КУЛЬТУРНЫЙ КОД

– Хочу узнать, кто ты, Востаник Манук Адоян, Аршил Горки?

– Я – ломаная линия… А поверх меня ровно четырнадцать лишних напластований…

– Не обещаю тебе соскрести лишние пласты, не повредив твой, истинный… Попробую следовать за тобой по тропе твоих воспоминаний… Прости, если окажусь бессилен…

– Воспоминания разрозненны и обманчивы…

– Я окончательно заблудился в их лабиринтах… Помоги. Мне известно лишь, что ты хотел вернуться туда, откуда берет начало твой путь…

– Всем хочется вернуться к своим истокам…

– Нет, не всем… Только тем, чьи кровоточащие раны рождают жемчужины любви и страдания…

– Единственное, что я имею, это прожитая жизнь – ничего больше…

– У тебя есть целая прожитая жизнь. В тайных складках твоей жизни хочу попытаться найти тот стержень, который являет собой главную ось бытия моего народа…

– Мы – вечно странствующие души, которые мечтают вернуться. Отчего это так?

– Ностальгия. Неизбывная боль тоски по родине…

– Грёзы о моем возвращении были тщетны…

– Однако это мечта, которая вечно пульсирует в нашей крови. Я люблю тебя, потому что в ней есть капля и твоей крови…

***

Большой американский город. Уже погасли сверкающие огни рекламы, и силуэты небоскребов в свете редких звезд, разбросанных по темному небу, напоминают мрачное и отчужденное произведение художника-кубиста.

Перед ним длинная улица, уходящая вдаль… Ему представляется, что он, тяжело ды­ша, мчится по этой бесконечно убегающей вдаль дороге и перед глазами у него маячит бол­тающаяся в воздухе петля виселицы, с ее надежным, на совесть завязанным узлом. В его мозгу звучит хаос странных и бессмысленных звуков… И в этом хаосе – звонкий зов матери: «Востаник… Востаник!..»

…Собственный образ, бегущий по ночному городу, пугает и ввергает в отчаяние… Комната, в которой он прожил последние секунды своей жизни, не имеет ни окон, ни дверей. Серая темница. Или свежевырытая могила…

– Прощайте, дорогие мои…

Однако до самого последнего мига, пока могила не поглотила его, он из последних сил взывал к садам своих воспоминаний…

«..Ах, если ты меня не узнаешь, кто же сумеет узнать меня,

Ты – далекое детство моё, откуда я безропотно вышел…

Теперь, когда ты уже в прошлом, –

Кажешься мне миром, распахнутым и озаренным мечтой,

но чужим…»

***

Сады детства, как миражи, возникли из тумана и подошли вплотную. Настолько близко, что заполнили собой серую комнату, ночной город и весь мир – от края до края…

Малыш Востаник, набрав полные горсти абрикосов, бежит через сад. Вокруг плещется мо­ре света. Свет поет гимн бытию… За ним следует его дед Манук, тяжело опираясь на пал­ку и бормоча себе под нос любимую песню:

«…Джаниман, джаниман,

Я построил свой дом у реки…»

Малыш Востаник бросает абрикосы в подставленные ладони деда Манука. Абрикосы мимо рук деда сыплются на землю. Дед и внук звонко смеются, их смех падает на землю сочными каплями абрикосов… Опьяненный ароматом солнца и спелых абрикосов, Вос­та­ник головокружительными прыжками выражает свою радость и бурный восторг…

Сад наполняется веселым голосом матери. Мальчуган бросается к ней и зарывается головой в складки ее вышитого передника… Мать нежно гладит его по волосам и голосом, вздрагивающим от умиления, в который раз рассказывает ему историю их рода…

«Ты должен быть гордым и несгибаемым, ибо ты сын рода Востан… Востаник Адо­ян, твои корни идут от Атома Гнуни, который был воеводой у Вардана Мамиконяна… Мо­жет, это просто легенда, но она такая красивая. Мы должны верить легендам, что­бы самим стать красивыми… Твоя мать – дочь одного из старинных родов Востана. Церковь Сурб Ншан (Святого Знамения) Чараан[1] в Востане, у подножья горы Артос[2], по­ст­роили мои предки 1500 лет тому назад и на протяжении тридцати восьми поколений слу­жили священниками в этой церкви. Во дворе церкви находится часовня и могила на­ше­го великого покровителя Святого Егише. Представители нашего рода были священ­ни­ка­ми, строили и созидали, были плотниками и архитекторами, писцами и учителями. Те­перь твой черед. Ты должен много учиться, чтобы стать учителем. Нашему народу нуж­ны настоящие учителя».

Человек, находящийся на другом краю света, загипнотизированный красотой воспо­ми­на­ний, на время забыл о своем намерении уйти из жизни. Покончить с собой в далеких Соединенных Штатах Америки, вдали от садов своего детства. Один из выдающихся ху­дож­­ников Америки, армянин по рождению, армянин по мышлению, а главное – ар­мя­нин по самой своей сути, – сорокачетырехлетний Аршил Горки готовился свести счеты с жизнью.

Ночь 21 июля 1948 года.

«О Агравакар, о Ван, о Хоргом… Моя душа прячется в ваших горах, в ваших чистых родниках с живительной, прохладной водой. Возьмите меня к себе, чтобы я вновь увидел, как на закате солнце ныряет в озеро и над багряным горизонтом разворачивается складчатый занавес белоснежных облаков. Дайте мне вернуться, чтобы я смог вновь покачаться на гребнях ванских волн. Заберите меня обратно, чтобы я снова слушал тихими утрами нежный шелест тополей и осин. О Агравакар, верни меня обратно, дай отыскать в твоих расщелинах утраченные легенды…»

… Держа сына за руку, Шушаник направилась к развалинам собора, построенного армянами еще в незапамятные времена, а теперь заброшенного. Отсюда открывался пре­крас­ный вид на гору Вараг[3], на озеро Ван, на Айгестан и на город. сквозь велико­леп­ные краски притихшей на закате природы она вела сюда сына, чтобы пробудить в нем желание прикоснуться к прекрасному, чтобы поведать ему старинные армянские легенды и сказа­ния. А когда зарево заката охватило небосвод и все живые существа, замерев при виде этой картины, умолкли, вечер стал таким безмятежным и нереальным, что казалось, будто время остановилось. Востаник и мать, взявшись за руки, спускались по склону, и в памяти сына всплывали легенды, а перед глазами стояли яркие краски заката и медленно по­ГРУ­жаю­щаяся в сон природа.

Какое чудо!

«Природа Армении – неисчерпаемый кладезь красок; стоит только разок окунуть в него кисть – и она будет вечно плясать под твою музыку», – много лет спустя повторит эти слова как завет художник Востаник Адоян, уже ставший Аршилом Горки.

Человек, приговоривший себя к смерти, пытался из своего мрачного обиталища без окон и дверей тропою грез и воспоминаний добраться – туда!

