые выполняют приказ. …Словом, танки пошли на танки, полк на полк. Одолели те, кто подчинился приказу…ненадолго, конечно, все—таки слишком многие успели выйти из летаргии, но на какой-то период…Начали искоренять горбачевскую ересь…аж тюрьмы по швам трещали…это как раз тогда твоего первого дядю замели. Запретили митинги и прочие маленькие радости…О забастовках не говорю. ..
— Закрыли большинство газет…
— Ну что ты! Газеты закрыли не тогда, это гораздо позже, когда бумаги не стало. Зачем же закрывать газеты, когда можно собрать журналистов ,выстроить их в одну шеренгу и скомандовать: «кру-гом!» Наши журналисты вымуштрованы не хуже армии…если не лучше…за исключением отдельных принципиальных дураков — ну тех сразу повыловили. ..Когда все это началось, я сразу понял — мы, армяне, пропали, мы зачинщики расшатывания империи, нам не простят. Кинулся домой — не я один, все, кто мог. Кстати, своих партийцев у нас практически не было, это из центра явились — под видом горбачевцев выкорчевывать карабахское движение…ирония судьбы, при Горбачеве движение, мягко выражаясь, не жаловали, в партии против Горбачева карабахскую карту успешно разыграли, а после Горбачева оказалось ,что. . .Ну это все ты знаешь. К счастью, подоспела вторая волна…под нее и мой отец чуть не угодил…
Андраник умолкает. Эту сцену не забыть, стоит перед глазами, словно вчера все было — громкий повелительный стук в дверь, отчаянный шепот матери «Гурген, не открывай, умоляю»,но отец отодвигает щеколду и распахивает дверь настежь…их трое, сумрачных парней с автоматами…»Партийные есть?» Торопливый ответ матери «нет, нет, какие партийные»презрительная усмешка главного…»Зря врете, у нас список есть, мы всех знаем, выходи, папаша»…один из парней угрожающе опускает дуло автомата, второй ненавидяще шипит сквозь зубы: «Сколько лет ты парторгом был, а? Большевистский прихвостень, старый пес»… — он замолкает на секунду, наверно, подыскивая что-то пообиднее, потом выпаливает, — «турок!» «Сам ты турок , — оскорбляется отец, — «мальчишка!..главный задумчиво смотрит на него и говорит: «Ладно, живи. Гони только партбилет и живи».Отец еще колеблется, а мать уже тянет с готовностью опасные «корочки» — Возьми, возьми…Не туда вы пришли, сынок, вы бы лучше боссов ловили, а то откупятся, для чего же народ грабили, если не на этот случай»…»От нас не откупятся», — жестко говорит один из парней и замечает Андраника. — «А ты чего дома сидишь? Турки вчера Геташен взяли, знаешь, нет?»
— Андраник, милый, о чем ты думаешь? — пальцы Лилит ласково скользят по его груди, плечу, шее, забираются за спину, заставляя повернуться к ней, и сразу же она прижимается к нему всем своим тонким, извивающимся под его загрубевшими ладонями, пахнущим свежескошенной травой телом… подумать только ,а люди еще живут, траву косят, сеют, жнут, давят виноград и пьют молодое вино…наверно, это мачар опьянил Лилит, мачар, а не он, Андраник, невысокий, неспортивный, совсем не Ален Делон и отнюдь не Жерар Депардье, даже не великий воин, в отряде есть ребята и покрасивей, и посмелей, и поудачливей, а он что ..стреляет, конечно, и в разведку ходит — а куда денешься? Турки вчера Геташен взяли…который раз уже? Который год? Они берут, мы отбиваем, опять берут, и опять оббиваем…на границе тоже…Укрепится чуть центральная власть, подкинет несколько частей для под— держания порядка, становится потише, потом опять там все сыплется, глядишь, части эти по тревоге перебрасывают на подмогу то ли власти, то ли оппозиции…хорошо хоть государственную границу пока не бросили на произвол судьбы, у них ведь каждый солдат на счету…а вот у кого, у них, кто власть, кто оппозиция, бог весть! Пока разберешься, там уже все наоборот. Ну и черт с ними!..до чего гладкая кожа у Лилит, гладкая, упругая, прямо ускользает из-под пальцев… даже страшно касаться ее такими пальцами — шершавыми, в мозолях… Ее трепет передается ему, он чувствует, что теряет рассудок, и только крохотная группка клеток в мозгу, может, всего в несколько нейронов, еще держится, нашептывает: «Ведь 16 лет девочке, имей совесть!..а что если через месяц власть другим боком повернется, начнет усмирять страну и доберется до всех непослушных…и до тебя!..а может, не через месяц, может, завтра же тебя убьют в бою?..завтра?.. нет, уже сегодня…А может, не полезут они сегодня?..нет, полезут, зря, что ли, третий день накапливаются за соседней горой Что это? Стрельба? Нет…Ах Лилит, Лилит…Она льнет к нему, но в дрожи ее рук появилось что-то новое, иное… Да, конечно, стрельба.И гул. Опять эти башибузуки раздобыли БТРы…Он еще лежит неподвижно, с закрытыми глазами, а сверху уже орут:
— Андрик! Андрик, где ты, черт тебя возьми?! Турки атакуют!
Он открывает глаза и видит сжавшуюся в комочек Лилит. Она обхватила руками колени и уткнулась в них лицом, спину обнимают рассыпавшиеся волосы, сквозь которые проглядывает белая кожа с бугорками позвонков — все можно пересчитать…Его заливает волна жалости, нежности и сожаления…ах я, идиот!..может, в последний раз обнимал женщину и…идиот! Потом он замечает, что спина ее вздрагивает от рыданий…
— Не бойся. — Его голос звучит отстраненно. — Они сюда не придут. Не пропустим.
— Это ты не бойся, — отвечает она, подняв голову. — Если и придут, я им не дамся. — Она показывает маленький черный пистолет…странно с пистолетом она уже не кажется полунагой…
— Андрик, где же ты? Все уже в окопах!
— Иду.
Он торопливо застегивает потрепанные джинсы, натягивает легкий свитер…все-таки здесь, в горах, прохладно, особенно, под утро… бросает последним взгляд в сторону Лилит…нет, показалось, пистолет не скрывает ее беззащитности…
— Оденься. И иди к остальным.
Она молча встает, подбирает с пола одежду…
— Андраник…
— Да? — он отвечает рассеянно, уже думает о другом…ничего не забыть. . .оружие заряжено?..где фляга?..неужели эти болваны опять затеяли лобовую атаку?
— Если тебя убьют… — он резко оборачивается и грубо зажимает ей рот ладонью, он не хочет слышать конец фразы, потому что мысленно уже слышит его… «я умру. Если тебя убьют, я умру»… Не хочет слышать, потому что, если услышит, ему может захотеться сделать все, чтобы его не убили, не только все, что следует сделать, но и больше, чем следует…Не отнимая ладони, он быстро целует ее в спутанные волосы и сразу, не притрагиваясь к лестнице, подпрыгивает, ухватившись за край люка, подтягивается и выбирается наружу…Да, на воздухе стрельба кажется гораздо более близкой. Он поправляет ремень на плече и бегом спускается по склону к окопам, когда-то дилетантским, а теперь…
Над горами занимается рассвет.
Гоар Каспер-Маркосян
Рукопись находится в архиве Европейского университета Санкт-Петербурга. Архив ЕУСПб. Ф. Л-22. О. 2. Д. 4.