…На стоящего в притворе церкви шестилетнего Востаника сквозь узкое окно падает луч солнца, он делает его поднятое к свету лицо сияющим и прекрасным… Внутри церкви горят сотни свечей. Группа мальчиков в стихарях оранжевого цвета со священником отцом Тер-Акопом поет шаракан[4]…

«… Свет созидательный, свет первозданный…

Свет – неиссякаемый источник добра,

Дети в церкви славят тебя пред ангелами…»

… Сейчас он, смирившийся со смертью человек, попытался про себя спеть шаракан… Может, так он сумеет пережить эту ночь… Дождется рассвета, который придаст жизни смысл либо укажет повод, зацепившись за который он мог бы продолжать жить…

«Мы пели о свете и о любви к нему, потому что мы были светопоклонниками. Свето­пок­лонники полегли в песках пустыни, которая приняла их, как одна большая братская могила. Воды Евфрата омыли усопших великого рода, не обещая им воскрешения. Вос­та­ник Адоян, ты не смог забыть то, что тебе, одиннадцатилетнему подростку, довелось увидеть в 1915 году. Одной миллионной части увиденного тобой было достаточно для того, чтобы твои черные глаза загорелись черной ненавистью. однако до меня, Аршила Гор­ки, ты донес лишь песнь страдания… Я растерял свои легенды в лабиринтах глухих небоскребов, ибо скорбные дороги скитаний привели меня сюда…»

после страшных событий 1915 года мир, казалось, стал копией ада. Однако настра­дав­ший­ся юноша Востаник Адоян жаждал, как в сказке, найти в нем каплю живой воды, ко­то­рая родила бы в нем чудесное волнение, заставила звучать его песню, вернула ему свет. он искал покоя для своей больной души, покоя, который позволил бы ему вновь увидеть безупречную красоту окружающего мира, ее моральную силу, ее совершенство.

Однако страдание, что поселилось в нем в тот самый миг, когда 15 июля 1915 года мать, сестры и все изгнанное население Васпуракана, покинув свою родину, шагнуло в не­из­вестность, не покидало вечного странника.

… Ценные вещи они зарыли во дворе своего дома. Думали, что вернутся. Над куполом церк­ви Святой Богородицы взошло солнце, толпы людей входили под ее своды, молились и пускались в путь. Залы церкви были залиты солнечным сиянием… Люди шли по восточ­но­му берегу озера Ван, по Беркри[5]… Дойдя до Араратской долины, они увидели Арарат и, околдованные его великолепием, замерли, не в силах двигаться дальше…

25 июня они добрались до Эчмиадзина. от Игдира до Эчмиадзина их сопровождали воины Андраника. Для измученных скитальцев пребывание в святом городе было настоя­щим счастьем. Однако здесь все дома были переполнены беженцами и свирепствовала эпидемия холеры.

После трехнедельных скитаний по Эчмиадзину Востаник с сестрой Вардуш и матерью от­правились в Ереван. С большим трудом нашли комнатку по найму. Работы не было. На­ко­нец юноше удалось устроиться в типографию на улице Астафян. Он приносил домой кни­ги, переплетал их, чтобы немного заработать, и при этом прочитывал от корки до кор­ки. Помимо этого он вырезывал из кости красивые гребни для продажи.

Затем пришло известие о начале гражданской войны. Вся семья покинула Ереван, на­ме­­­ре­ваясь пешком добраться до Тбилиси. Но Шушаник не хотелось оставлять Арме­нию, и, наверное, по этой причине она не смогла продолжить путь. Они вернулись в Ере­ван, что стоило им новых больших мучений.

… В его больном воображении возник квартал в старом городе, затерянном далеко-да­ле­ко, по другую сторону океана. И полуразрушенная лачуга с прохудившейся крышей.

измученная постоянным недоеданием, мать медленно угасала… Уже давно она украд­кой припрятывала свою долю хлеба и затем незаметно подсовывала его детям.

Зимой комнаты дома с воем продувал ветер, а весной дожди делали лишенную кровли хибару совсем непригодной для жилья… но даже стоя на пороге смерти, тяжелобольная Шушаник декламировала своим детям стихи, чтобы они, невзирая на тяжкие перипетии своей жизни, запомнили навек прекрасные строки.

«Ты мне внушала, что надо быть несгибаемым даже под самыми ужасными ударами судьбы, не поддаваться малодушию… Моя царица дома Востан… я не сумел тебя спас­ти… Знаешь, в моих снах наяву ты мне чаще являешься в садах, чем в доме, где ты уми­рала…»

Шушаник умерла 20 марта. только-только стала появляться молодая трава. Трава чудес­ного зеленого цвета. Перед тем как испустить последний вздох Шушаник из последних сил продиктовала сыну письмо, обращенное к живущему в Америке супругу. Седрак Адоян в 1908 году уехал из Вана, чтобы избежать принудительной службы в турецкой армии.

«Я никогда не смогу покинуть Армению и уехать в Америку. Ведь это наша земля… – го­­во­рила она. – скоро мы возвратимся в Ван… ибо §зовет вновь, всё время зовет не­усыпная тоска по дивной стране… и, властно расправив гордые крылья, летит моя душа… к дому летит…¦».

Она отошла в мир иной с этими словами на устах.

***

… Одинокая мысль блуждает в лабиринтах воспоминаний, всё ещё пытаясь удержать в памяти угасающий голос матери, повторяющей слова обрядовой песни:

«…Востаник, солнце мое,

есть ли что на свете, похожее на тебя?..»

Ему хочется убежать от этих воспоминаний… Он пытается сосредоточиться на своем намерении покончить c жизнью. Однако в недрах памяти снова вспыхивает потрясшая его картина из далекого детства… Давно забытый эпизод, на сорок долгих лет упрятанный в закоулки его души, теперь воскресает так же явственно и четко, как в тот далекий день…

…Зарево заката разлилось по небосводу… Пятилетний Востаник, прильнув к хачкару, медленно водил пальцем по тонкому узору, не в силах отвести глаза от пылающего горизонта… Раздался нежный звон колоколов вечернего богослужения в Церкви Сурб Ншан Чараан…

И вдруг, заглушая колокольный перезвон, раздался душераздирающий крик бабушки Амаспюр…

Бабушка Амаспюр потеряла рассудок, когда во время гамидовской резни погибли ее сын, дочь и муж – священник Тер-Саркис, организатор защиты города Востан. С того СА­мо­го дня Амаспюр ежедневно колотила в дверь церкви Сурб Ншан и кричала во весь го­лос: «Господи!.. И ты принял их?..»

Прильнувший к хачкару малыш так и не понял, что видел в тот вечер: были то ярко-алые лучи заката или взлетающие к небу языки пламени от объятой пожаром церкви…

Несчастная Амаспюр в порыве безумного гнева подожгла церковь и сгорела заживо в ее огне, бросив последний упрек в лицо Богу, ужаснувшемуся от злобы, охватившей мир, и трусливо укрывшемуся за вратами небесными …

– Господи! О Боже мой!.. Ты принял их?!

…Уже позднее, став художником, он создал полотно под названием «Спаленная святыня». Он и не подозревал, что при работе над ним, наряду с другими вдохновлявшими его в то время идеями, в тайниках его существа жило воспоминание о кончине бедной бабушки Амаспюр…

Теперь он без конца шепотом, дрожащими от умиления губами, повторял слова «моя спаленная святыня» и никак не мог освободиться от их пленительных чар…

Нить, на которую нанизано ожерелье его воспоминаний, оборвалась, и бусинки рас­сы­па­лись… Он пытался собрать их воедино, однако те ускользали меж пальцев…

Где он был до встречи с бабушкой Амаспюр?..

…Мать скончалась в Ереване… Ее похоронили в большой братской могиле… Оси­ро­тев­­шие брат с сестрой вместе с группой ванских армян добрались до Америки, где встре­ти­лись со своим отцом Седраком Адояном.

Был 1920 год.

***

В Уотертауне Востаник устроился работать на обувную фабрику, но через два месяца его оттуда выгнали за то, что он разрисовал все обувные коробки.

Затем он работал в бостонском театре «Мажестик». В перерывах он меньше чем за ми­ну­ту рисовал для желающих портреты президентов, по пять центов за штуку, чтобы на вы­рученные деньги купить бумагу и карандаши и отправиться рисовать на берег реки Чарил.

В 1925 году он переехал в Нью-Йорк, поскольку этот город был центром амери­кан­ского искусства. На самом деле искусство было не в Нью-Йорке, оно жило в нем самом.

Свое прекрасное имя – Востаник Манук Адоян – он добровольно сменил, заботливо спрятав его в заповедных глубинах своего сердца. Он взял себе псевдоним «Аршил Гор­ки». Почему?

Турки продолжали жестокую политику геноцида армян на глазах у считавших себя цивилизованными наций мира. «Цивилизованные» нации и пальцем не пошевелили для предотвращения этого злодеяния. И США в их числе. Более того, в 1924 году американцы пересмотрели некоторые из своих законов, в результате чего приняли решение: не давать армянам гражданства, не позволять их детям учиться вместе с американскими детьми, а также предоставлять им только самую черную работу. Правительство Соединенных Шта­тов искренне верило, что депортация армян была лишь необходимой мерой военного времени и что «эпизод» гибели армян сильно преувеличен армянскими «националистами».

Армяне пережили геноцид и рассеялись по всему миру. Они претерпели много бед­ст­вий, однако предпочли эту горькую судьбу перспективе быть порабощенными. Многие сменили свои фамилии. Другие постарались, чтобы их дети забыли о том, что они армя­не… Геноцид продолжался, такой же трагически жестокий, как и первый. Упомянутые законы были ликвидированы лишь в ноябре 1933 года, когда между Советским Союзом и США установились дипломатические отношения.

Востаник Адоян сменил имя в 1925 году, чтобы суметь поступить в Центральную школу искусств Нью-Йорка.

«Вардуш, родная моя сестренка, я вновь должен сам перед собой заслужить право звать­ся так, как меня называла мать… Иными словами, я должен сделать свое имя достой­ным родившего меня народа… Имя Аршил Горки – нечто нейтральное, а мое имя я вновь верну себе тогда, когда мне не стыдно будет называть себя сыном своего народа. Мой на­род мно­гое испытал, и мне не хочется умножать его страдания грузом моей несостоя­тель­ности…»

Так он стал студентом нью-йоркской Центральной школы искусств. А уже через год сам стал преподавать, вначале только графику, а затем и живопись. В квартале Гринвич Вилидж арендовал мастерскую и стал работать.

Живопись нигде не расцветала таким пышным цветом, как в трущобах, называемых Гринвич Вилидж. Это было самое подходящее место для американских художников, здесь все они были несомненно талантливыми, действительно голодными и воистину беспут­ными. То, что рождалось в трущобах Гринвич Вилидж, питало искусство Манхэттена. А Манхэттен был той землей обетованной, которую искали многие художники мира.

Горки-Адоян не жил богемной жизнью. В его мастерской царил поразительный поря­док и чистота.

Де Кунинг (американский художник): «Говорят, будто Горки находился под моим вли­я­­­нием. Это полнейшая чушь! Если когда-нибудь искусствоведы заинтересуются тем, где мое начало как художника, пускай напишут, что мои истоки начинаются с площади Юни­он, 36. Я даже рад, что от ее мощного влияния невозможно избавиться… У него был вели­колепный глаз. Он был армянином и обладал необычайной художественной интуи­цией. У него было собственное лицо, свой колорит, свое ощущение. Он чувствовал всё, что каса­ет­ся природы и живописи. То, что я был обязан знать, он знал заведомо лучше меня. Поскольку он рано покинул Армению, ему не удалось приобрести там больших знаний в области искусства – в противовес мне, получившему академическое образование. И зна­чит, он создал себя сам… Жизнь была тяжела, однако Горки всегда был выше всего. Он был наделен сверхъестественным чутьем, невероятной способностью верного видения. Он существовал еще до того, как стали писать книги о современном искусстве. Как говорил Джон Грэхем, «проклятьем» Горки был его громадный вкус, и это более чем правда. Я же скажу, что он похож на гигантский айсберг, девять десятых которого погружены в океан и видимая часть составляет лишь одну десятую долю. Однако даже то, что видимо, – мощно и восхитительно в своем блеске… Да будет благословенна его душа…»

***

На окружающих он производил сильное впечатление. Природа наградила его высоким ростом, внушительной внешностью.

Стюарт Дейвис (американский художник): «Тот, кто обладает достаточным мышле­ни­ем и энергией, сумеет найти свой путь в современном хаосе вечно меняющихся убеж­дений «.

Критики отдавали себе отчет в исключительности Горки, однако, не будучи знакомы с его наследием, не могли оценить его по достоинству и пытались примерить к нему то европейский, то американский шаблон: узкие рамки известных им терминов и понятий сковывали их.

Горки-Адоян: «Армянские глаза моей матери они называют пикассовскими, а когда я их поправляю, они твердят, что это «проявление шовинизма малой нации». Меня приводит в бе­шен­ство то, что они обвиняют меня в национализме. Воспоминания о детстве посто­ян­но всплы­вают у меня перед глазами, обретая плоть в моих картинах. Критики считают это ог­ра­ни­ченностью ума. Однако они неправы, это – всеобъемлемость. Я видел картины Рос­ли­на. Рослин – это Возрождение, Ренессанс. Каким зарядом энергии наделен этот человек! Он самый великий художник! Несчастье Учелло в том, что он не видел картин То­роса Рослина. Не всегда великое искусство мира доступно каждому художнику. Если не­возможно поло­жить предел политическим играм и вражде, то нужно хотя бы выделить для художников со всего света нейтральное пространство, куда они все могли бы по­ме­щать свои картины. Что‑то вроде центрального музея, где все станут учиться друг у друга и обмениваться опытом.

…Искусство выше национализма, оно вселенское око человечества. Истинное искус­ст­во является ответом на сложные явления, и оно же дает человеку возможность понять их. Для меня искусство – столкновение взаимоисключающих идей. Великое искусство долж­но быть наделено мыслью и чувством, а вдобавок к ним – силой, объединяющей эти два понятия и в целом выражающей сложность прочувствованного.

Мы, армяне, вынуждены были за короткое время увидеть и пережить многое. Видели кровопролития, совершаемые турками, погромы и резню, переселение армян, разрушение нашей страны. Всё это я помню. На всё это мы, оставшиеся в живых, не можем не отве­тить с максимальной мощью. Искусство – самовыражение нашего многострадального на­ро­да. И я стремлюсь достичь того мгновения, когда картина откликнется голосу моей во­ли, когда она задохнется от любви и утолит мою страсть общения с ней. Этот мучитель­ный миг ее стремления к жизни возвещает о законченности картины. Я откладываю кисть. Вот оно – совершенство».

***

Начиная с 1926 года он стал рисовать портреты. Он писал портреты членов семьи, главным образом матери – Шушаник.

Горки-Адоян: «…Мать моя была поклонницей всего изящного, самым поэтическим че­ло­веком из всех, кого я когда-либо встречал… В сфере эстетики моя мать была королевой. Однажды она станет бессмертной благодаря этим портретам «.

Ее сын оказался прав.

***

30-е годы: Горки завершает циклы «Гармония» и «Квадрат», некоторые из картин, при­над­­лежащих к ним, выставляются в Нью-Йоркском музее современного искусства. Имен­но в эти годы он заканчивает цикл «Ночь, Тайна, Ностальгия» – воспоминание об Арме­нии, куда Горки всегда мечтал вернуться, однако встретил свой смертный час в далекой чужой стране, страдая от болезни, имя которой ностальгия, и мучась неизлечимой болью тоски.

20-й век. Бурный напор, безостановочное нервное движение, сменяющие друг друга войны, кровопролитие, атомная бомба… Кубизм. Сюрреализм. Абстракционизм.

Однако его искусство – это изящные идеограммы, корни которых уходят в родную землю.

Горки-Адоян: «Я смотрю на природу Америки, и память моя уносит меня в прошлое. Для меня всё, что есть в Армении, имеет определенный смысл. Гражданский кубизм ме­шает моему самовыражению, поскольку его конструктивное направление облечено в бес­чув­ственный язык, скрипучий для моего слуха, привыкшего к разнообразию мелодий. Его линии прямые, а я – ломаная линия…»

В 1954 г. в Филадельфии в салоне Мелон открылась персональная выставка его картин.

Гарольд Кахил (критик): «Удивительная изощренность и плодотворность. Он при­дал аме­ри­канскому экспрессионизму естественное воображение, которое столь редко в этой стране».

Кайслер (критик): «Его аналитическая логика отыскивает самую суть Пикассо и Миро. Этот чужестранец, едва успевший утолить свой голод и жажду, в искусстве способен на всё».

Однако в США уже начинался экономический кризис. В Нью-Йорке люди – и чаще дру­гих художники – прямо на улицах падали от голода. Востаник Адоян пребывал в край­ней бедности. Не имея средств на краски и холст, он стал рисовать пером и чернилами.

Американское правительство, чтобы поддержать художников, разработало «Про­грам­му общественных работ в помощь искусству». Горки пригласили расписать фресками стены аэропорта города Ньюарк в штате Джерси. Эти фрески просуществовали на протя­же­н­ии жизни всего лишь одного поколения. Причиной тому была война. Аэропорт был превращен в военный аэродром, и за эти годы стены здания многократно перекраши­ва­лись. Фрески были похоронены под четырнадцатью напластованиями краски.

Горки-Адоян: «Мои фрески я писал с огромным трудом – всем своим изголодавшимся, измученным телом… А люди взяли и покрыли их четырнадцатью слоями штукатурки и побелки. Мне сейчас кажется, эти четырнадцать напластований легли тяжким бременем на всю мою жизнь… Но, похоронив свою мать в общей могиле, я, перед тем как пуститься в путь, поклялся, что буду жить… Я должен жить, как щитом обернув свое тело своими му­ка­ми… Я буду жить, вновь переплетая свои грезы с чудодействием красок…»

В 1966 г. стараниями Рут Бауман правительство предоставило средства для восстанов­ле­ния фресок Аршила Горки. Спустя тридцать пять лет были найдены две расписанные панели – только две из десяти…

Горки-Адоян: «…Стены дома были из глины, а потолок деревянный. В его центре было от­верстие. Оттуда книзу спускалось деревянное перекрестье, с которого свисала на вере­воч­ке луковица с воткнутыми в нее семью перьями – по числу дней недели. Благодаря этому висящему предмету мне впервые открылось чудо превращения обычного в необык­но­венное. Это случайное нарушение порядка было сказкой. Отрицание реальности, сме­ще­ние вещей с привычных для них мест создавало новую реальность. Разложив самолет на составляющие, такие как крыло, колесо, прожектор, я добивался не простого перечис­ле­ния его составных частей – мне было необходимо изобразить на пространстве стены сим­волы воздухоплавания. Эти символы всегда останутся неизменными, сколь бы ни менялся внешний вид самолета…»

Эти годы были отмечены не только перенапряжением сил, голодом и лишениями, но и созданием циклов «Вид Хоргома» и «Сады в Сочи», сюжеты которых были биографичны, навеяны воспоминаниями о родине и впечатлениями того времени.

Горки-Адоян: «Я люблю тепло, мягкость, все съедобное, ароматы, человеческое пе­ние… Я люблю Учелло, Энгра, Пикассо… Я стараюсь пробовать всякий предмет на вес… Я люблю луга, пшеничные поля, абрикосовые деревья, люблю форму абрикоса, ликование сол­нечных лучей… И прежде всего – хлеб… Недалеко от нашего дома, по дороге к род­ни­ку, была рощица из нескольких яблонь, которые уже перестали плодоносить. Там торчал наполовину вросший в землю обломок синей скалы, поросший островками мха. Эта роща была известна как «сад исполнения желаний». Я часто был свидетелем того, как моя мать и другие женщины нашего села, проходя мимо, старались коснуться грудью этого громад­ного каменного осколка, над которым возвышалось выцветшее от солнца, дождя и стужи, лишенное листвы исполинское дерево. Это было Священное Дерево. Каждый, кто шел ми­мо, привязывал к нему лоскуток, оторванный от своей одежды. Количество «автографов» росло с каждым годом. Шелест этих обрывков, трепещущих на ветру и похожих на флаж­ки, отзывается во мне тихим эхом шепота листвы серебристых тополей. Я часто рисую сады, воссоздаю их зелень и жизнь. Разве можно забыть землю, тебя взрастившую?!.. Своим искусством я обязан армянскому искусству, его многообразию и контрастам, от­кры­­тиям фантазии нашего народа. В своих работах я напрямую стремлюсь пробудить фольк­лор нашего народа… Второй цикл своих картин я назвал «Сады в Сочи», хотя надо бы­ло назвать его «Сады Хоргома». Когда-нибудь я так и сделаю. Увы, американцы ничего не знают об Армении, они предпочитают более известные наименования. Я чувствую, что совершил ошибку, и постараюсь ее исправить. Однако важны не названия картин. Главное – одухотворенность Арменией, которую американцы понимают с трудом. Мы не сумели полностью оценить то, что имели в своей прежней стране. Вновь и вновь открывая всю красоту ванской природы, я осознаю, откуда я и как обрел свою дорогу…»

После долгого и пристального изучения он находит наконец тот исток, исходную точ­ку рождения замысла, которая присуща не только ему и его искусству, но искусству в це­лом. Навеянные Священным Деревом циклы картин Горки отмечены свободой интер­пре­та­ции, лишены натурализма. Полотно «Сады в Сочи» сформировало собственный стиль мастера.

***

В первый год войны его бедность достигла крайней степени. Он много работал, создал множество работ, однако покупателей не было.

Он отправился в Центральную школу искусств Нью-Йорка снова брать уроки. Там посоветовали подождать.

«Вардуш, дорогая, жизнь становится невыносимой, поэтому очень хочется, чтобы на сей раз что-нибудь получилось. Тем не менее не беспокойся обо мне, это для меня не внове».

Именно тогда он встретил Агнес Макгрудер.

Горки уже однажды был женат. В 1935 году Марни Джордж со Среднего Запада прие­хала в Нью-Йорк учиться живописи. Их недолгий брак прошел в бесконечных сражениях с друг другом.

Марни Джордж: «Помню, это был большой дикарь – или малое дитя. Он стремился ло­мать запреты либо нежностью, либо силой. У нас не было денег, мы были вынуждены жес­токо экономить, чтобы хватало на еду. Однако Горки не мог равнодушно пройти мимо при­надлежностей для живописи, и это опустошало его карманы. Мы были чужими друг другу, у нас не было общего круга интересов. Он хотел сотворить из меня женщину, по­доб­­но тому, как создавал искусство: сообразно собственному замыслу. Однако человечес­кий материал не так податлив, как краски. И в один прекрасный день его терпение лоп­ну­ло: он запихнул в чемодан все мое имущество, вытащил его на улицу, бросил на тротуаре и вернулся в мастерскую – голодать в одиночку…»

После он увлекся художницей Мишель Уэст.

«Любимая, теперь, когда я, добравшись сюда из Рочестера, забыл тяготы переезда, со мной остались два впечатления: ты и твои картины. Я очень скучаю, здесь так пусто без тебя. Ты сейчас в местности, такой же красивой, как ты сама. Я боготворю тебя, такую прекрасную. Я боготворю твое имя, боготворю тебя за то, что ты есть на свете. Боготворю тебя – и это обожание тысячекратно множится в зеркалах моей души. Я боготворю тебя, и это умножает мое счастье. Двенадцать раз двенадцать тысяч и еще сто сорок девять раз я люблю тебя, и за эту любовь я распят подобно Христу – с севера на юг, на восток и на запад. Ты прекрасна, как твердь земная и звезды небесные. Я боготворю тебя силой всех звезд небесных, потому что ты красива красотой тысячи миллионов цариц. Прошу тебя: думай обо мне. Бросаю к твоим ногам самые крупные бриллианты. Не забывай меня. Можешь считать меня глупцом, который забил себе голову райскими мечтами, только помни обо мне».

Их любовь родилась из общей любви к искусству и работе. Однако они жили в разных городах, и их близость длилась недолго.

***

И вот встреча в 1941 г. с Агнес Макгрудер. Агнес – дочь адмирала из Бостона. У нее голубые глаза и черные волосы…

«Агнес, любимая, я очень скучаю по тебе и молю Бога, чтобы скорее настал час нашей встречи. Вчера я ходил в зоопарк. Раньше я очень любил животных. Однако теперь я их ненавижу, потому что их ссоры из-за добычи очень напоминают человеческие по тому же самому поводу. Четыре шимпанзе раздавали остальным еду – без споров, весьма мудро: сильные получали апельсины и бананы, а слабые – прогнившую морковь. Это было очень тягостное зрелище, поскольку точно так же поступают люди. Я не настаиваю на том, что человек произошел от обезьяны, однако при всем при том люди могут легко попасть в объятия последних, так как обладают обширными, но поверхностными знаниями. Совсем немного нужно, чтобы все забылось. Человечество уже не будет знать химию так, как люди эпохи Возрождения. И чтобы вновь открыть их тайны, потребуется много времени. Достаточно одного умопомрачительного потрясения для рода человеческого – и мы вновь очутимся во мраке и станем продолжателями рода шимпанзе. Единственное наше утешение – любовь и доверие. Когда мы любим, мы забываем о тьме за окнами. Сознавая свое человеческое превосходство, мы любим мир. Однако слепые массы человечества, которые всегда подвергают преследованиям его передовой дух, однажды приведут мир к тому, что стройное, полное грации человеческое тело ссутулится и человек покроется шерстью. И тогда наши творения зарастут травой, и мы вернемся к животным, у которых не существует ничего кроме инстинктивной страсти и которые только и делают, что дерутся друг с другом и думают единственно о пище. Агнес… Агнес, я люблю тебя… Благословляю тот день, когда встретил тебя… Я работаю – благодаря тебе. Доброй ночи, думай о нашей встрече… Моли Бога о нашей встрече… Агнес…».

Его всегда преследовала мысль о катастрофе. Началась Вторая мировая война. В эти дни он писал сестре Вардуш и ее супругу Мураду Мурадяну: «Что вы думаете об этой войне? Каково положение Советского Союза? Что снова ждет Армению?»

В этом состоянии тревоги он создал полотно «Они похитят мой остров». Однако он любил и был любим. Невзирая на бедность, он, наконец, был счастлив в браке, и ему хотелось, чтобы Агнес готовила ему обеды его детства.

«Вардуш, родная моя, пришли, пожалуйста, рецепт приготовления «члбура[6]«…

Счастливое начало семейной жизни вызывает в его душе мощный творческий всплеск. Сплетаясь же с растущей день ото дня тоской по родине, он рождает такую глубину чувствования и созидания, в недрах которой будут созревать и вырастать шедевры, коим суждено стать главными достижениями нью-йорк­ской живописной школы. Без этих последних пяти лет место Горки-Адояна как художника было бы иным, нежели то, на каком мы числим его сегодня.

Картины «Адмирал-1» и «Адмирал-2» – целиком новаторские: изначально вобравшие в себя сюрреализм, эти полотна переработали, «очистили» его от шелухи и заставили звучать по-новому, наделили новым пространством. Искусство художника было чуждо каким-либо современным «измам». Оно соответ­ст­во­вало времени, создавая лирические абстракции самых глубоких человеческих чувств. Таким же образом родился цикл «Плуг и песня».

«Мурад, Вардуш, Карлен, родные мои, как бы хотелось мне быть с вами рядом, вести вместе с вами разговор о наших полях и горах. Я занят сейчас расписыванием армянских плугов, которыми у нас пахали землю. Вырезал из дерева плуг, подарю его Карлену. Ты и вообразить не можешь, какое изобилие форм рождает армянский плуг! Плуг, которым тысячелетия пахали наши праотцы. Тысячелетия труда и радости, испытаний и поэзии. Я скучаю по песням, которые пели в поле. Теперь уже никто там не поет, да и плугов больше нет. Гнусный грохот тракторов убил песню. Для армянина родом из Хоргома нет лучшего надгробья, чем плуг».

Он сделал несколько набросков (а поскольку Горки большой мастер рисунка, эти наброски сами по себе уже завершенные произведения) и на их основе позднее создал три больших холста. Цикл «Плуг и песня» дает все основания утверждать, что картины Горки-Адояна это абстракции, однако абстрагируется художник от мира природы.

«Часто за работой я сам себе рассказываю сказку, которая не имеет никакой связи с кар­тиной. Моя мать рассказывала мне множество историй. Я опускал голову на ее колени и зарывался лицом в мамин вышитый передник. Ее рассказы сплетались для меня с узорами вышитого передника…»

В 1944 году были завершены холсты «Как вышитый передник моей матери развертывается в ходе моей жизни», «Воды «Цветочной мельницы»», «Печень – пету­ши­ный гребень » – символы плодородия родной природы.

Символом было и полотно «Аромат абрикосов», которое родилось в 1947 году.

«В последнее время я то и дело мысленно вдыхаю аромат абрикосов, который, хотя их нет в моей мастерской, тем не менее ощущается мною так явственно, как в те времена, когда я взбирался на деревья в нашем саду и рвал абрикосы для моего деда. Теперь этот аромат плещется в моих работах…»

Абстракция – главный фактор творческой фантазии Аршила Горки. Абстракционизм позволяет человеку преодолеть барьер видимого и уйти в бесконечность. Очутиться по ту сторону осязаемого и наконец поймать беспредельное. Прекрасный абрикос Армении по своим размерам конечен, однако, проникнув в его внутреннюю суть, обнаруживаешь бесконечность, которая открывает тебе свои тайны.

***

В творческих кругах США личность и искусство Востаника Адояна–Горки стали предметом страстных, ожесточенных споров, истинных и надуманных суждений.

Горки-Адоян: «Мы – малочисленный народ, однако способствуем развитию мирового искусства. Нам было трудно общаться, поскольку в политике мы многого не понимали. Тем не менее мы – нация художников».

Гарольд Розенберг (американский искусствовед): «Кто слыхал об армянском Микелан­д­жело и Ватто?»

Горки-Адоян: «Торос Рослин – это Возрождение. Несчастье в том, что не всегда вели­кое искусство мира доступно всем. Когда я грущу, я вспоминаю Ахтамар и думаю о Рос­л­не и Пицаке… Вижу в своих грезах молчаливое величие Эчмиадзина и горы Вараг… Мельницу Айгестана, где мы мололи пшеницу, фрески церкви Сурб Ншан… Я помню, как лучи солнца блуждали по залам собора в Вараге… Но чаще всего мне вспоминаются армянские средневековые манускрипты. Здесь Армению никто не сможет понять».

Барбара Роуз (американский искусствовед): «Поскольку Армения находится в Восточ­ной Европе, то Аршил Горки, надо полагать, скорее восточноевропеец. И раз армяне пра­во­верные христиане, следовательно он с детства был окружен византийскими визуальными образами».

Карлен Мурадян (сын сестры Горки-Адояна, доктор философии, журналист, искус­ст­во­вед, интерпретатор художника): «Какой вздор! Китайские натуралисты, Учелло, Лео­нар­до да Винчи, Микеланджело, Энгр, Сезанн, Пикассо бродили по берегам Ян Цзы, Нила, Сены, но Горки берет начало от истоков Тигра и Ефрата. Он оттуда – с Арарата. Он никогда не сомневался в собственном первородстве».

Вардуш Мурадян (художница, сестра Горки): «Он всегда старался передать краски Вана. В особенности желтый цвет, который получали вывариванием ванского растения крабанджар[7]. А из растения под названием тиврив, похожего на толстые нити, получалась великолепная красная краска. В картинах Востаника всегда присутствуют эти цвета».

Горки-Адоян: «Порой мне удавалось уловить краски моей родины, цветá наших пло­дов – абрикосов, персиков, яблок, винограда. Богатство красок наших растений и овощей, наших злаков и цветов… Природа Армении – неиссякаемый кладезь красок; стоит только разок окунуть в него кисть – и она будет вечно плясать под твою музыку…»

Этель Швабакер (художница, ученица Горки-Адояна): «Он видел Энгра и Сезанна глазами Пикассо, а Пикассо – глазами Миро, Дюшана[8] – глазами Матта[9]. Однако это не принижает его вúдения».

Карлен Мурадян: «Таким манером его мировоззрение не объяснить. Чтобы его понять, луч­ше обратиться к его корням, а не рассматривать его с европейской либо с аме­ри­канн­с­кой точки зрения, потому что он не просто пассивно осознавал свои корни, а открыто и явно обращался к жанровому многообразию армянского художественного опыта. Горки не­об­ходимо оценивать как армянина, который, питаясь из своих истоков, вывел свое искусство далеко за пределы национальных рамок».

Мод Рилей (критик, США): «Аршил Горки пишет случайные картины – говорят, что он пишет с натуры. Снобизм в искусстве достиг апогея».

Горки-Адоян: «Критики все время пытаются изучать меня, но не мешало бы под­верг­нуть изучению их самих. Их этнографический и культурный фон, степень их образованности и экономическое состояние, а также то, почему они стали критиками, кто им платит и сколько, кто их печатает, каким уровнем профессионализма они обладают – по­скольку пока критики не станут истинными знатоками, таковым не станет народ… Природу я писал не извне, а изнутри, и, чтобы увидеть ее, я спустился вниз, до самой земли, где существует целый маленький мир…»

Гарольд Розенберг: «Глаза на портретах Горки заимствованы у Пикассо. В особенности глаза матери».

Горки-Адоян: «Наши армянские глаза начинают говорить прежде, чем станет заметно движение губ, и еще долго продолжают разговаривать, когда губы уже молчат. Глаза моей матери они называют пикассовскими, а когда я их поправляю, то называют это «проявлением шовизгизма малых наций»… Гарольд Розенберг любит высказываться отно­си­тельно вещей, ему неизвестных: о Пикассо и глазах моей матери, о нашей печали и ви­зан­тийских иконах. Разве знаком он с Шушаник – дочерью города Востан? Что он может знать о безутешной печали армян, переживших резню и прошедших страшные дороги изгнания?»

Джульен Леви (американский критик и бизнесмен от искусства): «Его смуглое, жест­кое лицо и черные усы скрывали нечто тонкое и неуловимое, к чему трудно было под­сту­пить­ся. Говорить, что Горки изобразил то-то и то-то, было бы просто предположением. Реальные или абстрактные составляющие его картин не сами предметы, а некий намек – кро­шечный компас в гигантских джунглях предположений.

Горки-Адоян: «Я стремлюсь обрести свободную естественность… Я видел наши шедевры. Я касался их руками. Эти памятники хранили непостижимую живость великолепной ес­тест­вен­ности. Я вслед за ними экспериментировал с тем, с чем экспериментировали они, старые мас­тера, сам видел то, что видели они, чувствовал то, что чувствовали они. Я совершенствую свои картины механически, сообщая им физическую силу, упрямую гармонию. Это вос­хи­ти­тельно… Я боготворю хачкары – пережившие века абстракции мудрых армянских худож­ни­ков, обычные и необыкновенные. Каждый образ имеет свой собственный смысл… И ес­ли при­­говоренного к смерти заставить выбрать строение, представляющее собой вели­чай­ший ше­­девр искусства, ответ может быть только один – Ахтамар, этот подлинный бриллиант в на­шей короне. Я преклоняюсь перед ним… Каждый человек творит исходя из виденного им са­мим и опираясь на собственный опыт, а он обусловлен средой, которая его окружает. Мы – от­­­дельный пласт нашей родины, который ветра и бури забросили далеко от нее. Я постоянно ду­­маю об этом, и мое армянское нутро заставляет меня воспроизводить формы моей родины».

Милитон Резник (американский художник и писатель): «Я преклоняюсь перед ним… У каждого человека свой стиль. Стиль Горки – стиль человека, не знающего страха. Он не ос­тавляет места для сомнений. У него стиль великого человека. Горки – большой худож­ник. Он обладает смелостью быть естественным при обнажающем все вокруг дневном свете. Он навсегда сохранит свою славу на уровне мировой. По правде говоря, я не знаю, на что сегодня похож мир и на каком уровне он находится, однако вот мое мнение: Горки – из всех художников самый великий и значительный…»

Рубен Накьян (американский скульптор, армянин по происхождению, друг худож­ни­ка): «Горки был знаком со всеми видами искусства. О скульптуре он знал в десять раз боль­ше меня. Он обладал большим вкусом и обширными знаниями. Умел говорить о со­вре­менном искусстве. Он пел грустные армянские песни. У него были пластинки, он брал их с собой на дружеские вечеринки и вдохновенно, красиво танцевал под эту музыку».

Горки-Адоян: «Моя жизнь похожа на бушующее море, вздымающееся волнами горя и печали. Однако прежде чем приблизиться к берегу, волны в какой-то мере обретают чис­тоту от ударов о подводные скалы и препятствия…»

Андре Бретон (французский поэт, автор манифеста сюрреалистов): «Для меня Аршил Горки единственный художник, у которого тайна мира разгадана до конца. Ключ к этому – его способность свободно играть с бесконечностью. Этой дорогой шли многие, однако полотна, созданные Горки, меня околдовывают. Они – плод переплетения человеческих чувств и ощущений. Это совершенно новое искусство и результат двадцатилетнего развития художника. Истинное ощущение свободы. Среди всех существовавших в истории искусства США художников Горки самый крупный и самобытный».

Уильям де Кунинг (известный американский художник, единомышленник Горки): «Его потрясающее зрение!… Он понимал все, что касается природы и живописи. Когда он читал лекции по искусству, зал бывал переполнен. Непреодолимое влечение к искусству у него шло от того, что он был армянином. Он походил на громадный айсберг».

Барбара Роуз: «Мысли об искусстве, высказываемые Аршилом Горки, пронизаны национализмом».

Горки-Адоян: «Искусство выше национализма и представляет собой вселенское око че­ло­ве­чества. Однако то из него, что есть в Армении, имеет определенный смысл. Здесь не по­нимают, что для нас служение искусству равносильно восприятию и утверждению соб­ст­вен­ного существования… В общемировом искусстве нет места для армянского чувства, по­сколь­ку искусство – это когда человек свой собственный язык делает общечеловеческим… Я дол­жен выражать свои мысли на языке этого века, но с собственным акцентом… Я ищу иное движение, иное пространство и иное развитие, однако к современной жизни я отношусь как ванский армянин. Быть живым – означает быть чутким… Я очень живой человек. При чем тут национализм?»

Балком Грин (американский художник): «Он, подобно Прометею, выкрал огонь абс­т­рак­ционизма и передал его целому поколению американских художников. Он знаменосец абстракционизма, и его преданность искусству превзойти невозможно «.

Горки-Адоян: «Абстракционизм – главный фактор творческой фантазии человека. Абстракционизм позволяет преодолеть видимые преграды и проникнуть в мир бесконечности».

Роберт Райф (американский критик): «Его линии невероятно чутки и заключают в себе множество смыслов… Он умер, когда ему было 44 года. Горько думать, каких высот могло достичь его искусство, будь он жив сейчас «.

Рут Бауман (американский искусствовед): «Горки был жертвой. Жертвой не только в лич­ной жизни, но и в творческой судьбе. В огне пожаров и при перестройке зданий по­гиб­ли многие его работы – фрески, созданные для Всемирной выставки-ярмарки Нью-Йорка, для клуба «Ривьера» в Нью-Джерси и аэропорта в Ньюарке. Большое число картин сгорело во время катастрофы самолета, другие – при пожаре в мансарде его сестры Агапи. И самое ужасное – за год до смерти, накануне открытия его персональной выставки, пожар унич­то­жил сорок его шедевров…»

Роберт Джонсон (один из друзей Горки, художник и писатель): «Горки был апостолом. Абстракция в современном американском искусстве была прародительницей экспресс­сио­низ­ма… Все созданное им соответствует его собственному уровню».

Алан Стоун (владелец большой коллекции работ художника): «Многие из его картин автобиографичны…»

Джон Грэхем (американский художник, русский по происхождению): «Культура – это умение пользоваться символами, и это в первую очередь относится к Горки. «Проклятьем» Горки был огромный вкус».

Уильям де Кунинг: «При жизни Горки не был оценен по достоинству. Он прожил непомерно тяжелую жизнь… Он ушел вперед слишком далеко, чтобы быть понятым своим временем. Я узнал и полюбил армянский народ, поскольку познакомился и полюбил армянина Аршила Горки…»

Джульен Леви: «Его личная трагедия не касалась бы нас, если бы не была трагедией для американского искусства».

Вардуш Мурадян: «Он очень любил Армению и с уверенностью говорил: «Однажды я туда вернусь «. Даже в год смерти он писал в письме, что должен вернуться. К концу 40-х годов он уже очень устал от Америки. Ему казалось, что его искусство там не ценят. По приглашению Андре Бретона он собирался отправиться в Париж, где намеревался открыть свою персональную выставку. Из Парижа планировал ехать в Ереван. Об этом он убеж­ден­но писал нам. Он был армянином сверх меры и очень любил наш язык».

Горки-Адоян: «Человеку свойственно стремление возвратиться туда, где осталась его душа. Мои родители – горы и долины Армении».

***

Его жизнь была вечной борьбой. Он вел ее подобно романтическому рыцарю – честно и вдохновенно. Наконец судьба, уставшая от его упорного противоборства, решила обру­шить на него удары один другого сокрушительнее. В последние два года его жизни в огне по­жара сгорела его мастерская, он перенес тяжелую операцию, затем попал в авто­ка­тас­т­рофу. И все же его судьба это триумф жизни – жизни честной, не знающей компромиссов, ни разу не оступившейся, в которой стремились гармонично соединиться сердце, мысли и дух…

Уильям де Кунинг: «Пусть будет вечно благословенна твоя душа, дорогой Аршил…»

Горки не знал материального достатка. Девятнадцать лет он прожил в США в хронической бедности. Чтобы содержать семью, он заключил договор с известным дельцом и коллекционером Джульеном Леви. Суть договора состояла в том, что Леви обязался ежегодно выдавать художнику 2000 долларов в обмен на 48 картин. 175 долларов в месяц – ничтожная сумма, но по крайней мере это был гарантированный доход.

В марте 1945 г. Леви открыл выставку живописных полотен Горки, однако она не улуч­ши­ла финансовое положение художника. Его истерзанный рассудок, его сердце, сжимаю­щееся от тоски, его стонущая от одиночества душа цеплялись за память, за воспоминания.

«Мое сердце переполнено грустным предчувствием беды. Думается, это наша судьба. Я всегда чувствую себя одиноким, даже когда окружен многочисленными друзьями или нахожусь рядом с родными…»

Накануне открытия выставки, 3 января 1946 г., в его мастерской вспыхнул пожар, в огне погибло сорок картин.

Милитон Резник: «Он был очень гордым и щепетильным человеком, к тому же весьма самолюбивым. Когда начался пожар, он работал внизу и не заметил, что здание охвачено пла­менем. Погасить огонь стало уже невозможно. Он мог спасти какие-то из картин. Од­на­ко подумал, что в первую очередь надо спасать вещи, принадлежавшие домо­вла­дель­цу. В одиночку сделать это было ему не под силу. Он вышел из горящего дома, не взяв с собой ничего, и, стоя поодаль, наблюдал за тем, как огонь пожирал его картины».

Примерно через месяц после пожара, в феврале, он перенес тяжелую операцию по уда­лению язвы желудка.

После операции он был страшно подавлен – и физически, и духовно. Все чаще вспоминал Армению и сильнее обычного тосковал по ее красоте.

Если предыдущие три года были для него самыми счастливыми, то 1946 и 1947 годы стали самыми плодотворными.

«Дорогая Вардуш, мы планируем путешествие в Париж. Андре Бретон советует ехать. После Парижа я сделаю все, чтобы поехать в Армению. Это – моя цель. За это лето я написал 292 картины. Никогда так много не рисовал».

Со времени женитьбы они вместе с Агнес и двумя дочерьми жили по чужим квартирам, не переставая мечтать о собственном доме. Однако после пожара и операции возникли серь­ез­ные семейные проблемы, которые стали угрожать его счастью и здоровью. Он замкнулся в себе.

Он завершил полотно «Спаленная святыня», которое вместе с картиной «Агония» было выставлено в нью-йоркском Музее современного искусства.

Ему всегда было мучительно вспоминать о тысячах рукописных пергаментных книг, погибших в огне геноцида, варварски уничтоженных, поскольку враг давно понял: чтобы стереть с лица земли такой стойкий народ, как армяне, вместе с уничтожением людей надо истреблять их духовную культуру. Картина «Спаленная святыня», созданная после пожара в мастерской, была гимном памяти всего, что обращено в пепел, данью его скорбным воспоминаниям. Недаром картина имеет несомненное сходство с миниатюрами армянских пергаментных манускриптов.

Потом был цикл «Календари».

Гарри Ранд (художник): «Этот сложный человек умел быть выразительным, не рас­кры­вая себя до конца. Этот цикл символизирует его семью. Календарь создают, экспери­мен­тируя с временем. Для каждого индивидуума календарь поверяется жизнью – отделяет друг от друга удачные и плохие дни. Изображенное на картине время было счастливым для Горки, но оно длилось недолго».

***

В 1947 году его предала любовь.

Появились полотна «Обручение-1» и «Обручение-2» – идеограммы любви и смерти, навеянные образами армянских барельефов.

Итак, «Агония», «Тревога», «Ораторы», «Граница», «Темно-зеленая картина» и незавер­шен­ное полотно «Последняя картина».

Он был озабочен трудностями предстоящей ему работы и душевной сумятицей. Со­кру­шительный дух одиночества вновь поселился в нем.

26 июля 1948 года в городе Шерман Востаник Адоян–Горки попал в автомобильную аварию. За рулем сидел Джульен Леви, еврей, торгующий предметами искусства. Он не по­страдал. У Горки же были повреждены ребра, сломана правая рука. Эта авария по­хо­ро­нила его последнюю надежду – перевезти свои работы на родину. Он понимал, что разд­роб­ленной правой он уже не сможет рисовать. Но творчество было смыслом его жизни…

Агнес пригласила к нему психиатра. Горки до глубины души потрясло сомнение Агнес в его душевном здоровье… Нет, он не сошел с ума! Его мучит ностальгия, и он страдает из-за жестоких игр, в которые играет с ним судьба.

Психиатру он сказал: » Я не умалишенный. Я устал… Моя душа затаилась в объятиях скал моей родины, в истоках ее живительных родников, в ветвях ее Священного Дерева, в орнаментах ее церквей… Во мне грустит Ахтамар…»

***

Через две недели после аварии жена Горки оставила его, забрав с собой детей.

Из письма Агнес, адресованного художнице Этель Швабакер: «…Невыносимы его фи­зи­ческие боли, но еще более невыносимы его душевные переживания… Этель, я ничем не мо­гу помочь ему… Он теперь не тот сильный человек, каким был до сих пор… Он не вы­дер­живает… Ухаживать за ним выше моих сил… Все эти годы мы боролись друг с дру­гом… Во имя жизни, Этель… Ты понимаешь, у нас нет своего дома, жить негде… Наш хозяин, узнав о несчастье, попросил нас освободить квартиру… Уже несколько месяцев мы не платили ему и вряд ли будем в состоянии когда-либо заплатить… Я уже не думаю о нем… Я больше думаю о себе, Этель, о себе… Пойми, наша жизнь была вечным чере­до­ванием мрака и света. Теперь остался только мрак. Никакой надежды на просвет. Это авария положила конец всем нашим надеждам. Знаю, что состояние Горки вас потрясло… Его физические и душевные страдания, его бессонница, его кошмары… Я ухожу безвозвратно. Этель, не исключено, что вам придется услышать нечто более ужасное. Я могла бы его пощадить, однако для этого моя любовь к нему недостаточно сильна…»

…Его правая рука в гипсе по самое плечо. В пустой комнате подрамник с не­за­кон­ченным полотном «Последняя картина». Это его последняя мастерская. В серых стенах этой комнаты будет замурована его душе – подобно саркофагам фараонов в их усыпаль­ницах…

…Он слышит свой веселый смех, и лоскутки памяти вновь проплывают перед его глазами – легкие, не имеющие ни начала, ни конца, случайные, неважные… Он стоит в центре мастерской, высокий и красивый, высоко держа бутылку, и вино льется прямо ему в рот… Его окружили Агнес, Де Кунинг, Дейвис, Грэхем и еще несколько художников и художниц… Они смеются… Дейвис отбирает у него бутылку и пытается так же поймать струю ртом, но вино проливается ему на лицо и на грудь, что рождает новый взрыв хохота.

…Потом он, высокий и красивый, начинает отплясывать танцы своей страны… Друзья пытаются присоединиться к нему, но они сбиваются с ритма, одни валятся на диван, другие – на пол и вновь, бешено хохоча, аплодируют ему, в одиночестве танцующему на сцене.

…Память перескакивает от одного видения к другому. Вот он мастерит игрушку для детей. Они сидят рядом, так близко, что мешают движениям его рук. Наконец он ставит на стол деревянную лошадку и собачку: «Это собачка Востаника – Занго… А это лошадка Востаника – Звездочка…» Потом, уступая горячим просьбам детей, он поочередно берёт их на руки и подбрасывает к потолку и вместе с ними смеется от восторга…

Связанные с детьми воспоминания будят в нем чувство жалости к самому себе. Горки ощущает острую потребность в сочувствии, ему нужны теплые слова утешения, которые так нежно обволакивают… Ему хочется заплакать – по-детски безудержно, громко рыдая, как плакал малыш Востаник, когда его постигло первое сильное горе – смерть собаки Занго…

***

…Ночь тянется так долго… без начала… без конца… Ночная тьма так густа и нераз­ре­шима. Без тени надежды на то, что когда-нибудь взойдет солнце… И улица, что уходит вдаль перед его глазами, тоже бесконечна и тягостно-грустна… Пустынный город, город безмолвия… Мир тоже он беззвучен, единственный его цвет – один и тот же густо-черный, единственный его обитатель – он, чья душа, напуганная этим зрелищем, забилась поглубже в оболочку больного тела, утратила краски и осталась одна-одинешенька… Уходит жена, взяв за руки обеих дочерей. Ему хочется закричать так, чтобы разрушить колдовские чары одиночества и безмолвия, чтобы оковы мира, окрашенного в черный цвет, распались на куски… Однако он всего лишь шепчет: «Прощайте, мои дорогие…»

…Это слова, которые он из последних сил левой рукой начертал на стене неровными буквами: «Прощайте, мои дорогие…»

Перед его глазами – петля из веревки, с прочным, надежным узлом… Пришлось помучиться, пока он сумел своими покалеченными руками завязать его…

– О, Агравакар!.. Открой свои двери и прими меня… пока не настанет день воскресения!..

***

Однако да не обманет нас трагичность этого конца. Это была жизнь, достигшая цели, триумфальная жизнь. Человеку хотелось вернуться к земле, его родившей. Но ни родина, ни память о ней уже не могли придать ему стойкости. И завет, который оставил после себя Аршил Горки-Востаник Адоян, бесконечно мудр…

Его мысли, сердце и дух стремились слиться воедино, чтобы обрести плоть в личности, словно пришедшей к нам из глубины веков, цельной, не признающей ошибок или компромиссов. Он, крепко стоящий на родной земле, заставил современный мир признать себя как художника «родом из Вана»…

Он занял свое достойное место в истории мирового искусства. Он создал мир, в который может войти каждый и взять себе то, что нужно ему. Мир Аршила Горки всеохватен. В нем довольно много от прошлого. Он вобрал в себя многое из настоящего. И наконец, он простирается в бесконечность будущего…

Анна Петросян

Перевела с армянского Эринэ Бабаханян

Источник: «Литературная Армения», 2004, №6, с. 118-141

______________

[1] В досл. переводе – изгоняющая злых духов.

[2] Гора Артос, одна из самых высоких в Васпуракане, расположена близ г. Востана, у южного побережья озера Ван.

[3] Гора Вараг расположена в Васпуракане, в 5 км к юго-востоку от города Ван.

[4] Шаракан – армянское церковное песнопение.

[5] Беркри – город и крепость в Васпураканской области, на северо-восточном берегу озера Ван.

[6] Жидкий обед, приготовленный из риса, луковой поджарки и различных пряностей.

[7] Одуванчик.

[8] Выдающийся французский художник-дизайнер Марсель Дюшан (1887–1968)

[9] Чилийский скульптор, художник-сюрреалист и поэт. Роберто Эчаурен Матта, родился в 11 ноября 1911 (11-11-11) года в Сантьяго, умер 25 ноября 2002 г. в Риме.